Из тьмы и снега

Он пришел к ней из тьмы и снега, распахнул дверь, и тьма, и снег, и ветер ворвались в ее комнату, и свеча в синем полупрозрачном подсвечнике погасла.
Она писала что-то у стола, изредка поднимая голову и глядя на елку в мерцающих бликах, а бумага, на которой она писала черными чернилами, в желтом свете казалась пергаментом.
Он пришел к ней из тьмы и снега, сел к столу, размотал длинный белый шарф и сказал:
– Налейте мне вина, если вас не затруднит.
– Вина нет.
Его огромная, изуродованная игрой света тень легла на ковер, висящий на стене.
– Ваша фигура бросает тень, и мне неудобно писать.
Он повесил шарф на спинку стула и чуть усмехнулся.
– Тень, свет – условные понятия. Я не вижу вашего лица, но это не мешает мне говорить с вами.
– Так подойдите поближе. Теперь видите?
– Вижу маленькие свечки в ваших глазах.
– А у вас лицо сейчас похоже на лицо со старинного портрета и очень усталое.
– Это от желтоватых отблесков. Почему у вас горят свечи?
– Нет света, – она пожала плечами. – В темноте нет времени, – стеклянным голосом добавила она и вдруг громко вздохнула, слишком громко в темной тишине:
– Как же я давно вас не видела... Знаете, почти забыла, какой вы.
Резко замолчала, испугавшись своих слов. Он ничего не ответил, словно не расслышал ее, занятый какой-то своей мыслью.
– А в полутьме?
– Что в полутьме?
– Я имею в виду время.
– В полутьме оно либо течет слишком медленно, либо бежит слишком быстро, – она провела рукой по подсвечнику, поглаживая пальцами странные фигуры, созданные оплывшим воском, и зажгла ту погасшую свечу. – В полумраке хорошо мечтать и писать...
– Читаете по-прежнему Булгакова?
– Я ничего не читаю: темно, – ответила она, приподнимая свечу, чтобы разглядеть его лицо. – Но больше некого...
– Но пишете же.
– Писать легче, чем читать: сам отвечаешь за то, что сам написал, можешь защитить свои мысли, спрятать, в конце концов... А как защитишь всеобщее и ничье? Да еще и в темноте?
– А что вы пишете?
– То и пишу: про полутьму, свечи и, может быть, про вас.
– Про меня?
Не интерес. Поверхностное чуждое любопытство.
– Свеча гаснет, – заметила она. – Прикройте дверь поплотнее.
Лунные лучи, непреодолимо яркий в окружающей тьме уличный фонарь и неровное пламя нескольких свечей, смешавшись, причудливо осветили левый угол комнаты. На фарфоре сверкнула позолота, хрусталь засветился золотом, и в холщовых парусах игрушечного кораблика заиграли разноцветные блики.
Она спросила:
– Почему вы не были на похоронах?
– Кто-то умер?
– Не кто-то, а Григорий Александрович. Так почему вы не пришли?
– Не люблю... Тело без души, заколоченное в ящик, псевдо-утешающие переливы «Грез» Шумана, во всем фальшь. Расстаются с человеком навсегда, а стоят с постными мордами, кто-то даже поглядывает на часы... Всем откровенно наплевать. А вы?
– Была. Пришло очень много людей, они несли какую-то чушь, потом лопаты стучали, потом все ушли, враз исчезли. Я их понимаю – холодно и надоело. И ведь ничего не осталось – пустое место, и все. А я вдруг подумала: еще только что был человек, писатель, а теперь он под землей, на него сыплется снег, и он уже не человек, а прах в ящике, как вы выражаетесь. Говорят, ужасно умирать весной, когда все возрождается. А по-моему, наоборот: умирая весной, понимаешь, как ты ничтожен, как во всеобщей жизни незначительна твоя смерть, и это радует. Очень страшно умирать зимой. Зима – время сна и смерти. Я видела это пустое кладбище, тех людей и их поспешный стыдливый уход. Только розы колыхались под ветром, вздрагивая от сыпавшегося на них снега... Только метель струилась и неслась куда-то, подхватив три кровавых лепестка...
– По обыкновению, впадаете в романтический тон? Увы, на это у меня просто не остается времени. Про всякие романтичные прогулки я давно забыл.
– Ни во что я не впадаю и не хочу никаких романтичных прогулок.
– Так вас это огорчает?
– Отсутствие прогулок и вздохов при луне?
– Зимняя смерть.
– Скорее удивляет и интересует, как исследователя. Ведь это суждено всем – не выборочно, не «возможно», а точно будет, никуда не денешься... Представляете, мы умрем, может быть, даже зимой, а все при первой возможности сбегут с похорон... – она сбивалась, произнося все это, а он слушал, глядя на голые ветки деревьев, казавшиеся тонким рисунком тушью на оконном стекле.
– Не надо больше о смерти. Помните, как мы с вами танцевали?
– Это можно забыть? Вы действительно думаете, что я могу забыть... – она осеклась. – Танец имеет особое значение. Когда среди окружающей пошлости и циничности есть место двум людям, и... Вы опять скажете, что я сентиментальна.
– Вы не сентиментальны, а романтичны. Я даже завидую вам.
– Вы, умный серьезный человек, завидуете моей наивности? – Пауза, равная примерно одной шестнадцатой музыкального такта. – Я влю...
– Это Марс, – перебил он, показывая на покачивающуюся красную звезду.
– Я знаю. А моя планета – Плутон. Ее так просто не увидишь.
– Самая мрачная и холодная. Этого следовало ожидать.
– Вот это да! Вы считаете меня мрачной и холодной?
Она оживилась, едва его голос коснулся ее. Поднесла пальцы к свече, и он заметил, как лучи радужного мерцания паутинкой проходят сквозь ее тонкую кожу.
– Я не могу судить, но иногда мне так кажется. Хотя... вы как-то изменились за последние месяцы.
– Да-да! Да, понимаю, это странно, но с каждым днем я все больше ощущаю в себе какую-то силу, и она не дает мне жить так, как я жила раньше. Эта необыкновенная сила постоянно призывает меня преодолевать свои и – особенно! – чужие слабости, она же помогает победить их – всего лишь тем, что существует. Откуда и как она появилась – не знаю. Боюсь, однажды она исчезнет, и тогда я снова останусь ни с чем в этой полутемной комнате. Вы поймите, поймите меня! Или хотя бы попробуйте понять... Я вижу заснеженную дорогу, в самом конце которой красным золотом сверкает окно, и кто-то ждет меня там. Видите, это глупо и самонадеянно, но я всегда жду, что наступит другое, что все вдруг изменится.
– Нет никакого будущего. Да и прошлого больше нет.
– Что же, по-вашему, осталось?
– Этот момент. Вечер, ночь, один день или даже минута – как получится.
– И это все?
– Все.
– Будущее есть всегда, – слабо возразила она.
– Ошибаетесь; не здесь и не с этими людьми. В нашей жизни есть масса того, что неминуемо заставляет нас страдать, что убивает жизнь, а отнюдь не украшает ее. Красивые переживания и терзания, в которых можно дойти до блаженства, – это для шестнадцатилетних.
– Но как же жизнь? В ней есть Париж и Восток, любовь, войны, ненависть, друзья, слава...
– К нам все это не относится. Где весь этот блестящий, сверкающий мир? Ужас нашей с вами жизни заключается в ее убожестве. Беда в том, что мне хочется пить с вами шампанское, а не закусывать бледный чай коркой хлеба.
Его лицо стало обреченным и очень усталым – таким усталым, что ей внезапно захотелось хоть на минуту отнестись к нему как к старому другу, отдать ему свое тепло, а не вытребовать у него что-то для себя, почувствовать что-то светлое и доброе, а не приевшуюся, утомительную темную страсть. В эту секунду он стал для нее другом и братом. Это было прекрасно.
Пламя свечи в синем полупрозрачном треножнике резко вытянулось вверх и стремительно опало.
– Беда в том, что я влюблена в вас, и вы об этом знаете.
– Знаю. С того самого дня, когда вы поцеловали меня.
– Пожалуйста, только не об этом. О чем угодно, но не об этом.
– Нет, необходимо говорить именно об этом, иначе вы всегда будете жить фантазиями.
– Не надо делать мне еще больнее, я очень прошу вас, очень.
– Вы сами завели разговор о любви.
– Я не могла не сказать этого. Хотите, повторю? Я влюблена в вас!
– Ребенок! Запомните: никогда такая влюбленность не приводит ни к чему хорошему.
– Как же мне осточертело ваше вечное знание всего наперед!
– Пусть будет больно сейчас.
– Прекратите!
– Хотели жизненной правды, да? Хотели четких ответов, а не туманных рассуждений? Знаете, есть такое короткое, примитивное слово «скотство»? Преимущественно этим я и занимаюсь. Мужчина слаб перед плотью.
– Ваша плоть здесь ни при чем. Я же знаю: вы выше всего этого.
– Глубочайшее заблуждение. Никто не выше всего этого. Ребенок, не ищите африканских страстей там, где их нет.
Наступило молчание. Свеча почти догорела, и теперь слабо светился сам синий треножник, бросая фееричные голубоватые отсветы на его помрачневшее, напряженное лицо. Такое лицо всегда бывает у мужчин, которым страшно и неприятно, но необходимо говорить что-то.
– Кстати, насчет одиночества вы не передумали? По-прежнему не боитесь?
– Тут нечего бояться.
– Я мог бы еще раз предложить вам...
– Как грустно полностью, с полуслова понимать друг друга и при этом знать, что ничего не получится, правда? – перебила она. – Какое наказание, какая боль и разочарование – осознавать, как мучительно мы похожи, как одинаковы наши мысли и многие чувства. Вы понимаете меня, как никто другой, но упорно не хотите этого признать. Почему?
– Вы всегда спрашиваете, почему. Я не знаю. Не могу я все знать.
– Зато я знаю: не любите меня.
Он попытался было протестующе замахать рукой, но она продолжала:
– Пожалуйста, не надо. Все предельно ясно.
– Можно, я уйду? – спросил он, и она уловила в его голосе странную смесь горечи, страдания, жалости и решимости.
– Идите.
Он обернул вокруг шеи белый шарф, надел пальто и открыл было рот, собираясь что-то сказать, но осекся, так и не начав говорить.
Он ушел, ушел во тьму и снег. Просто открыл дверь, свечка снова захлебнулась ветром, и он ушел.
А она ждет его. Каждый вечер, зажигая лампу и отдергивая занавески, она берет с полки книгу и начинает ждать его. Она знает, что он, наверное, не придет, но все равно ждет. Какая разница, кого ждать? Самое главное – кого-то ждать. Кого-то из тьмы и снега.