Маменькин сынок. Глава 9 - 13

9.

Май. Обратная глава

Май мой самый любимый месяц в году после августа, сентября, октября и декабря, разумеется. Я маюсь своей жизнью более двадцати лет, и ни разочка май не разочаровывал меня. Нынешний не остался в долгу у предыдущих..
Пока я каждый день ходил увольняться с работы и на некрасивых девочек заглядывался, после Маши красивых я начал стесняться за два квартала по подворотням, Люба Сергеевна вышла покурить на лестничную клетку. Люба Сергеевна курила всегда при малейшей возможности, а также выкуривала пару сигарет перед завтраком, пару после обеда и пару вместо ужина. Я делал вид, что не замечаю, и ожидал, что она умрет скорее от рака легких или гортани, чем от неудачного инфаркта. Бывает удачный инфаркт? Лукавое одночасье щелчком костлявых пальцев отнимает жизнь.
Меня по счастливой случайности, от работы тоже есть толк, не оказалось дома, когда она, хватая ртом воздух, сползла по расписанной похабностями стене лестничной площадки. Видимо, ученики Любы Сергеевны считали своим долгом прокомментировать личную, общественную, все ее девять жизней. Остается загадкой, почему для этой цели они выбрали птичий язык.
Последним вопросом к участковому, который и поставил меня перед фактом, был:
- Как же я? Что теперь будет со мной?
- А вы собственно кто такой?..
- То же самое я хотел спросить у вас.
- Я участковый, пришел зафиксировать факт смерти.
- Чьей смерти?
- Сыч Любовь Сергеевна, тысяча девятьсот сорок шестого года рождения. Скончалась тринадцатого мая сего года, приблизительно в одиннадцать тридцать. Предположительная причина смерти обширный инфаркт миокарда.
Я представился, достал из заднего кармана брюк замусоленный паспорт. Показал договор аренды. Попрощался.
На похороны никто не пришел. Да и похорон не было, ни гроба, ни венков от скорбящих коллег и родственников. Ее сожгли в огромной печи. Она белесым дымком запросто взлетела над своим любимым городом.
Я не скорбел, растерялся только, ведь и после ухода сухонькая соседка сумела застать меня врасплох. Хозяйка отписала мне свои хоромы волевым усилием, учитывая, что за последние два месяца мы лишь сто двадцать семь случайных раз столкнулись возле уборной. У нас даже биоритмы совпадали.
Ни одной слезинки выдавить из себя не получилось, хотя обычно мне хватает больного ребенка по телевизору, рисующего трехногую собаку, чтобы расплавиться. Тут еще зонт пропал. Присоседился к пантеону забытых и потерянных вещей. Хорошие вещи обязаны теряться. Зонт у меня был мудрый. Не потеряйся он, давным-давно бы сломался, обветшал, передарился. А он выбрал другой путь, собрался втихомолку и ушел, оставив в память о себе характерный стук капель по жести. Обратная сторона подоконника звучит по-гробовому устрашающе, несмотря на то, что подоконник мое любимое место в каждом жилище. Я даже сорвал занавески, чтобы она в любое время дня и ночи могла заглянуть покрасневшими от яркого неземного света глазами в свою старенькую квартирку, и, наконец-то, увидеть меня голым.
Трепет мой к Любе Сергеевне скорее можно назвать обожанием истории и генетического аристократизма. Аристократизм явление надприродное, неподдающееся физическим законам существования. Титановый внутренний стержень, удерживающий телесную мякоть в постоянном эмоциональном напряжении. Тонкая, гладкая, роскошная Любовь Сергеевна, попранная годами одинокой ночной хандры. Меня окончательно выбили из седла прежние оттепельные фотокарточки, пахнущие свежим румянцем. Я все-таки добрался до медвежьего фотоальбома и разворошил угли давно погасших событий в его берлоге. Обжегся. Поразительно, на черно-белом оттиске можно слышать румянец сорокалетней давности. Узенькая девчушка, ключицы, разрывающие на спине тесное платьишко, дурашливый поворот головы.
Вообще все о том, как я стал мужчиной в среднеевропейском обывательском понимании слова «стал». Особый интерес, я полагаю, процесс должен вызвать у женщин. Им удивительно, что в наше захолустное время кто-то еще способен стать не юристом, или экономистом, или программистом, а мужчиной. Трудно в это поверить, но мужчину из меня своим показным безразличием вылепила именно Люба Сергеевна.
Самые чудовищно трогательные привычки привнесла в мою ежедневность именно она. Постоянно заваривать удушающий свежий чай, любить изящные, но абсолютно бесполезные вещицы, писать рукотворные письма. У нее было немножко отличного зеленого чая. Этого немножко нам хватило на четыре месяца с полтиной. И на больше хватило бы. Но она медленно, как будто мысленно, перенеслась из перегруженного чувственными впечатлениями тела в точеную высь. А я выпил весь оставшийся чай в один присест. Тишина, прежде звонкая предвестница бессонных ночей стала отдавать могильностью.
У Любы Сергеевны были все шансы стать моей второй женщиной, но она предпочла бросить меня одного в своей квартире. Мне кажется, умирать правильнее зимой, в самую маковку мороза. Выбежать из дома и найти автобусный парк. Хорошо будет прижаться щекой к грязно-желтому автобусному боку и передать последнее тепло Утром придет водитель, усядется теплым спросонок задом в холодное, и они вдвоем с автобусом поедут развозить по переминающимся с ноги на ногу остановкам примерзшую намертво десницу.
Без Любы Сергеевны пыль разбросала везде, где смогла, свои серые шмотки, а сама с хозяйскими амбициями завалилась под ее кровать. На этом самом месте, под ее кроватью, понял, что еще никогда, никогда-никогда, не оставался по-настоящему один. Я бы свихнулся, если бы в голову не пришла гениальная мысль. С души свалилось несколько камней. Вот сдам комнату и заживу. Исполню две своих давнишних мечты, разучу полонез Огинского на губной гармошке и научусь жарить настоящие котлеты.
Когда становится чересчур обыденно, я отгораживаюсь от мира стеной любимой музыки и плаваю в ней насколько хватает сил, выдохшись до крайности, выползаю на берег и умиротворенно засыпаю под ее убаюкивающий плеск. Слушаю с подоконника сочные тягучие блюзы от грудастой картинки. И так мне хорошо, что мысли слипаются в рисовый комок. Пора открывать мысленный суши-бар.
Моя карьера меломана началась с группы «Дюна». В то время как правильные мальчики спорили в пух и пах о превосходстве группы «Кино» над коллективом «Алиса», я с утра до вечера крутил «Страну Лимонию» на потертом японском кассетнике «Panasonix». Мне было хорошо и без крови на рукаве.
Правда, моим планам не суждено было осуществиться в первозданном виде. После Любы Сергеевны, а для меня существует только до и после, свободную комнату заняла невесть откуда вылупившаяся очкастая племянница. Первое время мне было невдомек, откуда она появилась, видела ли она когда-нибудь хозяйку воочию, через неделю я перестал мучить себя бессмысленными вопросами. Она открыла дверь своим ключом, вошла, со словами «где здесь можно бросить вещи?» Она и слышать не хотела ни о какой дарственной. Поселилась в комнате своей тетки, завела фикус, говорят, если в доме появился фикус это к детям, по утрам готовила завтрак себе и мне. Завтрак, конечно, дело хорошее, но за это сомнительное удовольствие я должен платить собой?
А комнату я все равно сдал. Все вышло даже лучше, чем я изначально планировал. Обиднее всего становится, когда тебе не перед кем раздеваться. На собственной шкуре испытал, бывает, раздеваешься перед кем-то каждый чертов вечер, а раздеваться совершенно не перед кем. И я мудро рассудил, что племянница, хоть не больно привлекательная, все лучше чем пресловутый фикус.
Когда я переехал в ее комнату, мы со скандалом выселили антикварный комод прочь на балкон для растерзания птицеподобными засранцами. После чего она выпила меня разнузданным поцелуем. Как изголодавшийся по крему ботинок, мгновенно впитала мои ласки, потребовала добавки. Это не любовь. Это хотение. Пугающее, элементарное, на уровне частиц. Я пытался ее любить, честное слово. Меня останавливали самые заурядные женские прелести. Вопиющая худоба. Не имеет права девушка быть такой тощей. Рубенс сжег бы ее на костре одной левой. Она курит сигареты такие же тощие как сама, вся в тетку, репетирует детишек английскому. У нее только один существенный недостаток, она несколько молода для меня, всего на два года старше.

Племянница, будем так ее называть, потому что имя я забыл давно и бесповоротно, очень быстро стала заглядывать мне прямо в мозг, игнорируя зрачки.
- Ты любил тетю?
Я задумался, но неглубоко, будто в носу поковырялся. Нет, не любил. Мне некуда было приткнуться и я выбрал ближайшее плечо для разрядки. Она обещала мне отписать квартиру. У многих есть такая старушка, готовая за плошку щей и доброе слово упомянуть вас в завещании. Но племяннице я ничего не сказал. Промолчал. Молчание всегда многозначительно, особенно многозначительным оно выходит, когда тебе нечего сказать.
Ощущение пустоты возвращается снова и снова с упорством недостойным лучшего применения, потому что упорство это навозное, как у навозного жука, скатавшего навозный шарик и не желающего ничего видеть, кроме гигантской по масштабом его мозга навозной сферы перед глазами.
Долгоиграющие пастеризовано-молочные отношения не получились, наконсервированные впрок минуты оказались даром никому не нужны. В итоге нас заживо разделила пропасть состоявшегося совокупления. Нет для женщины большего оскорбления, чем отвергнуть ее сексуальные притязания и не оправдать мега платонических надежд в одном флаконе. Ну было и было. Получилась интрижка не стоящая упоминания, если бы мне не пришлось несколько недель после прожить с ней в одной комнате. Адское соседство едва не свело меня с ума. Я стал разговаривать сам с собой, все больше спорил о калорийности бройлерных цыплят и холецистите. Это уже теперь я в срочном порядке подыскиваю, кому бы посвятить очередное квазилирическое стихотворение. Прекрасные незнакомки набили оскомину, не менее прекрасные знакомки отчуждены за границу Вдохновения.

Так вышло, что я должен был передать пять тысяч долларов наличными одному из поставщиков. В нашей конторе процветает практически натуральный обмен. Живые деньги на свежие услуги. Я решил на минутку заглянуть в казино, ведь сегодня по гороскопу у меня лучший день в году, везет во всем, особенно в азартных играх. Войду в казино, небрежно пнув дверь, и упадут к ногам несметные тыщи Оседлаю игроцкое счастье без водянистых трудовых мозолей и потных разводов на синем воротничке.
Сопровождаемый привычной робостью несколько часов бродил, как тесто, мимо зеркальных дверей-распашонок. Без этого родного чувства себя уже не представляю. Сокровенный комок начинается внизу живота при любой неловкости, от него по всем нервным окончаниям разбегается окоченение. Мозг превращается в клинок дамасской стали, сердце в запущенный атомный реактор, тело вовсю сопротивляется.
Тысячелетний мир азарта принял меня, желторотого новобранца, с деланным безразличием, почти с неприязнью, но внутри игорной артели возбужденно позвякивали, постукивали, пощелкивали фишки, кости, карты, жетоны в предвкушении свежей крови. Каждый вечер под сенью пряничных башенок зажигаются мириады ярких маячков с ровным успокаивающим свечением. Это ориентиры подобные блуждающим огонькам, трудно отдавать себе отчет в том, куда способна завести жадность. Кроме всего прочего они подманивают безмозглых мотыльков вроде меня.
Сказать, что я ничего в игре не смыслю, значит непозволительно преувеличить мои познания. Только вот, видовая предрасположенность к разного рода адреналиновым манипуляциям заставляет вглядываться в каждую лужу в поисках все более и более глубоких омутов. Туда должно нырять без оглядки, наплевав на подводные течения и камни. Ведь вполне достойно раскроить свою бумажную голову о краеугольный камень бытия.
Люди со щедрыми горстями прибывают дискретно. В казино к их приезду все уже кипит, шуршит и вертится. Работники, впрочем, как и во всех других сферах, четко делятся на две категории: профессионалы и случайные люди. Здесь у случайных людей выражение растерянности какое-то особенно растерянное. Хотели, понимаешь, в сказочный мир попасть через служебный вход, а изнутри волшебство больше похоже на обман, максимум – ловкость рук. Скоро вылетят как пробки из шампанского, дабы продолжить поиски халявного счастья среди других мифов. Настоящий крупье – вылепленный из хлебного мякиша шиш.
Белые костяные горошины дергаются паралитиками над остывающим колесом рулетки. Схожим образом ведут себя сгрудившиеся над столами игроки. Выхватить бы эти горошины из вертких рук крупье и проглотить к всеобщему стыду.
Не знаю, какая пьяная сволочь тот гороскоп составляла, но все пять тысяч я оставил хозяевам казино, даже на чаевые крупье и такси ничего не осталось. Иду я пешком на поганый речной вокзал и думаю невеселую думу, у кого бы денег попросить. Никто кроме Федора Михайловича в голову не приходит, все разбежались как крысы, пока я тонул в водовороте рулетки.
Свет бродячих уличных фонарей сквозь робкую мятно-зеленую листву пахнет Луной после затмения, я заметил. Вечером у встречных водителей резко краснеют глаза и белеют зубы.
- Федор Михайлович? Добрый вечер, это Слушай. Извините что так поздно…
Человек на другом конце удивился, но виду не подал, лишь стал тяжелее дышать.
- …Я дам тебе пять штук, если ты минут десять посидишь у меня на коленях.
- Как на коленях?
- Don’t worry, be happy. Голый, как же еще.
- Зачем?
- За шкафом, тупица.
Пять тысяч американских денег сумма неподъемная для отощавшего прощелыги вроде меня, ничего не скажешь. На эти деньги можно просуществовать целый год. Правда, можно с тем же успехом просуществовать целый год и без них. Спуститься на несколько ступеней вниз, пусть воображаемых, существующих лишь в серых клетках моего необычайно воспаленного мозга, за здорово живешь, или попытаться сохранить в неприкосновенности впитанное с молоком матери достоинство?
Недавно сам лез целоваться, а теперь корчу из себя неприступность. Но ведь одно дело познание своих возможностей, совсем другое – сделка с совестью. А совесть и рада стараться лизнула шершавым языком прямо в лицо, надеюсь, до того ей не приходилось лизать чье-нибудь седалище.
- Ну что ты ломаешься? Все равно никто не увидит.
- Вы полагаете, что меня это всерьез заботит?
- Тогда я ничего не понимаю. Ты же спал со мной…
Я вообще люблю менять свое мнение. Говорить одно, потом другое. Так везде в ресторане, в такси, в постели. В моих снах морская галька на пустом бездвижном берегу ловит жадным обветренным ртом слоеные брызги. По однажды заведенному порядку раз в месяц мне необходимо расстаться с очередной любовью. Иначе в руках и на сердце становится пусто. Одиночество проворное вещество, мгновенно заполняет своим пещеристым телом осиротевшие, а от того студенистые объятья.
Никуда не делся, сел на колени и получил пять тысяч американских рублей. Мы оба сумасшедшие. Через секунду после того, как я вышел из его подъезда, словно в старом триллере, кто-то погладил небо по загривку против шерсти. Рваный бумажный пакет с выпученными глазами пронесся мимо распахнутого зева бури. Вот такую жизнь хочу прожить: короткую, надорванную, безудержную. Пока могу еще оседлать пушистую кляксу грозовой тучи и медленно гарцевать в сторону эха раскатов, надо действовать.
- Извините, что потревожил, всего хорошего, Федор Михайлович.
Ветер задувает прямо под озорную плисовую юбку моего родного города. Показались две вялые землисто-серые ляжки обескровленные, обескоженные, но нет их роднее.

У племянницы немедленно в зобу сперло от несвежего удушливого плэйбойства нового знакомого. Хотя какое там плэйбойство.
- Знаешь, по-моему, тебе лучше не пить больше, - в первый раз звучит как приговор, в очередной пролетает мимо пламенеющих ушей.
- Извини. Я приберу, - опьянение постепенно уступает место тупой покорности.
- Хватит, кому сказано.
- По-моему, это ты должна убраться. У тебя есть две недели, чтобы исчезнуть вместе со всеми своими пожитками.
- В смысле?
- В коромысле! Если тебе мало двух недель, могу дать одну. Этого, я полагаю, более чем достаточно.
Отступи недалекая партнерша хоть на йоту от предполагаемого текста, я не пожалею себя и опущусь до процеженного сквозь зубы омерзения. Нельзя? Мне порядком осточертела регламентированная жопочасами жизнь. Громко хлопая глазами, чтобы ненароком не расплакаться, побегу к мамочке. Спрошу ее откуда в молодках, что изредка встречаются на моем пустынном жизненном пути, неистребимая тяга к первобытной грубости. Достаточно один раз взять ее силой, чтобы в дальнейшем взаимоотношения сводились к терпеливому совместному отращиванию супружеского пивного брюшка.
На улице Флотской толстая тетеха из соседнего подъезда опять вывесила грязное одеяло сумерек. Это такая игра ложиться и вставать. Я плачу от глубины бытия, подрались два воробья или не подрались, какая разница. Надо запомнить эту ночь перед сном, ведь им наверху может наскучить играть со мной, и следующее утро может не наступить. Бессмысленно спорить с подсознанием, как с большим слоном.
Открываешь глаза, свет холодный и вязкий, игнорируя заснувшую рядом племянницу, медленно с ленцой затекает в головную боль. Рассеянный будет день, рабочий. Коллеги недоумевают.
- Неужели, ты в отпуск никуда не поедешь?
Ну как им объяснить, что есть путешествия похлеще Турции или Египта. Человеческая глубина, например. Впрочем, и ехать никуда не нужно, полна квартира народа, как жопа огурцов. Шумные, стайные, поросшие предгорной дикостью квартиранты оккупировали пустующую комнату. Основательно пустили повсюду корни. Въелись в стены, пропитали воздух сладковатыми ароматами кушаний. Зачем я сдал им квартиру? Они пообещали большие деньги. Но пообещать не значит заплатить. Моя бы воля, квадратные метры сдавались бы только молоденьким одиноким европеоидным москвичкам, студенткам философского факультета МГУ, прошедшим через прокрустово ложе моих психо-сексуальных предпочтений. Вот он, великодержавный шовинизм высшей пробы. Только не спешите корить меня за поло-возрасто-расово-культурную дискриминацию. Позиция эта, пусть и низкохудожественная, не в одночасье присвоена мной, она выстрадана долгими ночными бдениями под убаюкивающие ссоры лихой ватаги гостей столицы. Определить их этническую принадлежность мне так и не удалось. Помню лишь елейные голоса и напевную чужедальнюю речь. При других обстоятельствах мог и подумать, что квартиранты читают друг другу выдержки из любимых произведений, но железобетонный резонанс, создаваемый непроизвольными вкраплениями самых исподних русских слов, гораздо красноречивее.
Я хотел на кухню, но взгляд прилип к чему-то в сумерках едва различимому, по всей видимости, его дряблым кудрявым ягодицам, которые судорожно, как рыба об лед, сокращались над усталым соглашательством неизвестной усатой женщины. Больше всего в подсмотренном меня поразили женские усы. Скорее всего, подумал я, женщина получила сей признак инфернальной мужественности за особые заслуги перед мужским племенем. Такие вот квартиранты. Они мне надоели на четвертый день, а выгнать силенок не достает и спрятаться негде, разве что в опять метро.

Метро, конечно, может меня смять и искорежить, но выжить без меня не сможет. Я это все вместе и каждый в отдельности. Перестанем спускаться через зевающий беззубый рот в грохочущий кишечник, и умрет метро подобно огромному раненому зверю под корягой.
Какого рода метро? Не слово, куцый обрубок среднего рода, которым мы привыкли называть подземное царство, не величавый мужескою статью Метрополитен, а сама подземка. Если внимательно приглядеться к можно сделать далеко идущий вывод, что она женского рода, а отсюда и все ее выкидоны, да прибабахи.
Есть люди, которые никогда не спят в метро. Потому что они никогда в нем не ездят. Мне искренне жаль этих счастливчиков. Добро пожаловать в нерушимое временное братство обделенных и сирых. Непреложное и постоянное как все временное. Сумрачное настроение уже прилаживает мозг на верстак, чтобы как следует обработать лобзиком. Хочется выдавить из себя раба, но не по капле, а одним махом. Выжать его как тряпку на ступени эскалатора. Кстати, надо узнать, можно ли выжимать из себя раба на ступени эскалатора. Двери осторожно закрываются, и покатившаяся по полу пустая бутылка явственно свидетельствует, что поезд тронулся.
Доминантные самцы, как и положено сильным и напористым заняли самые удобные сидячие места. Странная неприятная вещь тепло чужого человека, оставшееся лежать на сиденье, когда его хозяин или хозяйка вышли на только что кончившейся станции.
Машинист сбросил скорость в приоткрытое окошко. Поезд мягко причалил. Здесь его уже заждались лихие людишки с пищалями и аркебузами. Будут брать на абордаж. Только следующей станции не будет, увы. Недоумевающие спросонья уважаемые пассажиры оказываются заперты на запруженной станции, а ловкач поезд, весело покачивая бедрами, якобы устремляется в сакральное место. Кажется, на языке местных старожилов оно носит благозвучное и двусмысленное название «депо». Также мне жаль людей, хоть раз в жизни воочию увидевших это пресловутое место, поскольку они лишены уникальной возможности рисовать в своем воображении то, что на самом деле происходит в затхлых его закоулках, отражающих только мрачную пляску настенных факелов. Наверняка, депо освещается факелами, такими же дикими и безапелляционными как сама идея ночлежки для электрических поездов.
В вагон вошла пара. Она молода в модном шарфе, он в очках и бороде. Это совсем не значит, что он не пара для нее. Сколько раз я пытался убедить себя в этом. Но у нее слишком модный шарф, а у него слишком неухоженная борода и слишком толстые стекла в очках. Никак не оставлю привычки мысленно отбивать понравившихся мне женщин у заведомо слабых соперников. В реальности, как только она вошла, у меня случился тотжечасный спермотоксикоз. Стою и гнию рядом, даже посмотреть в ее сторону страшно.
- Давай встретимся у памятника туберкулезу на Речном? – собрался крикнуть, но они уже вышли, обнявшись счастливыми улыбками.
Переход на кольцевую линию. В один прекрасный день она, кольцевая, всех задушит. Возле эскалатора к Серпуховско-Тимирязевской самоорганизовалась привычная для старожил запруда. Пассажиры поплавками раскачиваются на медленной глади перед кусающейся лестницей. Идущие впереди похожи на зомбированных вундеркиндов. Строгая ритуальная методичность в движениях загривков. Лица слегка тронуты рябью недовольства.
Парень сделал то, чего в общественных местах лучше не делать, провел рукой по волосам. С противоположной стороны эскалатора такой жест мог показаться красивым. Мне глаза засыпало перхотью. Белые хлопья, кругом порхают одни только белые хлопья. До себя дотронуться противно.
Моя миссия на сегодня развлечь скучающих неудачников. Большинство из оккупировавших платформу никогда в жизни не видели, как прибывающий поезд с упрямством профессионального мясника разрезает человеческое тело на суповой набор. Но я им такой радости не доставлю. Что поделаешь, такой вот я эгоист. Даже в подобной малости не способен позаботиться об окружающих. Пожалуй, просто спрыгну на пути и попытаюсь нащупать контактный рельс. Подержусь за него пару тысячных секунды, и от меня можно будет прикуривать. Опять же не зря уйду, а с пользой. Хотя нет, в метро же нельзя курить, поэтому вряд ли кому-нибудь придет в голову воспользоваться моей сногсшибательной, но краткосрочной способностью воспламенять предметы и воображение иных чересчур впечатлительных барышень. Подземные девушки с бесконечными романами или плеерами легко усваиваются, но при этом их вряд ли можно отнести к категории диетических блюд. Не подпускают к себе, потому что напоказ выставляют больше, чем сами из себя представляют.
Любовь везде. Вот он целует ее, между ними одна ступенька эскалатора и разница в возрасте и росте, сущие пустяки. Но ступенька мешает сильнее всех. Он замешкался, кожа на спине вытянулась по стойке смирно, наподобие потертого солдатского ремня. Я, конечно же, не вижу, но слышу, как она нетерпеливо поскрипывает. Гораздо интереснее смотреть, как пятки всею заложенною в них природой стремятся ввысь, туда, где ластятся руки, плечи, щеки, волосы.
Какая прелесть, если народонаселение представлено такими вот крепкими дружными ячейками. Они верят в нерушимость друг друга. Он каждый вечер встречает ее на пятачке перед метро. По утрам ухитряется сготовить нехитрый завтрак. Перед уходом целует в лоб. Так было и будет. Десять лет, двадцать, пятьдесят. Он изменит только однажды, скорее всего под мухой.
Я вынужден буду увлечь ее и закрутить роман, потом разбить ее четырехкамерное сердце, чтобы она научилась прощать. Надо уметь прощать. Прощать придется неизбежно. Также неизбежно, как бабуля выдающихся форм, которая решила усесться именно в тот момент, когда электричка дернулась, чтобы через пару минут с причмокиванием причалить к следующей станции. Выдающиеся формы потянули бабулю за собой, и она всем годами нажитым телом рухнула и придавила именно тебя к дерматиновой обивке сиденья с кряхтеньем и словами:
- Прости, внучек.
Ты бы рад простить, да она запачкала новые джинсы своими грязнущими фабрики «Скороход» довоенными башмаками. Вокруг полно людей, включая симпатичную девушку в коротенькой не по фигуре юбке, но именно бабулю прибило именно к тебе. А девушка, она завалится на того отвратного хлыща в косухе с сальной челкой. Статистика. Остается утешиться тем, что когда девушка наберется жизненного опыта и веса в обществе, и пока у нее отрастет юбка, она, будучи старушкой, на тебя точно не упадет, потому что ты до этого времени точно не доживешь. Женишься на похожей короткой юбке с малиновым педикюром, одной из первых, которая наконец-то упадет на тебя. Она и вгонит тебя в гроб, а потом одинокой старушкой будет придавливать безусых мальчишек к дерматиновой обивке сиденья в набитом вагоне. Береги себя, хлыщ в косухе.
Придумал себе занятие, стал разглядывать закладки у читающей братии. Кто чем закладывает иронические детективы. Здесь тебе и проездные, и обертки от шоколадных батончиков, и аптекарские рецепты, у одного даже туз пик. Очень показательно. Люди катаются, жрут, болеют, изредка проигрываются в карты… и пахнут. Пахнут нещадно и невежливо. Особенно нищие. Нищие в метротолпе смотрятся особенно трогательно. Беззащитно озираются по углам. Их милиционеры боятся, поэтому бьют в специально отведенных комнатках. Аккуратно, но сильно пластиковыми бутылками с водой, чтобы не оставалось синяков.
Вспоминается девятое число. На платформе нарисовались два милиционера. У первого одна половина лица, правая, была гораздо добрее второй, левой. Рядом вышагивал другой милиционер, у которого вообще все лицо состояло из одной только рассерженной левой половины. Приходит поезд, они в парадной форме первыми пробиваются к дверям, распихивая пенсионеров с иконостасами на груди. В вагоне спит и совершенно себя не контролирует бездомный человек. Милиционеры его видят и прекрасно понимают, что сейчас им придется служить правопорядок. Они, недолго думая, снова расталкивают ветеранов, у которых после первого раза медали продолжают укоризненно покачиваться, и галопом в другой вагон. Чуть фуражки не потеряли. Может, не все милиционеры боятся бомжей, только эти двое. Мне их достаточно, чтобы утверждать: милиционеры боятся бомжей. У них форма, свистки, полномочия, кокарды. Но они все равно взяли и испугались. Все-таки здорово, что каждый чего-то боится.
У присыпанного топотом спящего дедушки из поколения протянутых рук седое лицо и бледные волосы, он воевал, храбро геройствовал с завязанными глазами и кляпом во рту. А теперь с удивлением просыпается каждый раз на одной и той же станции, потому что кольцевая. Метро закончилось удивительным откровением. Я, оказывается, паразит. Вцепился кривоватыми лапками в работу, не глядя. Присосался к чужому месту, получаю чужую зарплату. И самому тошно, и лапки разжать боязно. Дрянная позиция, клоповья.
Наверху прохлада сизыми клочьями разлеглась на подступах к городу. Залегла в придорожных канавах, готовясь к штурму сырой каменной надменности. Я не спал всю ночь, собирался первый раз с момента переезда сам позвонить маме. У моей мамы самые пронзительные руки к востоку от Рублевского шоссе. Я должен позвонить и напомнить ей об этом.
- Привет, ма!
- Здравствуй, сынок. Спасибо, что позвонил.
- Как ты там?
- Нормально. А ты?
- Гораздо хуже бывало. Дела как?
- Нормально. У тебя?
- Все хорошо. Ну ладно, я пошел.
- Давай. Обязательно звони
- Обязательно позвоню.
Гудки тихие частые на месте только отзвучавшего сиропа маминого голоса. Удручают.
Я никогда не видел, как плакала мама, даже в голову не приходило посмотреть. Ведь знал, что она плачет. Особенно оставшись одна. Роняла ежевечернюю себя на кухонный стол и в голос выла, чтобы вытекла накопившаяся за день сучья тоска. Запустила дом в открытый космос, и занялась собой. Еще когда навещал ее, замечал на обсохшем лице новые и новые встречи. Знал и не видел. Не видел и знал. Вместо этого, кичился умозрительными горестями, мысленными прегрешениями и выдуманными возможностями.
Немного спустя в сутолоке вещевых сборов наткнулся на болезненный запах ладана. До сих пор не выветрившийся из дальних углов, с перешептывающихся обоев, пыльных антресолей. Сел на пол и заерзал сукровичным взором по картинкам из прошлого. Все, что было вчера, выглядит лубочно и неправдоподобно, но все это было и уже никогда не выветрится из сознания. Маленькая ладанка памяти будет гореть, даря тихий запах воспоминаний мне завтрашнему, разительно иному, но как и прежде коленопреклоненному перед вчерашним чувственным опытом. Люба Сергеевна чаще стала приходить ко мне в разгар ночи. Под градусом я чувствовал шелестящее придыхание ее червивых легких. Попробовал кормить ее призрак овсяным печеньем, которое Люба Сергеевна при жизни любила до самоотречения. Наверное, призраки не любят овсяное печенье. Не взяла ни крошки. Я не стал убирать, проголодается – возьмет.

Мама была второй, кому я написал стихотворение, после выдуманной проститутки. Только это стихотворение еще до меня написал Рильке. Я потом наткнулся на такое же стихотворение в тоненькой желтой книжице с его фамилией на обложке и рожицей смурного переводчика в конце.
А Племянница попыталась было отсудить у меня квартиру, я плюнул и добровольно подписал все бумажки. Зато вынес для себя правило: по возможности не обижай женщину, с которой был откровенен. Мне и с мамой хорошо жилось, не знаю, зачем я вообще пытался жить самостоятельно.
Оказывается, в человеке ничего сложного. Простейшая конструкция. Большая глиняная копилка с атрофированными инстинктами и гипертрофированной печенью, в которую веселая всевидящая рука бросает асбестовые шарики событий. Наступает момент, когда копилка переполняется, и, следуя логике, ничего не остается кроме как раскурочить бесполезную теперь оболочку, чтобы высвободить накопленные духовные богатства.
P.S. При переезде в Алтуфьево ни один мальчик не пострадал.

10.

Июнь. Младые ногти.

Небо насупило косматые брови, да так чихнуло, что особенно впечатлительные деревья попадали, стекла вылетели из окон проветриться и воздухом подышать. Я заканчиваю школу и смотрю чемпионат мира по футболу. Хотя, дайте вспомнить, кажется, началось все гораздо раньше. Однажды довольно проворный сперматозоид проявил незаурядные лидерские качества, впрочем, впоследствии ничего сверхъестественного с ним не произошло… Просто народился человек и прожил тривиальное детство заурядного школьника.
Жить в Советском Союзе мне скорее нравилось. Это была большая красная страна на жидких куриных ножках. Она могла повернуться ко мне любой частью своего необъятного тела, но предпочла сердце. Такова история. Откровенно говоря, есть две истории. Одна, которая с географией, беспомощно скулит, запертая в пустом школьном кабинете. Вторая история моей любви к жизни, написанная сиюминутными желаниями на мокром после прилива песке. Неосторожное любопытство потомков слишком рано слижет неровности, созданные моими угловатыми телодвижениями.
Детство состоит из разрозненных кадров подсмотренного в маслянистую только что смазанную скважину черно-белого мультфильма. Ребенком я был нервным и впечатлительным. Помню, как очень хотел, чтобы меня заперли на ночь в продуктовом магазине или на той самой шоколадной фабрике на худой конец. В послеполуденном котле над игривым завитком реки густо размешали горячий запах шоколада. Заводик красного кирпича изрядно пыхтел, заполняя душные улочки шоколадным благовестом. Как же я люблю шоколад, сильнее, наверное, люблю только мамочку свою родимую. Кто-то шагает по жизни с песней, я прогуливаюсь с плиткой шоколада за одной щекой и за другой, за двумя щеками, поэтому в любой момент готов совершить приторно-вязкий плевок в самую сердцевину горечи. Самой моей любимой игрушкой в детстве были ступеньки. Вверх-вниз, вверх-вниз.
Мама, шоколад и ступеньки, пожалуй, этим список любимых вещей из детства ограничивается. Гораздо внушительнее список нелюбимых вещей: шерстяной шарф, потому что колется, милиционер, потому что придет и заберет, манная каша, потому что с костями, рыбий жир, потому что рыбий жир, лето, потому что не знал: можно выйти на раскаленную, как противень, площадь Сан Марко сразу после того, как варикозная туча сбрызнет ее оливковым маслом, в те минуты, когда любой шаг натыкается на знойное дыхание булыжников. Засмотреться на высыпавших средиземноморских красоток без единой непристойности за душой. Мне понравится смотреть на свежих солнечных горлопанок в цветастых сарафанах, сшитых местными гомосексуалистами. Они заулыбаются мне и в ответ получают крестное знамение тремя перстами. Будьте бдительны, не изменяйте своим кудрявым винченцам и джузеппам. Не переедайте на ночь.
Теперь знаю, но все равно терпеть не могу лето, слишком назойливое время года без права на мороз по коже. Душное, промасленное сжимает тебя в несвежих объятиях и норовит. Лето ассоциируется с двумя предметами: пыльным футбольным мячом и засиженным мухами меню в курортном кафетерии в Пицунде. Терпеть не могу лето! Дышать трудно. Как будто его расплавленным в глотку через воронку заливают со всеми причитающимися отвратностями: прокисшим квасом из ржавой бочки, обжигающим легкие асфальтом и обгоревшей до кости кожей.
Я ненавижу лето по старой памяти еще и потому, что летом были школьные каникулы. Три месяца к ряду я не знал, куда себя подевать. Действовал маме на нервы, которая хоть и не имела бросающейся в глаза личной жизни, но наверняка подыскивала потенциального «этот дядя будет жить с нами». Я связывал маму по рукам и ногам летними веревками.
Совсем другое дело дачная жизнь. Хронометрически выверенная, строго очерченная веселеньким зеленым заборчиком, из таких же досок обычно мастерят уборные позади дома. Очень тактично берет тебя за потную руку и вводит в круг ленивого завсегдатайства.
- Как ни крутись, без дачи не обойтись, - буднично рассуждает городское лето. Обветшалое с первых пеленок.
Толстая сальная электричка, кособрюхий домишко, линялый палисадник – аскетичное обаяние набора «Юный дачник». Смешать ингредиенты, но не взбалтывать.
Огромная чугунная сковородка, на ней сварливо покряхтывает фирменное летнее блюдо с крапивой. Хочу поймать раскаленный дурман семейного обеда в сачок и посадить его в пустую стеклянную банку. Разглядывать после со всех сторон и языком цокать от удовольствия. Смущает одно, боюсь порезаться о зазубренные металлические края крапивных листьев.
Мы снимали дачу всего один сезон. В тот год я носил майку хлесткого цвета, злую прическу и тонкогубое лицо унтер-офицера Абвера. У меня сложились новые приятели. Мы пили жуткую гадость, что-то вроде «Берцовки», она, говорят, провоцирует эректильную дисфункцию. Но кто, скажите, об этом задумывается в тринадцать лет. Один парнишка, его, кажется, звали Костя, играл на гитаре про ту самую кровь на рукаве. Костей его называла только бабушка, у которой мы собственно и снимали пару комнат в большом добротном доме, остальные должны были звать его Костян и никак иначе. Собственно Костян и привел меня на вечернюю сходку молодняка, поэтому я на правах его персонального друга раздувал щеки и топорщил ноги поближе к угольям.
Допев очередную песню, Костя зачерпывал ковшом Большой Медведицы озерной водицы и, в конце концов, напился по-русски до конвульсий перевернутого желудка. Периодически Костян целовался с двумя девчонками, а я сидел один, глядя на огонь, не открывая рта. После концерта шли обратно, так проселочная дорога обернулась несколько раз вокруг пыльных ног и потащила обратно к бесстыжей глади озера. На обезвоженном куске берега, который все местные почему-то называют пляжем, можно занимательно провести самые душные часы. Днем здесь много знакомых обгоревших лиц. Ночью тишь да гладь, стирай, пылесось, никто тебе слова не скажет. Мой друг широким жестом предложил заняться одной из своих пассий.
- Да ладно тебе. Я даже не знаю, как ее зовут.
- Ты что как залупа то?
- Сам ты, Костя, залупа.
Костя. всем был хорош, собой в том числе, но что такое залупа не знал. Ко всему прочему имел наглость меня этому слову учить, подлец. Знал ведь, что я тянулся к знаниям, как неокрепшее деревце тянется корнями к солнечному свету. Мне всегда первым делом, когда узнаешь что-то новое, приходит в голову поделиться с самыми близкими. Вот я и поделился. Убежал с озера к задремавшей в гамаке маме.
- Залупа, залупа…- захлебывался судорожной радостью первооткрывателя, – Мама, мама, а Костя - залупа, - мир вокруг преобразился.
Мама, естественно, знала и без меня каков этот Костя есть, но виду не подала, наоборот, схватила меня за шиворот и поволокла по натертому шустрыми ступнями песку в дом.
Так впервые на моем и без того не безоблачном пути встретилось Нельзя. Полновесное, взлохмаченное Нельзя, обжигающее ягодицы. Кожаный консерватор с латунной пряжкой нанес причудливый рисунок на мягкое место. Мама, видимо, думала о чем-то малоприятном, потому сорвалась. Только с тех пор я ревную красивые незнакомые слова к дуракам.

Лето с боями отступало, отстреливаясь до последнего патрона, и осенью начиналась школа. Из года в год к началу осени стекались в классные комнаты мои сверстники, чтобы встретиться с непознанным и нахвататься по верхам.
В школе с углубленным изучением английского языка молодая учительница, едва вернувшаяся из Штатов, спровоцировала бурный восторг единственной фразой.
- В этом году, ребята, у вас появится двадцать шесть новых английских друзей.
- Ничего себе. Здорово. Мы в Англию поедем или они к нам?
- Нет, Слушай, это двадцать шесть букв английского алфавита.
С этого момента углубленное изучение английского языка не заладилось. Зато я лучше всех в классе мыл полы. Об этом, естественно, никто не догадывался. Запахи застоявшейся водопроводной воды, хлорки и несвежей с пролежнями тряпки не отвлекают от главного. Так пахнет мое детство, а еще оно пахнет искусственной елкой и самогонным аппаратом. Дома мне никогда не давали мыть полы, да и другой хозяйственной работы не давали, поэтому относился я к мытью полов со всей серьезностью. Не мокрую тряпку насиловал, а драил до полуобморока нездоровую пигментацию линолеума. Случалось, прогуливал последний урок, чтобы придти пораньше и в одиночку облагородить весь класс, ни с кем не деля заветные метры. Одно время даже подумывал о головокружительной карьере уборщицы.
Всё детство прочно засело у меня в голове подобными лоскутками воспоминаний, обидами и радостями, которые проросли и пустили в меня корни. То помню, когда мне было пять мама съела мою яичницу, пока я спал, то дальше собственного носа ничего не помню.
Впервые мне почудилось, что «влюбился без дураков» достаточно поздно, в средней школе. Я долго выслеживал девочку с белыми бантами, подгадывал, чтобы маршруты наши пересекались как можно чаще, надевал самую отстраненную маску и игнорировал. Хотел кричать, целовать ступни и прыгать в окно, но вместо этого отворачивался и делал вид, что случись ядерный взрыв, не придам ему ни малейшего значения.
Наташка, так ее звали, училась в параллельном классе и каждые вторник и четверг бегала с нотной папкой в музыкальную школу по соседству. Все маленькие девочки ходят в музыкальную школу, чтобы в зрелом возрасте хотеть стать певицей и проесть богатому мужу плешь. Я не был еще испорчен чтением Фрейда. Мне не было очевидно, что в голове у нее вовсе не шопенов хоровод бемолей, а лишь тугой кроватный скрип. А в нотной папке вместо связки скрипичных ключей отвратительной жабой распласталась фотография очередного Тома Круза. Именно отсюда родом мое убеждение, что женскую неверность давно пора включить в программу Олимпийских игр. Давно пора проводить чемпионаты и кубок мира.
Хуже всего, что балкон нашей квартиры расположился точнехонько на полпути до музыкальной школы. Весной и осенью проблем не возникало, но зимой балкон заклеивался и стоять на морозе мне не слишком нравилось. Однако желание дотронуться до Наташки кончиком старой дедушкиной трости перевешивало меня через перила и копило во мне много слюны. Очень много слюны копило во рту. Поэтому неудивительно, что однажды я все-таки не удержался и бережно плюнул, чтобы сразу спрятаться. Плевок оказался единственным доступным проявлением чувственности.
Как раз перед плевком мама с папой взяли меня в настоящий зоопарк. Раньше я никогда там не бывал. Мой первый раз. Судьбе показалось мало того, что день был погожий, вдобавок оказался еще и выходной. Воскресенье. Похоже, родители тоже пошли в зоопарк впервые. Мы заблудились. Милиционер, не вынимая свистка изо рта, рассказал, куда нам следует идти, чтобы попасть в зоопарк. В зоопарке было много животных и озверевшего народа.
Потная толпа застилала глаза. Пиво вперемешку с мороженым и газировкой плыло в раскаленном воздухе от ларька к ларьку. Зверье, ошалевшее от жары, шума и попранных инстинктов, притихло, жалось по углам голых вольеров.
Взрослые мужчины в зоопарке задобрены алкогольным всесилием и крепкими стальными прутьями. Благодушно взирают они на природное разнообразие, коряво поправляя набекреневшуюся корону. Одновременно ухитряются подавать дурной пример сопливым отпрыскам и тискать пошло выкрашенных спутниц. Москвичи.
Разнообразие главный защитный механизм уязвимой биологической жизни. Природа хорошенько позаботилась о том, чтобы в случае Большого Бума кто-нибудь выжил. Не худой, так толстый, не высокий, так коротышка, не стрекоза, так муравей. Москвичи по ее замыслу вслед за крестоцветными должны погибнуть все до единого, вымереть как вид.
На такие мысли зоопарк начнет наталкивать меня гораздо позже, ведь пока мне десять неполных лет и радостно. Здесь, в зоопарке, мой смех превращается в красный воздушный шар и беззаботно парит посреди пенной волны теплого солнечного дня. Красное пятно на белом фоне выглядит забавно. Только мои родители не любят красный цвет, у них вообще аллергия на мой смех. Папа медлит, нерешительно улыбаясь, то ли павиану, то ли орангутангу, кому-то из своих. Но я знаю, что уже совсем скоро неизбежно получу по рукам, и на мой затылок плюхнется угроза получить по губам, если я не перестану ржать как дебил. Мама добавляет, что смех без причины есть признак, сам знаю кого. А я не знаю. Предполагаю несмело, что это вроде бы признак настоящего мужчины. Тогда к моему шарику присоединяются еще два – сиреневый мамин и коричневый цвета молочного шоколада папин. Жаль, они так быстро сдуваются. Даже не успеваю разглядеть их как следует. Вместо праздника воздухоплавания получаю на орехи обойму родительских нагоняев. Мол, надо вести себя прилично, что обо мне подумают другие, где я видел, чтобы порядочный ребенок гоготал как сивый мерин? А я и, правда, не видел. Никогда не видел сивого мерина. Наверное, это красивый мерин, который потерял где-то свое «кра».
Верблюд двугорбый, их еще называют бактрианами с легкой руки Александра Македонского. До верблюда пытался доплюнуть забулдыга. По возрасту он годился мне в деды, но по счастливой случайности ему не удалось оставить потомства.
- Молодой человек, зачем вы животное нервируете?
- Твоя баба? – обратился мужик к отцу, совершенно игнорируя мамин вопрос.
- Моя, - отец притворился тучей и решил проверить чистые ли у него ботинки.
Нам с мамой стало очень неприятно
- Успокой ее, не-то я сам ее успокою.
- Пойдем отсюда, - скомандовал глава семейства.
- Ты что испугался? – удивилась мама.
Отец как возьмет с тротуара первую попавшуюся пощечину, как залепит маме правую щеку. Мне всегда запрещали подбирать с пола всякую гадость, тем более подносить ее к лицу. Не грубое нарушение гигиенической дисциплины захватило мой дух в стальные тиски, а животная злость мужчины, жившего с нами рука об руку.
От отца у нас остался лишь скукоженный коричневый цвета молочного шоколада шарик смеха. С тех пор я ненавижу пьяниц, из-за них расстались мои родители.

Мамуля потрепала меня по затылку и, надев самое свое безмятежное лицо, спросила:
- Ты помнишь Василия Петровича?
- Который на машине?
- Да, который на машине. Он поживет с нами некоторое время, - поставила нос к носу с невозможным.
Отчетливо запахло керосином. Керосин должен взорваться тотчас, сию секунду, поскольку я пытаюсь просунуть горящую спичку в бутыль. Ведь он женат, у него дети есть. Зачем он нужен здесь? Паскудство какое. Собрался въехать в убогую квартирку всей своей откормленной массивностью. Пропадаем за понюшку табака Вирджиния. А семейство его и радо избавиться от прожорливой обузы. Мысли и картины будущего броуновски толкались в тесном детском черепе.
- Почему с нами должен жить кто-то еще? Нам с тобой так хорошо вдвоем.
- Надеюсь, ты поймешь меня, когда подрастешь.
- Мама, он кошек мучает, - зло схватился за спасительную глупость.
- С чего ты взял? – ее тоже забавили усы Василия Петровича.
Сам не знаю, просто надо было возразить.
- У него усы от кошки.
Мне настоятельно рекомендовали не выдумывать, тем более не обижать хорошего человека. Назревала битва за маму с правнуком чеширского кота. Перевес на моей стороне, мы связаны двумя узлами родственных уз.
- Мама, нет.
Мама никогда больше не возвращалась к этому разговору, ни разу не упрекнула.

Посреди двора росло дерево. Вряд ли смогу сказать, что это за дерево. Плохо разбираюсь в односолодовых виски и деревьях. Оно было большое и ветвистое. Побиралось коряво во все стороны света дерево-оккупант. Мне нравилось, проходя мимо, задержаться на минуту и потереться щекой о его шершавую колкость, а после глядеть, как оно небрежно машет мне вслед самой тонюсенькой веточкой. Знак особого расположения. Мы скрывали нашу взаимную привязанность от других растений, тем более от людей. Моё это дерево. Моё. Я очень трепетно охранял свою собственность от злых насекомых. Было ощущение причастности ко всему, что с ним связано. Общий двор, детство, небо… Слишком многое, чтобы не замечать друг друга в упор.
Помню, я в третьем классе. Спорим с Ванькой, кто выше заберется. Итог не в мою пользу. Он в гордом одиночестве наверху, я со сломанной рукой на больничной койке. Естественно, как выясняется позже, у меня гораздо больше поводов для гордости. Чего стоит один только шрам над левой бровью плюс уникальный больничный опыт.
В пятом, уже поднаторевший в дереволазании, забираюсь повыше и перочинным ножиком вырезаю милые сердцу инициалы. К.Г. Мне понятна наивная радость Кати Голубевой, решительно вписавшей меня в пухлый список своих воздыхателей. Но к огорчению Кати Голубевой, боюсь, разделить мою привязанность может один лишь Эдуард Успенский. Первое влечение носит сугубо платонический и зоологический характер. К.Г. это никто иной, как Крокодил Гена. Для молодняка, с которым приходится из одного корыта хлебать варево взросления, моя наивная детская склонность идеализировать крокодила сродни проказе.
Мне нравится крокодил Гена, своей зубастой улыбкой, непреходящим умением дружить без оглядки. Будь у тебя уши размером с футбольный мяч или сомнительное происхождение, это не имеет значения ни на грамм. Предусмотрительно вырезаю на дереве лишь инициалы, удачно совпавшие с инициалами красивой одноклассницы, дерево согласно кивает, мол, лучше помалкивай. Расскажешь, и отношения с миром войдут в штопор, выйти из которого не суждено
Наш молчаливый союз цвел пышным цветом. Катя Голубева кокетливо крутила пальцем у виска на переменах и душераздирающе вздыхала на уроках. Но паритет со злобливым одновозрастным окружением сохранялся.
Ежедневно дерево рассказывало мне о тысяче событий, произошедших во дворе в мое отсутствие. Какой-то недотепа накрошил на асфальт ржавую булку кирпича. Незатейливый воробей кинулся было клевать обманку, не веря в редкую удачу, но поперхнулся и, откашлявшись, взял курс на басовитую жесть крыши. Детский сад окружили новым забором, сверху надставленным рабицей, чтобы маленькие поганцы не убегали во время прогулок за территорию. Тюрьма тюрьмой.
Между нами все было чудесно, пока однажды не прибрел прокуренный мужичок с аляповатой надписью на форменной куртке. Тяжело опирался на позвоночный столб. С этой минуты судьбы дерева оказалась в его, укравших не одну лопату, руках. Нацелил лицо оспину на мое дерево и небрежно сутулился с чувством выполненного долга. В голове перезрелым овощем набухла первая за долгое время мысль. Я не мог запретить ему шаркать, курить, хрипло сплевывать табачную мокроту и материться. У него, как и всех, кто постоянно матерится изо рта воняло кошачьей мочой. На белесой коре проступила испарина, на перебродившем лице – прозрачная полуулыбка. Битва проходит без моего участия.
Я сидел в близлежащих кустах и неслышно прощался с лучшим другом. У них это называется формирование кроны, но дерево не пережило, когда у него отняли обе руки. Оно бухнулось мне в ноги с отчаянным хрустом, который еще долго снился мне после. Других настоящих друзей я себе так и не завел. Видимо, свечи отсырели.
Стоит утвердиться в мысли, что есть все и даже немножко больше, как вдруг полновесно-необратимое «имею» растворяется, как сахар в горячем чае. Вроде бы чай теперь сладкий, но я не пью чай с сахаром. Домоуправление стремилось оправдать свое гордое имя, и в наш двор пришла детская площадка. Не мимоходом заглянула, чтобы уже к следующей весне рассыпаться в прах, а горделиво обосновалась на месте моего единственного друга. В еще не затянувшейся ране срубленного дерева подбоченясь заскрипела румяная карусель. И если после бегства с места варварской топорной расправы я чувствовал себя подлым предателем, то после успешной каруселизации двора на мою грудь можно смело было повесить вторую медаль «за предательство». Ибо вместо справедливой неприязни при виде суррогатной подмены испытывал истое ликование, переходящее в щенячий восторг. Не раз, описывая очередной круг, на зависть торопящимся с работы взрослым представлял себя драгунским офицером N-ского полка. Матерым и боевым.
Поголовное увлечение Отечественной войной 1812 года отнюдь не случайно. Дети очень ревнивы. Стараются закопать каждое цветное стеклышко, найденное в куче мусора, а оттого гораздо более ценное. Хуже всего дела обстоят со школьными учителями. Их очень мало, толковых еще меньше, красивых можно перечесть по фаланге одного пальца. Одну на всех мы вынуждены были делить и двадцатисемилетнюю Татьяну Викторовну. От нее пахло Куликовской битвой и стиральным порошком. Она преподавала историю, любила подарки и сладкое, при виде сладких подарков теряла волю. У Татьяны Викторовны был трехлетний ребенок и не было мужа.
Сегодня с высоты уточненных представлений о женской красоте прояснилось, что объективно экстерьерные характеристики Татьяны Викторовны оставляли желать, но в нашей школе они служили ориентиром для сотен необремененных условностями детских либидо.
В той же школе я стал жутко металлическим. Комплексовал из-за дружбы с девчонками и мытья полов. Мне говорили, такая дружба не возможна, а я дружил, пока основательно не загормонился. По сути именно школьная дружба с девочками меня и сгубила. Из-за нее мне даже нос сломали. У мужского народонаселения я слыл предателем, среди мужиков считалось неслыханной доблестью поколотить меня на переменке. Каратист из параллельного класса ударил меня сапогом по лицу. Несильно, но этого оказалось достаточно, у меня хрупкие кости и с некоторых пор кривой нос.
Детские годы ушли по-английски, будто и не было их вовсе. Об одном жалею, что так и не подошел к девочке с белыми бантами. Словом не обмолвился о своей тоске, не наговорил ей глупостей с три короба:
- Солнце тоненькими пальчиками лучей бережно гладит твои волосы, от чего у меня на коже начинают пританцовывать мурашки. Твое спящее лицо похоже на бесконечную рождественскую сказку, в которой под елкой тебя дожидается сверток с моим обожанием. Эти слова я хотел сказать тебе еще тысячу лет назад при нашей последней встрече, да боялся потревожить дрожащую наивность век. Я переплавился с тех пор и готов повторять их молитвенно.
Поздно. Нет уже бантов таких белых, и девочек таких наивных, чтобы моим излияниям верить. Эй, банты, неужели вы будете преследовать меня всю жизнь? Отвяжитесь!
Первая любовь, если конечно не испоганить ее неловким первым сексом, цветет и плодоносит в душе всю что ни на есть жизнь. Не сваляй я дурака, все могло срастись в замечательный романтический рубец. Но в то время, как я звонил ей и пел по телефону песенку мамонтенка, который ищет свою маму, один из моих более проворных одноклассников по прозвищу Хоттабыч. В общем, вы понимаете.

11.

Июль. Отраженная глава

- Совсем не хочется стареть, верно? - говорит мама Шэрон Стоун, которая с экрана делится частичкой своего великолепия. Мама заваривает шиповник в термосе.
Диета, бассейн, массажист на пару с косметологом превратили маму в подтянутую грациозную кошечку с мягкой крадущейся походкой по магазинам, в такую, как я люблю. Видимо, я многого не знаю.
Мое внерабочее времяпрепровождение в основном заключается в созерцании белья, вывешенного на балконах дома напротив. Большой пододеяльник или на худой конец наволочка загораживают меня от всего, что мы с мамой считаем нежелательным. Проституции, наркотиков, порочащих связей.
- Как дела на работе? – словно на работе клин светом сошелся, а это небывалое чудо, свет клинышком.
- Я обязательно уволюсь в ближайшее время, вот увидишь.
- Не торопись лишиться всего. Что ты этим изменишь?
С некоторых пор до моего рассудка способны достучаться лишь эти руки, богатые заботливой шелковистой нежностью.
- Не знаю, по крайней мере, не будет так тошно.
- Правильно, будет еще хуже.
Будь она неладна, то обязательно завела бы новый разговор.
- Знаешь, а ты изменился!
Или
- Ты стал совсем другим!
Довольная своей прозорливостью заерзала бы на стуле. А я просто научился любить ее на расстоянии. Мне достаточно знать, что мама есть на этом свете. Живет себе в Алтуфьево, думает обо мне и разогревает в микроволновке гречку к моему приезду.
- Знаешь, меня просто прет от каждой прожитой секунды.
И больше объяснять ничего буду. Только попрошу сто рублей на метро.
Вообще мамина квартира, удивительно, насколько она стала чужой за несколько месяцев, показалась мне очень грязной. И тогда я со всей пылкостью романтического персонажа взялся за уборку, облизал каждый маленький тухлый закуток. Не помогло. Настроение осталось препоганым, можно сказать анальным донельзя. Убирайся, не убирайся, верно одно, люди гадят сами себе в рот.
Даже уволившись, я все равно не пропаду. Например, в Макдоналдсе всегда будет востребована пара проворных незакомплексованных рук. Думаю об этом по дороге на работу в понедельник. В понедельник всегда в голову лезут суицидальные мысли, пережаренные на дрянном масле.
- Опять ты опоздал? В бубен получи.
Существующая система штрафов, введенная в бытность босса мухомора, которого благополучно ушли на миссионерскую позицию в саратовский офис, привела к тому, что вместо зарплаты я стал получать только в бубен. Где-то у меня здесь завалялось заявление об уходе. И действительно оно никуда не делось, закон сохранения заявлений об уходе в действии. Лежит на столе в кипе, только пейсов не хватает. Впрочем, его даже стало больше, чем прежде. Столовским беляшом я посадил жирное пятно на словах «по собственному желанию». Если перевернуть клавиатуру, оттуда высыплется изрядное количество крошек. Мне постоянно нужно жевать на рабочем месте, это нервное.
Единственным ярким впечатлением в рабочем студне стало другое пятно, желтое пятно мочи в унитазе. Как будто на стене мужского туалета висит предупреждение: «Ни в коем случае не спускать за собой». Как мне надоели писающие мальчики. Родовое бессознательное гонит их метить за собой территорию, а вот спускать за собой не принято, неприятно…
Я взял заявление, и как оно было с пятном и орфографическими ошибками, понес в модный кабинет с зеркальным шкафом. Нужного мне человека на месте не оказалось, он редко бывал на своем месте. Пришлось положить пятно ему на клавиатуру. Собрав вещи, я выпил кофе и вышел, так словно по надобности, но обратно не вернулся. Последнюю зарплату мне перечислили таки на карточку. Сейчас и это научились делать. За трудовой книжкой не пошел принципиально. Очень хочется верить, что она мне больше никогда не пригодится.
Прошла неделя, мне никто даже не позвонил, словно нет меня вовсе и не было никогда. Я начал волноваться, может, что случилось? По чести говоря, всего через неделю бесплатно готов был делать то, от чего так страстно хотел убежать. Верните меня обратно в офис. Там кофейный аппарат и знакомые люди. Можно ложечкой гущу событий отправлять в рот, не пережевывая. Я не могу один, не умею себя занять. Отнимите у меня свободное время всего святого ради.
Хочешь, не хочешь, а надо привыкать к новому стилю существования, который недовольно урчит пустым желудком. Силюсь заполнить его красками, звуками, запахами и людьми, что парадоксально. Каждый вечер преданно ждет меня одна лишь жеманница подушка, удобная до омерзения. Я теперь сплю один на раскладушке, лечь с мамой не хватило пороху.
Мировоззрение формируется под неусыпным контролем трех прямоугольников: телевизора, зеркала и окна. Хотя нет, эта троица нещадно коверкает мировоззрение, сформированное прежде мамой.
День считается особенно удачным, если можно вообще не вставать, не умываться, не убирать раскладушку. Я просто лежу и читаю, последнее время это глянец. Просыпаюсь всегда не раньше двенадцати и часа полтора просто лежу, глядя в зеркало. Три месяца подряд было гнусно туда заглядывать. Девяносто два дня визуального поста принесли свои плоды. Я осознал, что самое главное в человеке как он смотрит, а не как он выглядит. Еще днем в окно не выглянешь. Все движется в погоне за солнечным светом. Город вопит, стонет, толкается. Бросается в глаза своим населением, транспортом, канализацией. Во все земные сферы пока хватает глаз вгрызается с упорством обреченного. От его мельтешения голова кружится и разыгрывается мигрень. После зеркала переключаюсь на телевизор. Терпеть его еще сложнее, чем окно. Такого самодовольного ящика мне давно не приходилось встречать. Скудным своим разумением мастера всего на свете заполонили телевещание. Сразу после них на зрителей натравливают выпуск новостей. Новости вездесущи, особенно плохие. Выливают на огромную страну ушат ледяной воды, затем извиняющимся тоном выражают сочувствие. От телевизионного сочувствия кровоточат десны на месте стертых в пыль зубов. Спрятаться от дурных новостей можно только в двух местах в темной комнате под одеялом, как я, и в могиле, как Люба Сергеевна.
К вечеру телевизор, наконец-то, уступает свои позиции окну. Вдвоем с телевизором пялиться в окно особенно гораздо. Когда я снова буду искать себе съемную квартиру, основным пожеланием будет комфортабельный двухместный подоконник, чтобы усадить на него своего голубого друга.
День прошел и откусил от моей молодости еще один кусочек, а мне не жалко. Модно быть молодым, политически грамотным, рахитичным, в твидовых брюках и жилетке. Я политикой не интересуюсь. Просто иногда смотрю тел… новости, телевизор тоже смотреть немодно. Мне уже безразлично, что я немодный. Под бормотание ночного ведущего зажигаю ночник, дабы рассеять безденежную тьму, пару раз щелкаю выключателем и засыпаю тугим, как кожа ритуального барабана, сном.
Мне снится Нищета, старая цыганка с лицом, отливающим всеми цветами радуги, в августе девяносто первого она выползла из своей давнишней берлоги и залезла на пышнотелую по-славянски крышу Киевского вокзала, дабы получше рассмотреть творящееся форменное безумие. Залезть залезла, но манатки свои уронила прямо вниз, где остроносые молодчики размахивали трехцветными стягами.
Сплю дальше. Перестаю понимать, где я нахожусь и взаправду ли все это.
- Хочешь разобраться во всем, что происходит вокруг? – спрашивает могущественный Волшебник в красной мантии с норковой оторочкой.
Я сгораю от нетерпения, вот он взмахнет своей волшебной палочкой и окружающий мир преобразится. Рассыплется на тысячи разноцветных стеклышек, которые я заряжу в свой персональный калейдоскоп и стану складывать радующие глаз картинки.
Никому не интересно быть собой, престижно быть чужим отражением. Решено, с этого момента я зеркало, стою на большой многолюдной площади, никого в упор не замечаю. Пушкин смотрится в меня, приглаживая бачки. Он и при жизни был франтом. Купаюсь в чужом внимании, обдаю прохожих брызгами их же собственного поклонения. Площадь похожа на сморщенный лоб, покрытый холодными каплями отстраненных окон. Кругом вывески горланят: «Я здесь, взгляни на меня!». Даже голова заболела от их разноголосицы.
Немного статистики. За час с копейками в меня посмотрелись триста тридцать человек. Получается пять с половиной человек в минуту. Подавляющее большинство – сто восемьдесят человек, пятьдесят четыре с половиной процента – поправили прическу, сумочку на плече, галстук, втянули живот или набрали воздуха в легкие. Девяносто человек или двадцать семь процентов ускорили шаг. Пятьдесят семь человек улыбнулись своему отражению, это чуть больше семнадцати процентов. Трое плюнули себе под ноги, будем считать их статистической погрешностью.
Вот мимо прошел батюшка в чернючей рясе, семенит ножками будто мазурку танцует, а глазища добрые, как у голодного волка. Засмотрелся я, да и взглядом в окладистой бороде запутался, угораздило заплутать в батюшкиной бороде. Только насилу высвободился, как заметил посреди колючего благоденствия черную яму рта. Ненароком провалился в его зияющую опрятность. Там зубы, язык, между зубами застрял кусочек мяса. Судя по запаху – баранина.
Тонкогубый сочный жеребенок отчитывает запыхавшуюся овечку за опоздание. Отчитывает, сердито раздувая пушистые ноздри, молча, по-мужски. Слушает одним ухом извиняющийся рассказ, вытряхивает из ушей особенно эмоциональные нотки. Пойми, нелепый жеребенок, человек не оса, без жала не умрет. Скорее сделай хоть один мужской жест, пока совсем не выветрился из родовой памяти. Отведи замерзшие струи волос и коснись беззащитности.
Девушка засунула ручонки ему за пазуху, парень выкатил грудь колесом и стал ходить Гоголем, что, очевидно, доставило мало удовольствия Николаю Васильевичу. Они зашли в книжный, скорее всего за новым номером «Playboy». Я не могу представить их читающими, как не могу, например, представить Якубовича без усов. У меня скудное воображение.
Тетенька, из разряда вечных тетенек, поскольку родилась уже с несколькими подбородками и в бигудях, полоснула взглядом по припаркованной иномарке, на крыле заблестела хирургическая царапина. Из машины выпучился свежеостриженный мачо с высокомерной мимикой. Маска высокомерия надевается, чтобы оправдать паутинку скорби вокруг глаз и рта, живущих собственной правдивой жизнью. Он вымотался, растратил себя на салоны, фитнесы, вечеринки, легкомысленных девиц. Хочет семью и домашних пельменей, как в детстве у тети Вали из тридцать третьей квартиры.
Девочка лет шестнадцати чешет. С гарнитурой в ухе, с молоком на губах, с расстегнутыми верхними пуговицами, чтобы были видны нательный крестик со стразами и лакомый кусочек груди. Лениво с мурлыканьем царапает горлышко пивной бутылки. Пиво кашляет и пенится мокрой густой рвотой. Пиво я решил не отражать, в меня смотрятся дети. Трудно сказать, в кого она верит больше: в Бога или дизайнерскую мысль. Моя новая жена, неважно родилась она или еще нет, будет иной. Кроткой, рукодельной, борщевитой. И ноги у нее будут пахнуть корицей, как у мамы, а не кислыми щами, как у Любы Сергеевны.
Сверстники шестнадцатилетней девочки, стайка подростков на роликах, распугивают всех. Они беzzаботны, беzzдельны, беzz комплексов. Самый актуальный вопрос на ближайшую перспективу: в чьем подъезде зависнуть сегодня вечером. У Аньки нельзя шуметь, Серега в прошлый раз напился до желудочных соплей, у него прогонят. Где?
Тонко ступая раненым инопланетянином по обглоданным ступеням, оступаюсь. Хочу, будто бы, упасть. Да вдруг одумываюсь и хватаю равновесие за горло. Удерживаюсь.. Медленно вспоминаю, что сплю. Еще вспоминаю, что так ничего и не предложил скучающему желудку. Со вчерашнего вечера он урчит, как недовольный зверь. Что тут возразишь, неласково я с ним обхожусь. Но теперь он прекращает урчать, он ревет, обиженный ребенок. Подожди трошки. Забежим к дядюшке Рону, весело потравимся.
Дальше просто пойду гулять, куда глаза глядят. Город создан специально для меня. Все люди, машины и здания нужны только для того, чтобы я их увидел или прошел мимо.
Улицы, бульвары, проспекты, похожие на исколотые вены наркомана, подставляясь под сиплую злобу разгоряченного летнего ливня, разбрызгивают грязные капли из окрестных луж на сиротливую обувь пешеходов. Еще недавно твоя модельная гордость была теленком или поросенком, появившимся на свет, чтобы ты пару восемь раз засунул немытые конечности в ее нутро. Грязь комьями налипает на все, к чему прикасается человек, но обувь принимает на себя первый и сокрушающий удар.
Первые приметы проступающего на лицах рабочего дня. Мешки под глазами. Целую ночь таскают картошку в мешках, небрежно сваливают ее в тамбуре, а мешки так и остаются под глазами до следующего раза. Грязная обувь. Вечер наступает обухом по голове, некогда с обувью возиться, любимое шоу бы не пропустить. Утром почти просыпаю. Хорошо хоть зубы успеваю почистить, о какой обуви может идти речь. В выходные почищу, если не забуду, или более важных дел не будет.
Все-таки, прав был Славик, чистая обувь есть главный и основной повод держать голову и спину в вертикальном положении. Только соберешься гордо выпятить колесом спину, как увидишь в зеркально начищенных башмаках сомнительную небритую рожу, сразу захочется вернуться в первобытное состояние homo erectus, то есть человека прямоходящего. Вообще непростые отношения со своим зеркальным отражением есть суть отдельная история. Может быть, я один такой извращенец, но предложи мне на выбор зеркало или порнофильм, я без излишних экивоков выберу первое и вовсе не в силу мужского бессилия, скорее, наоборот, в связи с излишней маскулинностью, чтоб ей пусто было.
С Городом беспечных соседствует Город нищих сумой и духом. На тротуаре просиживает последнюю возможность оставить потомство продавленный матрасом патлатый паренек. Жиденький голос обмотан шарфом. Мне жарко смотреть на него.
- Три рубля не найдется? На хлебушек.
Его вопрос заглушил удивленный выкрик
- Смотрите, Алсу! – обернулись все, кто находился в пределах выкрика. Каждый обернулся в ту сторону, в которой, по его мнению, как раз должна бы находиться Алсу.
Так удивляются, как будто она позвонила в дверь нашей алтуфьевской однушки и попросила посолить ей борщ. Настоящие Звезды избегают больших городов, их, городов, ночное свечение пожирает истинный свет. Большие города плюют на ладони и скатывают звездную пыль в комки. Мы глупые и верим, что лучение катышей звездной пыли может заменить свет настоящих звезд, которым безразлично ровно настолько, насколько может быть безразлична наша суета сгусткам раскаленного газа.
- Эй, про хлебушек не забыл?
Жалость больно клюнула прямо в сердце. Слева на груди выступила маленькая с копеечную монету капелька сострадания, как после заточки. Она-то и отправилась в растопыренный полиэтиленовый пакет у ног недокормыша. Не Бог весть что, но большего выдавить из себя не удалось. Зато явственно ощутил волны презрения, ласково облизывающие икры. Каждый проходящий мимо считает своим долгом мелочью упрекнуть парня за физическую полноценность. Правильно протянуть руку за подачкой - большое искусство. Передо мной корячится большой Мастер, у парня есть талант вызывать неоправданную жалость.
- Куда только твоя мама смотрит?
- У меня нет мамы.
Как такое может быть, вдруг нет мамы?
- Померла, - оборвыш смотрит исусиком и улыбается одними сточенными клыками.
Прямо здесь захотелось вытатуировать себе тринадцать мучительных слов на загривке. подонок обидел бедного парня ни за что ему есть нечего а тебе плевать. Без знаков, без препинания, болд ариалом.
- Ты, это, извини, у меня больше ничего нет.
- … - хорошенький татарчонок, матерится, как любимой девушке милую похабность вворачивает.
Хотя, все равно обидно, честное слово, когда так непрозрачно предлагают идти своей дорогой. Дурман превосходства все еще витает над двумя сцепившимися фигурами.
- Смотри, допосылаешься. Некому будет мелочь ссыпать в твой кулек.
- Бог обо всех заботится.
- Плоховато Он о тебе заботится, раз сидишь тут.
- Не ссы. У меня бабла на двоих таких как ты хватит. Чем хуже болезнь, тем больше прибыль. Понял, ханурик?
Теперь понял, то, что я принял за горькую тоску, на самом деле не тоска вовсе, а изжога пресыщения. Парень делает свое нищее дело, для него это обычная работа со своими минусами и недостатками. Еще со всей явственностью осознал, что не в моих возможностях нищенствовать, точно так же и процветание не мой путь. Чувствительная рука Провидения запихнула меня в правильную ячейку. Есть десять причин, по которым я никогда не смогу просить милостыню:
1. у меня есть мама
2. нищета у меня в крови
3. боюсь застудить простату
4. не могу долго сидеть на одном месте
5. не люблю, когда меня жалеют
6. не имею бросающихся в глаза увечий
7. нет опыта работы
8. у меня довольное жизнью лицо
9. знаю, когда было ледовое побоище
10. я никогда не смогу просить милостыню
Остается пешком в одиночество, через рыхлый свет фонарей в бесцветную пустоту из задыхающейся тишины. Изредка, то там, то здесь случаются вспышки света и звука, огненные рычащие звери проносятся мимо застывших в широченном испуге остекленевших зрачков. У одиночества огромное количество масок. На венецианском карнавале не набрать подобного ассортимента. Дома, на работе, в транспорте одиночество повсюду пристально смотрит на тебя сотнями заспанных, но подозрительно пустых глазниц.

Мне стало очень интересно понаблюдать за карьерой нового знакомого. Поэтому несколько дней я выстраивал маршрут прогулок таким образом, чтобы по возможности оказаться в непосредственной близости от паренька. На посредственную близость, полагаю, ни он, ни я не согласились бы.
Только как-то раз на привычном месте его не оказалось. Вместо него здесь расположился молоденький безногий солдатик в хаки гимнастерке. Мне захотелось узнать у служивого о судьбе моего знакомца, только я постеснялся. Прошел мимо. Порядочно так прошел и судорожно оглянулся. Рубака был определенно мне знаком. Память маялась, и ответ неумолимо надвигался. Лучше бы я его не узнал.
Неожиданно повзрослев, он перестал устраивать хозяев точки в образе бездомного подростка. Нищенская конъюнктура переехала человечка, оттяпав походя обе ноги. Ничего, перемелются, мука будет. Костная.
Так я разуверился в героях нашего времени, нищих, проститутках, бандитах. Я разучился подавать милостыню. Щедрость высохла до донца. Милостыню больше не подаю, но делаю это молча. А не как одна из моих многочисленных соседок по московскому метрополитену. Вошел парень без правой руки, все, как полагается, сказал. Женщина неопределимо средних лет в такого же возраста пальто стояла рядом со мной и подсчитывала, сколько он зашибает в день, в месяц, в год, башковитая сволочь. Сомневаюсь, что она отдала бы свою правую руку за эти деньги.
Как бы там ни было, даже в самые подгоревшие минуты случается на московских улицах налетает на тебя счастье, ласково-щенячье. Махнет влажным языком по сосредоточенному выражению лица и поскачет прочь иноходью, высоко задирая кургузые лапы. Появляется она из последнего сна, легко шагает по взлохмаченному пешеходному ковру. Беззастенчиво вспарывает сонную артерию улицы вихлястой походкой. Гортанное мужское внимание неотступно сопровождает ее. Слюни, жвачки, недокуренные сигареты, языки выпадают из разинутых ртов. Впору перекрывать движение, вызывать МЧС и организовывать операцию по спасению мужского пола.
К зубам прилип листик салата и улыбка. Салат, кажется, айсберг, улыбка особенная. Живая что ли. В руках незаконченный разговор с кем-то смазливым. Сразу же представляю, как хватаю ее за левое предплечье и, не говоря ни слова, забрасываю на самую высокую крышу, где мы вдвоем гуляем до умопомрачения. Хочется спрыгнуть, сил нет больше терпеть ее голубиную сообразительность. Отчетливо представляю, как мы вдвоем в тугих до синяков объятьях летим навстречу обжигающей бетонной вспышке. Вполне мог бы сказать:
- Будешь со мной… дружить!?
- …??
- Не знаю, у меня нет столько денег!!
- …!!
- Просто потому, что ты мне приглянулась..
- …??
- А давай ко мне махнем??
- …??
- Конечно, сразу. Зачем кота за резиновый хвост тянуть!!
Вместо этого, просто прохожу мимо. Ладно, я недоумок, Но она?! Почему даже банальное «половина шестого» из меня не вытянула?? А может и к лучшему, что у меня комплексы, а у нее другой. Ведь прекрасно все понимаю. Озарила бы мою жизнь на пять месяцев, две недели и четыре дня. Я был бы жаден до нее. Жадно поджидал в переходе, жадно припадал губами к солнечному сплетению, жадно бросил бы, изменив со своей нерешительностью.
- Иди себе мимо, иди!! Только не забывай меня, я этого не люблю, могу обидеться.
Скажите ей, пусть уберет свой дурацкий салат. Улыбку, кстати, тоже давно пора менять, такие носить уже немодно.
Резко останавливаюсь и замечаю, на меня, не мигая, уставился милиционер и соображает: проявить бдительность и остановить, или пусть проваливает поскорей?? Подумаешь, попал дулом казенного автомата в небо. Ну, разговариваю сам с собой, ничего в этом странного?! Понимаете, была девушка, душка, которую так и подмывает шлепнуть по голяшке. Осуществив задуманное, теряешь всяческий интерес, поскольку нечего с нее взять, кроме яблочной упругости тела. Но пройдет минута замешательства, и снова начнут зудеть ладони, требуя упругих яблочных ожогов. Был разговор, были намерения. А ее уже и след простыл.
Так у меня в кармане оказался простывший след. Приду домой, напою его горячим чаем. Какой никакой, а след нашей мимолетной любви. То есть моей мимолетной любви.
Так (и не начавшись) заканчивается история о двух знаках. Очередная девушка мечты пропорхала мимо. Походя, взглянула, нет, не в глаза. На обувь. Брезгливо поморщилась и была такова. Дура, в глаза надо смотреть. В них истома плещется. На обуви только комья засохшей еще вчера грязи. А глаза начищены до блеска и отполированы твоими недвусмысленными формами.
Что мне помешало? Вместо того, чтобы взглянуть на меня, девушка из тех самых московских краль, что напоминают сломанные автоматы с газировкой: три копейки заглатывают, а газировки не дают, без устали смотрела в налитый кровью глаз светофора с надеждой на взаимность. Мне неподвластно такое даже за деньги. Не быть мне Казановой. Доказано светофорами.
Иступленное битье головой об оконное стекло в четырех стенах у себя дома не приносит должного облегчения. Совсем ничего не приносит. Если витрину лбом расколошматить в Третьяковском проезде, становится легче. Только прежде чем вожделенное успокоение захлестывает каждую клеточку костного мозга, налетают архаровцы, руки заламывают за спину до расплавленных суставов и штраф взыскивают хищным носком ботинка. Не наш это путь. Бунтовать нужно тихо, в тряпочку. Зубами свои вены выгрызать. Нет другого пути. Мир – тупая, ленивая скотина. Ты его сколько ни раскачивай, не замечает, на другой бок и то не перевернется. Тупо что-то менять вне себя, зато над собой ты полноправный хозяин и господин, себя можно менять до неузнаваемости, а вместе с тобой меняется все вокруг. Неповторимое блаженство собственной значимости испытывает человек, изменяющий этот мир внутри. Я разрешаю себе воспринимать светлую сторону вещей. В наше время людей больше всего шокируют добрые поступки.
По старой памяти предлагаю приезжего вида даме с внушительной поклажей:
- Давайте я вам помогу чемодан донести?
И вниз с давно позабывшимся удовольствием от ступенек.
- Ой, спасибо вам огромное. Дай вам Бог счастья, здоровья. Все желания пусть исполнятся. Спасибо огромное… - она готова продолжать и дальше, но потеряла меня из виду.
Редко кого теперь можно удивить беспроводным Интернетом, марсоходами, и другими отрыжками НТР. А вот неосмотрительной добротой можно и до инфаркта довести. Осторожнее с ней надо быть.

Тороплюсь жить. В глазах рябит от мельтешащих дней недели. Тороплюсь, поскольку ничего не успеваю, везде опаздываю. Ничего не успеваю, так как ничего не хочу успеть. Можно взять на себя больше обязанностей и без зазрений совести сваливать бездействие на чрезмерную загруженность. Я даже лениться тороплюсь. И опаздываю по причине того, что тороплюсь. В спешке рождается опоздание, порождающее еще большую спешку.
За окном уже маячит угроза грядущего рабочего для прочих дня. В кармане у меня тысяча рублей и двести фальшивых евро, которыми мне отдала застарелый долг одна старая не очень хорошая знакомая, плюс спонтанная поездка в Питер. Сяду вечером в поезд и через восемь часов я на Неве.
Питер – грустный бурлак, двести лет волочивший огромную баржу. Ленин подставил ему ножку и архи противно захихикал. С тех пор они друг друга не переваривают. Мне выпало примирить Ленина и город, долгое время по недоразумению носивший его имя.
Освоение Петербурга начинается с железнодорожных касс Ленинградского вокзала. На пятачке перед зданием вокзала толчется уйма плюнувших на себя. Один из них направился в мою сторону. Хриплый, как паровозный гудок, голос с резким свистом вырывается прямо из межреберных щелей. Такие кошмары видит по ночам фтизиатр.
- Привет, паря. С работы?
- Я не работаю, - гордо ответил ему.
- Почему? – как будто сам только из забоя. Хотя для него забой и запой близнецы братья.
- Не хочется.
- А у тебя водички нет случаем?
- Чего?
- Водички, говорю, нет? Спирту развести! – гордость распирает.
- Нет, откуда?
- Тогда дай десять рублей.
- Не могу. У меня только сто, - для подтверждения собственных слов вынимаю из кармана сложенную пополам сотенную бумажку.
Ему только этого и надо. Быстро выхватывает купюру у меня из руки и начинает расстыковку.
- А… эй… как это?
- Сдачу потом верну.
Осталось девятьсот рублей.
Тоненькая струйка очереди медленно впадает в окошко билетной кассы. У меня еще с двадцати лет стойкое отвращение к очередям. Но делать нечего, надо стоять.
- Только сидячие остались? Сюда на заднице, обратно на заднице, что за организация, - сетовал на предстоящую поездку среднего вида мужчина.
- На заднице? – обрадовался родному слову.
- Что?
- Что значит на заднице?
- Места остались только сидячие на час ночи. Делать нечего.
- До Питера остались только на час ночи. Сидячие. Будете брать? – кассирша подтвердила слова командировочного.
Другие билеты оставались только для тех, кто готов порадовать кассиршу дополнительной копеечкой. Я не готов и получаю в зубы свой ночной сидячий билет. Осталось шестьсот рублей.???
В ночном поезде всегда хочется позвонить кому-нибудь необязательному, наговорить глупостей и тут же забыть о разговоре.
- Как мало нужно человеку для счастья,
- Как много самого счастья человеку нужно.
- А больше всего на свете я люблю людей, которых никогда не встречал…
И все в таком духе.
- Ну ладно, давай.
- Созвонимся.
Прав был командировочный, ехать ночью сидя отвратительно. Пусть кресла самолетного типа, пусть колесный стук убаюкивает. Отвратительно. Соседи попались бесперспективные – пожилая пара. Они всю дорогу до Питера, а это без малого восемь часов или шестьсот с лишним километров, держались за руки. Я такого в жизни не видел. Мозг перестал выбрасывать в кровь желчь, вместо откуда-то из области поджелудочной растеклось тепло. Вот бы и мне такую старушку, которая будет всю дорогу держать меня за руку, только помоложе.
Сначала я подумал, что железнодорожники меня обманули и привезли обратно в Москву, пока выходил из вагона, освоился. Забавный город. Щекотки боится, но кушает хорошо.
В Питере выдающиеся лошади, львы и барышни. Питерских самок до сих пор хочется называть барышнями, поить кофием и приглашать в синематограф на фильму.
Музеи и дворцы оставили меня равнодушным сразу после рождения Исакий долго, тридцать девять минут, не мог простить мне безразличия к своей особе, стоял на пути и укоризненно качал куполом, но после сжалился и разрешил мне пройти. Главная цель поездки подсмотреть питерцев, случайно уронить зрачки в холодную, почти каменную воду Невы, затем самому слепым кутенком упасть в знаменитые колодезные дворики.
В одном из таких двориков помимо традиционных атрибутов в географическом центре стремительно развивалась приглушенная возня. Приблизился на достаточное для моего астигматизма расстояние к пыльному клубку. Все ясно, подростки самоутверждаются. Детишки близкие к совершеннолетию и изгнанию в естественную среду обитания не согласные мириться с социальной несправедливостью мутузили, что было сил, подозрительный грязный мешок. Это, похоже, дикие ничейные дети, одетые как, давно некормленые и еще дольше неласканные звери. Сироты. Сироты это такие звери, у которых единственным воспоминанием о матери служит пупок, зачастую грязный, невесть как завязанный.
Сироты меня заметили и крепенько схватили за тормашки, да так ловко, сам удивляюсь, как они эти пресловутые тормашки нашли. Я, признаться, отчаянно недолюбливаю иметь дело с чужими прикосновениями, а от сиротского бесстыдства у меня даже в районе гипоталамуса что-то заискрило. Вдруг понял, что не смирился в смирительной рубашке комплексов и лени, и в моей пороховнице при желании можно найти щепотку серого порошка. Я предпринял самое логичное в данной ситуации действие – пронзительно закричал:
- Помогите, мать вашу!
Не знаю, что вспугнуло этих бойцовских воробьев, толи возможная помощь, толи упоминание матери, однако им потребовалось не больше двадцати секунд, чтобы растворится. Через пару минут пыльный мешок начал подавать признаки жизни. Закашлял, перевернулся на спину. Вместе с кашлем из его глотки летел угрожающий всему живому мат. Со стороны могло показаться, что мужчина проснулся не в духе. Точнее не мужчина, а выкипевшей суп, вроде Славика. Задремал и перевернулся на спину. Мне было абсолютно безразлично его циррозное будущее, но внезапная улыбка преданности, совсем не похожая на прежний оскал предвкушения смерти, заставила присесть рядом на корточки. Мужчина с трудом приподнялся на локте, смахнул что-то невидимое с головы и сказал мне что-то невнятное. Алкоголики меня очень любят, постоянно заводят нудные разговоры и душат перегаром.
- Вы в порядке?
- Тя как звать?
- Слушай.
- Я слушаю.
- Это имя такое, Слушай
- А я Петюнька. Классно ты их. Подожди здесь, я мигом.
Мне нравятся МИГи, хорошие самолеты. Смирно сел на пыльные качели и стал ждать возвращения Петюньки. Подобрал добрую пригоршню земли и безвольно растер между ладоней. Линия судьбы ударилась в черноту.
Рубиновые некогда, а теперь бурые капли Петюнькиной крови, вмешиваясь в обыкновенно серую почву придавали зловещий оттенок. Все замолкло. Качели, потревоженные кем-то из убегавших, перестали истерично повизгивать. Если жизнь и шла своим чередом, то делала это на бесшумных цыпочках. Пульс города затих, будто большая каменная душа провалилась в тартарары. Дуэль с грустным городом прошла в теплой, дружественной атмосфере.
Через двадцать минут, их хватило, чтобы добежать до ближайшего магазина, мы уже откупорили армянского коньяка и чокнулись.
- Классный ты парень, Слушай.
- Ты, Петюнька, тоже ничего.
- Может, мы с тобой бизнес какой замутим
- Может и замутим
Любой бизнес в России начинается с бутылки пива. Любой мало-мальски серьезный бизнес в России начинается с водки, выпитой с правильным человеком. Тем правильные люди и отличаются от никчемных, на которых только водку зря переводить.
- Давай, игровые автоматы поставим. Я знаю одно место, не место, а золотое дно.
- А что от меня требуется?
- Как что? Деньги. Какие вы москвичи смешные.
Под конец бутылки я почти верил в подлинность сложенных вчетверо, лежащих в кармане рубашки двухсот евро.
- Вот, держи, друг. Как найдешь остальные, звони.
- Обязательно, брат. Позвоню.
Мы долго трясли друг другу трясущиеся руки, на словах прощаясь до скорого, на деле – навсегда. В Москву поезд прибыл в восемь утра. Мы, я и триста рублей, сошли на платформу с явным облегчением. Обычно почки начинают активнее работать именно в санитарной зоне. Московское небо в два счета заплыло жиром. Приглушило поминальный перезвон сохатых трамваев. Сегодня под этим лоскутком неба умерло еще триста человек. Не говоря ни слова, может быть, рыдая, неожиданно или запланировано, но ничто не сможет сдвинуть с места глыбу моего оптимизма. В сущности, каждый получает ровно столько, сколько осмеливается просить. Не бояться сметь, не бояться просить.
- Надо Машеньке позвонить. Или не надо? - старомодная неуверенность взяла верх над физиологичным до мозга костей утренним возбуждением.
- Женщину не смей домогаться, - учил меня как-то Славик, - почувствуй прежде, что она слегка задета безразличием с твоей стороны. Тут самое время признаться, что робок ты и скромен до крайности, потому не решился сразу в своем сердечном смятении признаться.
Собственно, высказывался он несколько иначе. Не хочется разрушать его романтический образ косноязычием. Толковый был мужик, свойский. Из правильного племени. Надо будет разузнать, где его закопали.
По-моему, у меня есть душа. Хрупкая, как овсяное печенье, но есть. Иначе откуда каждое утро берутся засохшие крошки и чайные разводы терпения на простыне.
Не знаю, кто там что говорит, спорит, глотку дерет. А у меня точно есть душа. Одна беда, вспоминаю о ней очень редко. Только, чтобы оправдаться перед самим собой. Мол, нельзя со мной так строго, у меня же ранимая душа. Презираю себя, потому что прощаю многое, чего другим простить не могу. Поэтому порой она так и норовит упорхнуть из дряблой груди, но по периметру тела часовыми стоят любовь, сострадание, преданность, все оттенки красного. Мне видится, будто душа завернута в прозрачный полиэтиленовый пакет, чтобы не запачкаться о грубое телесное естество.
У всего есть душа, даже у этого кряхтящего лифта, темного, рябого, пахнущего крысиными хвостами, везущего меня к маме. Она, душа, где-то в районе последнего этажа, в сердцевине электромотора. Именно в этом лифте я впервые испытал эмоциональный подъем.
Иногда без посторонней помощи вспоминаю, что я человек. Не автомат для поглощения пива и переключения телевизионных каналов. В такие минуты щемит, свербит и щиплет. Понимаешь, что время черствых сердец не наступит никогда. Неудержимо рвет позвонить Машеньке ночью и размяукаться прямо в трубку. Она нервно подумает, кто-то балуется посреди ночи. Мне, наверняка, станет легче, ведь я не один останусь уныло бодрствовать, разглядывая морщины на потолке. Есть в этом что-то эгоцентрическое. Все равно позвоню. Свет включать не стану, а то вернется с самого утра нечесаная реальность и больно ударит по самооценке. Найду болтливую пластиковую коробку. Коробочку найду, коробульку. Немилосердно схвачу трубку. Стоит придушить ее маленько, будет попокладистей. Наберу первый попавшийся номер. Никак не могу разобраться в этом фокусе – первым, как ни старайся, попадается Машенькин семизначный код доступности. Пальцы лучше головы знают, чего я хочу. Закапают длинные гудки. Сердце, будто назло, начнет биться за троих, мешая как следует прицелиться. Может, бросить трубку, да посильнее? Будет знать, паскуда, как ночью маячить. Первым не выдержит левое полушарие, оно рациональное, ему логическое объяснение подавай.
- Зачем тебе это нужно? – спрашивает ехидно.
Мне ничего не нужно. Хочу просто быть рядом с ней, потому что больше не могу прижаться к животу, в котором некогда плескался девять незабываемых месяцев. Это уже не помогает. Наверное, я вырос. Теперь в моем возрасте сложно что-то менять, особенно фальшивые двести евро, которые вытянул из меня питерский алкаш.
Последний июльский денек выдался вперед всей грудью. А вечером поеду в мой любимый книжный на Тверской, буду слоняться вдоль рядов с корешками и молчать, никому не скажу ни слова, ничего не куплю.

12.

Август. Душная глава

Мог бы я убить человека? Да, человека, который бил мою маму ногами по лицу я убил бы без долбанной рефлексии, будь он дважды Кличко или трижды Тайсон. Сначала подошел бы и очень вежливо спросил, чтобы усыпить бдительный инстинкт самосохранения.
- Извините, пожалуйста, вы не подскажете, который сейчас час? – нарочно так вежливо.
От его ответа уже ничего не зависит. Следом я пальцами выбью ему глаза, набью в рот камней, чтобы не мог кричать и стану бить, пока окровавленная селезенка не порвет сфинктер. При мысли о нем мышцы наливаются сталью и яростью. Я сам не знал, что у меня есть мышцы, тем более такие необузданные. Мною движет ярость, с которой обычный воришка из подворотни не справится. Внутри себя я могу все, поэтому очень не хочется высовываться из собственного уютного всесилия.
Обидно. Обидно, что меня не было рядом в тот момент, когда он подбежал сзади, опрокинул ее на землю и стал вырывать сумку из рук. Почему нигде не пишут: Минздравсоцразвития предупреждает крепко держать сумку в руках опасно для вашего здоровья? Обидно, что у меня в руке не было ножа охотничьего с ехидными зубчиками на физиономии. Никакой сентиментальности, короткий резкий тычок под ребра. Человек, избивший мою маму, падает навзничь и больше никогда не встает, никого не трогает. Все справедливо, по полочкам. Его заспиртованные органы в банках по полочкам.
Только все будет иначе. Когда он, наконец-то, вырвал сумку у мамы из рук, за ним побежали проходившие мимо парни, побежали чтобы не догнать. Так было написано пару тысячелетий назад в огромной амбарной книге судеб. Он убежал, чтобы вскоре попасть под колеса стального коня. Стальной конь будет непременно бежевого цвета, шестой модели, с подбитым глазом и насквозь пропахший бензином. Сидящий за рулем человек из Баку в полосатой, насквозь пропитавшейся потом рубашке не успеет затормозить, когда он выскочит на дорогу. Удар плашмя гулкнет по сонной дороге. Водитель выскочит и начнет материть медленно остывающее тело с размозженным о проезжую часть затылком. Потом какой-нибудь молоденький ливень в грязно-серой фуфайке со светоотражающими полосками и надписью СВАО на спине смоет кровь. Спасибо проезжей части за отзывчивость.
В дежурной части напротив, заявление приняли без особого оптимизма, как дохлую крысу на веревке. Украденные документы пообещали восстановить, взамен выдали временную справку об утере. Еще дежурный зевнул и засунул толстый палец себе в ухо.
Подонок сломал маме два ребра и сотряс мозг. Прибывшая бригада скорой помощи увезла ее в больницу с невозможным для запоминания номером и молодым, почти одного со мной возраста, дежурным врачом.

Я поехал на Речной с тайной надеждой застать дома племянницу и отыграться на ней. На месте я немного успокоился и, поскольку дома никого не оказалось, два часа смотрел в окна моей бывшей съемной. Апогей лета. Поздним вечером публичная уборная Северного речного вокзала в цоколе здания со шпилем пуста и зловонна. Сижу на корточках над тектоническим разломом в полу, вокруг меня дребезжит назойливая муха. Странное смешанное чувство ярости и нерешительности. Какая все-таки эта муха назойливая. В разрезе ее суматошных глаз читается разочарование в мужчинах. Незаметно паспорт из заднего кармана падает в темноту. Приходится лезть туда рукой и вытаскивать мигом набухшую нечистотами книжицу, до этого момента мне казалось, что носить паспорт в обложке не модно. Открыв его, выясняю, что падение не прошло даром. Приходится вырывать с девятой по двенадцатую странички, там где вся конструкция прошита разноцветной нитью, пару дней на батарее и паспорт будет как новенький. Весьма любопытно, являюсь ли я полноправным гражданином своей страны после подобного происшествия? Впрочем, со мной постоянно происходят всяческие нелепости. Происходят в ста случаях из девяноста девяти. Как-то раз я уронил ключи в мусоропровод. Хотел выбросить рекламу из почтового ящика, но вместо нее по координационной ошибке выбросил ключи, которыми собирался вот-вот отпереть дверь. Множество раз садился на свои очки, вместо того чтобы нацепить их на нос. Кошелек в озеро, шампанское на одноклассницу, ужин на белую рубашку. Поэтому я совсем не удивился, когда паспорт в очко.

Вечером мы долго сидим на кухне под кроваво-пыльным абажуром над горсткой гречки в нерешительности. То ли перебирать, то ли так сварить. Мы, это я и мамины фотографии. Когда маму увезли в больницу, вся гречка мира вдруг стала бессмысленной. Открытое окно раскачивает кухонные занавески в такт доносящейся с улицы долбежке. Бесхитростное развлечение летней молодежи – погромче включить музыку в девятке и столпиться вокруг. Как они меня бесят, эти ужасные раскачивающиеся занавески. Вяло демонстрируют намерения жидкие, как дизентерийный стул. Чтобы не было бесцельно за обидно прожитые годы, аккуратно петелька за петелькой одну занавеску с карниза снимаю и мою ей полы по всей квартире, потом вешаю на место, чтобы мама не заругала.
Только она все равно ругает, когда я на следующий день прихожу навестить ее. Ругает из-за фруктов и камамбера, которыми я хотел порадовать и полакомить ее. Естественно денег на все эти излишества у меня не было, и я взял их у мамы в долг, разумеется. Разве что сказать ей не решился, но она поняла все без моих несвязных объяснений
- Пошел бы ты работать, сынок, заплесневел ведь дома сидеть, - она сурово морщит надбровное спрямление и вальяжно теребит когтистой лапой виноватый затылок. Я не привык противостоять. Соглашаться, ублажать, заискивать – вот мой конек. Еще бы, ведь сделан из чуть теплого воска, вечно остывающего сгустка полой лунной слабости. Каждое неосторожное прикосновение разит до печенки доброй сотней Вольт.
- Мама, мамочка родная, прости. Я все сделаю, как ты хочешь. Все исправлю. Ты только не огорчайся, - мне хочется верить, что хотя бы патологоанатом заметит, какое большое у меня было сердце.
Тем временем воспитательный материнский оргазм тихо мирно сходит через заземленные ножки больничной кровати в литосферу, чтобы там на радость геологам кристаллизоваться и стать новым элементом периодической системы.
На маму больно смотреть. Огромные с чайные блюдца синяки под глазами, провалившиеся сами в себя щеки, вздувшиеся, как две беременные кошки, губы. В палате логично пахнет хлоркой и утренними формальностями.
- Не пилите опилки, - призывает один известный штатовский психолог.
Я внемлю ему. Вдыхаю тонкий гнилостный запах сожаления и верю. Собственно, его слова похожи на новехонькие теннисные мячики. Яростно желтые в подражание яичному желтку, подвижно прыгучие, сдобные. Они постоянно отлетают от моего толоконного лба. Уберите свою большую ложку и прекратите поедать мой мозг, господин штатовский психолог.
Мамочка, я буду любить тебя вечно. Звезды зажигаются и гаснут. Осень осеменяется зимой. А у меня в штанах набухло от неожиданной сублимации. Только что она звенела где-то в воздухе бесконечными пересудами и кривотолками. Не прошло и десяти секунд, а она уже у меня в штанах. Мне нет больше особой нужды видеть или слышать тебя. Хочу знать, что ты по-прежнему есть. Требую. Заклинаю. Зубами, ногтями цепляюсь за линию жизни на твоей ладони. Буду побираться, вымаливать куцый пугливый жест, лишь бы свериться с этой линией. За ней пустота отчаяния. Я буду любить тебя вечно! Это и есть причина, по которой я пытался жить один. У меня и в мыслях не было бросать тебя одну. Невозможно отбросить несколько тысячелетий сдвоенного сердцебиения. Я хотел лишить себя права чувствовать кожей головы узоры твоих пальцев, слышать запах твоей неуклюжей стряпни. Теперь повинно разбредаюсь по черно-белым детским снимкам и судорожно глотаю запоздалые слезы раскаяния..
Прямо «Матери и дети». Представляю себе культового режиссера современности за экранизацией. Идет монтаж финальной сцены будущего лидера проката…
Она лежит на больничной койке с двумя солнечными затмениями вместо глаз, запрокинув временно состарившееся лицо в свежевыкрашенный потолок. Окно в палату распахнуто объевшимся обезжиренного творога ветром. При моем появлении окно оценивающе сужается до размеров дверного глазка. По распластавшему мокрые волосы полу катится отвергнутое яблоко Гренни Смит.
- Где ты его взял?
- Купил.
- На какие деньги.
- Я тебе потом все объясню.
- Если ты украл их, ты мне не сын.
Невольная ухмылка соскальзывает с отвесного лица и раскалывается на две части. Одна половинка тут же гаснет, а вторая будет лежать еще долго, поблескивая загадочно, словно зная кому и ради чего светить… Титры. Аплодисменты. Оскар за лучшие костюмы второго плана.
Самопознание изысканно черствый кусок хлеба, думаю я, поцеловав маму в пододеяльник и выйдя из палаты, залитый соленым интеллектуальным потом. Ни при каких обстоятельствах не стану есть хлеб, пропитанный чужим потом, то же самое с деньгами.
Снаружи одурительно, особенно после болезненного климата травматологии. И грудная клетка, набрав пьянящего, разлитого в бутылки по двадцать девять рублей за штуку, воздуха втрое больше чем физиологически потребно, пытается взмыть вверх. Разве не поэтому мое сплетение называют солнечным? Даже новую профессию сразу придумал – солнечный смотритель. Почти мое призвание. Буду смотреть на Солнце, не щурясь, следить за зенитами, затмениями, прочей астротуфтой. Всего один человек за всю историю всеобщего вуайеризма отважился посмотреть на Солнце озорное в подзорную трубу. Он мало кому рассказывал об этом, так его поразило увиденное. Лежит белотелая кругляшка на засахаренном блюдце с каемкой. Влажные чешуйки слюды смахивает с пушистой припухлости над верхней губой. По всей видимости, собралась отобедать. Приятного аппетита, Солнышко.
В песочнице неподалеку от больницы кашеварит бесполый большеротый карапуз. Наверное, очень грустно играть неподалеку от больницы.
Из-за громоздкого рта всего с четырьмя зубами он или она напоминает мне поломанный экскаватор. Родители сами, по всей видимости, до сих пор не определились, кто же растет в семье – сын или дочь. И зовут, наверняка, Сашей или Женей, а то и вовсе Валей.
Ребенок ковыряет лопаткой влажную супесь и, весело гогоча, угощает меня первосортной грязью.
- Подонок растет, - уважительно резюмирую я.
- Сам подонок! – визгливо обнаруживает свое присутствие мамаша, похоже так и не оправившаяся от родов – Вали отсюдава, пока мужа не позвала!
Она так сказала «отсюдава». Молоденькая еще не совсем умная, на пару лет старше меня. Пока я размышляю, как же она написала бы это магическое слово, и сравниваю ее со своей мамой, карапуз, предположительно мужского рода, продолжает забрасывать меня своими кулинарными шедеврами. Мне ничего не остается, кроме как выхватить орудие из неловких пальчиков и сломать пополам. Подумал немножко и запрезирал себя. Год назад у меня было все, к чему стремится каждый нормальный персонаж. Работа, а значит небольшой, но стабильный доход, чувства, принципы. А теперь я хожу по песочницам и отнимаю у детсадовцев совки.
Лучше бы я у него конфету отнял. Сладкое портит фигуру, ведь это сплошные углеводы, вредно для зубов. Выходит очень положительный поступок – отнять конфету у ребенка.

Вернувшись домой, я подумал, что неплохо было бы напиться. По-моему, именно так Славик решал большинство своих проблем. Почему бы и мне не попробовать. Школьником и студентом я убеждал себя, что никогда не решусь на харизматичный мужской запой. Ошибался, решился. Под это дело занял у мамы еще немного денег и взял три по ноль пять. Водка в одиночестве порицаема, но рыба дурного вкуса гниет внутри меня с головы. Вместе с первой я открыл в себе бытовой алкоголизм и начал его пестовать. Открытый бытовой алкоголизм пахнет кисло, домашними солениями. Под водочку самое оно. С кем я только не выпивал благодаря телевизору. С Бушем, с Масляковым, с Соловьевым, особенно с Познером. Кустарные вопросы плодовыми мушками бьются в безразличный зоб прямого эфира, оставляя после себя тоскливые жирные точки. Брезгливые телевизионщики нехотя отмахиваются микрофонами от назойливых голосов телезрителей, постоянно звучащих у них в ушах.
Сейчас я уже не помню, с чего все началось. Вроде бы с рюмочки за мамино здоровье. После десятой стирается любой намек на прошедшие сутки. Ничего кроме грызущей тупости, безразличия и архимученичества. У меня тоже есть вопрос к сегодняшнему эксперту, министру самосовершенствования:
- Как прожить человеку с несуразным телом, гаденькими мыслями и жесткой совестью?
По ту сторону лучевой трубки на тебя не мигает ведущий, чей главный талант заключается в умении убалтывать и умалчивать. Он рассказал мне за рюмочкой, что по данным недавнего социологического опроса семьдесят процентов населения хотят вернуть Советский Союз. Я и не подозревал, что сохранились крупные ареалы обитания вымирающего вида под названием человек советский (Homos Soveticus)..Люди живут здесь, как будто с Советским Союзом ровным счетом ничего не произошло. В пределах их мыслей существует территория красных стягов, словно не было более чем десятилетнего вальяжного шествия рыночной экономики по заводам, фабрикам, полкам магазинов и экранам телевизоров.
Другой ведущий по другому каналу шепнул на ухо, что шестьдесят процентов населения хотели бы восстановить монархию, я не стал спорить ни с тем, ни с другим, просто удивился это у нас страна такая волшебная или социология?
В перерыве между политическим бредом. На холодном не по-августовски с каплями росы экране фланирует молодой, жарко пышущий мужеством эталонный метр восемьдесят пять. Он беззаботен, поскольку знает универсальный секрет успеха. Безупречный нос гордо перпендикулярен свежевыкрашенному перламутру зубов. Готов поклясться, этот нос не омрачали своим присутствием ни насморк, ни безобразно торчащие из ноздрей волосы, ни другая пакостная напасть. Замечательный во всех отношениях нос, задуманный и воссозданный для благородного, почитаемого занятия. Например, чудесные картины можно писать таким носом. Собственно говоря, эталон на экране именно живописью занимается, живописует соотечественникам радости потребления пива.
По авторитетному экранному мнению, искать решение всех проблем следует гораздо ближе, чем принято. Достаточно глотнуть, кто-то мне уже советовал обязательно глотать, чтобы водоворот благополучия закрутился вокруг бренных наших чресл. Я немедля и безоговорочно принимаю доводы телевизора и начинаю собираться в магазин, мама, прости, я возьму у тебя еще немного в долг, чтобы вскоре открыть холодную банку с приморским плеском, хотя внутри что-то приятно щелкает и пружина здравого смысла сжимается еще сильнее, чтобы совсем скоро треснуть меня, как следует.
Я смертельно устал нарушать клятвенные обещания раз и навсегда данные своей слабохарактерности. Чувствую себя манной кашей на подметках телевизионных кумиров.
В охапку все человеческое, что еще осталось во мне и в магазин за пивом.
Естественно, ни о каких усилиях по обретению человеческого облика речь не идет, в магазин пойду Славиком. Грязно свисающие со лба волосы ненавязчиво оттеняют упругую многодневность щетины. Если джинсы, то потертые с грустно поникшими коленками, если рубашка, значит без половины пуговиц, поверх заношенной майки. Главное – выдержать стиль, плюс пикантная недосказанность полиэтиленового пакета с надписью «Armani». Все-таки, чертовски сложно самому себе покупать одежду, когда нет денег.
Последнее время на улице показываюсь по крайней нужде, поэтому каждый выход сопряжен с титаническим эмоциональным усилием. Выстричь запутавшуюся в волосах жвачку или так сойдет?
С достоинством клацаю стертыми каблуками вдоль укладывающихся на ночь многоэтажек, мой нарочито бодрый шаг сбивает с толку пенсионеров и дошкольников. В Москве принято демонстрировать противоположное тому, что из себя представляешь.
Наш район напоминает куцый заячий хвост Я в обиде на него за бестолковую кучность, за его угловатую молодость, за то, что он украл у меня горизонт. Один из основных законов Мирозданья гласит: если район, похожий на куцый заячий хвост, украл у тебя горизонт, на него следует обидеться.
Магазинные полки хороводят, словно теперь канун Ивана Купалы. Заманивают ярким цветом в чащу расточительства. Рад бы в покупательский рай, да без кредитной истории не пускают. Мое дерево товарно-денежных отношений чахнет еще до знакомства с ассортиментом. В момент, когда социально расслаивали общество, меня по, наверное, очень важным причинам, попросили отойти в конец очереди.
Перед кассами бестолково сгрудились неприлично набитые тележки. Их содержимое способно рассказать о хозяевах лучше доктора Курпатова. Именно в магазинных очередях должны получать дипломы и проходить курсы повышения квалификации психоаналитики.
Хорошо кассирше, она точно знает в чем, а вернее в ком, заключаются ее беды. Во мне. Стоило материализоваться перед остекленевшим пятирублевым взглядом, как получил унизительную пощечину вопроса.
- Дисконтная карта есть?
На долю секунды почудилось, будто за кассой сидит чревовещательница. Жирно обагренные помадой губы не для того посажены на суровую устрицу лица, чтобы перед каждым встречным размыкать створки.
- Нет, - вместе с ответом протягиваю ей банку пива.
Напрасно все-таки сюда пришел, Пустой кошелек прохлаждается дома. Некоторым жителям города моя необустроенность покажется вопиющей, но большинство горожан не представляют себе, что на свете существуют суммы превышающие несколько десятков тысяч рублей, хотя их тщательно пытаются разубедить ценами.
Уже готов замараться сдачей и со всех ног обратно в хитиновый покой домашней скорлупы, как вдруг в спину окрик, словно мельком острую сталь между лопаток.
- Чудов! Слушай, здорово! Это ты?
В который раз, наступив на горло непомерному самомнению, оборачиваюсь, болезненно знакомое лицо перекорежило от радости.
- А я смотрю и думаю, ты или не ты… - гримаса, слегка подрагивая, замерла в ожидании ответной реплики.
Старинный, побитый молью и жизнью, школьный приятель не стал ждать от меня членораздельности, поскольку был в подпитии не меньше моего. Приняв рукопожатие, означающее: я очень рад тебя видеть, но еще больше обрадуюсь, когда забуду о нашей встрече, за чистую монету, стал взахлеб рассказывать о недавно купленной машине.
Человек он несколько восточный, внешне похожий на старика Хоттабыча задолго до бутылочной зависимости. Я уже приготовился загадать заветнейшее из желаний и выдернуть у него волосок, но Хоттабыч опередил меня.
- Помнишь Катьку Голубеву? Она сегодня собрала всех наших. А я вот… второй раз бегаю.
Из рук на меня мрачно смотрели два, похожих на дуло гаубицы, водочных горлышка. Понятно.
- Пойдем, тряхнем стариной.
Встреча с бывшими одноклассниками, это всегда надежда. Надежда, что хоть у кого-нибудь дела идут хуже, чем у тебя. Пойдем.
- Вот и мы!
- Почему так долго, - возмутился Сашка Иванов, как обычно самый трезвый.
- Смотрите лучше, кого я вам привел. Хотите свежий анекдот?
Он собрал в правую руку скабрезную еще теплую кашицу, которую я вручил ему по дороге, положил себе за правую щеку и щедро размазал по присутствующим своим бескостным языком.
- Ха-ха-ха, - компания явно пришла в восторг от услышанного.
Зря я сюда пришел. Давно ведь не в силах испытать ничего кроме раздражения. И лица сплошь знакомые, но давно забытые, и сигареты курят самые едкие, и дыма выпускают втрое больше положенного, мрачно здесь, дым коромыслом. Повсюду тянутся коктейли сквозь прорези в соломенных трубках, отчего делаются точь-в-точь как капельницы, и обжигают связки голосовые.
- Слушай, где ты? Что ты? – со всех концов стола плывут в мой слуховой канал груженые баржи вопросов.
- Он у нас сибарит, - Хоттабыч не хочет потерять внимание, до сих пор прикованное к его новой машине.
- Что он, простите, делает? – переспрашивает непростительно трезвый, а потому особенно едкий Иванов.
- Сибарит. Пустые бутылки собирает, говорит для коллекции.
С бутылками он здорово придумал. Забегая вперед, отмечу, что есть два варианта окончания томного вечера. Либо «Я был сегодня неотразим», либо «где только подбиралась такая скучная компания, по объявлению?» При любом раскладе в стандартный набор входят крепкие рукопожатия, сдержанные поцелуи и взаимные уверение в скорой встрече и долгосрочной преданности.
Хорошо, что они молчат про брачные узы. Разве сравнятся их чухонки с моими победами. Чего стоят одни только афрогорничная и любовница президентского администратора, правильная во всех отношениях Машенька. Других, по совести, и не было. Да, еще жена. Еще меня распирает похвастаться, с кем я сегодня выпивал, раздеться напоказ.
Вместо этого я, чтобы выглядеть как все, пью неделю за неделей из высокого искрящегося бокала через соломинку рутины и удивляюсь, зачем употреблять через этот опресняющий фильтр? Можно ведь отбросить соломинку и сделать пару больших глотков.
Гляжу тускло из мрачного подлобья на однокашников, у которых все уже впереди. Начинает наслаиваться министерский живот, гарант легитимности нажитого. Примерно также мы негласно завидовали счастливчикам, раньше прочих заимевшим стеснительную, будто заблудившуюся поросль над верхней губой.
Я ужасно голоден и ужасно стеснителен. Здесь почитают скромность иного рода обаятельную и функциональную, буржуазную. В японском ресторане заказали суши. Чуть теплая японская водка легла на холодную русскую. Когда пьяный у меня удивительным образом вытягивается лицо, словно резиновое.
- У тебя рожа, как у лягушки, - разоткровенничался младший брат хозяйки.
Вроде бы несмышленыш десятилетний, а гляди, какое интересное наблюдение сделал. Сам-то считал себя выхухолем, а оказывается, я больше похож на лягушку. Хорошо, что гормональная неуравновешенность уже позади, иначе ребенку несдобровать. В самом деле, лягушка так лягушка. Это даже хорошо. Лягушки они, знаете, какие привлекательные бывают, полезные. Ими бородавки лечат.

В террариуме друзей только одно лицо показалось мне незнакомым. Только с четвертого вскользь брошенного взгляда узнал в незнакомке ту самую белобантую. Сразу вздумалось, будто теперь, когда я повидал виды, у нас что-то может получиться вместе, вроде детей и пирогов с картошкой на мамин день рождения. Состряпать детей дело не хитрое, с пирогами посложнее будет, но нас хлебом не корми, а корми трудностями.
Взгляд ее блудливый намекает, мол я не против, только не здесь и не с тобой.
Любовь это всегда с первого взгляда. Будь-то первая встреча или четвертый взгляд на давно прочитанную от корки до корки одноклассницу. Она охотница без царя в голове. Отталкивает добычу, чтобы заманить на свою территорию, где потрошить удобнее. Я слишком наивная дичь, такую даже из логова скучно выманивать. Лишь помани обещанием приманки, буду на задних лапах плясать ледку енку за теплое слово. У нее же теплые слова на перечет, еще давно тому назад положены на срочный депозит. Она вовсе не злая, просто имидж такой гламурный.
Маховик вечера отстранено увеличивает обороты.
- Он бешенный! – по-моему, за столом не осталось вяжущих лыка кроме меня.
Я не на шутку испугался.
- Маховик?
- Какой маховик? Сева!
Отлегло.
- Какой Сева?
- Степанов!
Понятия не имею кто это. Но согласиться надо обязательно, не то сгинет прямиком в чужие сны.
- Мм. Да. Этого у него не отнять.
Разговоры с бывшей любовью размокают в моей глотке, образуя вязкую хлебную пробку, не соизволив появиться снаружи. А она уже развернулась, чтобы расчесать хвост и гриву Севы Степанова в ином обществе.
На аналогичных сборищах принято уводить прильнувшую кокетку в кофейную темноту спальни. Я же, откровенно говоря, не любитель ритуалов, но до сих пор меня тянет пролить березовую кротость на ее расчудесные лодыжки. Строго в рамках, исключительно ради мира во всем мире.
- Наташка, ты отвратительно красива, - бросаю обглоданную до снежного скрипа кость фразы в медленно расползающийся со скоростью три килограмма в год фас.
- Ты даже помнишь, как меня зовут?
- Конечно. Как тебя забыть? Я трепетно целую бешенство твоих волос. Сотни, тысячи, каждый отдельно.
Дело в том, что я ищу такую, которая на мое ворчливое настроение ответит:
- Ничего, перетерплю. Вот только запрети мне потуже косички, я сдюжу. Тяжело, это почти то же самое, что легко, только интереснее.
Судя по замешательству, белобантая к проверке не готова. Тогда протягиваю замаранную открытку. А там слова:

Я, давно очумевший от самости,
Рад внести в чью-то жизнь сумятицу.
Только где Она в белом платьице
Собирает ракушки Пятница?

Даешь перламутровый сок близости
Беспокойным стаям островных мыслей!
Любовь есть освоение Космоса плюс
Баба с деревянным коромыслом.

- Что это?
- Это стихи, - дежурная открытка на всякий пожарный, ведь никогда не знаешь, где встретишь любовь всей своей жизни. Заранее надписанная открытка это очень удобно.
- Чьи?
- Мои
- Твои? Ты пишешь стихи?
- Да, еще со школы. Не помнишь? - похоже, с годами она стала хуже слышать и соображать.
Подойдя поближе, я услышал, как она пахнет. Самодовольством и неуверенностью. Мне было милосердно дозволено развеселить белобантую.
Под конец импровизированной встречи компания стала настолько теплой, что расходились со слезами, навернутыми с детской непосредственностью прямо на глаза. Спасибо маме, я не застал этого момента. Я ушел прежде, чем Наташка успела голышом воцариться в моей душе. Перед самым уходом чуткая промокашка губ, подсоленных несостоявшимся поцелуем, приблизилась на полвздоха
- А ты занятный. Может, еще увидимся когда.
Не вопрос, но вопрос. Небрежно брошенное «когда» окончательно иссушило горловину и, напротив, изрядно увлажнило спину. Закон сохранения пота. Другими словами спина вспотела, во рту пересохло, неуверенный слюнтяй стал потным слизняком, а по сути ничего не изменилось. Перемена мест слагаемых.
По итогам визита к Голубевой вспомнилось, как первая любовь рыхлой гусеницей ползет по одеревеневшему туловищу, щекочет любопытными усиками податливую кожу. Совсем скоро она превратится в легкокрылую бабочку и упорхнет из удивленно распахнутых глазищ в неизвестное куда-то. Навсегда.
- К послушным мальчикам, - усмехнулась педагогически настроенная мама.
Я буду верить ей очень долго. Пока не заматерею. С приобретением опыта становится очевидно, что далеко улететь бабочка первой любви так и не смогла. Сдохла на следующий день, как и все ее крылатые соплеменницы. Тогда она улетела, чтобы уберечь несформировавшуюся психику от непосильной тяжести утраты.
Сегодня в небе над Москвой парят сотни тысяч девичьих ресниц. Куда длиннее и пушистей, чем у света в моем оконце, зато глаза у белобантой самые яркие по эту сторону Млечного пути. Два Сириуса на фаянсовом блюде лица.
Я нарочно не взял ни адрес, ни телефон. Так можно молчаливо укорять окружающих за бездушие на фоне несчастной любви, заморозив тем временем события на стадии горящих ушей от стеснения и ладоней от желания.
Две недели поспешно перекочевали с календаря в заплечный мешок времени. Маму выписали из больницы, и она раскрасила мое одиночество акриловыми красками.
Белобантая, изрядно саму себя удивив, позвонила первой, как в научно-фантастическом фильме. Хищница учуяла, что инициатива не моя стихия.
- Привет, это Наташа, - представилась холодная пластмасса.
- Привет, Наташа! - я оторопел…
Женская интонация способна передать восприимчивому уху любую деталь, вплоть до лакового цвета ногтей. Из трубки обрушились запахи и воспоминания. У нее изо рта пахнет дождливым лесом. В лесу грибы. Есть и другие занимательные штуковины, но грибы. Капля, проглотившая радугу, как пилюлю от несварения, запуталась в мягкой паутине. Ветки сговорились разорвать мягкую паутину и оставить паука без пропитания, лишь бы освободить храбрую каплю. Я упиваюсь лесом, ведь здесь есть грибная поляна. Грибы похожи на моих друзей, как храбрая капля похожа на триллионы других капель, может не таких храбрых, но тоже принявших пилюлю радуги до того как. Все эти грибы-друзья, они важные в шляпах, с толстенными ложноножками.
Вечер лапотный кивает, потрясывая обросшей головой, в волосах репейник и жимолость. Пахнет дурнотой. Маленькие грибочки пищат, чтобы дали титьку. У меня паранойя. Удивительную приятность, бывает, ощущаешь, когда случается сжевать сырой со слизью гриб в сыром со слизью лесу сырым со слизью ртом.
Поневоле всплыли из омутов памяти наши с ней старые грибные прогулки, когда впервые посмел поцеловать в обалдевшую щеку. Хотя «поцеловать» громко сказано. Ткнулся сопливым носом, неожиданно увеличившимся в несколько раз. Тонкий фальцет покалечил самые первые аккорды моей самцовой песни. К счастью в радиусе десяти километров не было ни одного автомобилиста, иначе сбежались бы на звук, обливающий кровью сердце любого угонщика. С тех пор боязненно приближаю продукты эволюции к беззащитной женственности.
Ненавижу омерзительный ритуал свидания, особенно первого. Просто не понимаю, как мягкое женское существо может восторгаться, получив в растопыренный кулачок с десяток растительных трупов, а затем умиляться их ленивому гниению. Но мы уже договорились, и свидание неотвратимо.
Чтобы не ударить в грязь лицом и не брать взаймы денег у мамы, мне пришлось три дня разносить листовки по почтовым ящикам. Работал честно и выбросил всего лишь пятьсот листовок. Не подскажете адрес того, кто изобрел кодовые замки и домофоны?
В ночь перед операцией не сплю, разрабатываю универсальный план обольщения, который рассыпается с первой минуты. У белобантой аллергия на цветы. Но я не намерен отступать, и приглашаю ее в модный ресторан. Благо, чувствую себя там как нож в масле. Лепнина, портьеры, серебро, фрукты, шампанское. Из аквариума на чревоугодников таращится обстоятельное ракообразное с клешнями, напоминающими боксерские перчатки. Для него гонг давно прозвучал, обозначив конец финального раунда. Исход схватки известен заблаговременно. Сейчас в зал войдет победитель в шелковой сорочке поверх карбонатного туловища, по-хозяйски присвистнет и прожжет скатерть, нетерпеливо барабаня сигарным окурком пальца. Ракообразное выловят и преподнесут победителю.
Наконец, официант дарит нам частичку своего царского внимания. В нашем городе цена и качество две вещи несовместные. На столе материализуется меню.
- Можно я спрошу тебя одну вещь?
- Валяй, - я не жду от своей почти первой любви никакого подвоха.
- Если бы я не заговорила с тобой в тот вечер, а потом не позвонила, ты бы никогда не сделал первый шаг?
Только что на глазах у главнокомандующего был уничтожен полк отборных гренадер, сражение выходит из под контроля.
- У меня к тебе встречный вопрос, и мой ответ зависит от твоего. Ты согласна?
- Давай попробуем.
- Чтобы ты сделала в первую очередь, будь у тебя сто миллионов долларов?
- Открыла бы свой салон красоты. Не понимаю, причем здесь мой вопрос.
- А я бы построил дельфинарий, - говорю словно в пустоту. Салон красоты куда важнее.
Моя мама очень любит дельфинов, во всем им потворствует. У нее в складках комнаты пылится целая коллекция статуэток, фигурок, поделок и прочей дельфиноподобной дряни.
- Теперь ты отвечай на мой вопрос, - Ей показалось, что я надежный. Как набор одноразовой посуды. Чем меньше в агрегате деталей, тем меньше шансов, что он поломается.
- Знаешь, я, пожалуй, не буду отвечать. Все равно у нас ничего не получится, потому что мне нечего тебе дать. Во мне больше не осталось ничего от меня самого.
Собственность. Это когда вещь приобретает особый привкус того человека, которому принадлежит. А я себе не принадлежу. Я часть мамы, Любы Сергеевны, Машеньки. А последнюю часть себя, самую сокровенную, я выменял у Страхова на бесполезный, повисший во мне мертвым грузом гомосексуальный опыт. С тех пор я принципиальный сексист со своей формулой. У каждого пола есть сильные стороны. Спать лучше с женщинами, а иметь дело – с мужчинами.
Меня всерьез занимает лишь статистика. Специально для нее завел кожаный блокнот, куда скрупулезно стал записывать все, на что трачу свою жизнь. В этом месяце я брился пятнадцать раз, не ужинал восемь раз, из них ночью лазил в холодильник за колбасой двенадцать раз, спал двести сорок три часа…
Над пухнущей четырехколесными тварями пробкой пролетела жирнейшая ворона, по неосторожности посаженная в небесной прописи клякса. Как душно, ужасно хочется пить. Где же этот венценосный кретин в переднике?

13.

Сентябрь. Последняя глава

Чем сентябрь отличается от сентября? Едва различимым оттенком грусти. С каждым новым сентябрем грусть все светлее и светлее, выцветает, словно от нещадных стирок.
- Алло, здравствуйте. Чудова можно?
- У аппарата.
- Слушай, с днем рождения, сынок!
Тот самый отец, из зоопарка. Появился еще более внезапно, чем исчез, как черт из табакерки. Если бы позвонил губернатор Вайоминга, я бы удивился куда меньше.
- Спасибо.
- Это папа.
- Я понял.
Хотя я ничего не понял. Какого черта ему нужно от меня? Я очень давно не произносил этого слова с тем придыханием, которое выдает любящего сына. Без практики очень сложно, в том числе сказать «спасибо, папа».
У меня день рождения. Еще один год, новый седой волос на груди в подарок от вечности. По гороскопу у дев день социальной активности. Как будто гороскоп не знает, что вся моя социальная активность осталась в прошлом тысячелетии вместе с казаками-разбойниками и огромными лифтами, в которых невозможно дотянуться до своего этажа.
Объявились затертые образы из прошлого с недовольными голосами, как будто я виноват, что они меня знать не желают, отделались пыльными прошлогодними пожеланиями. Неприятно каждый год получать от одних и тех же людей одни и те же пожелания. Я специально сосчитал и запротоколировал. Здоровья и счастья желал каждый звонивший, любви и денег – каждый второй.
Следом за отцовским раздался другой неожиданный На другом конце звонка меня заждалась молодая особа, еще один номинальный член моей несуществующей семьи.
- Привет, с днем рождения! – этот голос я не перепутаю ни с чем. Громовитый, с маслянистыми нотками
- Здравствуй, Надя. Что-то стряслось?
- Нет.
- А что?
- Ничего. Захотелось поздравить тебя. Вот, звоню.
- И только? - она никогда и никому не звонит просто так.
- Не совсем. Просто я… выхожу замуж
- Куда выходишь?
- Замуж!
- Как это? Когда? А наш развод. Как с ним быть?
- Папа все уже уладил.
- Да? Твой папа, - вот упырь, - хорош подарочек, что у вас за манера такая все за всех решать. А как же я?
- При чем здесь ты???
- Ужасно хочу тебя видеть. Приезжай.
- В другой раз как-нибудь. Не обижайся, - она опять положила трубку первой.
В отношениях настает момент, когда мужчина продолжает добиваться уже неинтересной ему женщины скорее по инерции, ему, то есть мне, гораздо проще заручиться благосклонностью и распрощаться, чем уйти, несолоно хлебавши, и думать, что не способен добиться своего. Я не собираюсь обижаться, я собираюсь зареветь. Мне не нужна моя бывшая жена, на то она и бывшая. Просто хотел узнать, куда мне девать тлеющий огарок преданности, посыпанный червивой кокосовой стружкой.
Все грешу на маму, что она не умеет готовить, но и сам готовить не мастак. Помню, решил рис сварить на ужин. Получилось в лучших традициях Мишкиной каши. Сначала риса показалось слишком мало, потом воду вычерпывал, потом доливал, потом рис вынимал. Получилось пять кастрюль и кастрюлек с рисом. А если бы она умерла при родах? Я бы сейчас так мучился без нее. Ужасная мысль, но невыносимо сладкая.
Попробуй выкинуть осень из глаз. Она прячет свое лицо, ощетинится чахлыми кустами, точно также как и год, и два и три тому назад изобретает велосипед. Сколько себя помню, осень, не успев толком обосноваться в унылых зрачках жителей города, принимается наводить свои порядки в промозглых душах, так и не оттаявших за короткое и бессмысленное лето.
Сынок, иди сюда, - подзывает женщина ребятенка.
Нет не меня, не моя женщина. Они любятся по телевизору. Мне невыносимо без гарнира поглощать кисло-сладкий соус чужих взаимоотношений. В жестах чужой матери угадывается навязчивая ласка, непроизвольно убивающая все живое в радиусе пяти километров. Знойный заморыш гнется в четверть погибели под палящими лучами материнской любви.
А у меня вместо сердца маленькая стеклянная емкость с антифризом, в которую время от времени поступает в кровь, чтобы не закоченела аорта, качающая душевную пустоту. Мама просила купить сыра и стирального порошка для праздничной скатерти. Я не купил, потому что мне нечего надеть. Каждому бывает нечего надеть, разве я в чем виноват? Не надо меня отчитывать. Я понимаю, что хмурым лохматым тучам безразлично, как я одет. Они в любом случае выплеснут свою тягучую вялость на сопливые газоны. Пыль, поверженная на обе лопатки, сделает вид, что якобы отступила, но уже вместе с первыми прохожими встрепенется и закурит свой тошнотворный фимиам. Очередной ливень наберет полный рот серой краски и выкрасит город в тусклые тона. Начнет как импрессионист точными прикосновениями, закончит как маляр заправский, плеснув краски из ведра на кирпичную кладку.
Это не я, это все она, Осень, которая была прежде, но не знала, будет ли впредь, поэтому принялась с места в карьер бросаться листьями отрывного календаря, в сердцах плюнула на летоисчисление и вырвалась наружу, на студеный заутренний гомон. Хлипкий до поры ветерок шаловливо перебирал в подворотне ее редеющие волосы, да, знай себе, носил осеннюю перхоть мимо простужено хлюпающих форточек.
В моей трамвайной жизни не хватает кондуктора. Попутчики входят и выходят, когда им заблагорассудится, не обращая внимания на остановки, не платя за проезд. Водитель бесится, а я расплачивайся за всех. Не надо, чтобы Сентябрь уходил. Он один добрый и щедрый. Он заменит мне любовь, как ничто другое. Ничто другое не заменит любовь. Даже если душу продать дьяволу. Такой демпинговый вариант вообще не рассматривается, потому что он в стоимостном выражении равен обмену пятикомнатной квартиры в центре Москвы на билет в цирк и пакетик карамели.
Я верю, что как только отчаешься по-настоящему, бросишь ненавидящий взгляд на любимые диски, книги, фильмы, так в препасмурнейший день найдется та, которой нужен именно твой зонт. Она подойдет неуверенно, оступаясь на уходящей из под ног земле, раскроет было душу, но запахнется от налетевшего невесть откуда порыва строгости, соберется уже уходить. Тогда ты вспомнишь все, чему тебя научили другие девочки, соскочишь с подножки осеннего трамвая, который все равно идет в безразличную тебе сторону. Останешься и не остынешь уже до конца.
Девушка прелесть какая хорошенькая, она заведомо откажется от любого моего предложения. Испепелит меня подведенным черной тушью взглядом. А вторая, ее подруга, ничего, в смысле ничего особенного, подходящая.
- Девушка, можно на вас глаз положить?
- Кладите, - почему-то отвечает первая, тогда как вторая окатывает меня презрением, достает мобильный и делает вид, что крайне занята, как человек и как девушка.
- Я, признаться, раньше никогда… глаз не клал.
- Все когда-то случается впервые, неправда ли?
- Правда. А как ты меня узнала?
- Понимаешь, тебя выдали морщины. Они особенные. Радостные.
- А давай.
- Я сегодня не могу, у меня месячные.
Чем окончательно покорит мое изголодавшееся по откровенности сердце. Мы уговоримся на вторник. Вторник, вторник, выходи.
Вдохновленный легкостью наведения мостов любви и дружбы я сам подойду еще к трем небожительницам, пойму, что нужна мне только та, первая. Откажусь от лозунга всех одиноких импотентов «Даешь промискуитет хороший и разный».
Ведь одному тоскливо до одури. Одиночество как наркотик. Со всеми сопутствующими неприятностями – галлюцинациями и ломкой. Почему-то именно пустыми вечерами, похожими на старые трехлитровые банки, запыленные и кое-где потрескавшиеся, хочется очутиться на необитаемом острове, чтобы одиночество стало безвыходным, не привычным и многолюдным, а безвыходным. А еще хочется быть эпицентром. Серым, никому незаметным эпицентром всего и вся. Ни одна капля жизненного сока не должна упасть мимо рта.
Во вторник тоже ничего не выйдет. У нее дурацкая привычка ложиться в койку с одним и тем же дурнем. Она так и скажет:
- Я не могу ответить тебе взаимностью, потому что у меня уже есть привычка.
Не муж, не парень, не любимый. Привычка, мать ее. Остается превратиться в маленькую китайскую каплю и долбить мозг, пока она не поймет, что сама этого хочет.
Мы идем по долгой аллее обсаженной с обеих сторон. Ели впиваются самыми острыми верхушками в купольную синеву и неряшливо просыпают иголки вокруг себя. Мы держимся за руки, чтобы случайно не выронить по дороге зернышко надвигающейся взаимности.
Дождь застает нас врасплох. По крайней мере меня дождь всегда застает врасплох. Я стою, прижавшись проклюнувшейся щетиной к ее волосам, пахнущим молодым абрикосовым деревцем, на углу двух доселе незнакомых, но бесконечно родных улиц. Закат, не жалея румян, хорохорится над нами, и так невыносимо сосет под ложечкой.
Мы уже дома. Дождь теперь барабанит в стекло двумя исцарапанными кулаками, я открываю все окна, чтобы лучше слышать благой мат, которым он кроет поздние крыши сиреневых в дымке вечера домов. Фантастика.
- Чаем угостишь.
Я киваю. И почему-то предлагаю кефир.
- Кефир будешь?
- Нет. А вообще давай, - соглашается немного сморщив кожу вокруг рта.
- Значит, чай не будешь.
- Почему? Буду, только попозже.
- А кефира все равно нет.
- Зачем тогда предлагаешь?
- Не мучай меня. У меня от тебя вся голова кругом. У нас перед подъездом земляника растет. Хочешь, покажу?
Хватит напраслины. В городе под забором у подъезда растет земляника. Человеческое ему совсем не чуждо. Город как город. И земляника совсем не пафосная, обычная.
- Пойдем, листьями в парке шуршать? – и опять все заново. Дождь, город, зернышко в ладонях.
Горячий и влажный взгляд пока незнакомой женщины, млечный пульс вальсирует по нутру, рвется прочь от заштопанных вен к Солнцу и запаху цветущего хмеля. Так и тянет попробовать ее на вкус. Все правильно, у меня оральный способ познания мира. Все тяну в рот, особенно крошки со стола, нимало не заботясь о том, чьи это крошки. Дома, в школьной столовой норовил незаметно послюнявить палец и осторожно промокнуть им рассыпанные по столешнице крохи.
Ужасно хочется влюбиться. Хочется, что ни говори, найти человека, желательно женщину, в которую можно целиком погрузиться. Плюнуть на всех и все: друзей, близких, знакомых, страну, экологию. Раствориться в одном единственном человеке. Годы и годы провести след в след, забравшись под ершистый гребень прически, под мраморную белизну черепа, заплутать в серых извилистых закоулках. Навсегда стать для нее бурной радостью, солнечным зайчиком на запрокинутом призыве гортани. Прививать замашки и перенимать недостатки. Потому что, Мы это ровно в сто тысяч раз больше, чем Я.
Мечтать мне нравится гораздо больше, чем не мечтать. Пусть дымка рассеется, после нее остается дивное послевкусие с нотами миндаля. Потом обычность расшторивается и подводит очередные итоги. Записывает приход: мне двадцать третий, я забываю, что сегодня еще не ел, бреюсь раз в неделю, радуюсь, если пузатый апельсин лопнул в руках и брызжет ярко-оранжевой кислинкой на футболку. Дурачусь selfсексом. Случается, задумавшись, схожу в туалет раньше, чем доберусь до отхожего места. И я счастлив до омерзения…
Затем расход: жена со мной развелась, квартиру отняли, работы нет, волосы начали выпадать на нервной почве. В графе итого: я счастливый человек.
Через пару дней снова позвонил отец.
- Ты куда пропал, почему не звонишь, надо встретиться? – где только наглости столько взял, купил, наверное, на Черкизовском рынке.
Он сошел с ума. Я видел такое в кино, необратимое органическое поражение мозга из-за давления опухшей самооценки. Ему скоро пятьдесят, во всяком случае, гораздо раньше, чем мне. Возраст берет за жабры. Сначала легонько, будто щекочет, потом отчетливо видишь лицо Цельсия и его минус двести семьдесят один градус.
Мы встретились вечером, но было еще светло, и я во всех подробностях рассмотрел вновь обретенного отца. Увиденное превзошло мое мрачное настроение и злобные фантазии на тему «отольются кошке крыскины слезы». Достоверно известно, что если в часах садится батарейка, то время от этого вместе со стрелками не останавливается. Каждый ребенок до конца жизни видит отца добрым сказочным великаном, который, случись что, посадит тебя в карман и защитит от страшного ротвейлера во дворе.
Для человека, давшего мне жизнь, он стал низковат и сундуковат. С самого утра отец, похоже, заправлялся изрядным количеством пива и был скверно выбрит. Постаревший, вытертый, диковинный зверь без зубов. Будто неожиданный порыв ветра вырвал из раскрытого рта коренные резцы. Страшно видеть некогда живого, повязанного с тобой кровью человека, в котором не осталось жизни ни на полногтя. Каждая мелочь, вплоть до обгрызенного фильтра сигареты, что тлеет в тисках указательного и среднего пальцев, кричит о пустячности всего произошедшего с этим человеком за последние десять лет.
Кто сказал, что роботы не могут любить? Роботы любят до конца, строго по расписанию. Стальные объятия, железная верность, запрограммированные лобзания, только щеку успевай подставлять. Он бы и рад избавиться от привязанности к совершенно незнакомому человеку, которого вынужден называть сыном, но страх остаться без стакана воды держит его здесь и заставляет чувствовать себя дураком.
Еще пугает его осведомленность о наших делах. Он знает практически все, что с нами произошло от моих профессиональных метаний до маминого сотрясения мозга. Нет, конечно, о тех трех рублях, которые я увел у него из кармана, когда мне подарили копилку, он не подозревает, все равно неприятно. Непонятно, откуда он уже все знает. Общих знакомых у нас не водится, сам я никогда ему не звонил.
Распространение слухов есть особое физическое явление, потому как его скорость многократно превышает скорость звука и вплотную приближается к скорости света. Так, новость о свадьбе отца настигла нас с мамой быстрее, чем нагрелась конфорка для овсянки.
Отцова сестра, Клавдия Алексеевна, большая придумщица, напившись во время церемониала до состояния «море по колено» и решив продемонстрировать присутствовавшим на свадьбе гостям истинную глубину своей личности, с прибаутками упала в Останкинский пруд, где благополучно сломала правую ногу в двух местах. В пьяном угаре поломка осталась незамеченной и обнаружилась лишь на следующее утро, придав мощнейшему по интенсивности похмелью новый, прежде неизведанный цвет и привкус.
Звонок из больницы застал маму за выходом из очередной диеты. Мама со свойственным ей скепсисом долго не могла поверить сестре из регистратуры, которая влила ей в ухо дежурную порцию утешения. Все сестры на сестринских курсах повышения квалификации помимо уколов и горчичников проходят этот стандартный набор слов, такой же непременный атрибут здравоохранения, как больничный запах или звук бормашины. В больницу мы не поехали. Мама по геополитическим соображениям, я по лености натуры.
Клавдия, подлая душонка, в отместку наплела отцу, что мы с мамой поменяли фамилию. Поменяли феерическую фамилию Чудовы на мамину девичью Дудкина. Ну, уж дудки. Я может быть Дудкин по сути, но по паспорту я Чудов.
Темнело и накрапывало. Отец, не обращая внимания на погоду, пусть себе чудит, время года и суток решил отвести меня в Ботанический сад. Чуть ли не за руку взял и потащил, будто все эти годы мы стояли посреди зоопарка, и он ждал, пока я перестану упрямиться, чтобы пойти смотреть слона.
- Давай по пиву.
- Мама знает, что ты пьешь?
- Папа, мне уже несколько за двадцать, очнись.
Он тоже ожидал увидеть десятилетнего мальчика в мокрых штанишках. Но пиво взял.
Ботанический сад собирался закрываться и не пустить нас, простофиля. Мы и без него знаем с десяток дырок в заборе. Когда забор был преодолен, и прогулка только-только зашнуровала кеды, чтобы начаться, отец с трещиной в голосе спросил:
- Скучал по папке?
Я едва не поперхнулся пивом. Интересно, зачем он спрашивает и что хочет услышать. Буду корректен. В конце концов, я благодарен этому нелепому человеку, что он бросил нас и позволил мне вырасти собой.
- Временами.
Отношения не есть заслуга или вина одного человека. Мы оба ответственны за наши взаимоотношения, а точнее за их отсутствие. Родителям нельзя отказывать в любви, даже если презираешь их, за людей не считаешь.
- А как у тебя с противоположным полом? – кто о чем…
- Нормально.
- Если надумаешь жениться, ты сначала мне ее покажи.
- Зачем?
- У меня опыта поболе твоего будет. Посоветую, - вот именно что не помогу, а посоветую. В этом весь он.
Нам встретился сторож, решившийся нас выгнать. Это входит в его обязанности: выгонять тех, кто знает с десяток дырок в заборе, по утрам распахивать кованную вязь решетки и растерянно моргать вслед промелькнувшим пяткам лесопарка. Когда по городу бродит Ботанический сад имени Цицина бульвары стыдливо опускают глаза и сторонятся. Дорогу молодым и зеленым.
Меня жестоко обманули. И не кто-нибудь, а мои собственные родители во главе с обожаемой мамочкой. Научили быть добрым, честным, совестливым и выбросили доверчивую рыбешку на раскаленный прибрежный песок. Вздох, другой, но обжигающий воздух нехотя раздирает сухие жабры. До воды уже не добраться на полусгнивших плавниках.
Вздрагиваю от каждого шороха, но не сторожа боюсь. Кого может напугать невооруженный пенсионер со смутными полномочиями, разве что своих внуков дошкольного возраста. Боюсь появления единственной женщины в наших никчемных жизнях. Как адекватный взрослый человек я понимаю, что мама не может неожиданно появиться в мокром вечернем Ботаническом саду, но провинившийся ребенок говорит мне, что с этим дядей встречаться нельзя, потому что мама будет очень недовольна и заругает.
Отец смотрит помутневшими глазами в персональную внутреннюю пустоту. Ему хочется кричать, материться, вывернуться наизнанку и промокнуть изнутри. Мне срочно надо научиться курить, чтобы отец авторитетно надрал уши. Правда, без подростковых балконов и подвалов, чердаков и туалетов курение, как тривиальнейшее из умений, теряет всякий сакральный смысл.
От прогулки под дождем намокли даже мысли, как будто вся моя жизнь это один беспричинный дождливый осенний день по внутренней стороне стекла. Капли падают на подоконник, а снаружи висит яркий бездонный полдень.
Хорошо, что дождь. По лицам стекают капли жалости к себе, и не видно на каком месте глаза. На мокром или нет. На прощанье целуемся мужественно, скупо, раз десять. Удивительно, какой сегодня дождь соленый и горький одновременно.
- Созвонимся, сынок?
- Зачем?..
До следующего приступа отцовства я не доживу. Со СПИДом особенно в нашей стране так долго не живут. Мой случай как раз из тех, когда за одну ошибку расплачиваются всей жизнью. Она постоянно ссылалась на какие-то загадочные женские обстоятельства, я считал их блажью и с ослиным упрямством настаивал на своем. Она мне ничего не сказала, просто не смогла устоять перед возможностью еще хотя бы один раз обмануться и почувствовать себя любимой. Теперь-то, когда все прояснилось, я заживу по-настоящему. Наконец-то. Сегодня я проведу наотмашь, а завтра видно будет.
Песочные часы врут. Песок и сила притяжения есть, времени нет. Катастрофически.
Уже ничего не исправишь ни желанием, ни режимом, ни халвой в шоколаде.

Но завтра не будет,
Вчера уже было.
Любите маму,
Мойте руки с мылом.
«5'nizza»