Она

это осень… безусловно она, словно выкрашенная в фарс занавеска на город, ярко-жёлтое содержание всего вокруг заставляет думать, что старость у листвы – явление обыкновенной болезни, скромной и обязательной каждому, для того чтобы зима могла вступить по стране не по горькому, от суховатого лета, асфальту, а по разнесённому во все горизонты пламенные цвета фейерверков. Снова плачет девушка, у забытой стойки лотерейных билетов, стеной огорожена от воздушного пса, что вырвался с ладони тучи и несётся вдогонку за собственным хвостом. Играется, балуется он быстрее собственной тени, он вокруг ног… уже возле меня, теперь нет. Усталые усатые слепо борются с дорогами скользкими с холодом ехидным, норовящим защекотать, запутать, замутить; спешат поскорее добраться до места, где комнатная пасмурность и те же дороги, но только под сердцем, под словом за столом, с солёными радостями, упрёками жалости. Надкусанным хлебом в лицо, обтирая глаза, за место которых, форточки набитые страхом, перчёными улыбками и слюни притёртые к гробу, под крышкой которого друзья и родные, данные родом и те, что согласны быть данными. Квартирную совесть в чековом томе, хранит каждый с каждой, отводя глаза от ребячьей песенки, что разгулялась по харе планеты. Знает ли тот, кто решился на стих, об этой вот маленькой, с виду не ясной, причине осадков, что, так или иначе, нам придётся встречать и мне, и тебе… а девушка плачет, слезами об кожу, и кожа от этого тоже не может и вянет, как будто зацветшая роза, пока есть чем пахнуть, пока есть чем быть самой Розой. Вечер притих и тактично проходит в ряд хоровода, прямо за днём, перед ночью и слышал, что где-то танцует некое утро, о нём говорил день, что яркий, беспечный, а ночь утверждала, что много выпендривается – так дружно ладят четыре особые дивные тайны, что вертят планету. Планету с которой мы все так норовим оторваться, зелёным богатством манит, синими желёзами тянет, жизнью тому назад оторвалась и катится где-то… быть может скрипящей моделью замученного стенда, в школе. Там место, куда попадает субъект, не имея достаточной собственной мысли; где сложением учат ответственности за благо, что будит принадлежать тебе в старости, а вычитанием даётся урок о желаниях, всяких распутных и мозгощекотных. В простонароде, придумано сексом назвать, а покрасневший биолог взглянул на смущённого медика и все хором шепнули: «хотя бы, совокупление, что ли», но только народу плевать – как бы то ни было, каждый хорёк в курсе, что если любит, то секс это то, что особого мнения слушать не любит. Чтобы не выдумал больной, для собственного стеснения, хоть левую ширинку, хоть пятый обет молчания, забвения, кряхтения, в туалете потения, всё равно небо уже распорядилось, так чтобы мужчина был с членом, а женщина была с мужчиной – всё! И даже в наглядный пример размножения, а позже уже и развлечения, зверей напустило, что просто, без всякого ужина при свечах и мама просила, предупреждала, говорила, делают то что хотят и при всех. Но не сегодня – сегодня погода просила терпенья, напугав при этом девушку, до слёз доведённую, разлукой с верностью, быстро стареющую, прямо на глазах, выветривается, словно, дымом набитая, пыльное старое коричневое пальто, на память подаренное, видно обманута. Зимняя сырость в карманах, в закрытых, на сотни пуговиц, дипломатах с папками «совершенно нелепо» и гадкая сущность обглоданных стволов, гнилых и угрюмых, когда-то плодами делились, пока не настала белая, чрезвычайно свежая, смертельная тонкорежущая холодом мелочным вечная сила луны. Тысячи стаи борзых разгулялись по улицам, с бледными кожами; всё видят, всех знают, ух голодные, ох как сердитые, стоит проверить только под градусом, только не вспомнишь как, только что топал ты. Тянутся толпы прохожих, очереди важных к остановкам, что мерят дорогу на не ровные раз. Владельцы разума, хвастаются перед природой, что придумали тёплые офисы, что нашили тёплых воротничков, шерстяных свитеров, одолжило на семью внутреннего животного уюта, что так красиво смотрится, да за такие деньги. Эх, все танцуют, лютость зимнюю обдурили, вот только, что холода нас специально балуют – никто не подумает. Это не важно теперь, я кумаренный водкой, погодкой и странной походкой, забавно тропа подомной вздрогнув начала вертеться, крутиться, снегом кидаться, столбами мешаться… ну и денёк! А девушка плачет. Ну чё ты рыдаешь? Подобный тебе организм придумал от боли массу лекарственных действий, и том числе алкоголь. Чего тебе некомфортно!? Ты погляди, как будто бы тортом намазано всё вокруг, белой глазурью, вкусной, роскошной бери, пробуй, смейся и пляши это будет значит для века, что он удался. Трудно представить, что как-то случилось так, что, толи дыханьем, толи единственным разом стрелка великих часов первой эпохи шатнулась и секунда шестьюдесятью, рванула в минуту, та состарившись в себя шестьдесят, пустила вон час, а этот особо к деленью не ревнуя спокойно пронаблюдал за собой, как прилипнув к шару пронёсся по тени, по свету и встретил себя двадцать четвертым, но дело не встало, и вскоре минули года и столетья. И вот с этой маленькой жалкой проказы время пошло, такими шагами и кто бы подумать мог, что вдруг случиться, что «эра» придумана будит, в великую должность времени. Чин за который секунда готова смериться с ничтожеством меры, но смыслом нисколько уступки не даст. Той же причиной, я вижу, как к куполу неба кубки с растаявшим снегом подняли травинки и первые храбрые побеги, что размыкают как сонные глазки кору изувеченных тел древесины. Запах гласящий, о том, что весенняя дама бодрая, модная дизайном отменная, топает смело на встречу негодной погодной уродине. Сытая жадная, с солнечным ветром в обойме, с прицелом на лоб старой холодной ублюдине, беспощадна – то, что надо! В символ правления миром, солнце, гордо на втянутом флаге поверх всем ветрам, всем изгоям. Только вот ветер, он же не промах, что ему стоит стать тёплым – буквально, ничего не стоит – раз и готово. Тянуться к светлому, чистому к глади небесной, все, что имеет конец и начало. Песни придуманы, сказки исписаны, даже злато-кучерявого родили младенца, который почётно будет подвергнут уходу, заботе и всяким, условным покоям, что придуманы человеком богатым, когда был придуман – человек богатый. Ангельским звуком на троне материнской тревоги он будит молчать и за это, и будет любим, а станет постарше, так кончится радость и навыки речи добудут ему объяснения мысли. Затем эти мысли он свободно закажет у доброго кузнеца, что выкует пулю ему и тогда, этот сеньор захочет прицелиться в собственных висок и спустить все ученья на волю, на воздух. А девушка плачет, всё плачет и плачет… ну что тебе надо? Новое платье, чистая вера, казённая надежда!? Летняя самка крадётся к нашим запасам притворственных дел, возненавидена теми, кто хочет быть лучшими, порабощённая теми, кому быть лучшими, и независима от тех, кто всё это видит. Словно укутаны в тёплое сердце, мы так и не верим, точнее, отказываемся верить в несчастье, которое стоит ровно сзади. Бегущий пиджак, минующий галстук, слева калькулятор, с право блокнот слово из семи букв, «соперник», не подходит – слишком большое, так это ведь и есть соперник. Кто-то стремиться быть кем-то, кого-то уже как-то кинули, ковёр пустует, чай остывает, все на работе, работа ревёт, рожа ржавеет, кто-то кого-то, а дома ребёнок придумал стишок – четыре строчки о всём чему научился за свои десять лет. Одно оскорбление этому диву. Летняя ошибка – что она всё-таки лето. Как распускаются крылья внутреннего писка, стоя у слёзной картины заката, при всей анатоме этого болеутоляющего видения. Флейтой приподнятого, приливом оторванного, взглядом принеженного милого летнего мальчика с целебной душой. Небо! Звёзды протри! Ты не видишь?! Это я под тобою стою! Я за тебя здесь пою! Мне это надо?! А девушка плачет. Рвёт на себе нити, прелые ткани, раны званные гости провинций, деревни всех собирает пора для прощаний – место, за которое бьётся народность с народом. Вот, вдруг запахло каким-то обманом, значит я дома; сыростью пахнет и как будто бы кто-то здесь пукнул, значит, я дома. Что-то мне не по себе… как-то холодно и неудобно. Слышу, как скребётся у порога украденная кома, или это осень…