Уничтожение петушков в промышленных масштабах

Уничтожение петушков в промышленных масштабах


I

В этом месте шоссе полгода назад шло строительство. Но деньги кончились, машины стихли и лишенная датирования, как доз, дорожная стройка мучительными ломками превратила себя саму в отброс и свал. За шоссе тянулся шрамированный бульдозерами луг. В полевых цветах прятались вживленные имплантаты ржавеющей арматуры. Поваленные стволы деревьев лежали на сером и щебнистом скате кювета. Со стволов содрали кору, и они выглядели, как сломанные сигареты в остывшей пепельнице. Такие же белые, бесполезные и необратимо испорченные.
Слева высились опоры недостроенного моста развязки, похожие на колонны рухнувшего храма: осколок упадочной культуры. Если бы им было две тысячи лет, на их фоне туристы могли бы фотографироваться и передавать приветы. Но опоры появились так недавно, их руина была так обыденна и антропогенна, что Валик Петренко, вероятно, был первым, кто ими заинтересовался. В художественном смысле, конечно.
Я сидел на опрокинутом металлическом баке: в таких баках, если верить американским фильмам, негры Гарлема разводят огонь и греются в свободное от продажи наркотиков время. Осенняя трава пахла мазутом, и было облачно. Солнце на небе показывалось из-за туч, а потом опять пропадало, как куриное яйцо в ладонях фокусника.
Я терпеливо наблюдал, как Петренко поодаль возится со своим «найконом». В его правой руке была камера, а в левой – вспышка. Петренко послушно, словно в предвкушенье чуда, ждал, пока солнце соизволит вылезти из-за тучи, а затем производил замысловатые движения камерой и вспышкой, понятные, наверное, только ему: будто священник размахивающий крестом и кадилом во время праздничной службы.
Я слышал, как за моей спиной проезжают автомобили: проносятся, как последние теплые дни. В их шуме я различил удар захлопнувшейся двери: наш водитель вышел из «Волги», и теперь, видимо, курил. Дым его дешевых сигарет хорошо гармонировал с окружающим пейзажем. Мы были в двадцати километрах за Киевом.
- Слышь, командир, - подал голос водитель, - долго еще твой кореш кирпичи фоткать будет? У меня день не резиновый, на... У тещи юбилей...
Я увидел, как окурок, запущенный его щелчком, лег у обочины. Петренко спрятал фотоаппарат в кофр. Когда он поравнялся со мной, я поднялся с бака, и мы зашагали вверх по кювету. Из-под наших ботинок тихо ссыпался щебень.
- Всю природу загадили, - сказал Петренко.
Он заметил окурок брошенный водителем, и, было, засобирался его поднять, но все же не решился. Мы сели в «Волгу», и она тронулась, деликатно откашлявшись. Водитель вывернул руль, и машина, обогнув стройку, свернула на второстепенную дорогу возле таблички «ПТИЦЕФАБРИКА 5 км».
- На, Желтков, посмотри, что снял, - Петренко протянул мне вновь расчехленный «найкон».
Я включил дисплей. На нем былинка прорывалась сквозь проволочный бунт. Промотал макросъемку: пчела и рельс, цемент и клевер. Незаметно для Петренко открыл другую папку. Я знал, что вчера он делал фотосессию женского белья. Две пышногрудые модели демонстрировали кружевные достоинства трусов белорусского производства. Zoom.
- Тебе давно хозяйка квартплату повышала? – спросил Петренко.
- Давно, - ответил я, орудуя кнопками.
- Сплюнь. Мне повысила.
- Я ща тут на сплюну, - сказал водитель: он был нашим с Валиком ровесником, но из-за всех сил хотел казаться старше. Он даже ругаться пытался как взрослые таксисты.
Я поднес фотоаппарат к глазам и щелкнул затылок водителя. Тупой, как репка, сверху кепка. Можно постучать по нему, как по дереву. Водитель работал в организации, которая заказала рекламную съемку. Мне сказали, как зовут водителя, но имя его, слишком обычное, я забыл сразу. Латинские названия насекомых и то проще запоминаются.
- Это ведь нереально – столько за квартиру платить, - продолжил возмущаться Петренко. – Говорят, у нас недвижимость по цене, как в Париже. Ладно - мы... А есть же люди по пять человек в комнате жмутся, лишь бы в Киеве остаться. Хуже вьетнамцев. Хозяев погубит жадность...
- Алчность, - поправил я, продолжая разглядывать ягодицы и сиськи в неглиже, - Их погубит алчность...
- Слышь, - гневно откликнулся водитель, - Я сам хату тещину сдаю на Куреневке. А что, имею право. Ей жилплощадь держава дала. Могу арендаторить. А то тут понаехало, понимаешь. Столица – не резиновая, на...
- Вот, пожалуйста, еще один рантье, - вздохнул Петренко. – И что с ними делать?
- Создадим террористическую Организацию Спасения Киева от Рантье и Маклеров, - сказал я, - Начнем с Куреневки.
- У меня у тещи юбилей сегодня, - зачем-то напомнил водитель.
- Нас много. У нас длинные руки, - похлопал Петренко по плечу водителя.
- Эта... Командир, - хихикнул тот, - Пошутили – и хватит.
Водитель нервно дернул передачу: розочка, запаянная в пластмассовый набалдашник рычага, продолжала дрожать, пока мы не затормозили у переезда. Красно-белый, излишне нарядный для этих мест, шлагбаум тоже вибрировал. Мимо скрежетал товарняк: сто восемь вагонов-цистерн, неотличимые друг от друга, как черные камни бус, скользящие вниз по разорванной нити. У полотна, опираясь на лом для перевода стрелок, стояла кряжистая железнодорожная служащая в оранжевой манишке: майя. Может быть, это именно ее домик из белого силикатного кирпича, размером с общественный сортир, прикрывался зеленым забором. Наверное, подумал я, обитатели этого домика уже давно не способны различить шум поезда, как не различают шум водопада, живущие рядом с ним туземцы...
Жирные и грязные гуси вывались из калитки и сели в мелкую лужу. Клювы у них были такие же оранжевые, как спецовка железнодорожной служащей. Гуси, разумеется, гоготали. Шлагбаум медленно эрегировал, и мы покатили дальше, подпрыгнув на переезде.
- Ну, ладно, - сказал я, передавая фотоаппарат Петренко, - Думай лучше, как будешь снимать цыплят и курицу. Это тебе не телок щелкать.
- Фиг его знает. Ты же знаешь заповедь: никогда не снимать детей и животных без крайней необходимости, - сказал Петренко и опять хлопнул водителя по плечу: - Шеф, ты в курицах случайно не разбираешься?
- Что я – колхозник, на, в курицах разбираться, - отчего-то обиделся водитель.
- Понимаешь, дружище, - попробовал объяснить я, - Ваше руководство решило, что для клиентов, а они тетки, близок образ курицы, которая оберегает цыплят. Забота, материнство и все такое. Для этого ваше руководство провело пятьдесят девять фокус-групп по всей Украине. Еще, как вариант, фигурировали кролики. Но на фокус-группах оказалось, что кролики у ЦА ассоциируются с еблей. А это, почему-то, негатив. Поэтому нам, я подчеркиваю: нам, чрезвычайно важно правильно провести сессию с курицей и цыплятами.
Водитель заглушил машину и задумался. Наверное, он попытался вспомнить все, что знает о курицах. Я заметил, что у обочины к серебристому тополю прислонен венок. Даже тут, на этой пустой дороге, кто-то исхитрился погибнуть. Превратиться в консервы. Искусственные цветы венка покрывала пыль: мохнатая, кажущаяся живою. По траурной ленте куда-то по своим делам торопилась сороконожка.
- О! Вспомнил, - обрадовался водитель, - Мой дедуля, куриц гипнотизировал, на!
- Это как? – спросил Павленко.
- Ну... Заходил в курятник, - у нашего водилы явно не хватало лексического запаса, он жестикулировал так, будто собирался попасть пальцами в розетку: - И того! Гипнотизировал! В глаза этой курве смотрел! Во!
- Обманывает, - сказал Петренко.
- Может - и нет, - предположил я, - Я такое в кино Феллини видел.
- Кино! Точно – кино! – закивал водитель, - Курица, падла... Падала прям... А откуда ты знаешь, что дедулю в селе все Филином звали?
- Выписывал в детстве журнал «Юный натуралист», - сказал я. - Там заметка была. И фотокарточка: твой дед и вилы... Все поехали. Сам жаловался – времени мало.
- Раз читал – чего тогда спрашиваешь? – недовольно пробурчал водитель и завел «Волгу».
А я увидел обрывок неба сквозь лобовое стекло. И небо показалось зловеще-зеленым по причине тонировки.

II

Мы остановились на площади круглой и скучной, как отпечаток свиного копыта. Здание управления птицефабрики, продуктовая палатка, сельмаг с отдельным входом в кафе. Кафе называлось «Сан-Ремо». На фасаде управления висел щит с изображением наседки. По всей видимости, это была эмблема птицефабрики. У наседки был передник и платок. Создавалось впечатление, что наседка встревожена и кого-то зовет: наверное, куда-то делись цыплята.
- Пойду, узнаю: есть ли директор, - сказал я и вылез из «Волги».
Сразу за дверью управления в стеклянной будке за столом спал вахтер. Небритый старик в засаленном турецком свитере и поролоновой бейсболке. Сгусток махорки засох в углу его кривого рта янтарной каплей. На свитере вахтера паслись чумазые олени. Они ели испачканную траву. За спиной старика висела карта агропромышленного комплекса СССР. Цветовые пятна на карте красноречиво демонстрировали, где мясомолочное хозяйство, где виноградарство, а где разводят пчел. По верхнему краю серой и неприглядной каймой расположилось оленеводство... Все это напоминало инсталляцию. Будить старика и тревожить спокойствие вышитых животных не хотелось.
На крыльце я увидел, что Валик Петренко успел выйти из автомобиля. Теперь он держал в руках огромный экран-отражатель, похожий на гигантскую мембрану из банки растворимого кофе. У его ботинок легла тренога штатива. Возле продуктовой палатки пара сельских ребятишек флегматично разглядывала Валика. Один из мальчиков жевал макуху, отламывая куски жмыха от спрессованного диска. Второй сосредоточенно грыз ноготь.
- Городские! - сказал первый и сплюнул.
Второй смачно вытер нос рукавом. Из кафе «Сан-Ремо» вышла собака размером с кошку и зевнула, вывалив из пасти розовый язык, как новогоднюю пищалку. Наш водила опустил стекло и просунул свою башку: так, что его кепка свалилась в салон.
- Эта... Теща у меня, - напомнил он.
Мне уже надоело ему отвечать. Меня беспокоило небо. Его заволакивали дождевые тучи: оперативно, как рулон брезента корт на Уимблдоне. И это было плохо. Солнце напоследок запустило луч, желтый, как теннисный мяч, и отражатель в руках Петренко блеснул, приняв подачу.
- Хлопчик, ты кому сигналы подаешь? – спросил строгий голос откуда-то сверху.
Из окна второго этажа управления высунулась женщина. У нее тоже был платок и передник. Совсем как у наседки с эмблемы.
- Салют! Мы приехали на фотосессию куриц, - сказал Петренко и уточнил: - Для рекламных нужд.
- С Киева? Директор у себя, - отозвалась женщина-наседка.
Когда мы зашли в управление, вахтера уже не было. Зато на столе остался лежать рожок мундштука. В нем продолжала тлеть остывающая пятка самокрутки.

ІІІ

- Вы представляете, сколько стоит эта курица? – спросил директор птицефабрики.
Мы с Петренко переглянулись. Представляем ли мы? Как же... Приблизительно, как котировку маракуй на кейптаунской бирже. Надеюсь, что дешевле, чем какаду на Птичьем рынке...
- Эта курица не простая..., – директор поднял вверх указательный палец так, что можно было подумать, что это он показывает на трещину в потолке, - Она племенная!
Он отошел от кабинетного окна, из которого открывался живописный вид на доску почета птицефабрики, и перешел к другому, сквозь которое просматривалось поле, размежеванное проселком и рядом акаций. По полю гуляла лошадь. Сама по себе. Как облако...
- Селекция! Несушка породы... породы..., - директор запнулся и тут же нашелся: - Рекордсменка!
Директор повернулся к нам лицом. Он больше походил на баяниста пионерлагеря. В лучшем случае на учителя труда. На лацкане пиджака привинчен значок депутата сельской рады. Вид - самый жуликоватый.
- Она двести яиц в год дает! Вы представляете: сколько это? Двести яиц!?
Я углубился в вычисления. Срок жизни невъебенной курицы нужно было умножить на стоимость яйца в супермаркете, а потом еще на двести. Заказчики дали мне на покупку курицы 300 гривен. И предложили доложить свои деньги, из предоплаченного гонорара если что. Хватило бы...
- Сколько? – спросил я, вздохнув.
Директор подошел к своему столу, оснащенному ЭВМ. В ЭВМ был 5,25 флоппи-дисковод. Наверное, этот агрегат еще и бобины читает. Директор решительно ударил по столу ладонью, широкой и толстой, как ресторанный шницель. Кактус чуть с монитора не свалился.
- Двадцать пять гривен!!!
Петренко прыснул и сделал вид, что ему срочно нужно что-то настроить в своем «найконе». Я почесал затылок, чтобы сразу не засмеяться.
- Ну, вы знаете, - сказал я, незаметно ткнув Валика локтем, - Это очень серьезная сумма. Придется обсудить вопрос с нашим финансовым экзекьютив...
- Ладно, - согласился директор, - Двадцать. Но только за цыплят – по гривне. И только – петушки. Получается – еще двадцатка.
- Мы согласны! - торжественно заявил я.
Я отсчитал купюры. Довольный директор плюхнулся в кресло. Обрадовался, как корова новому сепаратору. Наверное, уже представляет, как будет рассказывать в клубе про развод двух городских хлыщей на бабки. Аграрий, блин.
- Товарищ председатель, - обратился отдышавшийся Петренко, - У меня к вам вопрос, как к орнитологу. Если поставить наседку с цыплятами, она их греть будет? Цыплята с ней составят композицию?
- Та какая нахрен композиция..., - вальяжно и снисходительно произнес директор, - Разбегутся твои цыплята к едрене фене.
- А как же материнский инстинкт? – уточнил я.
- Да какой инстинкт, слушай, - директор облокотился на стол и завертел в руках авторучку так, как это делают все директоры во время телеинтервью, - Инкубаторские они. Не ейные. Курице до них, шо мне... Шо мне... До лошади ихней, - махнул он в сторону окна.
Загадочная ихняя лошадь продолжала невозмутимо бродить по полю. Она не ощущала сопричастности. Петренко же проявил первые признаки тревоги. Он поерзал на венском стуле с белым инвентарным номером на спинке.
- Но как-то же их фотографируют? Есть же способ их успокоить? – спросил он.
Директор сделал вид, что задумался. Сосредоточенно постучал ручкой по полированному столу. Вытянул платок и протер депутатский значок. Затем достал из скрипнувшего ящика очки и нацепил их на нос для поднятия личного авторитета. Очки норовили съехать с его переносицы, как лыжи с трамплина.
- Есть тут у нас один специалист. Тоже фотоискусством увлекается, - наконец произнес он. – Куриц фотографирует.
Директор деловито нажал кнопку на рыжей пластмассовой коробке, принятой мной вначале за радиоприемник. Крякнув, коробка неожиданно оказалась аппаратом селекторной связи. В ней что-то затрещало: будто костяшками кто-то хрустнул.
- Клавдия, Элиза на месте? Ко мне пусть поднимется с фотокарточками, - директор отключил связь, - Ишь, тоже в столицу хочет. Работница наша. Фотографом, так сказать. Я ей: Элиза, опомнись! Корма! Комбикорм. Птицефабрика... Курица...
Адресацию последнего слова, как грядки компост, покрыл туман. Директор, оставив авторучку в покое, поднялся с кресла. Он на мгновенье отразился в зеленоватом стекле книжного шкафа, уставленного подшивками сельскохозяйственных журналов. Между подшивками и стеклом бесновалась замурованная муха. Она кружилась и билась о стекло, как проигрышный шар в телевизионной лотерее. Муху никто не услышит.
- Курица..., - продолжил директор, - Вот вы думаете: курица - наседка... Как ты сказал? Материнство... А вот зайдет курица в курятник, а у нее ранка... Ну, бывает - петух потопчет: когтями ее по хребту скребанет... Капелька крови, - директор большим и указательным пальцами показал, как это мало, - Так это ее того. Другие же куры, кровь почуяв, склюют. В клочья. До потрохов сожрут. В расход...
- Можно?
Постучав, в кабинет проскользнула девушка в мятом спецовочном халате неопределенного, застиранного цвета. Теоретически, если ее нормально одеть, она могла бы выглядеть симпатично. Девушка смущенно улыбнулась, обнажив золотой зуб.
- Здрасьте, - застенчиво сказала она нам и протянула директору стопку фотографий с потрепанными краями.
- Так, Элиза. Расскажи господам хорошим, как ты курицу свою фотографировала.
- Это – Глаша – курица, - сказала Элиза, ткнув ногтем в фотографию.
На ногтях девушки были наманикюрены какие-то пальмы. Желтые с красными листьями. Фотографии совершили транзит к Петренко. Тот, понимая, что от него ждут весомого мнения, почувствовал себя неловко, как сомелье на конкурсе самогона. От свалившихся на него артефактов Валик закашлялся:
- Кх-хм... Зума нет, хотя какой тут зум... Кх-м... Злоупотребляешь симметрией... Кх-х... Фронталка... Кх... Объект слит с задником... Глаша ведь белая? А баланса нет... Хм-км... Глаза не сфокусированы... Не знаю. Все...
- Ну, что я тебе говорил, Элиза, - оживился в кресле злорадный директор, - А вот комбикорм нужен птицефабрике! Что с рыбною мукою?
Элиза бессмысленно улыбалась. Так улыбаются существа на детских рисунках, когда детей заставляют рисовать не то, что им хочется. Я заметил, что теперь стопка снимков лежит передо мной. Глянцевые кодаковские фотографии снятые на дешевую мыльницу. Судя по прожженной дате в углу, сделаны этим летом. Нелепо.
Курица Глаша на фоне ковра, подвешенного к стене. Курица Глаша в бусах из протертых ракушек. Курица Глаша стоит на телевизоре, который воспроизводит «Караоке на Майдане». Курица Глаша и связка бананов. Курица Глаша в марлевых бинтах (видимо, стилизация свадебной фаты). Курица Глаша в какой-то невероятной шляпке из шелковых лоскутков, цвет которых сложно определить из-за низкого качества снимков.
- Это Глаша – Скарлет О’Хара, - вдруг пояснила Элиза.
- Кто? – растерялся я.
- Скарлет О’Хара, - повторила она, - Здесь. На этом фото.
Продолжая все так же улыбаться, Элиза совсем не шутила. Я подумал, почему она уставилась на мое ухо. И вдруг понял, что девушка косоглаза. Как мартовский заяц.
- И..., - попробовал я выговорить хоть что-то, - Элиза, как же вы добились того, чтобы Глаша вам позировала?
- Ну... Глаша жила у меня. Потом она сдохла. Я сделала из нее чучело.
Директор громко захохотал звуком странным, похожим на стук старого фреонового холодильника. Зачем-то несколько раз стукнул себя по животу кулаком. Потом случайно зацепил коробку селекторной связи, и там что-то включилось. Он быстро убрал треск, и стало тихо. Совсем. Показалось: сейчас мы услышим муху в книжном шкафу.
- Гм, - строго произнес директор, - Чучело, значит...
Лошадь за окном перекочевала к дороге. Над нею склонилась рогатая ветвь акации. И лошадь превратилась в оленя.
- Дождик пошел, - сказала Элиза.

IV

Напор дождя был хил. Воздух моросило холодным осадком – плотным и пронырливым, как дым. Под действием влаги пыльный концентрат проселка неспешно превращался в грязное пюре. Окна «Волги» покрылись гусиной кожей капель, запотели дыханием. Петренко пальцем на окне нарисовал цветок, а потом стер его ладонью, и ладонь его стала мокрой.
- Fuck! - выругался Петренко, - Придется курицу с цыплятами в студию везти. На воздухе их не снимешь. Сраный дождь.
- Нет у нас денег на студию, - заметил я...
Мы ехали в Инкубатор. В нашем тарантасе правый дворник не работал, а левый на лобовом стекле нехотя очерчивал один и тот же унылый сегмент обзора. Сквозь него было видно, как впереди, решительно презирая колею, подскакивает ухабами директорская «Нива». Она то и дело, словно увлекшись, уходила вперед, растворяясь в мареве, как пятно в ацетоне. Проходило полминуты, и мы замечали ее остановившейся, раздраженно мигающей габаритами в знак презрения к нам, отставшим.
- Слушай, шеф, ты быстрее везти можешь, не тормозить? – спросил Петренко.
- ...карданный вал еще того... у него ж все четыре ведущие, на... и так машину вчера помыл... не резиновое..., - водитель мямлил что-то невразумительное.
Наконец директорская «Нива» застыла у огромных релейных ворот с кокардой запрещающего знака. За воротами прокламацией контроля прерывисто залаяла недовольная собака. Забор из скучного унифицированного бетона, долгий до бесконечности, был похож окаменевшую шоколадную плитку. Его, всеми оттенками серого, пытались скрасить водоподтеки. Ворота, гальванизируемые механизмом, заскрежетали и съехали вбок, словно выбитая челюсть.
Остановившись во дворе, директор покинул «Ниву» и нацепил на себя уродливое кепи с цигейковыми отворотами. Он знаками предложил нам следовать за ним к корпусу Инкубатора. Над плоской крышей корпуса крепились проржавевшие до черноты буквы железа. ЯЙЦА – РОДИНЕ!
Дождь к нашему выходу собрался с силами и зачастил, укрупняя калибры. Мы с Валиком синхронно вжали головы в плечи и, перепрыгивая лужи, побежали к корпусу. Где-то сбоку мимолетно мелькнула неизвестно как очутившаяся на этом дворе бесколесная пожарная машина. Красная, с кокетливой белой полосой она составила единственный яркий фрагмент в окружающей нас истории...

V

Писк. Первое, что мы услышали, был Писк. Он шел оттуда: из вечной полутьмы Инкубатора, искусственного электрического сумрака, поддерживаемого людьми лишь затем, чтобы курицы меньше жрали и при этом быстрей жирели. Писка было много. Очень много. Больше чем дождевых капель снаружи.
Где-то там, за старыми дощатыми дверями, существовали курицы. И единственное чем они занимались всю свою жизнь – это несли яйца. Если заканчивался комбикорм, рыбья мука, персонал гасил свет, чтобы голодные наседки не выворачивали сточенные клювы, ломая их о стальные прутья решеток. А потом, когда непрекращающееся воспроизводство эмбрионов вконец истощало птиц, работницы в передниках и платках, сами похожие на наседок, несли их полумертвых в убойный цех, и там из несушек мололи фарш. И все это было нужно. Я любил яичницу.
Дощатые двери директор распахнул спиной. На это мгновение уровень Писка возрос, словно невидимым дистанционным пультом прибавили звука. На балансе правой ладони директор удерживал картонную коробку. Левая его рука прижимала к торсу рябую курицу, теплую как свежеиспеченная хлебная буханка. Я вытянул курицу из-под его подмышки. Ее лапы были обмотаны белым изолированным проводом, она вела себя спокойно.
- Пока лапы связаны – дергаться не будет, - прокомментировал директор и вручил картонную коробку Петренко.
В коробке обнаружились цыплята: желтые, пушистые бубончики. И они тоже пищали. Маленький картонный филиал вселенского Писка.
- Гы-ы... Прикольные, - Петренко нежно погладил одного из цыплят по нахохлившейся макушке, - Сколько им?
- День, - сообщил директор. – Только что с покормки. Но это петушки, а не курочки. Как и договаривались.
- Петушки, курочки. Какая разница? – сказал Петренко.
- Э-э! Разница какая?! Не скажи! У меня на фабрике порядок образцовый. Все по ГОСТу. На десять куриц должен быть один петух. А этих петушков – девать некуда. Лопатой греби, - директор, явно довольный своей предприимчивостью, вдруг решил сменить тему: - Нашу агитацию видели?
Директор лукаво подмигнул и махнул рукой куда-то в угол. Я глянул туда, куда он показывал. Там, рядом с огнетушителем, на тонких рейках, висел советский плакат хрущевской эпохи. Наседка, похожая на курицу Глашу, расположилась на фоне роскошных птицеферм: безупречно белых, с аккуратными кровлями. Сверху компоновались какие-то круговые диаграммы с разноцветными секторами. Снизу лозунг: «Побьем Америку по яйцам!»
- Да. Очень смешно, - сказал я. – И все же. Что нам делать с курицей и цыплятами после съемки? Может мы их вам обратно вернем?
- На шут мне твои цыплята сдались? Я ж тебе русским языком сказал: девать их некуда. Экономически не выгодны. У нас яйценосная специализация. Мясных не держим. Мяса у них – с гулькин нос. И то – не прожуешь... Знаешь как уничтожают петушков в промышленных масштабах?
Я опять прочувствовал патетику незатихающего Писка. Я знал, в нем участвовало много петушков. Они, счастливые тому, что можно вот так просто, здесь и сейчас, есть и гадить, вносили свой контрапункт в эту навеки вечную партитуру.
- Не знаю и знать не хочу, - сказал я.
- Нет! Это интересно! – директор схватил меня за рукав, - Их можно топить! В цистернах! Но лучше...
- Пожалуйста, не надо нам рассказывать, - взмолился Петренко, - Пожалуйста.
- Но лучше, - не обращая внимания на Валика продолжил директор, - Сваливать их в большие коробки. Потом коробка ставится на коробку. Коробка на коробку. Коробка на коробку. И так до потолка. Коробки давятся под собственным весом. Быстро и эффективно. Пресс! Мое ноу-хау... А ваши цыплята и так сдохнут. Больше суток не протянут. Им постоянная температура нужна тридцать градусов.
Я выдернул свою руку из директорских клешней. Мне показалось: еще чуть-чуть и у него изо рта повалит пена, как из сжатой в кулаке губки. Он был похож на рачительного начальника концентрационного лагеря, гордящегося своими прекрасными показателями. Столько-то мыла, столько-то абажуров, столько-то париков, столько-то золотых коронок, столько-то биологического, подопытного материала...
- Он садист. Меня, наверное, стошнит, - шепнул Петренко.
- А курица? – спросил я в надежде, что хоть она в случае чего не подвергнется уничтожению, спасенная своей функциональностью.
- Господин хороший! - разозлился директор, - Ну что ты мне цельный день голову морочишь! Обдал ее кипятком! Перья выдрал! И в бульон!
У меня перед глазами все расплылось. Будто бы все уже и так было заполнено бульоном, а в нем плавали и директор, и огнетушитель, и роскошные птицефермы. И даже Америка, которую так никто и не побил по яйцам.
- Пойдем отсюда быстрее, - сказал Петренко.
Когда мы вышли, оказалось, что солнце нашло дыру в сером цементе туч, и теперь по заговорщицки подмигивало нам оттуда, несмотря на дождь. На этой птицефабрике даже дождь оказался куриным. А во время таких дождей у меня начинают ныть виски.
Наш водила засуетился у открытого багажника «Волги»:
- Это что, курица? – нелепо спросил он.
- Нет, блин, это Венера Милоская. Резиновая, - ответил я.
- Ее ко мне в багажник никак нельзя, на! – в ужасе вскрикнул водитель, - У меня в багажнике тюнинг!
- Хуюнинг, - отрезал Петренко, - Клади птеродактиля, чувак!
Мы прикрыли испуганную птицу дерюгой, драной, пропахшей бензином. Захлопнули багажник, как крышку старинного крестьянского сундука. Коробку с цыплятами мы забрали в салон, потому что там было гораздо теплее.
- Трогай, - сказал Петренко, - Снимать будем у меня дома.
- И печку включи, - добавил я.

VI

Листья тополей, вцепившись в ветки, долго держались, невзирая на осень, сопротивлялись абсцизовой кислоте, которая медленно наполняла их прожилки отравой и нашептывала им стихи о суициде. Но прошедший дождь отяжелил листья, и они стали сами себе невыносимы. Листья сорвались и упали на дорогу, и я слышал, как мы катим по ним всеми четырьмя колесами. Листья лежали, приникнув к гудрону и я видел, что многие из них еще совсем зеленые. Но это было не самоубийство. Это была эвтаназия... Петренко пересчитывал цыплят:
- Шестнадцать... Семнадцать... Восемнадцать... Их восемнадцать! Двух не хватает. Жучара этот директор - на две гривны нас нагрел!
Нагреть. Я взял у Петренко коробку. О чем они пищат? Что могут знать о жизни эти цыплята? Чему возмущаются? Еще вчера они были в скорлупе яйца: загерметизированные, свернутые там, как пуховые матрасы в походном рюкзаке. А потом они родились. Родились в шкафу, как и сотни поколений их предков, а шкаф все также назывался: инкубатор «Универсал 50». Мы были в дороге уже час. Значит, цыплятам оставалось жить - еще двадцать три. Не больше...
- Включи музыку какую-то что ли, - попросил я водителя.
Водитель попытался настроить радиосигнал, но магнитола оказалась устаревшей, как разбитое корыто: она не поспевала за современными FM-волнами, и ему не удалось словить ни одной, даже самой захудалой, радиостанции. Тогда водитель порылся в бардачке, почти не глядя, как патологоанатом в кишках: он твердо знал, что там лежит. Все так же, не отрываясь от дороги, достал аудиокассету и вставил ее в магнитолу натренированным тычком. Загрюкала, затоптала и забацала песня Поплавского.
- Все, выключи!!! – моментально заорал Петренко и артистично зажал уши.
- Я ж не себе. Я ж теще на подарок, на... Нету у меня других записей, - попытался оправдаться водитель.
Он нажал на кнопку, и кассета вульгарно вылезла из щели, как большой палец из кулака, показывающего кукиш.
Шиш. Тишь. Только Писк...
Мир вокруг постепенно распадался на маленькие пушистые кусочки. У меня на коленях стояла коробка, набитая желтой пищащей энтропией. Она требовала причитающуюся ей по закону термодинамику. Температуру в тридцать градусов. Но я не был наседкой. Из меня-то и демон Максвелла был паршивый, совсем никакой. И я ничего не мог поделать...
Пока цыплята пищат – мы по крайней мере знаем, что они живы.
Цыплята умрут в столице.

VII

Солнце начинало садиться, и верхние этажи высокого белого дома, где Петренко снимал квартиру, порозовели, как положительный тест на беременность. Асфальт оставался мокрым, и от этого казался чище. Никаких листьев на нем не лежало, так как деревья на площадке кондоминиума отсутствовали. Мы вылезли из «Волги», и водитель поднял багажник:
- Ой, - испугался он, - Что это?
Дерюга в багажнике была решительно смята. Курица, каким-то образом сумевшая из нее выбраться и испуганная теперь не меньше самого водителя, резко дергала рябой головой, как заевшей ржавой деталью. Под ее скрюченными лапами лежала большая сфера малопривлекательной субстанции. Сфера была серой и пятнистой.
- Это... Это... Это она яичко снесла? – с трогательной надеждой в голосе спросил водитель и забеспокоился: - Она... Она что... накакала?
Я утвердительно кивнул – это не подвергалось сомнению ab ovo.
- Вот тебе и тюнинг, - сказал Валик. - Порода – рекордсменка!
- Считай, что это гуано, - сказал я.
Наш шофер, ссутулившись, с немым отчаянием пьяницы, только что разбившего бутылку водки, продолжал пялиться в недра распахнутого настежь, богатого на гуано, багажника. Петренко взвалил аппаратуру на себя, а мне, прихватившему коробку с цыплятами, выпало нести несушку-рекордсменку. И я боялся, что курица, наглотавшись воздуха, захочет воспарить аки голубь, а я не выдержу всего этого эквилибристического этюда, не совладаю с бременем, и желтые, пищащие птенцы рассыплются по асфальту вместо осенних листьев, побегут, укатятся прочь лимонными леденцами... Повезло еще, подумал я, что курица уже успела опустошить свой малоконтролируемый кишечник...
В подъезде, поднимаясь на четвертый этаж, я вспомнил, что не подписал водителю маршрутный талон, и он теперь будет вынужден ждать нас, пока мы не спустимся. А еще я вспомнил, что именно здесь, на этом пролете между вторым и третьим, я заснул, когда среди ночи пришел проведать Петренко и, не застав его, утомился и решил не идти дальше. А потом, рано утром, меня разбудила женщина, похожая на Грету Гарбо. Она вела на прогулку шарпея, а тот был сморщенный и малоподвижный, будто сдутый аэростат...
В квартире Петренко, как и в любых других съемных апартаментах, личные вещи выглядели намного интересней хозяйских. Скучная мебель, оббитая вишневым шпоном, компенсировалась галереей фотографий в ярко-красных багетах. На подоконнике выстроилась забавная компания фарфоровых бегемотиков – это была игрушечная коллекция нынешней пассии Петренко. Пассия составляла тесты для дамских журналов. Такая у нее была работа. Поэтому, разговаривая с ней, я всегда напрягался. Я опасался, что по результатам нашей беседы, она резюмирует: «Тебе следует работать в полярной экспедиции», «Твоя гармоничная пара – танцовщица фламенко», «В книге «Война и мир» ты был бы Анной Павловной Шерер». Ну, или еще какую-нибудь ерунду в этом роде...
- Нужен белый фон, - сообщил Валик.
Он достал из шкафа плакат формата А2. На плакате была изображена Моника Белуччи. Топлесс. Она улыбалась и делала вид, что хочет нас с Петренко в сексуальном плане. К сожалению, это было неправдой.
- Как ты думаешь, Моника меня простит? – спросил Петренко.
- А как же, - обнадежил я, - Моника тоже – chick.
Петренко расстелил плакат на кушетке. Разорвал картонный ящик от пылесоса и соорудил вокруг плаката бортики. Получилось что-то похожее на макет хоккейной площадки.
- Запускай животных. Бери отражатель, - распорядился Валик.
Я высыпал петушков, как снаряды из бомболюка. В считанные мгновения они разукрасили взрывами помета белую поверхность плаката в нежно-зеленый цвет. Этого, пожалуй, Моника Белуччи могла и не простить. А еще, она наверняка бы не поняла такого непрофессионального отношения к фотосессии. Цыплята оказались совершенно непригодными к карьере моделей. Они не желали позировать и составлять художественную композицию, превращая съемку в желтый и пушистый хаос.
- В кучу, подонки! В кучу! – приструнивал их Петренко.
Вспышка привела петушков в ужас. Но петушки все равно должны были сниматься. Сниматься, а потом сдохнуть: для того, чтобы какая-то офисная тетка посмотрела на нашу рекламу и сказала: «уси-пуси».
Думать об этом не хотелось. Абстрагироваться. Я держал экран-отражатель и мне были отлично видны все фотографии, которые висели на противоположной стене. На них были картинки из Порто, Португалия. Отражения туристов в винных лавках. Сливочные камни и голубая полоса моря: будто цвета местной футбольной команды. Ночные фонари моллюсками облепили порт. Перламутровые нити их света. Усатый мясник в свежем переднике держит отрубленную бычью ногу. С ноги стекает кровавый сок: сладкий, липкий и густой, словно портвейн...
Мама Петренко в Португалии – гастарбайтер. Она работает медсестрой в доме престарелых. Моет там полы, длинные как мол, и кормит стариков жидкой кашей, которая похожа на китовый спермацет. Петренко с младшей сестрой этим летом ездили на автобусе через всю Европу в гости к матери. В Порто. И сестра Петренко осталась там: теперь она тоже гастарбайтер...
- С этими – все, давай курицу, - приказал Петренко.
Я взял несушку и поставил ее рядом с цыплятами. Петушки и курица выглядели, как представители разных видов, разделенные эволюцией. И не верилось, что петушки по теории вероятности, могли быть детьми курицы. Или по крайней мере близкими ее родственниками.
Петренко сделал несколько снимков:
- Есть кадры! – сказал он. – Только ноги забыли ей размотать. Придется в «фотошопе» ретушировать... Распутай ее. Я со вспышкой попробую.
Я вызволил несушку из проволочных кандалов, и она ощутила в ногах свободу. А свобода – это кошмар для куриного мозга. Он не знает, что с ней делать. В птичьей черепушке уже запускалась деструктивная программа. Несушка жеманно подняла лапу, сделала первый шаг, и петушки, запищав громче, прижались к картонным бортам...
- Курица, будь человеком, постой с цыплятами, - попросил Петренко и зажег молнию электровспышки.
Курица закудахтала безалаберно и надрывно, как подсоединяющийся модем. Расправила крылья и бросилась на фотоаппарат. Миллионы лет тому назад курицы были велоцирапторами. Петренко рефлекторно отбросил птицу, как волейбольный мяч, и она, свалившись на подоконник, устроила там геноцид бегемотикам. Самый красивый, фиолетовый бегемотик, прижимающий к груди букет из лютиков, свалился на паркет: вдребезги.
- Вот курица! Она же бензина нанюхалась! – пробормотал Петренко и принялся ловить карликового велоцираптора.
Но разбушевавшееся чудовище, разобравшись с бегомотиками, успело совершить беспосадочный перелет на кухню. Траектория несушки напоминала падение горящего «юнкерса». Разбилась первая тарелка, а за ней лязгнул по полу опрокинутый дуршлаг.
- Хватай ее! Она мне всю квартиру разнесет! – закричал Петренко и побежал на кухню.
Со стороны это было похоже на репортаж из далекой анатолийской деревни... В воздухе лениво висят мокрые снежинки. Они не хотят падать, и не хотят взлетать. И вдруг становится ясно: не может быть столько снега в Турции - это пух. Обычный пух, обычных утилизируемых куриц, в крови которых поселился опасный человеку вирус. И вот уже санитар в стерильном скафандре из фольги, похожий не то на космонавта, не то на фотографа, крадется к худому петуху: последнему, недобитому. Петух сидит на трубе колодца и пытается вспорхнуть, но, наверное, он уже слишком устал и знает: все его цыпочки давно мертвы. И потому, когда санитар хватает его за тощую шею, петух почти не сопротивляется. Только из горла его выдавливается последнее, похожее на хрип, кукареканье. Оно тихое, но его услышат на всех континентах в вечерних теленовостях. Пандемия.
- Мать твою, Тимофей – лови рябу, не спи! - заорал Петренко и я навалился на курицу всем телом.
Мы настигли ее в прихожей. Курица трепыхалась подо мной, как одно огромное, посыпанное перьями сердце. На всякий случай я ее не больно стукнул по голове тапком. Я держал курицу, а Петренко обматывал ее ноги проволокой. С улицы долетел гудок, и птица затихла.
- У нее ноги, как у избушки. Ты заметил? – очень серьезно спросил Петренко, и с этим сложно было поспорить.
Сигнал клаксона повторился. С площадки кондоминиума вновь раздались напряженные гудки. Они были похожи на многократно усиленный, кукарекающий хрип турецкого петуха из теленовостей. От этих звуков хотелось поморщиться. Слушать их было противно: будто отдирать скатавшуюся шерсть от свитера. Это где-то внизу засевший в «Волге» шофер очень сильно хотел поспеть на семейное торжество. Дойдя до крайней формы протеста водитель включил на полную громкость кассету Поплавского.
- Пойдем, спустимся, - сказал Петренко, - А то его побьют.
Это означало: съемка завершилась. Миссия выполнена. Вот только на руках у нас с Петренко оставалось девятнадцать живых организмов. Восемнадцать из них были обречены. Еще одному, по всей видимости, нанесена неизгладимая психическая травма. И от этого уже нечем абстрагироваться.
Я сложил цыплят в коробку: мой персональный конструктор энтропии. Петренко забрал курицу, и мы вышли на пропахшую табаком лестницу. Лифт заныл, и нельзя было понять, что ему больше не нравится: подтягиваться вверх или тащиться вниз.
Снаружи, на площадке кондоминиума курица в руках Петренко претворилась околевшей. Я раньше не знал, что курицы так умеют. Ее голова с красным хохолком безнадежно свесилась, как завянувший тюльпан. Что ж, рябую курицу можно было понять. Сегодня она много чего увидела впервые: автомобиль и небо, лужи после дождя и битую посуду, заходящее солнце и фотовспышку. Одни сутки вместили больше, чем все ее предыдущее существование.
- Это обморок? – встревожено спросил Петренко, - А что делать, если ей плохо?
- Искусственное дыхание сделай, - процедил я.
Я уже видел, как из «Волги» к нам навстречу выскочил колесничий. Он то размахивал руками, то использовал их для проверки: не свалилась ли кепка. Наш ямщик – гнал.
- Талон, подпиши талон, - запыхавшись пролепетал он.
- Курицу заберешь – тогда подпишу, - сказал я.
- А на кой она мне? – водитель в отдышке сел на корточки и схарькнул.
- Теще на юбилей подаришь.
На мусорном контейнере рядом с нами был нарисован зеленый муравей. У муравья было прекрасное настроение: он с кем-то здоровался. Муравья радовало, что в него накидали всякого мусора: съедобного и не очень, и теперь ему не надо самостоятельно искать пропитание.
- Чувак! – вмешался Петренко, - Курица – лучший подарок!
- Это почему, на? – спросил водитель.
- По фэн-шуй! – сказал я. – Бери, пока дают. В ней гуано кончилось. Не бойся. Только ноги ей не разматывай.
- А она не дохлая? – недоверчиво уточнил водитель.
- Нет. Просто устала. Фотосессия. Софиты. Это так утомляет.
Водитель внезапно схватил курицу с жадностью, которой я от него не ожидал. В нем, видимо, включился какой-то древний инстинкт. Инстинкт говорил водителю о том, что курица - птица полезная в домохозяйстве. Вес – 2 кг. В белом мясе содержаться полезные вещества: углеводы и жиры. Может нести яйца в течение десяти лет. Превосходно усваивается пищеварительным трактом.
- Петушков возьми тоже. Пригодятся, - я хотел воспользоваться моментом, пока подписывал талон.
- Не люблю я петухов! – ответил водила и оказался гомофобом.
- А давай сейчас по-быстрому в село какое-нибудь смотаемся. Устроим петушков и все. А? Давай!? – попросил Петренко.
- Да туда тока грачевать – две сотки, на! А за бензин мне кто забашляет?
- Окстись! За бензин твоя контора космококовая платит! – возмутился я.
- Они же умрут! Ты это понимаешь: они умрут! – повторил Петренко.
- А не надо было их от мамки забирать. А то рекламируют они. Телевизор из-за вашей рекламы нормально не посмотришь, на.
Наверное, то что цыплята умрут по-настоящему, и умрут из-за нас Валик понял только сейчас. Он попытался задержать водителя. Водитель отмахнулся и деловито упаковал курицу в багажник. Курица и Поплавский – отличный подарочный комплект для юбилея. Водитель был по-хозяйски доволен: сейчас он отправится к себе. На хутор.
- Не, мужики. У меня рабочий день – все. Сами разбирайтесь. Я не резиновый, на, - водила сел за руль и поправил зеркало дальнего вида.
- Не резиновый... – согласился я, - Из латекса ты.
- Чего?
- Что слышал!
Водитель включил сцепление и ударил в газ. Перед аркой кондоминиума, в дюжине петушиных перелетов от нас, «Волга» остановилась. Водитель вертушкой опустил мутное стекло и крикнул нам с Петренко:
- Дураки!
Арка после захода солнца стала похожа на разодранный анус фаршированной курицы. Автомобиль растворился в ночной клоаке. Я понял: нашего латексного друга мы больше никогда не увидим.
Остались: я, Петренко и Писк.
И никаких компромиссов.
Мы вернулись в квартиру. Вещи – это твердые тени, поэтому ничего не поменялось. Разве только - стало темней. А может быть: мрачнее. Петушки все еще пищали. Оставалось еще часов пятнадцать-четырнадцать. Смотря как считать. А потом – пустота.
Я наблюдал, как Петренко выкатил из чулана итальянский калорифер: уродливую батарею на колесиках. Установил ее посреди комнаты, укрыл стеганым одеялом и обложил подушками, как больного ангиной. Получилась неплохая халабуда. В нее Петренко трепетно переложил петушков. Всех: от первого до восемнадцатого, а потом склонился над ними, и принялся дышать, желая согреть дыханием, будто цыплята были озябшими ладонями:
- Помогай, Тимофей! Ну что же ты стоишь, Желтков! – позвал он меня.
Я не шевелился. Я подумал о книжке, которою читал давно-давно в детстве. В ней двое пионеров решили доказать учительнице свою возросшую ответственность и общественную сознательность. Дома они соорудили инкубатор, засунули туда куриные яйца и стали ждать пока проклюнутся цыплята. Друзья-одноклассники ходили в гости к пионерам в порядке дежурства. У них все получилось. Как называлась та книжка? В «Школе и дома»? Нет, в той дрессировали собаку и ухаживали за ульями. Книжка называлась «Веселая семейка», припоминаю я, и снова вижу как Петренко пытается спасти петушков.
- Нет, Валик... Это бессмысленно... Это бессмысленно, - повторил я.
Я выбрался на черный воздух балкона. На Левом берегу, в многоэтажных домах, слепленных из сот однокомнатных квартир, горели огни. А в домах были они. Петушки, совершившие побеги из своих курятников. Вырвавшиеся из инкубаторов провинций. Лишившиеся жара своих наседок...
Они выкарабкались из горных сел, отгороженных плеврой проносящихся под ними облаков. Выползли из одуревших, укуренных гарью, рабочих поселков. Выплелись из полузабытых, лежащих в беспамятстве городов, грязных и убогих, как притон алкаша. Они приехали, а теперь жили здесь: в коробках. Бетонных коробках, по пять человек в комнате. Хуже вьетнамцев. И их сдавливало прессом. Сдавливало и убивало. И это было уничтожение петушков в промышленных масштабах. И никому до этого не было дела. Все любили яичницу.
- Мы должны что-нибудь сделать, - Петренко вышел на балкон и устало облокотился на перила.
Я кивнул. Мы должны были что-то сделать. Для них. И для этой чокнутой с птицефабрики. Специально для нее. Fur Elise - иначе я оглохну от этого Писка.
- Вызывай такси, - сказал я. – Мы поедем в село. Пойдем по дворам пока не устроим всех.
- А если не возьмут?
- Заплатим за каждого. Мне все равно, сколько это будет стоить. К черту деньги. В жопу их гонорар.
Балконная дверь лязгнула шпингалетом: Петренко бросился в комнату. Ему одновременно хотелось складывать петушков в коробку и вызывать по телефону такси. Наверное, он боялся не успеть... Внезапно Петренко замер, остановился, повернулся ко мне. Его глаза блестели. В них отражался свет уличного фонаря, изогнувшегося, как сожженная спичка.
- Мы их спасем, Желтков? – спросил он.
- Обязательно спасем, Валик, - ответил я. - Будь проклята моя яичная фамилия.