Серебряный юбилей

Серебряный юбилей

Соседка Настька восемнадцати лет от роду произвела на свет двойню. Между прочим, не абы как произвела – что в их селе далеко не редкость - а от законного мужа – тракториста Саньки. В его тракторе и разродилась, сердечная (машина-то у Егор Тимофеича в это время как назло в ремонте была, а ведь на него рассчитывали). Ну, а в тракторе далеко ли уедешь. Благо, что Санька акушер опытный, Буренке-то своей он уж не раз пособствовал в этом нелегком бабьем деле.

Ранним весенним утром Настена вдруг засмеялась и сказала: «Сань, а я ведь рожу сегодня!» Санька не поверил – рано еще. Вышел на крыльцо покурить. Прозрачное, бескрайнее, голубоглазое утро доверчиво заглянуло ему в глаза, и у Саньки сжалось сердце. Ему вдруг показалось, что он слышит, как где-то в самой заветной глубине этого утра, в его тиши и сиянии, бьется синяя жилка жизни, и эта жизнь питала и его, и соседа Егора и сейчас она властно желала перелиться через край, явить на свет еще один сосуд, до краев полный ей.

Санька пошел к сараю, чуть дрожащими руками отпер замок. Прицепил к трактору телегу, подвалил соломы, накрыл телогрейками. Ему казалось, будто он совершает како-то священнодействие, будто с той секунды, как он вышел на крыльцо, он уже не просто молодой мужик, муж, тракторист, а паж, слуга, хранитель жизни. Сам Санька вряд ли сумел бы выразить все это словами, но его трясущиеся руки знали это, и голос, который вдруг стал низким и хриплым, тоже знал.

Настя сидела на стуле у окна. Санька зажмурился. Солнце из-за спины щедро окатило ее светом, и в легких пушистых волосах вспыхивали новогодней гирляндой разноцветные искры, а по огромному покатому животу струилась пульсирующая светозарная нить, и это был тот самый пульс, который Санька расслышал только что в дыхании утра. А она сидела и смеялась: «Рожу, ой, Сань рожу. Что это мне смешно так? Наверно, волноваться надо? А мне как-то весело, Сань!» И она снова нервно захихикала.

Вскоре выехали – Санька за рулем, Настя удобно разлеглась в прицепе. Но пока до Центрального, где располагался единственный на всю округу роддом, дотрясешься! Маневрируя по глинистой колее посреди двух бескрайних весенних полей, влажных, жирных, набухающих сочной ярко-зеленой жизнью, услышал Санька, как стучится жена в окно. Да так громко! У Саньки сердце остановилось, остановил он и трактор. Настя уже не смеялась, стонала. Саньке стало страшно, очень страшно, но он спокойно достал из-за сиденья пластиковую бутылку с водой, полил себе на руки и сказал жене: «Не дрейфь!», а сам потихоньку перекрестился. Страх отступил, потому что Санька почувствовал, что сейчас на их стороне и эти сочные поля, и праздничное ярко-голубое небо, и черные птицы, победно выкрикивающие какие-то свои весенние гимны. «Закрой глаза и тужься», - скомандовал Санька….

…Врачи потом говорили – хорошо, что мальчишки были недоношенные. Легко родились. Счастливый папа завернул их в припасенные одеяльца – и прямиком в больницу.

Ничего, через неделю всех троих выписали. А Санька, встречая их – вот чудной-то – плакал и под окнами роддома цветами надпись выложил, что любит, мол. Настя тоже всплакнула – денег-то как жалко! Но мужу ничего не сказала, сделала вид, что тоже от радости. Всем было видно, как Санька гордился женой и сыновьями. И никто не знал о той сопричастности жизни, которую он чудесным образом испытал неделю назад…

На неделю Санька отпуск взял. Все сам делал. Пеленать выучился куда лучше тещи. Брыкайся, пищи, не разбрыкаешься. В баню сам первенцев носил, купал в корыте. Вся деревня прибегала на малышей поглазеть, но отец не допускал. Пока сорок дней не выйдет – ни-ни. Мало ли что. А там в церковь сносит, окрестит, вот тогда милости просим в гости, соседи любезные. На деточек полюбоваться, пирогов отведать.

Отпуск, как ни ругался председатель, пришлось продлить еще на неделю. У Насти в родах что-то в спине защемило, она сама стала как беспомощный младенец. Еле с кровати могла встать, до сеней по нужде дойти. Санька ей и ведро у кровати поставил, но она все по стеночке в сени плелась – стеснялась.

***

Егор Тимофеевич закурил. Еще минут десять стоять, ждать, пока тарахтелка разогреется. Да и Настьки что-то не видать. Сосед попросил ее в город подвезти к врачу – невропатологу. Чего выдумали. В баньку бы сходила. Самогоном натерлась, пропарилась, и всю бы хворь как рукой сняло. А то – к врачу. Будто бы ему других важных дел нет, как Настькину спину щупать.

А, вот, появилась. Нечего сказать, хороша. Брови с ресницами будто повылезли, под глазами – сине, животище как торчал, так и торчит. Еле идет, ногу приволакивает. Вспомнилась кошка Муська. Та то же, как котят выкармливает, страшная становится, облезлая, пышный хвост в крысиное охвостье превращается. И глаза такие же – будто сквозь тебя смотрят. Да, и пальтишко-то на ней старенькое, трепаное. Егор Тимофеич помнит, как еще в школу она бегала в этом пальтишке. Не мог что ли Санька жене новое пальто справить?

Из «Москвича» выскочила жена Тимофеича.

- Настюша, детка моя бедная, натерпелась! Иди, иди, садись, голубушка! Вот сюда, назад, тебе удобнее будет. И я сама рядом с тобой сяду.

 Распахнула дверку, помогла Саньке устроить Настю на сиденье, а та морщилась, ойкала и виновато улыбалась.

- А у нас вот праздник сегодня. Серебряный юбилей, двадцать пять лет, значит, как мы поженились. Мне Егор Тимофееич и говорит: поехали, Ольгуша, в город, я там тебе подарок куплю. Такой подарок, какого никогда тебе не дарил. Он у меня выдумщик, затейник…

Ольга Николаевна раскраснелась и как будто помолодела: - Да-да, праздник у нас, юбилей…

- Поздравляю, как же, поздравляю! – Санька обнялся с Тимофеичем. С Ольгой Николаевной не стал – Настя зорко следила из машины, аж вся подалась к стеклу. Знала она, знала, что обдурнилась вся. Еще не хватало, чтобы Санька с чужими бабами обнимался, хоть и старыми.

 И в ревности своей Настя была похожа на окотившуюся кошку Муську. И той так же казалось, что против нее и против ее гнезда с котятами ополчился весь мир. Руку не протяни, ощерится вся. Своей подружке дворняге Найде в морду вцепилась, когда та подошла котят посмотреть и в порыве нежности захотела лизнуть одного.

Настасья кожей чувствовала, что медвежата (так она пока называла сыновей, никак не могла привыкнуть, что у этих единокровных, неразрывно связанных с ней существ есть отдельные человеческие имена) и Санька – это ее гнездо, которое она обязана защищать до последней капли крови. И даже проклятая спина не сможет ей в этом помещать.

Мотор прогрелся. Егор Тимофеич сел за руль. За его спиной, рядом с Настей, уселась и супруга. Санька напоследок погладил Настену по волосам:

- Ты давай смотри, аккуратней там.

А она все повторяла в десятый раз:

- Там в холодильнике в бутылочках молоко, на целый день хватит. Ты только смотри, подогревай его, слышишь? Санечка, смотри, холодным не корми, застудишь. Да не обожги! На руку себе прежде капай, пробуй!..

Ехали молча. Настя все представляла себе, как там Санька управляется с сыночками. Вдруг уронит?! Уж больно порывисто он их хватает. А пеленок если не достанет? Мамка только в обед хотела прийди постирать. Точно, не хватит. Будут мокрущие лежать, пищать. И сам не поест, так до обеда и проголодает.

У Насти на глаза навернулись слезы. Так и видела она, как медвежата, мокрые, красные от безнадежного крика, ждут мамку, а между ними растерянно мечется падающий с ног от голода и усталости отец семейства.

Ольга Николаевна заметила, притянула ее к себе:

- Ну что ты, Настюша, не переживай, успокойся. Вылечат тебя в городе, обязательно вылечат. Вот у меня о прошлый год рука заболела. Сил никаких не было, по ночам спать не могла, делать ничего не могла – так болела. А смотри, все прошло.

Для наглядности добрая женщина даже покрутила своей полной рукой перед Настиным носом.

Пошел дождь, и лобовое стекло покрылось грязными разводами, с которыми старенькие «дворники» никак не справлялись. Егор Тимофеич уже несколько раз вылезал из машины и вытирал стекло тряпкой, но это ненадолго помогало. И Настька тут еще ныть взялась.

***

У него с Ольгой не было детей. Поздно они встретились, уж обоим под тридцать, скорее бы и деток рожать – ан, никак. Поначалу-то заметались, по врачам бросились (да что проку с этих врачей!), даже к бабке одной ездили, по ее совету тайком в только-только открывшуюся церковь ходили, двенадцать свечей у старой, темной от времени иконы ставили. Не помогало. После смирились. А что, и так хорошо. Ольгуша за целый день все переделает, ужин такой сварганит – что в ресторане, да и отдохнуть успеет, заждаться. Встретит – нарядная, ласковая, раздеться поможет. Где надо – слово скажет, где надо – промолчит. Некого ей любить, кроме Егора Тимофеича, жалеет его, бережет, скучает. Сядут супруги рядышком у телевизора, ужинают. Тепло на сердце, уютно. Вдвоем уютно. Вот бы так и умереть – вдвоем.

С тех пор, как за пятьдесят обоим перевалило, да поближе к шестидесяти подкатило, стали к Егору Тимофеичу нехорошие мысли лезть. Вот идет он к дому в сумерках, а сердце так и замирает: горит ли свет в окне? И мерещится ему страшная картина. Входит он в избу, а там холодно, нетоплено. А разостланная кровать страшно белеет бесстыжей наготой, которую некому было прикрыть. Бегает он, ищет жену, а она не отзывается. И так холодно, холодно, холодно…

…Вспоминался тогда старик Акимов, у которого жена умерла, пока он ночью на складе сторожил. Ничего не сказали старику, как-то забыли. Вернулся он с работы, а добрые люди жену в морг увезли. Он как из избы-то выскочил, так и не заходил туда больше. По деревне ходил, плакал, пил горькую, а домой не шел. Так внуки да соседи и схоронили бабку Акимову без него. Прямо из морга на кладбище повезли. В тот день Акимов запропастился куда-то, но его не больно-то и искали – чего его, пьяницу, искать. Только и жди, как бы не учинил чего-нибудь. От горя, а больше от вина, совсем вдовец умом повредился. Стоял посреди улицы и ждал – не пройдет ли кто. И всякого прохожего хватал за рукав и твердил: «Вот, жена у меня умерла, жена умерла».

Через неделю пропал старик вовсе, сгинул куда-то. Его особенно не искали и на этот раз…

Тогда, давно, как ходил Егор Тимофеич с Ольгушей в церковь – свечи-то ставить, заметил их батюшка, подошел. «Не то вы, - говорит, - делаете, родные мои. А делайте вот как». Повернулся батюшка к иконе – а супруги стояли от страха ни живы, ни мертвы – и произнес что-то нараспев. «Вот так и молитесь», - завещал. Не запомнил Тимофеич слова молитвы, но запомнил, как назвал их батюшка родными. Не прогнал их, незнающих, а даже хлебец какой-то кругленький дал, а на хлебце сверху вроде как та самая старинная икона и выпечена. И ласково так по голове погладил. Будто бы и пожалел. Ничего тогда Егор Тимофеич не сказал супруге. Но как стали черные мысли в голову лезть, так захотелось ему того батюшку увидеть. Никогда и никому не жаловался Тимофеич, а тут вдруг пожаловаться захотелось, сердце излить. Да и вспомнить бы ту молитву, которую всегда повторять нужно. Авось, что с молитвой-то все и обойдется.

И вот в тайне от жены выбрался Тимофеич в город. Оказалось, что нет уж того батюшки. К другому-то он подойти постеснялся. Но какая –то бабушка в черном платке научила его молитве. «Ты просто, от души, проси у Господа все, что тебе нужно, он и подаст тебе». Задумался раб Божий Георгий. «А как же, - спросил, - мне называть-то Его?» «Как-как – Господи Иисусе», - поразилась бабка его темноте.

И вот, вечерами, подходя к своему дому, Егор Тимофеич иногда принимался шептать: «Господи Иисусе, Ты только вместе возьми, только вместе, ладно… А я Тебе…» Тут молитва обычно обрывалась, так как молитвенник не знал, что он может предложить взамен. Но к дому он уже шел смелее, и уже не с таким страхом из-за разросшихся кустов сирени выглядывал окна. Будто он заключил какой-то договор, и ему что-то твердо пообещали.

***

Настя сидела с закрытыми глазами и все думала о том, как Санька с медвежатами ее ждут. Ждут по-звериному, всей кровью, всей кожей. Ждут ее теплой груди, где столько еды, ждут голоса, в звуках которого – защита и уверенность, ждут рук, их родного теплого прикосновения. Ждут не эту ее облезлую видимость, ждут самое ее нутро, где еще недавно у самого сердца гнездились медвежата. И вот эту нутряную связь до сих пор она ощущала как крепкие кровеносные сосуды, натянутые между ними. И чем дальше она уезжала, тем больнее и тревожнее ей становилось. Сосуды натягивались, звенели.

- Тетя Оль, я выйду здесь? На попутке назад доеду? – робко попросилась она.

- Да что ты, голубка, удумала. Уж почти доехали, скоро на месте будем.

- Мне домой нужно. Понимаете, ждут меня там… очень ждут…

- Успеешь еще, успеешь.

Из-за поворота, не разбирая дороги, вылетел «КАМАЗ». На мокром асфальте невозможно сразу затормозить, но казалось, что до «КАМАЗа» еще метры и метры, так долго, нескончаемо долго визжали тормоза, и так медленно «Москвич» двигался ему навстречу, будто бы время остановилось. Егор Тимофеевич успел подумать: «Олюшка…». А еще: «Господи Иисусе»…

…Настя сломала руку. Ту самую, которой опиралась на Ольгу Николаевну. Целую неделю промаялась в городской больнице. Но ничего, выписалась, вернее, сбежала под расписку. Даже молоко не пропало – целыми днями она его сцеживала, хоть и неудобно одной рукой.

К ней в больницу приходил молоденький гладко выбритый инспектор ГАИ. От него пахло новым кожыным ремнем и кремом для бритья «Нивея». Настю почему-то подташнивало, а он все не уходил, расспрашивал, кем ей приходились погибший водитель и его жена. Не верил, что просто соседями. Говорил, что у шофера был выбор. Все водители бессознательно делают его в последнюю секунду и остаются живы. Все водители подставляют под удар правый бок машины. Ведь в левом сидят они. И решают здесь не воля и желание, а элементарный инстинкт самосохранения. И невозможно, чтобы водитель поступил вопреки этому инстинкту.

Оказалось – возможно…