Вершины

В левом кармане моей куртки лежат оторванная пуговица и монета. Я сижу на заднем сидении такси; за окном тянутся унылые осенние окраины. От скуки я запускаю руку в карман и ощупываю пальцами кругляши; монета оказывается чуть меньше чем пуговица.

Она сидит впереди, справа от водителя, стиснув руками лежащую на коленях сумочку. Она немного нервничает, и от этого ее движения становятся резкими и неточными – вот она поправляет прическу, вот протягивает руку и настраивает приемник на другую радиостанцию, вот (пока такси стоит на светофоре) поворачивает зеркало заднего вида, чтобы посмотреть, не размазалась ли помада. Как же это на нее похоже – макияж всегда на первом месте.

Нам обоим по двадцать семь лет (хотя она на пару месяцев старше), мы супруги с пятилетним стажем, и вот уже полчаса как мы разведены. Светофор подмигивает нам зловеще-красным глазом, она поворачивается ко мне чтобы сказать очередную колкость, машина трогается и начинает набирать ход, и в ту же секунду в автомобиль со стороны водителя врезается груженый щебнем грузовик.

Окончательно прихожу в себя только после того, как кто-то вытаскивает меня из машины. Сижу на асфальте среди рассыпавшегося щебня и ошарашено оглядываюсь; она чуть в стороне, проверяет, цела ли сумка, ничего ли не выпало; машина всмятку. Начинают собираться зеваки, я поднимаюсь, ноет колено. Люди толкутся с другой стороны машины, о чем-то тихо переговариваясь, кто-то куда-то звонит.

- Что с водителем? – спрашиваю я, но на меня никто не обращает внимания. – Что с ним? Эй, что…

Она тянет меня за рукав и капризно сообщает:

- Смотри, кровь! Я кожу на локте содрала. И – о Боже! Только что заметила. У меня сломался ноготь.

Мы добираемся до дома только к вечеру. Сейчас, да и в ближайшем будущем мы вынуждены делить жилище. Ей досталась комната поменьше, но зато почти вся мебель; я живу в большой комнате с балконом, но обстановка весьма спартанская – матрас на полу, огромный стеллаж с винилами и телевизор в углу. За пять лет она не то что не бросила курить – даже не приобрела привычку выходить с сигаретой на лестничную клетку. Так и продолжает пускать дым в форточку в своем комнате, а иногда усаживается с книжкой на кухне или в ванной и словно бы заворачивается в кокон из горячего душного тумана. Время от времени, когда погода хорошая, она выходит на балкон, закуривая сигарету еще в коридоре и по дороге через мою комнату усеивая пол пеплом. Вот и сегодня – решительно открыв дверь, она проходит к балкону, не говоря мне ни слова, оставляя за собой шлейф табачного дыма. Как странно – когда-то мне нравилась ее манера зажимать сигарету двумя пальцами, указательным и безымянным, так их напрягая, что они казались двумя мраморно-белыми дугами. Я поднимаюсь и иду за ней.

- У меня на простыне пепел.

- Педант, - говорит она и убирает ладонь с сигаретой от лица, так что я вижу ее усмешку. – Если тебе не нравится пепел на белье – почему бы тебе не застилать постель покрывалом? Помнишь, то, которое я купила, в клетку…

- Заткнись, - коротко бросаю я, мне хочется как-то от нее отстраниться, и я толкаю ее в грудь, не сильно, нет, но она легко переваливается через балконные перила – не вскрикнув, не согнувшись в поясе, не попытавшись за что-нибудь зацепиться – словно безмозглая пластиковая Барби.

Я иду на кухню и завариваю себе кофе, чтобы над кружкой поразмыслить о том, сколько мне дадут за преднамеренное убийство. Звонок в дверь раздается минут через пятнадцать. Я открываю – она стоит на пороге, вполне целая, только слегка запыхавшаяся.

- Долго же ты не возвращалась.

- Очень смешно. Мы могли бы хотя бы сейчас обойтись без твоего дурацкого чувства юмора? Ты вообще-то меня чуть не убил, - она отталкивает меня, проходит к зеркалу в ванную и кричит оттуда, - Долго – это от того, что я поднималась по лестнице. Кости хотела размять. Не каждый день падаешь с восьмого этажа, знаешь ли.

На следующее утро она и ее сигарета появляются в моей комнате еще до того, как я просыпаюсь. Она открывает балконную дверь; с улицы тянет прохладой, сквозняк будит меня, и я останавливаю ее, когда она возвращается в комнату.

- Постой. Слушай, меня задолбали твои сигареты. Ты можешь курить в квартире, пожалуйста, в конце-то концов, это и твой дом тоже, но ты могла бы избавить меня от дыма?

- Ах, так ты заметил, что я тоже здесь живу? Чудесно. Ночами, когда ты крутишь свои дурацкие пластинки на полной громкости…

- Не на полной.

- Плевать! Достаточно громко, чтобы я не могла заснуть. Я иногда должна вовремя приходить на работу, и желательно высыпаться при этом, представляешь? Это ты у нас свободный художник, тебе чужды всякие условности вроде распорядка рабочего дня… Задолбали сигареты? А меня задолбали вот они! – она не глядя выхватывает несколько конвертов с винилами с полки стеллажа и размахивает ими в воздухе.

- Поосторожней пожалуйста, диски довольно хрупкие, а шкаф и вообще на соплях держится, может упасть от случайного толчка.

- Поосторожней? – кричит она, распалившись. – Поосторожней? Я должна быть поосторожней с этими кусками пластмассы? А ты когда-нибудь был осторожен с чем-нибудь? С кем-нибудь? Со мной, может быть?

Она бросает конверты на пол и выхватывает с полок новые, пинает стеллаж, снова швыряет конверты и освободившимися руками пытается выдернуть среднюю полку вместе со всем содержимым. Я вскакиваю и цепляюсь за ее руку, она вопит что-то про синяки, я что-то кричу в ответ, шкаф угрожающе раскачивается, и с верхних полок уже сыплются пластинки. Я пытаюсь ее ударить, она с визгом отскакивает в сторону, соседи снизу начинают стучать по батареям, а стеллаж трещит и заваливается на меня.

Я лежу на усеянном осколками дисков полу, и она протирает мой разбитый лоб чем-то влажным. Я открываю глаза и отталкиваю ее руку с куском ваты.

- Щиплет.

- Хорошо что щиплет. Значит живой. Ну, теперь мы квиты.

- В смысле?

- Теперь я тебя чуть не убила.

Но она не может, просто не может остановиться на этом. Когда я, слегка очухавшись, иду на кухню выпить кофе и пожарить яичницу, она тоже появляется там, со своей вечной сигаретой. Сейчас она похожа на кошку, которая следит за движениями хозяина, молча, с подозрением, одновременно и настороженно, и равнодушно. Она старается перемещаться у меня за спиной, переставляет чашки на столе, потом хватает и съедает только что отрезанный мной кусок сыра, зачем-то включает и выключает кран. Я ненавижу кошек.

- Ты что, так и будешь ходить за мной? – огрызаюсь я, поворачивая вентиль на газовой плите.

- Кухня общая. Комната твоя, окей, туда я больше ни ногой, а на кухню я могу ходить когда хочу.

- Кухня общая, сыр мой, - бубню я, сразу же понимая, насколько глупо это звучит.

- Жадина! Не будь таким мелочным, - отвечает она, выхватывая коробок со спичками у меня из рук.

- Черт, ты курить собралась? Ты это специально делаешь, да? Черт тебя дери, как же я ненавижу тебя, и твои сигареты, и твою расческу в ванной, и эти палки с ватой, с остатками твоей туши, которые вечно там валяются! Слышишь? Ненавижу!

- О, как это ново, - говорит она, уставившись на меня своими кошачьими глазами.

- Ново – не ново, но не могла бы ты убраться отсюда?

- Нет! – твердо произносит она и чиркает спичкой о коробок.

Раздается хлопок.

В этот раз достается нам обоим. Она упала и при падении рассекла чем-то бровь, а мне опалило взрывом лицо. Хорошо что я успел зажмуриться, иначе можно было бы ослепнуть.

Первой приходит в себя она:

- Мать твою. Я сто раз говорила, чтобы ты был поосторожней с газом.

- Я должен тебе напомнить, сколько раз говорил о вреде курения?

- Люди могли пострадать.

- Люди? Это ты про кого? Не про себя ли?

- Черт. Да пошел ты. Локоть болит.

На сегодняшний день событий уже достаточно, и мы вяло расползаемся по комнатам. Она кажется спит; я сижу на матрасе, привалившись спиной к стене, и тупо пялюсь в телевизор, почти не концентрируясь на передачах. Сгущаются сумерки, и она приходит снова, на этот раз без сигареты.

- Выключи звук телевизора, - просит она, садясь на пол в углу. Стеллаж водружен на место, но пол все еще засыпан конвертами и останками пластинок.

- Ладно. Ты что-то хотела сказать?

- Я хотела спросить – что с нами такое, как ты думаешь?

- Что с нами? Это называется ненависть, я думаю. Помнишь всякие истории про чудаков, которые умирают во имя любви? А мы выживаем во имя ненависти. Сюжет достоин пера Шекспира, не находишь?

- Хватит острить. Твое чувство юмора… Сначала это казалось забавным, но потом… Особенно сейчас, когда у нас все так серьезно.

- Мы, у нас, у нас, мы! С коих пор тебе так нравится это местоимение, ты вроде всегда предпочитала единственное число, нет? Кто они таки – эти загадочные «мы»? Кого ты видишь, когда пробуешь посмотреть на нас со стороны?

- Я вижу двух очень уставших людей, - пауза. – Можно мне прилечь рядом с тобой?

Я слышу как дрожит от подступающих слез ее голос, и мне легче согласиться, чем объяснить почему этого делать нельзя. Я отодвигаюсь к краю, и она сворачивается на матрасе калачиком, заняв – как всегда! – максимально возможную площадь.

- Что с нами будет? Как ты думаешь, что с нами будет? Что? – переспрашивает она и кажется плачет, а потом засыпает.

В комнате тихо и темно, только мерцает экран телевизора. Она меня немного озадачила – я действительно пытаюсь представить, что с нами может случиться. Я вижу сошедшие с рельс поезда, автомобильные аварии и авиакатастрофы, в которых мы – единственные уцелевшие; взрывы и землетрясения, которые не приносят нам вреда. Я представляю наводнения, смерчи и эпидемия, уничтожающие миллионы, но обходящие стороной нашу ненависть. Мы становимся все сильнее и сильнее, с каждым днем, даже с каждым часом. Вот мы возвышаемся как ньюйоркские небоскребы над городом. А вот мы уже две махины-арарата, исходящие лавинами ненависти друг другу, и от наших стычек содрогается планета.

Но я не собираюсь будить ее и рассказывать обо всем этом. Во-первых, возможно этого не случится.

Во-вторых, я вообще не обязан ей о чем-то рассказывать.

Ну и наконец – я не хочу ее расстраивать.