Тварь

© Олег Панферов


Свой тридцатый день рождения Оф Тартас встретил в городской тюрьме. Проснувшись вместе с рассветом, он сел на топчане и устремил взгляд к окну – маленькому отверстию в стене почти под самым потолком. На душе сделалось тоскливо...
Тридцать лет. Половина жизни прожита. Да и какая там половина! Соплеменники Офа редко когда доживали до пятидесяти. И жить становилось все трудней. Мир из года в год делался все суровее, все жестче и причудливее становились требования властителей, выше налоги и дороже еда.
Прежде всегда жизнерадостный и неутомимый, Оф Тартас тяжело вздохнул и опустил глаза. Тридцатый год жизни начался не слишком-то хорошо. Говорят, дурная примета...
Правда, и здесь, в тюрьме Оф умудрялся порой находить свои плюсы. Что ни говори, а у него была крыша над головой, сквозь оконце в клетушку проникало какое-никакое, а солнце (в этом отношении ему вообще повезло куда больше, чем иным заключенным, чьи клети не смотрели на восток, как Офова), а пища, выдаваемая два раза в день, была и вовсе бесплатной. Он спал на роскошной старой шубе, подаренной сердобольной вдовой, что изредка навещала одиноких узников. И пусть шубейка вся в проплешинах, что с того, кто их, эти проплешины здесь увидит?
Он провел в темнице более шести месяцев, и не знал, сколько еще времени суждено ему в ней провести. В мире Сенаара было обычным делом не ведать, сидеть тебе еще месяц, дюжину лет или не выйти на волю до конца своих дней. Или, быть может, дни позади – лишь ожидание скорой казни?.. Это считалось дополнительной мерой наказания, держать осужденного в неведении относительно собственной дальнейшей судьбы. А может быть (что вполне вероятно), никто попросту не считал необходимым доводить до сведения всяких там тварей волю высокотитульных господ.
За полгода Оф привык ко многому. К злобе и отчаянию, боли и равнодушию. К зловонному духу темницы, сырости, мышиной возне в углу. Он успел притерпеться даже к ежедневной экзекуции – положенным ему судьей десяти палочным ударам. Лишь крепче сжимал зубами деревянную скобу, наличествовавшую на лобном месте специально для тех, кто не желал доставлять палачу удовольствие своими криками...

* * *

Пожалуй, во всем мире не найти человека, которому пришлось бы объяснять, что такое базар. Ни в этом мире, ни в любом другом. И во всех мирах базары одинаковы. Тысячи ног дружно, хоть и неслаженно, пытаются оттоптать друг друга, а если повезет, то и задеть чужую мозоль. Тысячи локтей, яростно расталкивая соседей, расчищают путь к очередному торговцу вожделенной безделицей. Тысячи голосов спорят, торгуются, прицениваются. Предлагают купить – дешевле не бывает, что ты, красавица, и не ищи!
Разношерстная толпа ведет себя как живой единый организм. Волнуется, ощупывает все вокруг бесчисленными щупальцами. Гудит, как потревоженный пчелиный рой. Кто-то просто шатается бесцельно, авось повезет набрести на нечто из ряда вон, а кто-то целенаправленно прочесывает развалы, лотки и лавки. Гончарный ряд, скобяной, шорный, оружейный...
Но даже несмотря на кажущуюся многолюдность, искушенный наблюдатель бы заметил, что сегодняшний день не самый лучший для торговцев. Клиент пошел ленивый, скучный. Никого не заставишь раскошелиться сверх меры. Не то, совсем не то, что в былые времена. И то правда, лето – не лучшее время для базара. Жара действует на нервы, плавит мозги и словно усыпляет на ходу. Если человек пришел на базар за новой уздой, его уже не уболтаешь купить под шумок новое седло, и всю сбрую, а то и новую кобылу в придачу. Пришел, выбрал, расплатился. И ушел с полным кошельком блестящих звонких монет. А продавец остался на солнцепеке, без выручки и с кучей никому не нужного барахла. Совсем не то, что весной или ранней осенью.
Однако и сторонний наблюдатель согласился бы, что у лавки с садовым инструментом царит затишье. Еще бы, кому взбредет в голову покупать такие вещи летом? Все уже закуплено, даже на случай если какая-нибудь тяпка или плуг сломаются, запасено с избытком.
Случайный человек подошел к лавке, повертел в руках лопату, потрогал пальцем острие. Провел широкой ладонью вдоль черенка, проверяя, хорошо ли отшлифовано, не будет ли заноз.
– Сколько стоит?
Продавец, коренастый бородач по имени Колин окинул взглядом фигуру потенциального покупателя, решая, будет от того польза или нет, и без энтузиазма в голосе ответил:
– Двадцатку... утром стоило. Сейчас отдам за семнадцать.
Лицо клиента вытянулось. Ему явно была нужна лопата, но он все еще считал предложенную цену совершенно грабительской.
– Десять с полтиной.
– Да вы что, господин, побойтесь Мануила! Я сам беру эти лопаты по тринадцать монет. Пятнадцать!
– Четырнадцать.
– С половиной.
– Идет, – мужчина отсчитал монеты, забрал лопату и затерялся в толпе.
Колин вытер со лба едкий пот и обернулся к товарищу.
– Нет, Оф. Не будет сегодня торговли. Вот хоть режь меня.
Оф Тартас, ремесленник, беженец из маленького окраинного городка, сокрушенно покачал головой. Около десяти человек на базаре торговали его изделиями. Оф мастерил все, что можно сделать из дерева: инструменты, бочки, детские игрушки, посуду... Все, на что хватало времени и материалов в короткую, но лютую зиму, когда не найдешь дуралея, которого заставишь тащиться в мороз на базарную площадь, торговать или торговаться.
– Слушай, Оф, а почему бы тебе ни научиться шить платье? Вон, посмотри, у портных всегда полно народу, даже зимой богачи вызывают их к себе!
– Поздно мне уже переучиваться. Руки к дереву привыкли, не переделаешь уже. Ладно, будем надеяться, что у Тимофея и Дана дела идут бойче.
Завидев обиженный взгляд приятеля, торговца инструментами, Оф добродушно усмехнулся и потрепал того по плечу.
– Извини, Колин. Не хотел тебя обидеть.
– Да нет, приятель, все в порядке. Я и сам иногда подумываю на лето сменить товар. Но все никак до дела не доходит. Лень. Жара мозги отшибает.

...Это было совсем недавно. Всего лишь в прошлой жизни – в жизни, где Оф был свободен. Ну, скажем, свободен настолько, насколько может быть свободен человек, живущий в мире вечных властителей, их многочисленных наместников и прихлебателей. Здесь, в тюрьме, царила иная жизнь и законы властвовали иные. Намного проще и чем-то даже честнее, чем по ту сторону черной бревенчатой стены.
Офу действительно повезло. Иногда ему приказывали взять метлу и отправляться мести тюремный двор, и тогда он мог в полноте насладиться солнечным днем и свежим воздухом. Раньше, в прошлой жизни, он не ценил этих маленьких радостей, не замечал их. Сейчас, хвала Мануилу, многое изменилось.

* * *

Наступал вечер. Тускнеющий красновато-золотистый солнечный круг уже коснулся городской стены, поблескивая сквозь узкие высокие бойницы. Многоголосая, миллионорукая «каракатица» Базар распалась, рассыпалась на бесчисленное количество фрагментов, последние из которых под свист вечернего ветра выдворяли с базарной площади стражники самых низких чинов.
Захрипели, оживая, большие башенные часы. Внутри древнего механизма щелкнуло, хрюкнуло, и часы пробили восемь раз. Одновременно с последним ударом распахнулись двери серого двухэтажного дома. Из них вышел высокий человек с густым ежиком жестких черных волос и трехдневной щетиной. На нем были легкие штаны и шелковая рубаха, из-за жары расстегнутая больше чем наполовину. Человек неторопливо прихлебывал дымящийся ароматный напиток из большой кружки, которую держал в левой руке. Правая же рука любовно поглаживала эфес длинной тонкой шпаги, на первый взгляд кажущейся больше украшением, чем оружием.
Следом показались два стражника в добротных кирасах и с тяжелыми палашами на поясе. Держась по бокам и чуть сзади от первого, они неторопливо поводили головами по сторонам, делая вид, что высматривают опасность, от которой обязаны его защищать.
Единственного взгляда на этих молодцов было достаточно, чтобы понять, насколько они недовольны необходимостью отрываться от богатого выпивкой и закусками стола и тащиться на неостывшую еще до конца улицу. Свирепые лица и сильные руки стражников, нервно тискающие оружие, ясно говорили, что их появление на площади не сулит ровным счетом ничего доброго. Ни-ко-му! И если они всего лишь чуть сильнее, чем могло быть, заденут кого-то рукоятью или ограничатся просто парой оплеух, ища выхода своему недовольству, можно будет с уверенностью считать, что базару нынче повезло. Ибо бывали случаи и почище. Числилась за подручными капитана Томаса Чили такая своеобразная «слава».
Сейчас на базаре оставались лишь торговцы, менялы и ростовщики, которые и рады бы, но не смели покинуть места до того, пока Чили, помимо роли начальника охраны исполняющий еще и роль сборщика ежедневного налога, не посетит их своей «милостью». Иначе завтра, даже если им и позволят ступить на площадь, они уже точно не найдут своего товара ни в лавке, ни в складских, ни в подсобных амбарах. И вообще нигде. И даже с самой идеей снова заняться в этих местах торговлей будет покончено ввиду полной ее бесплодности и бессмысленности...
Постепенно очередь дошла до торговца тканями и готовым платьем Кулла Мезенса. Сия личность давно вызывала у Чили устойчивое отвращение из-за безграничной склочности и подлости характера, даже по меркам капитана, всю жизнь свою прослужившего вечным властителям...
Томас пробежался глазами по товару, разложенному на полках, изогнутой спине и подобострастной лживенькой улыбочке, расцветшей на лице торгаша.
– Добрый вечер, господин капитан, добрый вечер.
– Процветаешь, как я погляжу, Кулл?
Мезенс потупил маленькие глазки и еще больше прогнул хребет.
– Что вы, что вы, господин капитан. Какое процветание в это ужасное время?! Вот, взгляните сами, – торговец слегка приоткрыл резную шкатулку, в которую на протяжении дня ссыпал вырученные деньги, показывая, что дела и впрямь не ладятся.
Вот, правда, большую часть денег, в основном серебром, плюс три-четыре золотых, Кулл заблаговременно припрятал...
Но Чили вряд ли стал бы капитаном, не умей он распознавать правду за раболепными телодвижениями подчиненных. А уж манипуляции Мезенса любому рядовому видны насквозь!
– Ты знаешь, Кулл, крыша в караульном доме совсем прохудилась, да и стены все обшарпаны. Я думаю с завтрашнего дня немного увеличить вам подать. Монет эдак на семь-восемь. А, как думаешь?
Уж от кого-кого, а от Кулла ничуть не зависело, вступит или нет в силу решение Чили.
– Господин, наш долг заботится о доблестной страже, ибо она, в свою очередь, печется о нашей безопасности день и ночь. Я уже докладывал вам, что не далее как намедни двое ваших храбрых подчиненных задержали у моей лавки вора. Господин, я даже готов лично отблагодарить этих славных воинов и их командира! Что же до увеличения подати... как я уже смиренно доложил моему господину, дела сейчас идут не в пример хуже, чем обычно, и я даже хотел просить о новых льготах, если это, конечно, возможно! Хотя, помня давнее расположение вашей милости ко мне и принимая во внимание...
– Кулл! – рыкнул Томас Чили. – Ты можешь принимать во внимание все, что тебе заблагорассудится. Я сказал, что с завтрашнего дня подать увеличится.
– Да, господин, однако...
– Однако что?
– Я лишь хотел заметить, – глаза Мезенса бегали, спина была уже предельно согнута, а маленькое багровое лицо обращено к Чили. – Осмелюсь доложить, что на базаре имеются лица, могущие посодействовать ремонту караульных помещений и без вреда для...
Кулл заткнулся, поняв, что брякнул недопустимое. Заявить Чили, что подать, которую он платит, не вызывает у него щенячьего восторга, не приводит в счастливое исступление... это уж слишком!
Хм, вред!
Капитан сделал знак солдатам, и Мезенс в мгновение ока был подхвачен могучими лапами. Стражники подняли толстенького несчастного торговца и, держа на манер распятия, тихонько рычали, давая понять, что самое страшное для дерзкого барыги еще впереди.
Торговец подергал короткими ножками, следя при этом, как бы ненароком не испачкать солдат, предпринял тщетную попытку освободиться, и вскоре затих.
Стражники переглянулись, посмотрели на командира. Тот кивнул, и они разом отпустили руки. Кулл мешком рухнул на землю, заскулил и взглянул на офицера еще более подобострастно. Ибо опыт подсказывал ему, что экзекуция откладывается. А сейчас в его силах ее и вовсе отменить.
Чили пнул торговца острым носком дорогого сапога и сделал знак подняться.
– Ты говорил о ком-то, кто выражал желание взяться за починку крыши?
– Вовсе нет... в смысле, не совсем выражали желание, то есть, я хотел лишь сказать, что слышал разговор некоторых моих товарищей... собственно, они мне и не товарищи вовсе, сохрани Мануил от таких... товарищей! Так вот, – лепетал несчастный, все больше путаясь и сбиваясь. – Так вот, они – Оф Тартас, Сим Сингл и Колин Бубсарь – выражали недовольство, высказывались о том, что подать, которую они платят, непомерно высока... Господин капитан! Я не осмеливаюсь даже произносить такое, ведь это не мои слова, это они...
– Не бойся. Ведь это же не твои слова! Или нет?
 Багровое лицо Мезенса побелело, посерело, приобрело синюшный оттенок, а затем опять побагровело.
– Нет-нет, что вы! Это они! Они... нет, не могу. Так вот, я подумал, может, на ремонт хватило бы их штрафа...
– Щенок, – процедил сквозь зубы капитан и двинулся дальше, не забыв, однако отсыпать монет из шкатулки барыги и одновременно с этим выкидывая из памяти им перечисленные имена. Вряд ли они действительно могут в чем-то быть повинны по-настоящему. Уж чересчур наигранно выглядел его ужас, а означенные личности ну никак не казались капитану слишком уж опасными. А ропот... да плевать хотел Томас Чили на ропот бедняков, способных разве только на то, чтобы молоть языком!

Отсчитав положенные за день монеты, Тартас вздохнул, наконец, с облегчением. Еще один день, не самый лучший из всех, закончился. Впереди ждали дом, благодатная прохладная вода и хоть какой-нибудь, да ужин. И новые дни впереди, вселяющие надежду в то, что завтра будет лучше, чем вчера. Конечно, если оно, это завтра, наступит.
Попрощавшись с Колином и махнув рукой еще паре знакомых, Оф направился по опустевшим проходам к выходу. В носу щекотало от поднятой подметальщиками пыли. Подойдя к самым воротам базара, Оф услыхал за спиной нарастающий грохот тяжелых сапог.
– Эй, тварь, стой!
Оф замер. В его мире тварями называли всех безродных бедняков, таких, как он сам. Тех же, кто их так называл – зажиточных крестьян, торговцев и мелких чиновников, в свою очередь именовали тварями бароны и князья. Те, кто в жизни не встречались ни с Офом, ни с ему подобными, равнодушные к тому, что в мире существуют бедность и нищета. Порой казалось, что они о горе и нищете даже не подозревают, надежно защищенные роскошными дворцами, высокими стенами и обширными охотничьими угодьями. Вечные же властители почитали за тварей весь смертный род.
– Стой, тварь! – неслось по улице.
Для жирного стражника бег явно был занятием непривычным, но он все же справился. Задыхаясь, приблизился к замершему в ожидании Офу.
– Ты плотник Оф Тартас?
Ремесленник усмехнулся. Блюститель бежал за ним, чтобы спросить имя? Забавно бы вышло, если бы тот ошибся и бежал не за тем. Такие усилия пропали бы даром!
– Да, меня зовут Оф, и я плотник, – смиренно ответил Тартас, склонив голову, дабы стражник не заметил веселых искорок в его глазах.
– Это, значит так. Завтра утром придешь в дом господина капитана. Ему нужно кое-что отремонтировать. Знаешь, где он живет?
– Да, господин блюститель.
Значит, Томас Чили забыл сказать об этом Офу лично, а когда вспомнил, то послал подручного? Это ничего, тому полезно растрясти жирок.
Тартас знал этот стражника. Толстый и ленивый, вечно чем-то недовольный, за глаза его все называли Пузырь. Нельзя не согласиться, насколько точно ему подходило это прозвище. Вот уж поистине, тварь... Но Оф всегда одергивал себя в таких случаях, он-то помнил рассказы стариков о том, что были времена, когда слово тварь, творение Мануила, звучало как благословение, а не ругательство. Так было до тех пор, пока в мир не пришли вечные властители...
Пока властители не заняли главные посты в городе Тартаса, не наводнили его стражниками, чьи мысли были заняты лишь наживой и насилием. Пока властители медленно, шаг за шагом, не создали в человеке тварь по своему образу или подобию.

...Мысли и воспоминания Офа прервал скрежет отпираемой двери темницы. На несколько секунд в его клеть ворвался свет и свежий воздух, а вместе с ними возникли деревянная миска и кусок лепешки.
– Держи, – проговорил надсмотрщик. – И приготовься. Сегодня экзекуция состоится на пару часов раньше. Палачу, видишь ли, нужно куда-то отъехать после обеда.
Вслед за этим дверь закрылась, снаружи со скрипом задвинулись засовы, и шаги надсмотрщика застучали прочь.
Оф взял в руки миску и улыбнулся, задумавшись над превратностями судьбы. Странное дело... наверное, ему никогда не понять, что этот человек делает на такого рода службе. Невысокий, широкоплечий, с темным лицом, изрытым страшными шрамами и глубокими морщинами, отчего походившим на кору древнего дуба, он был необычайно спокоен и миролюбив. Никогда не проявлял излишней и ненужной жестокости, мог даже при положенном наказании умерить силу – если начальство не взирало. Это он впускал в темницу ту вдову, что порой навещала узников, делала им небольшие подарки и ухаживала за немощными. Когда дежурили другие стражники, вдова не появлялась.
Говорят, у него было не то семь, не то восемь детишек и больная жена. И, несмотря на все усилия, он не сумел найти иную работу. Прослужив в дружине какого-то князя где-то очень далеко от этих краев и никакого другого ремесла, кроме военного, не зная, он оказался буквально обречен на новую службу.

* * *

Следующий день Тартас провел в доме капитана Чили. Работы оказалось немало, и освободился он едва ли не затемно. Вернувшийся с базара хозяин явно расщедрился, заплатив Офу как минимум монет на пять больше положенного.
– Спасибо, господин капитан! Мануил видит ваши благородство и щедрость, и не оставит их без плода, – Оф поклонился и сделал шаг назад.
– Хотел бы я видеть эти плоды. Пока что мне получалось пожинать лишь результат труда и силы. И никогда – щедрости и жертвы. Скорей уж, эти деньги – твой плод. Хорошая работа, хорошая оплата. И я ни за что не пойму, при чем здесь ваша вера. Или ты счастливей меня, чтобы день-деньской беспечно восхвалять того, кто не отвечает? Впрочем, полагаю, кто-то, напротив, убог и несчастен и ищет утешения, пусть иллюзорного. Неужели ты таков?
– Мне это представляется иначе, господин, – смиренно ответил Оф, понимая, что на самом деле от него вряд ли ждут ответа.
– Может быть, может быть. Хорошо, ступай. Надеюсь, твой Создатель будет и впредь благосклонен к своему верному слуге.
– Надеюсь на то же по отношению к вам, господин капитан!
– Может быть, – повторил Чили, усмехаясь не то печально, не то устало. – Ступай себе...
Пройдя вдоль живой изгороди и выйдя на улицу, Оф направился домой, на окраину города – туда, где торчали из склона холма покосившиеся лачуги таких же, как он сам, тварей-бедняков. Однако по пути его перехватил Кулл Мезенс, торговец тканями. Когда-то Тартас изготавливал станки для мастерской Кулла. К слову сказать, тот до сих пор остался должен Офу часть платы за работу. Он то ссылался на большую закупку шерсти или льна, то на повышение налогов, из-за чего никак не мог выделить необходимой суммы, в конце концов Тартас пришел к заключению, что проще забыть о долге. Так, по крайней мере, проще и спокойней для него самого: когда не ждешь от человека многого, проще не разочароваться в нем. И кроме того, всегда ведь остается надежда, что завтрашний день будет лучше вчерашнего, а старые неприятели чудом изменятся и станут лучшими и верными друзьями. Почему нет?
– Ты чего забыл на этой улице, тварь? – Мезенс был крепко навеселе и с трудом держался на ногах. Ухватившись за одежду ремесленника и дохнув на него тяжелым хмельным духом, торговец едва не завалился на бок, увлекая за собой и Офа. – Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты не показывался возле моего дома! Скажи, говорил?
Оф устало вздохнул, на секунду допустив мысль, что подобные Куллу, похоже, не изменяются и с годами, но отогнал ее от себя. И спокойно ответил:
– Да, говорил.
– Говорил. А ты что?
Ремесленник попытался освободиться из рук Кулла, но тот держал крепко, отчасти и для того, чтобы не упасть.
– Я был у капитана Чили, работал в его доме. Я не виноват, что ты живешь по соседству с ним.
Мезенс взглянул на Офа и прерывисто расхохотался.
– Ты? Работал в доме капитана? Ты... ты работал? Да ты работать не умеешь, ты, тварь! Это надо же такое выдумать. – Он погрозил пальцем и прищурился. – Я-то знаю, вы что угодно придумаете, лишь бы поотираться возле жилищ честных людей. Знаю, что ты только и думаешь, как бы ограбить кого. Или нет?
– Нет, – коротко ответил Оф, наконец стряхивая руки Кулла со своей одежды. – Доброй ночи, Кулл.
– Стой! Куда? Я не закончил. Это ты воровал поленья на моем дворе? Признавайся!
Оф качнул головой.
– Я не брал твоего добра. Зачем оно мне?
– Зачем?! Спрашиваешь, зачем? Да ты, твареныш, знаешь, с кем говоришь? А ну пошел прочь! Нет, стой! Стой, я тебе говорю!..
Кулл Мезенс еще что-то пьяно кричал вслед Офу. Что-то о том, что убьет его, лишь только увидит близ его дома, засадит в долговую тюрьму, вздернет на виселицу... Оф шагал себе и не слушал. Как говорят старики, собака лает, а ветер носит. Не прислушиваться же к каждому завыванию ветра за порогом и каждому пустому брёху.

А на следующее утро Офа подняла городская стража. Ничего не понимающего и не до конца стряхнувшего с себя сон, ремесленника выволокли во двор и, связав спереди руки, полуголого потащили на площадь, где стоял дом судилища.
Городской судья, ветхий старик с жиденькой бороденкой и длинным острым носом, долго щурил подслеповатые глаза, разглядывая нового подсудимого. Собственно, роль судьи здесь мог исполнять любой, в достаточной степени верный властителям. В ней сочеталась и должность обвинителя, и защитника, главной же функцией являлось оглашение властительной воли и приведение в исполнение установленной правды этого мира. Проще говоря, провозглашение прав тех, кто обладает достаточно тугим кошельком и громким именем и лишение их же всех, кто не подпадает под первую категорию.
Наконец судья отстранился и сел на свое место, ища взглядом того, кто бы поведал ему, с чем сюда притащили эту тварь. Не первую, кстати сказать, за сегодняшнее утро. И не пора ли послать кого-нибудь распорядиться насчет перекусить. В этот же момент к нему склонился Пузырь, тот самый стражник, что передавал вчера Офу приказ капитана. Прошептав что-то на ухо, он раскланялся и отступил в сторону. Судья же, покивав, обратился к Тартасу.
– Итак, ты – Оф Тартас. Ремесленник из города Асса, последние годы живущий в Карабане и промышляющий плотницким делом и прочей резкой по дереву.
– Да, это так, ваша честь.
– Хорошо, – покивал судья, тряся бороденкой. – Итак. Вчера поздно вечером ты был замечен на Красной улице. Отвечай, что ты там делал?
– Я работал в доме господина Томаса Чили, капитана городской гвардии.
– Чили? – Старик пошарил взглядом по толпе, не разглядел в ней капитана и вопросил. – Где Томас Чили, капитан городской гвардии?
– Я здесь, ваша честь, – отозвался офицер, занимавший место в углу зала. – Это так, этот человек был у меня вчера. Я отпустил его, когда он окончил свою работу.
– В котором часу это было?
– Примерно за полчаса до наступления темноты.
– Так, хорошо.
Оф озирался по сторонам, задержал взгляд на капитане, взглянул на толстого стражника. Ему никто не удосужился до сих пор объяснить, по какому обвинению он был схвачен, а в той скудной одежде, что он успел накинуть на себя, было еще и очень холодно. Капитан хмуро взирал на происходящее, когда же его взгляд встретился со взглядом Офа, на лице Чили на миг отобразилась жалость к обвиняемому. Однако за время суда больше капитан рта не раскрыл и слов оправдания не произнес. К чему, что бы они дали? Пузырю же на происходящее было плевать. Его лишь злило то, что он вынужден торчать здесь и давать какие-то дурацкие показания.
– Хорошо, – повторил судья. – Итак, продолжаем. Вчера, в час наступления темноты в своем доме был жестоко убит и ограблен досточтимый член нашего общества, уважаемый Кулл Мезенс.
До сего момента Офу было холодно телесно, теперь же у него все похолодело внутри.
– Многие свидетели видели на месте сего страшного преступления человека, прозываемого Офом Тартасом. Все они достойные доверия и уважения граждане, и я не вижу причин не доверять им.
Тартас пытался оправдаться, упоминал о том, что досточтимые свидетели, вероятно, ошиблись; что обещания убить исходили как раз из уст Кулла, что, после того как Оф ушел восвояси, Кулл самостоятельно вернулся в свой дом и закрыл за собой дверь, что никто не мог припомнить, чтобы Оф возвращался после этого. Логика судьи была непререкаема. Все слышали ссору, обещания убить и восклицания о грабеже... И не Оф Тартас, а Кулл Мезенс был обнаружен наутро засунутым головой в выгребную яму, где и захлебнулся в нечистотах, а его дом подвергся разграблению. Резонный вопрос «кто виноват?» не заставил долго искать ответа. Ибо все знали о давней распре между ремесленником и торговцем, о каком-то долге и, более того, разве не Тартас был замечен столь многими свидетелями столь близко от места убийства в час убийства?
Виновен! И, более того, раз этот мерзавец посмел обвинить честных горожан в несправедливости и поставить под сомнение их доброе слово, положить преступнику еще и по десятку смачных ударов палкой по его наглой спине ежедневно, – пусть помнит, пред кем следовало бы ее сгибать! А пока – марш в тюрьму, в самую гнусную и тесную клеть.

...Оф, сопровождаемый многодетным стражником, вышел на тюремный двор и, щуря глаза после полутьмы, взглянул на солнце. Никого из начальствующих поблизости не было, и конвоир не стал его поторапливать.
Оф невесело промолвил:
– А у меня сегодня день рожденья... Тридцать лет.
Тот едва заметно улыбнулся и кивнул.
– Это хорошо. Поздравляю тебя, дружище. Уверен, Мануил будет к тебе милосерден. Свобода придет.
– Так или иначе, да. Знает ли кто, сколько еще ждать? – тихо спросил Оф.
– Я не знаю. Но... потерпи еще немного. Старый судья совсем плох. Даст Мануил, скоро возникнет повод объявить новую амнистию. Глядишь, и вспомнят о тебе. – Чуть помолчав, стражник неожиданно продолжил. – И не огорчайся из-за тех, кто не верит в твою невиновность. Достаточно того, что твой Создатель знает все.
И они вдвоем остановились, не сговариваясь, повернулись друг к другу и открыто, по-доброму улыбнулись, как давние и добрые товарищи – надзиратель и узник, ведомый на порку.
Придя же на лобное место, они снова с удивлением переглянулись, увидев там незнакомого экзекутора, в руках у которого была не палка, а остро отточенный топор.



© Москва, 2006 г.