Берег далёкой страны

"Ты мне не обещан ни жизнью, ни богом,
Ни даже предчувствием тайным моим"
А. Ахматова

Кисло-сладкий, едва уловимый запах серебра струится из шкатулки.
У меня ничего нет в жизни.
Кроме этого старого красно-коричневого кресла и кусочка осеннего ночного неба в окне, за темной занавеской. Да, и еще вот этого отражения в зеркале.
Со стороны стола доносится осенний запах хризантем – свидетельство очередного только что разорванного романа. Разорванного из-за моих слов о том, что вечной любви между людьми нет и быть не может, что я не могу давать клятв и обещаний, потому что не имею права портить другим людям жизнь…
Высокая крепкая фигура, широкие плечи, резкий и вместе с тем успокаивающий запах табака.
Потому что у меня есть Ты.
Розовая дымка, затянувшая небо несколько часов назад, отступила, и небо подернулось синей пеленой.
Дождь все не прекращается. Кажется, он льет целую вечность. Целую вечность с тех пор, как я сижу в кресле, сжимая в руке серебряное кольцо с чернью, и смотрю в окно.
Какая огромная разница между мечтой и её исполнением… Когда-то мне хотелось стоять на сцене в длинном чёрном платье, хотелось петь. Прошло время, и я вдруг осознала, что стою на сцене в длинном чёрном платье и что-то пою. Но эта действительность была ничто по сравнению с мечтой об этой действительности – ведь я уже поняла, как работают ради этого выхода в платье, как неделями не получается одна-единственная строчка в арии, как дрожат колени перед этим выходом, как зрители в зале сливаются в одно пестрое пятно, а свет люстр превращается в золотую паутину бликов, опутывающую с головы до ног.
Темные, чуть вьющиеся волосы обрамляют открытое лицо, обожженное загаром и освещенное взглядом выразительных, необыкновенно мечтательных и ласковых глаз.
Надо попытаться забыть этот последний год. Можно вспоминать все, что угодно, но не этот год. Меня не оставляет то ощущение, когда слезы подступают к самым глазам, и знаешь, что не имеешь права плакать, потому что это совершенно бесполезно и бессмысленно, потому что все равно ничего другого не будет.
Мокрые ветки берез стучатся в окно, и все стекла покрыты мелкими каплями. Сизое небо фантастически напоминает о другом, далеком небе над иной страной, в которую я никогда не вернусь. Напоенный дождем воздух сочится в приоткрытую оконную раму.
Воспоминания сначала совершенно призрачны, что-то на уровне того ощущения, какое мы испытываем, чувствуя запах, который когда-то связывался с каким-то человеком или событием, а теперь навевает неясные, расплывчатые картины из прошлого. Потом они становятся черно-белыми, словно старые фильмы, и, наконец, окрашиваются разными цветами. Правда, не все…
Мне восемь лет. Я в первый раз выхожу на сцену в хоре и в первый раз слепну от сияния люстр в зале. Яркое, цветное воспоминание, похожее на голливудский фильм – старый-престарый, как «Унесенные ветром», но красочный, словно снятый вчера.
Последний экзамен в школе… Черное выпускное платье из блестящего струящегося атласа, школьный вальс, золотое шампанское, короткая ночь в залитом разноцветными огнями ресторане, чьи-то безумные поцелуи в темных углах, белый полусвет на Неве и соленый ветер. Торжественное вступление в новую взрослую жизнь – бесконечная беготня по городу в поисках работы на следующий день после бала и шампанского. Я иду по раскаленной пыльной улице. Жаркий летний город, город дачников с сумками и туристов, совсем не мой город. Один двор, другой, третий… Сомнительный офис в темном углу двора на Сенной. Ступеньки, коридор, комнаты, очередь.
– Здравствуйте.
Одетая, как кинозвезда, девушка, не глядя на меня, кивает.
– Я… по поводу работы.
– Заполняйте анкету.
– Вот.
– У нас трудоустройство платное, за неделю – сто рублей, срочное – двести пятьдесят.
– А… мне… срочное.
Через минуту она протягивает мне лист с вариантами работы. Я тупо читаю.
– Но вы же прекрасно понимаете, что все это совершенно не подходит!
– Следующий, – хладнокровно произносит кинозвезда. В дверь радостно влетает подросток лет четырнадцати.
– Вы не хотите вернуть деньги?
Она, глядя на монитор:
– Услуга оплачена в кассе.
– Вы понимаете, что вы несете?
Она в бешенстве швыряет мне бумажку с телефонами.
– Вот, попробуйте позвонить по этим номерам!
По одному из этих номеров отвечают, что фирма переехала, по другому – что набор прекращен, по третьему – предлагают запихивать листовки в машины, стоящие в пробках на перекрестках. Ничего страшного, пару лет назад мы с девчонками так работали у метро. Но на перекрестке! На другом конце города, за такие копейки, что даже сказать стыдно! Немыслимо.
Остается последний вариант – кадровое агентство. Эти два слова наводят на меня такую тоску, что я их даже с трудом выговариваю. Петляю по запутанным коридорам, залитым ярким светом ламп, почти бегу, натыкаясь на «кинозвезд», борясь с горячим желанием плюнуть прямо им в лица, врываюсь в офис. Снова придирки, унижения, иногда, наконец, временная работа на две-три недели. Потом еду в агентство, до конца не уверенная в том, что мне заплатят. Молодящаяся тетка с короткой стрижкой и мужскими ухватками, которая брала меня на работу, недовольно морщится, достает из кошелька бумажки и протягивает мне их как милостыню.
Решительный небритый подбородок и безупречно красивая, но в то же время твердая линия рта. Длинные темные ресницы прикрывают чуть сузившиеся от солнца глаза.
Мне семнадцать лет. Я поступаю в училище на вокальное отделение – пою арию Клеопатры в пышном белом платье, подчеркивающем мою хрупкость. В нем я выгляжу четырнадцатилетней, особенно рядом с другими девушками. Смешно – пою страстную арию роковой женщины с подростковым испугом в глазах. В конце второй части, когда самые опасные пассажи позади, неожиданно сбиваюсь. Комиссия уже почти смеется, а мне не остается ничего другого, как перейти к каденции и блестяще ее завершить. Тоже необыкновенно насыщенная, объемная картина. Шорох платья, гулкая тишина в зале и первый аккорд концертмейстера до сих пор звучат у меня в ушах.
Долгие месяцы учебы… Зачеты, экзамены, ноты, очереди на уроки вокала – иногда по несколько часов, потрепанные клавиры, высокомерие высоких, гордых бездарностей и робкая застенчивость невзрачных способных учениц. Я быстро разлюбила учиться. В тот момент, когда мне дали понять, что я «неэмоциональна и нетехнична» – словом, неинтересна профессору.
Свободная, раскованная походка моряка. Твоя уверенность в себе проскальзывает в каждом Твоем движении – уверенность в собственной силе и ловкости, решительность Мужчины. И вместе с тем – Твой отрешенный разочарованный взгляд, проникающий в самую душу.
Потом – институт, попытки получить диплом музыковеда. Пыльные библиотечные книги, портреты Баха и Моцарта, сурово глядящие на меня со страниц. Какие-то бесконечные походы по музеям и библиотекам, лекции о давным-давно умерших людях, давно исчезнувших стилях архитектуры и живописи. Кажется, я уже знаю абсолютно все о барокко, классицизме и романтизме. Узкий тюремный коридор, из буфета струятся сводящие с ума запахи мечты студента – горячих макарон с растаявшим сыром и кофе – и классы, классы, классы, из которых доносятся бодрые звуки пианино и хриплые нераспетые тенора и сопрано.
Лица подруг, сокурсников, знакомых – еле-еле намеченные на черно-белом фоне. Не помню. Опять музеи, театры, выставки, дни рождения.
Почему все, что случается в моей жизни, становится воспоминаниями, которые я изо всех сил стараюсь отогнать? Когда что-то происходит сейчас, оно кажется вполне обыкновенным, а спустя время выглядит отвратительно – фальшиво, поддельно, отталкивающе, как будто это чья-то чужая, не моя жизнь, потому что я не могла думать так, действовать так, говорить так.
У Тебя были большие руки, широкие плечи, к которым хотелось прижаться, и добрая мужественная улыбка.
А потом я просто собрала все деньги, которые были в доме, заняла у друзей и, повинуясь бездумному порыву, полетела в Англию. Ни Лондона, ни Темзы я почти не помню. Только безотчетное жгучее чувство красоты Шотландии.
Шотландия навсегда останется в моей памяти бескрайней голубой прозрачностью неба и моря и ощущением самого прекрасного прохладного одиночества. Там как-то не было места всему тому, к чему я привыкла – унылой пустой тоске, заточенности в ограниченном пространстве между работой и домом, чужим ненужным людям – всему тому, что посягало на мою свободу.
Безлюдный берег, неподвижно-голубое с розовыми оттенками заката море, небо, сливающееся с ним, и силуэты гор вдалеке. Ветер поет низко, протяжно, словно виолончель.
Черная скамейка, и на ней – одинокая женщина, напряженно всматривающаяся в голубую даль. Она ждет кого-то. Кого-то, кто должен появиться, обязательно должен вернуться на берег из светло-синей сквозистости.
На неподвижную зеленую воду розовыми и желтыми полосами ложатся редкие огни маяков и кораблей. Высокие мачты остро уходят вверх, в небо, и размытые отражения кораблей плавно покачиваются в воде. Странное небо необычного цвета: на сизом оттенке выделяется перламутровая переливающаяся полоса, неровная, словно набросанная мазками, потом тает и разлетается по синеве брызгами фейерверка.
Мягкая золотистость ночи длится долго, бесконечно долго. А потом приближается рассвет. Женщина уйдет. В порту снова послышатся крики рабочих, сильнее запахнет смолой и канатами, паруса задрожат на соленом ветру, маня уплыть в далекие страны, оставив привычную жизнь, в гавань войдут новые иностранные корабли, и все очертания, запахи и звуки станут более реальными и ощутимыми.
А я уеду. Уеду, зная, что никогда не вернусь сюда, потому что слишком хорошо знаю себя: если я привяжусь к какому-нибудь месту или человеку, то неизбежно придется расстаться, и я умру от тоски. Я даже не привезла домой ни кусочка той страны – ни одной частицы, кроме серебряного кольца с колдовским кисло-сладким запахом…
Скоро рассвет.
Кружащая голову темнота – та самая, которую в романах описывают как обволакивающую, жарко-бесстыдную пелену. Какая глупость… Просто ночь, и чьи-то ненужные чужие руки, жадно дотрагивающиеся до моего тела, которое, как мне кажется, вовсе не представляет особого интереса, в отличие от моей души. Которая никому не нужна. И никаких чувств, даже страсти, чисто плотской страсти. Равнодушие. Даже сейчас, через несколько лет, при воспоминании о той ночи, меня охватывает и сковывает абсолютное равнодушие. Зачем же тогда?.. Исключительно интерес. Циничный, пошлый интерес: а что же все-таки произойдет?
Я закрываю глаза… Впрочем, мне даже не нужно закрывать глаза – я и так вижу мебель в комнате и коридоре, которая вдруг, как это всегда бывает ночью в незнакомом месте, приобрела формы странных животных, и черемуху в окне, и полоску рассвета на горизонте, и две пустые высокие бутылки у кровати, и себя. Я чувствую себя совершенно разбитой. В зеркале отражается мое, теперь почти чужое утомленное лицо с темными кругами под глазами. Если бы я могла почувствовать что-нибудь, кроме разбитости и пустоты. Надо уйти отсюда поскорее. Я тихо прокрадываюсь в комнату – человек, спящий на кровати, абсолютно ничего не значит для меня, не существует, – беру сумку и еле слышно щелкаю замком. Прислоняюсь лбом к ледяной бетонной стене и снова вижу перед собой…
…Глубокие зеленые глаза с застывшей невысказанной печалью – печалью, которая поразила меня больше, чем Твоя красота. Даже когда Ты улыбался, грусть не исчезала, она была словно отдельной чертой Твоего лица, неизменной и вечной, и оттого Твоя улыбка казалась задумчиво-грустной и отрешенной, словно Ты мечтал о той же свободе, что и я. Тонкие морщинки под глазами накладывали на твое лицо необыкновенно притягательную печать опыта и зрелости. Ты улыбаешься – а взгляд все равно струит неземную грусть. Я помню, как Ты смотрел в светло-синюю серебристость моря, опершись рукой о каменный парапет набережной, словно желая вырваться в ту свободу, которую способно дать одно только море.
Ты словно неповторимо-прекрасный сон, один из тех снов, которые запоминаются навсегда и всю оставшуюся жизнь терзают душу своей несбыточностью и щемящей тоской…
Если бы я могла встретить Тебя на улице, наткнуться на Тебя в кафе, поговорить с Тобой… Где Ты сейчас? Что Ты сейчас делаешь? Изменился ли Ты?
Если на улице дождь, ветер, холод – осенний и от этого еще более пронзительный, то и мне, и всем тем, кто старательно изображает независимость, даже несмотря на некоторое упоение стихией, наверняка хочется прижаться к чему-то или к кому-то теплому, а приходится идти «через не могу». А смотришь на мужчин – они идут прямо и совсем не хотят ни на кого опереться. Такое ощущение, как будто они могут сами со всем справиться. Если бы можно было ощутить Твое присутствие здесь… Хотя, впрочем, нет, не надо – к чему? Лучше Ты останешься прошлым – прекрасным волшебным прошлым.
В чем различие между «есть» и «было»? Как поймать тот момент, когда настоящее отдаляется в прошлое и превращается в воспоминание? Как я могу сказать, унижалась когда-то или все еще продолжаю унижаться? Любила Тебя или люблю до сих пор? Разве я могу назвать тот день, когда я окончательно поняла безысходность своего чувства? Да и разве на этом все оборвалось? Как я могу сказать, был Ты или есть Ты?
Что я видела в жизни? Лекции, работу, одинаковые концертные залы, деньги, ложь, зависть, уныние, скуку – бесполезное существование. И сказочный берег, усыпанный золотистым песком – берег далекой страны.
Я никого не хочу видеть. Если мне попадется на глаза хоть один человек, я закричу. Поэтому я третий день не выхожу из дома.
Радио. Ни на что не годная попса. Через две волны – тяжелый рок, бьющий по ушам. Занудные разговоры о погоде и политике. Плач скрипки на волнах «Классики».
Почему-то я все время голодна. Ах да, я же не ела со вчерашнего дня. Зарплата закончилась, стипендии у меня больше нет – не заслуживаю.
В Тебе была странная доброта – чрезмерная доброта для мужчины. Обычно мужчинам свойственно быть или казаться злыми и суровыми, а в Тебе этого не было ни капли. И безграничная надежность. Рядом с Тобой не было места волнениям и тревогам; казалось, одно твое прикосновение могло бы прогнать печальные мысли. Что я говорю, Боже мой, рядом с Тобой таких мыслей и не возникало. Если бы только… Если бы…
Жизнь свелась к бесконечному диалогу с самой собой и еще более сильным, чем раньше, желаниям несбыточного. Ты стал частью меня, вошел в мою плоть и кровь. Все, что было до Тебя, – ante lucem .
Чем меньше сокровище, тем оно дороже: взгляд мельком дороже прикосновения руки, а прикосновение руки дороже слова. Ведь самое ценное в любви – ее мимолетность. За мимолетное чувство всегда можно ручаться, оно ни к чему не обязывает, не получает нового имени – «долг», не становится обыденностью, старой привычкой, не входит в повседневность.
Только из-за Тебя я впервые в жизни почувствовала безотчетное желание не подчиняться чьей-то чужой страсти, а любить самой, понимать, как сильно я хочу, чтобы Ты нуждался – пусть хоть на мгновение – в моем взгляде, прикосновении и слове.
Ты – все то, что есть в жизни: Ты – встреча и разлука, тепло и боль, крик и тишина, мой страх и спокойствие, берег далекой страны.
И мне снится берег далекой страны, светло-синяя сквозистость волн и тумана, изменчивое небо, черная резная скамейка. И тогда Твои глаза оказываются близко-близко, и я тону в их зеленом сиянии до тех пор, пока не проснусь.
Совсем стемнело. За окном – осень. Октябрь. Нет ничего. Ни шелеста прибоя, ни скамейки, ни острых камней в прибрежной воде, ни ветра.
Я лежу, уткнувшись лицом в подушку, и, закрывая глаза, вижу его лицо.
Это было так давно… И все же… Все же его черты для меня роднее собственных.
Мне теперь кажется, что он был единственным мужчиной в моей жизни. От остальных у меня остались воспоминания о руках и цветах, а от него – воспоминание о его ясном взгляде, устремленном в Никуда и в Навсегда.
А я даже не знаю его имени.
Ведь я видела его всего один раз в жизни – тогда, на пристани в порту Глазго.
26 мая-22 июня 2005 г.