Мастер стула

Мастер стула

 Спирин перевозил к себе в деревню стул, старый, но вполне еще добротный отечественный стул. В тамбуре в электричке, поколебавшись, ставить ли его прямо так - ножками, подбитыми войлоком, на заплеванный пол - Спирин наконец его поставил и сам на него уселся. Поезд взял с места, набрал скорость, через щель между половинками дверей забрезжила снежная пыль.
 Было тесно: люди ехали с ночных смен, зевали, чесали глаза. Два пэтэушника, стоя напротив, с ехидством рассматривали Спирина. “Из психушки сбежал”, - сказал один другому, не особенно понижая голос. Какой-то жук, звякнув в сумке склянками, нагнулся к нему:
- Ты что это, всегда с собой возишь?
 Спирин ничего не отвечал. Придвинулся ближе к дверям, опустил руки и потрогал этикетку на днище стула. Не хотелось идти в вагон. Там, среди шумливого люда, его положение было бы отчаянней.
 Жук хотел что-то добавить, но в вагоне закричали голоса.
- Яхромские едут, - произнесла рядом баба.
- Кто? – буркнул жук.
- С Яхромы. Экипаж с Екатериной перевернулся, она ногу и повредила: “Я хрома!” – сказала.
 Баба захихикала, зарядились воздухом ее рябые щеки.
- В ей, в Яхроме, фабрики были прядильные, люди сплошь оглохшие жили - перепонки вяли у них от машин. Выучились кричать. Им еще вискозное волокно внутрь забилось, кашлять стали, теперь они дошлые все, тщедушные, все с грудиной впалой, глядь! Черти. Глухие генетически. Фабрик давно нет, а дети яхромские все кричат.
 Перебродивший человеческий запах, длинные перегоны усыпляли Спирина. На щите с электроприборами на круглых окошках, как маятники, качались крышки. Баба крестилась, на софринский свечной завод вероятно. Вдруг со стороны Спирина открылись двери, и скинув дрему и подхватив стул, он выскочил на полустанок. Почти сразу он осознал, что поторопился, завертелся на месте как волчок, пэтэушники высунулись наполовину из тамбура, проверяя пустую платформу, чтобы отпихнуть Спирина, но Спирин замедлил вращение, замер, полез в карман за сигаретой, электричка беззвучно дала ход, без предварительного свистка и шипения, хвост поезда поплыл, слегка толкаясь о перрон. Пэтэушники отпустили двери и тут же приникли к стеклам кривыми лицами.
 Когда перестали вздрагивать рельсы и остыла дымка вдалеке, на путях замерещилась и сразу застоялась тишина.
 “Любят у нас сочинять, - ворчал про себя Спирин. – Названия что, из аномалий сделаны, из этих конфузливых историй? Про Хотьково вот слышал: ехал в экипаже царь (опять в экипаже), остановил его разбойник, скидывай, мол, с себя парчу и золотишко. - Кого будешь грабить, - осведомился царь, – знаешь хоть, кто я? – А, мне хоть кого, - махнул тот.”
 “Хотьково… Стоп, почему же в поезде ехали яхромские, как говорила баба? Это ведь совсем другое направление.”
 Спирин заметался на платформе и стал искать над кассами знакомые буквы, белые, из штакетника.
 “Что с мной? Не напутал ли я с вокзалами? Нет, нет, направление верное, Ярославское, не Савеловское. Спокойно, спокойно, всего-то сошел раньше чем нужно. “Абрамцево” вроде платформа...”
 Снег снедал видимость, под мачтой освещения ярко горел сугроб. Конструкция над кассами действительно напоминала абрамцевскую, и Спирин, успокоившись, но так и не найдя нужных букв, решил через лес выйти на дорогу или двигаться напрямки по полю к своей деревне. Спрыгнул с платформы, перебрался по мостику через канаву и поплелся просекой. За его спиной еще светились фиолетовые карликовые огни – Спирин приехал с первым, самым ранним поездом.
 Он трясся и весь сжимался под пальто. От темени в глазах зажигались всполохи. Странно было, что снег в тонновой падающей массе беззвучен и даже усугубляет тишину; не слышно было ни парения хлопьев, ни их стеления.
 Спирин шел, подняв плечи, и был бы со стороны смешон, если бы кто-нибудь видел его. Из кармана у него торчала выстреливающая папиросница, стилизованная под коньячную бутылку - Спирин вывозил старые вещи из городской квартиры и эту вещицу прихватил с собой. Стул он нес и так и сяк: то спинкой подмышкой, то на плечи взвалив, то перед животом, обхватив руками, спрятанными в рукава. Тяжелый, темный, из твердой древесины стул. Молнии продольных трещин на когда-то вымоченных и скрученных ножках, продранная на сиденье материя; раньше все делали из массива, потом начали что-то хитрить, торопиться, использовать наполнители, пузырить внутренности, выхолащивать материал, облегчать и подменивать его. В прошлом все было по-другому: все делали с наитием. Мастера были, не люди! В отцовском доме таяла под паяльником смола, сладким оловом жгло дыхание. Медь оркестров гремела в радиоле. Телевизор слушался кулака.
 Заредела просека, после короткого подъема показалась дорога. Спирин пошел по ледяной обочине. Становилось светлее все больше; справа за стволами деревьев тянулось длинное поле. Иногда Спирину грезилось, что вместе со стулом он несет спокойный бой домашних часов, ведь стул был из гостиной и свыкся с их боем, но теперь обветшала на нем обивка, а соединения на болтах растряслись, одряхлели.
 Чистые былинки раскачивались вдоль дороги, тонкие как монгольские стрелы. У Спирина промокли ноги, но тело от ходьбы чуть не дымилось. Вдруг рядом притормозила проезжавшая мимо “Мицубиси”, высунулся водитель, разглядел Спирина и вызвался его подвезти. Водитель открыл единственную, что открывалась - со своей стороны дверь, вылез сам, с подозрением взглянув на карман Спирина, раздутый от папиросницы. Спирин пробрался внутрь через сидение водителя и через мертво торчащую рукоять передач, втащив за собой стул.
 Но по пути случилась поломка - что-то лопнуло под крышкой капота, и, рассыпая из карманов мелочь, Спирин за водителем вылез на морозный воздух.
 Три ромба, три алмазных камня, блеснули на грязной решетке радиатора.
 Ничего не сказав водителю, который как назло выбрал окольный путь и теперь лежал под машиной, Спирин пошел обратно, чтобы вернуться к знакомой дороге. Пройдя около километра, он услышал, как позади в горку ползет автобус. Люди дышали в стекла и вставляли глаза в пробоины.
 Когда автобус отъехал прилично, Спирин, ослепленный фарами, некоторое время шагал невпопад и сходил с обочины. Шоры беспросветных лесов по обе стороны дороги затемняли его сознание. Но холод гнал вперед, и чтобы сократить путь, Спирин свернул в поле. Небо сразу стало выпуклым и высоким. Спирин остановился в середине поля, воткнул стул в снег и сел, повернувшись к светлеющему на востоке небу. Задние ножки стула наполовину уехали в землю.
 Чувствовалось, что тело греет самое себя, а сердце бьется самозабвенно, как в детстве, когда с ватагой ребят, с карманами, набитыми ревенем, руша палками борщевик, он набегал на колхозные поля. Рвали колосья, ладонями шелушили зерно, выжевывали клейковину.
 Спирин извлек из папиросницы сигарету, закинул ногу на ногу.
 Катушка ниток с обугленным от церковной свечки отверстием, запыленное слепое оконце чердака, клоп в голубом соцветии цикория, жуки-пожарники, забившиеся в опрокинутую бутылку – все уцелело в памяти. От белки в лесу можно было всполошиться на неделю, дятел рокотал, как рокочут в сказках двери. Хорошо было; уютно засыпалось, пуховые подушки дурманили так, что во сне леталось…

 Через поле шел мужик, весь в своих мыслях, и насторожился, заметив на стуле Спирина; потом стал медленно к нему пододвигаться. Спирин прикурил от спички, а когда тот совсем пододвинулся, Спирин разглядел его без боязни. Мужик-то стоял перед ним с пустыми руками. Ватник на одной пуговице, глаза воспаленные и недоуменные. На рукаве нашивка со знаком циркуля.
- Это поле принадлежит мне! – сказал мужик и провел рукой поверх воображаемых трав.
 Хотя небо большей частью было ясно, откуда-то сбоку падал снег и скрывал вид ближайшего селения.
- Я здесь мимоходом, - улыбнулся Спирин.
- Чего вы хотите? - спросил он.
- Передохнуть. Мне нужно в Кудрино.
- В Кудрино? – переспросил он.
 Тихо по земле пробежался ветерок.
- Да, - сказал Спирин, выпуская изо рта дым. – В деревню такую мне нужно. Я от станции иду. Выскочил раньше, кажется в Абрамцево.
 Ветер облюбовал пригорок за спиной мужика и там заигрался. Стряхнув иней с ватника и взвесив пальцами на кисточках усов ледяные гирьки, незнакомец рассказал про себя кое-что:
- Сам я из поселка Оленья Губа, из-под Мурманска. Приехал сюда в рыбном товарняке, как Носоломов, в землеустроительной фирме начал работать. Сошелся с одной бабенкой, дочерей нажили две. Выкупил три гектара на том конце поля, поднял угодья. Родилось много, а пристроить некуда было: государству мы были тогда лишней еблей, урожай басмачам сдавали. Но теперь чувствую – будет все поле моим! Вижу васильки, вестники ржи или гороха. Какой восторг!
 Он заходил на месте, как будто пружины трав стали развертываться под его ногами.
 Спирин определил, что этот человек под газом, но спиринская душа однако ж была к мужику благосклонна. - Как же мне держаться на Кудрино? – спросил он.
- О-о, это целая попея… По инженерной части, - сказал вдруг мужик и выкинул к Спирину красную руку. – Бывший кадастр Горожанцев. Я провожу вас, мне по пути.
 Спирин не возражал. Оглядывая на ходу слабомощную фигуру Горожанцева, он пошел споро, стараясь ступать по тонкому снегу, выдуваемому ветром на буграх. В глубоком снегу шли без разбору. Изредка Спирин передавал мужику стул, чтобы размять руки или закурить на ветру.
 У деревни Ахтырки остановились. Впереди был разобранный наполовину мост. Балки с прибрежных опор сползли в бурлящую воду.
 Они постояли на крутом берегу и повернули назад в деревню искать другую дорогу. Горожанцев рассказал, что старый мост в 13-ом году построил архитектор двадцати четырех лет от роду. Когда пустили первый пробный поезд, несчастный усомнился в своих расчетах и бросился с моста в реку, разбившись насмерть.
 На подъеме увидели старушек у колодца - беззвучно бренчала цепь, ведра бухали в воду с утробным звуком. Лед, как сырный круг, облегал колодец. Спирин обратил внимание Горожанцева, какие у старух трагические силуэты.
 Подошли к ближайшему дому, к которому вела тропинка. Спирин раздвинул ветки шиповника. Во дворе, облитая мочой и навозом скотины, парилась солома; куры рыли что-то в свекольной ботве. Хозяйка вешала во дворе белье. Увидев Спирина, она сплюнула прищепки в передник, подбежала к забору и сказала, просунув руки сквозь щели:
- Выйдете на трассу, и на 53-м километре сами почувствуете, что перешли на ту сторону, самым необъяснимым образом.
 Не понимая ни единого ее слова, он посмотрел на ее руки. Она отступила, испугавшись его взгляда. Спирин представил под извалянной шалью, передником и домашним платьем ее незаветренное тело, разделенное, словно младенческими перевязками, вмятинами от резинок. Звон Вселенной можно было бы спрятать в подушечках пальцев, разможженных до белизны на горбылях забора. Но стучало в мозгу Спирина: “Стул, стул, стул, моя обуза! Прочь отсюда…”
 Тропы дальше не было, ступали след в след, мучительно, как из испанских сапог, вытаскивая из сугробов ноги. Деревня кончилась, железная дорога в шеренге тополей открылась их глазам. Похоже это и была трасса, единственное направление, в котором можно было двигаться. По одной ее стороне стояли призрачные леса, исполненные гробовой тишины, по другой - бункеры заброшенных заводов, рядом с которыми в истлевших пнях чернели омуты. Горожанцев поднял два булыжника и понес их. Спирин спросил, зачем ему камни. От дезертиров и беглых преступников, ответил тот. “Врет кадастр. Он через камни походку выравнивает. Ослабел совсем от водки”, - промелькнуло в сознании Спирина. У Горажанцева и вправду было сомлевшее лицо и веки почерствевшие. Длинный бетонный забор с колючей проволокой потянулся справа, Спирин съехал с насыпи, чтобы справить нужду, и уже ладонью обжег пах, как хлопнул выстрел, от которого с деревьев слетели птицы и согнали с веток снег.
- Секретный завод. Первый предупреждающий, - прозвучал сверху незнакомый голос.
 Спирин обернулся.
 На насыпи в железнодорожном жилете стоял старик-путеец и тихо разговаривал с кадастром. Старик взвел на Спирина седую бровь, сунул кисти в вырезы жилета и добавил доброжелательно:
- Не лезь туда, там тебя убьют.
- У них лиценсия, - кивнул Горожанцев, и оба опять заговорили. Спирин попытался влезть наверх, но несколько раз съезжал назад с насыпи. Досада взяла его, что те наладили между собой быструю связь, а его самого приняли вскользь.
 Наконец Спирин появился на путях. Старик со значком на фуражке (золотые молоты перекрещивались на синей эмали) позвал их согреться в свою часовенку неподалеку. Это было очень кстати - у Спирина совсем иззябли ноги.
 Часовенкой был крохотный домик, какие бывают возле железных дорог, с остроконечной крышей, со стрельчатыми окнами, почти замкового типа; обсаженный к тому же четырьмя стеснительными туями. На пороге старик обмел гостям ноги веником. Внутри комнаты, оклеенной фотографиями киноактеров, был провалившийся в середине пол, прикрытый ковром, проржавевшая раковина, накренившаяся печь с множеством заслонок, поставленная прямо на полу. Шагу нельзя было ступить, чтобы мебель не зашаталась по углам.
 Спирин присел у окна на свой стул. Смотритель принял камни из рук кадастра и переставил их на подоконник. Сели за стол, Крекотень (так назвался старик) достал из буфетной полки стаканы, провел пальцем по их стенкам, убеждаясь, что посуда не пыльная, достал водку, банку с огурцами и похоже с эстрагоном – в воздухе разлился запах парфюмерии - налил сперва себе, потом кадастру. Спирин отнекался, накрыв стакан ладонью: “Я абстинент”. “Пренапрасно”, сказал смотритель, поставил на конфорку чайник, вернулся к столу, сел, огляделся вокруг свысока, как монгольфьер, и проглотил водку наряду с кадастром. Кадастр, выпив, понюхал усы.
 Выпили еще и помолчали. Мирно стало на душе. С нагретой крыши капало: топилась печь, плакались провода на железной дороге. Невольно думалось, что сейчас к часовенке подадут поезд. Крекотень налил Спирину чай, Спирин рассказал, что обустраивает свой дом в деревне, свозит туда городской хлам. Смотритель раскалывал щипцами кусковой сахар.
- Мы тут ходим с этим кадастром, ищем другую сторону реки. Не покажете ли нам, как попасть на тот берег? - спросил Спирин.
 Слышно было, как самолет в небе раскатывает изматывающий гул, словно сквозь перину ноет виолончель. Тихонько дребезжали стекла.
- Как бы вам объяснить. Река Воря постоянно меняет русло. Неизвестно, вы ли в нее вступили, или она накрыла вас. К примеру, вам кажется - вы погружены в себя, а на деле самость ваша осела на дно, затаилась. Немцы называют это состояние самосозерцанием, “Зельбстбетрахтунн”, - произнес в нос старик.
- Замысловато! – похвалил Спирин его ответ.
- Да, - сказал смотритель. – Обычное магнетическое явление. Посмотрите - самоубийство, самое распространенное, выполняется с использованием земного тяготения как рычага: висельники и утопленники упиваются тяготением сполна. И только богам присуща невесомость, опыт прижизненной гравитации. Поэтому нет у них никакого к нам внимания. Им и так хорошо. Мы в них верим, а они в нас нет.
 Горожанцев посмотрел на старика растянутым взглядом. Спирин слушал с интересом, но голова его начала кружиться. Со стен, один за другим, слетали снимки киноактеров – Пуговкина, Бочкина, Конкина - и выстилали собой пол. А старик все бормотал гунявым голосом:
- Приходилось ли вам догадываться, что на том берегу завершается земное тяготение? Жизнь лопается как афера; мышление, вопреки ожиданиям, прекращается. Ведь знание после жизни было бы нестерпимой мукой. Остается вообразить, что из остатков человеческого, что в нас есть на другом берегу, мы находим одно – наблюдение, “Бетрахнунн”…
- Бред какой-то невтоновский, - прервал его Горожанцев злобно.
 Крекотень только обиженно прогундел:
- Вообще, я хоть и в полосе отчуждения живу, внешние объекты для меня как-никак существуют. Толуол достать могу, зеркало вот продаю...
 Спирин уставился в водянистые глаза смотрителя. Наступило долгое молчание, в течение которого Спирин успел подумать, что если они дальше будут слушать этого старика, то немедленно сойдут с ума.
 Кадастр не выдержал, вскочил и вздернул Крекотеня как на дыбе особым приемом, – что же воду мутишь, люпмен? - но Крекотень, преодолевая его, потащился в чулан, так что кадастр повис на нем, чуть не плача от бессилия.

 Из чулана они вышли, держа вдвоем довольно хорошее зеркало без рамы. Они поставили его в угол, и Спирин договорился насчет цены.
 Спирин понимал тогда, сидя с этими людьми, которые довольствовались каждый своей участью, участью путейца и участью землемера, - что для таких вот людей и строится в стране новая жизнь. Каша у них из топора, блоха без мелкоскопа - ставь перед ними только пойло ведрами. А вспомнить план этого - усомнившегося архитектора. Осуществил. Прочный, убедительный план.
 Он встал, хотел было произнести речь, но потерялся, чувствуя, что ноги его ослабли.
- Я тоже кое-что хотел сказать, но забыл. Сейчас вспомню. Сейчас выложу это самым прекраснейшим образом.
 Оба усадили и успокоили Спирина. Кажется, смотритель подмешал ему в чай толченых грибов. Собравшись с последними силами, Спирин достал пять франков, одной монетой, все что у него было, и сунул под нос старику.
- Этого тебе хватит, отец - если ты что-нибудь слышал об иностранных деньгах, не только на безбедное существование, но и твоим будущим гостям, если они надумают разбогатеть, прибив тебя, так как вижу - детей у тебя нет и защитить тебя некому. Мы пошли.
 Крекотень приложил монету к глазу. Горожанцев бросился к окну и схватил свои камни. Однако Крекотень вдруг сказал вразумительно, что за лесом в пойме живет пасечник, его знакомый, который уж точно выведет их в Кудрино, и что он, Крекотень, готов сопроводить гостей.
- Ты понял? – шепнул Спирин кадастру, пока старик возился с засовом на дверях часовни. – Брось эти камни на всякий случай. Они нас на дно тянут. Брось.
 Спирин ударил по рукам кадастра, но тот вцепился в камни всеми пятернями.

 Они шли по двум колеям, наезженным колесным транспортом, шли быстро; в тумане поникших ветл постепенно всплывал коровник из белого кирпича, вырастала уборочная техника, вся в хрящах и спицах, облепленных глиной. Устье дороги у самой деревни было изрыто тракторами. Зеркало нес Крекотень. Кадастр через шаг притормаживал непослушной ногой, взрывая впереди себя фонтан снега. Спирин и Крекотень взяли его под руки. Прижимаясь к заборам, они вошли в новую деревню. В стеклах домов плавилось маревное солнце. Спирин успел подумать, что возможно Крекотень лукавит и не знает никакого пасечника, а взялся идти с ними в поисках выпивки, но вдруг старик сказал, пустив по зеркалу пар дыхания:
- Пасечника я и вправду не знаю, один раз только столкнулся с ним в лесу, когда копал червяков.
 На краю деревни появилась изба, над крышей ее на высоком шесте торчал молниеотвод и телевизионная антенна. Крекотень открыл калитку и первым прошел во двор. Из кустов выбежала и залаяла на них маленькая бежевая собачка. Позади двора стояла голубятня; пожарный пруд угадывался по много раз рубленой проруби. Спирин заглянул в окно. Пасечник в комнате сервировал стол: ломал хлеб, сыпал на него солью. Ужин томился в чугунке, в газетном свертке.
 Видимо, пасечник был бобылем. Все бобыли чересчур щепетильны. Крекотень постучал в дверь. Хозяин проскрипел половицами, толкнул первую дверь, прошел предбанник, отпер дверь на улицу, и перед путниками предстал мужик в майке с перекрученной лямкой. Из предбанника пахнуло дымом и осенней прелью. На стене висели дубовые веники, багор, сеть, сдутая резиновая лодка.
- Нам нужно перейти на другую сторону реки.
- Вы на верном пути.
- Но когда мы увидим правый берег?
- Когда выйдете из воды, вы ведь еще находитесь в воде.

 Пасечник пригласил в свой дом. В комнате за занавеской работал телевизор. Уселись за стол, (Крекотеню стульев не хватило, и ему соорудили из толстых книг возвышение), пасечник вскрыл сразу около четырех банок с разносолами, цвет которых, хорошо сохранившийся, развеселил путников. Дом пасечника был пустой и чистый, и видно было, что в нем убирается все-таки женщина. На полке у входа стояли банки с вареньями, моченостями и ягодной брагой; в некоторых банках Спирин разглядел нежную как замш плесень.
 Начали есть суточный борщ.
 Пасечник говорил, что порядок, который стали наводить в стране, нужно бы привести к образцу пчелиного. Нынешним летом у него в сотах родилась новая личинка - королева. При таком событии, - пояснил он, - старая матка покидает соты и увлекает за собой часть рабочих пчел. Если старая матка, свободная и бездомная, сядет на человека, рой пчел тоже осаждает его. Облепит даже хорошо вооруженного воина.
 Спирин отвечал: да, стрелы и копья – ничто против роя.
- Да. Чтобы устроить пчел в новое жилище, нужно пленить старую матку, поместив ее, например, в пачку из-под сигарет с выколотыми отверстиями для воздуха, запечатать ей выход воском, положить пачку в приготовленный домик. Пчелы будут проедать воск, чтобы поставлять ей пищу через отверстия. Постепенно пчелиная семья будет приучаться к новому жилищу. Случается правда, что пчелы освобождают матку и тут же ее убивают. Эти бесполые пчелы подчиняются какому-то особому ритму жизни, они вырабатывают чистый воск, не ровня стеарину или парафину … Не хотите ли самогонки, - поинтересовался пчеловод.
 Смотритель и кадастр хмуро согласились, а на Спирина кадастр показал и предупредил:
- Он абсент.
 Путники выпили и, задыхаясь и гремя ложками, стали черпать борщ. Обычно ведь что подают на русский стол – сирый капустник; здесь же был настоящий, дремучий борщ из свиного бульона, с фасолью, с помидорами пополам и цельной морковью.
 Но Спирин, отходя от утреннего дурмана, становился все раздражительней и заставлял себя держаться строго. Он стал выпытывать у пасечника, отчего тот живет как-то утло. Есть ли у него жена. Где же его, пасечника, семейство.
 Пасечник встал с лавки и отдернул пеструю занавеску, за которой все увидели дебелую женщину, лежащую на диване под одеялом и перед телевизором.
- Что это она среди бела дня разлеглась? – спросил Горожанцев одними губами.
- Она разные смотрит передачи, - ответил пасечник. – Изо дня в день. Я уже с этим свыкся. И чего это среди дня? День уж кончен, сейчас ночь.
 Крекотень с Горожанцевым переглянулись, вернулись к столу, опрокинули впрок по рюмке, замешкались, сверля глазами на столе еще какую-нибудь жидкость. Спирин, взяв у пасечника кусок воска и лекарство с греческим названием прополис, простился и вышел восвояси. Следом потянулись, как воры, с зеркалом и спиринским стулом, Крекотень и Горожанцев. Пасечник с лампой-переноской довел их до калитки; у пруда вспыхнула белыми искрами верба.

- Теперь нам предстоит разгадать, какой смысл был заключен в назидании пасечника. Он сказал: “вы ведь еще находитесь в воде”. “Еще” пасечника таит отблеск надежды. Возможно, мы еще не родились или не проснулись, но уже у выхода. Оно и вправду непонятно, что нас ждет на этом берегу. Ты не прав, Крекотень, когда воду связываешь с наблюдением. Ты живешь рядом с дорогой, мало странствуешь, чтобы видеть мир. Того мало, что мир проходит мимо тебя, нужно мир попрать ногами. А вода, все прибывающая, спасение. Мы видим ее блики, серебряное зерцало. Вот оно, начало! Выйдем наружу! – крикнул Спирин, вырвал наконец у кадастра камни и разбил ими зеркало в руках смотрителя.
 Крекотень только немного сошел с места, чтобы с ног его ссыпались осколки.

 С закатом они увидели деревню - подступы к ней, задние огороды, захваченные в полях, за выбеленными жердями; колодцы, стога, базы, башни из кирпича, как будто сторожевые, конюшни и компостные хранилища; все тени были резко распростерты. Избы с кудрявыми наличниками стояли врассыпную, словно обособленные в сугробах скиты. Деревню назвали “Кудрино” по резному промыслу, которым артелью занимался местный народ. Со временем артель распалась, потому что мастера частью спились, частью скурвились.
 Сквозь сугроб подобрались к дому, Спирин поднялся на крыльцо, счистил под собой снег и произнес перед своими спутниками неожиданную речь:
- Итак, вот оно, начало, – говорил он. – Последнее наше испытание связано со стулом. Из него можно вывести все. Его знали еще египтяне, он был завезен к ним из Передней Азии. Люди с тех пор размежевались: одни сидят на стульях, другие по-прежнему на циновках. Часть человечества молитвенную позу поменяла на торжественную. Возможно, стул сохранил в быту представление о свайных постройках, в которых жили исконные люди; их жилища были приподняты над водой для защиты от хищников и врагов.
 Вывод о том, что изначально человеческая мысль имела архитектурный проект, приводит нас к заключению более общего характера. Сам вылепленный из глины, человек стремился тяжесть возвысить - в дорических колоннах, в столпе из цельного камня на Неве. У Нила нагромождал колоссы. Человек свободу связывал с камнем, слово утверждал в скрижалях и высекал его со звуком: нацеливал на вечное звучание. Со временем предназначение знака заглушили машинерией и человеческим пустозвонством. Слов стали много разбрасывать. Изготовление знака теперь не составляет труда. Знак стали производить чернильными и типографскими красками, в той или иной мере летучими. Владеет ли кто-нибудь из вас словом? – Спирин обвел глазами слушателей.
 Они опешили и мнимо порылись в карманах.
- Вот, - сказал Спирин и перевернул стул. К днищу стула была приклеена этикетка.
– Избавившись от груза, который подобрал кадастр, мы сделали полдела. Посмотрите, - продолжал Спирин, - здесь написано: “Минлесбумпром”. Пустяковина, кажется, но не для наших же умов! Теперь мы знаем - когда-то даже стулья были в ведении министерств. В древнем Китае музыка была государственным делом, там следили за чистотой тональностей. Читаем дальше. Стул изготовлен на фабрике в городе Гусь-Железный. Это важно. В имени этого города запечатлен алхимический опыт наших предков, опыт превращения железа в хрусталь. Гусь-Железный и Гусь-Хрустальный стоят в географическом соседстве на севере Священной Артании. Пасечник снабдил нас воском. Что я предлагаю: замкнем слово герметическим составом.
 Говоря это, Спирин спичками подогревал воск.
- Дай нам передохнуть немного! – вскричал Крекотень мандражируя.
 Кадастр молчал, но глаза его выпучились изумленно. Тогда Спирин, залепляя воском этикетку, устало произнес:
- Я не скажу вам, зачем я это делаю. Три пояса, обозначенных на этой этикетке - первый, второй и третий - тоже для меня загадка. Сейчас мы войдем в дом, и я каким-то образом объясню, настолько ли уж обречен человек и во что ему обойдется его спасение.

- Я всегда стремился упорядочить свою жизнь и подумывал начать со своего жилья. Мой городской дом не был соотнесен со сторонами горизонта – это было неправильно. У меня не было чувства отрады, когда я выглядывал в окно и видел чужих людей или слышал чьи-то шаги на лестнице, или воображал, что кто-то ходит над моей головой или включает за асбоцементной стенкой центрифугу стиральной машины. Однако мое общественное положение понемногу позволяло мне помышлять об уходе от дел и создании постоянного аскетического очага для медитаций. Средства для этого не так были нужны, понадобились только связи. Мне удалось, едва дожив до сакраментального библейского возраста, скоро вступить в распоряжение землей в этой деревне. Я прознал, что неподалеку от того места, где начал строиться, из-за неосторожности рабочих загорелся только поставленный сруб. Огонь был тотчас потушен, но бревна закоптелись. Купив эти бревна за бесценок, я нанял людей, которые поставили сруб заново у меня и счистили копоть с каждого бревна стеклышками. Так я выполнил часть своей программы: основу дома я воздвиг самопалом. Расчет был такой: пока сруб простоит в новом сборе, гарь успеет выветриться. Так прошло два года. Как строился мой дом? После войны Севера и Юга мне внове было чувствовать себя хозяином здесь. Я находился под государственной опекой и мог строиться, фантазировать всласть, правда, под усиленным вниманием завистливых соглядатаев. И это при стесненных моих средствах! При моем невежестве в стольких вопросах! В школу я не ходил по бедности моей семьи, слог мой хромает, - (Спирин тут особенно посмотрел на кадастра) - и теперь путаю филистера и флибустьера и не помню, кто из двоих женщина – Жорж Санд или Джордж Элиот, но подождите – ведь это неважно, правда? Ведь с каждой буквой, какая бы она ни была, словно подкрадываешься к Богу, и всякий знак, как бы не был он исполнен – напечатан на клочке газеты или высечен на камне – словно сигнал, выпущенный в космос. Зашифрованный, он со временем претерпевает следующую зашифровку, хотя предыдущий шифр его был, наоборот, создан для легкости усвоения. Но как сон, длящийся лишь мгновенье, но развернутый в широкоэкранное полотно, - этот всякий знак когда-нибудь будет прочитан, я знаю.
 Я приезжал из города, осматривался, давал советы рабочим. Двери сделал выходящими на три стороны: на восточную, западную и северную. Очень скоро мне удалось, с помощью сельских чинуш, повлиять на оздоровление здешнего климата: владельцам близлежащих домов я запретил всякое строительство кроме доделок косметического свойства, которые даже приветствовались, отремонтировал водопровод по всей округе и построил православную церковь, точную копию той, что была построена моим прадедом-христианином в Бронницах. Пусть верующие будут поощрены знающими, думал я, пусть моя обитель будет втайне превосходствовать над храмом.
 За всем этим не стояло с моей стороны ни копейки денег, все исчерпывалось моим постепенно растущим влиянием на властей.
 Местные жители спрашивают меня с улыбкой - что, мол, Спирин, не заведешь себе хозяйку, вокруг столько молодых девушек - не надо за околицу выходить, бери их хоть в охапку. Нет уж, Спирин никогда не пойдет на это. И не потому, что он безбрачен как тот бобыль, не потому, что неспокоен мой характер или я крив, на лице моем волчанка или я хожу немного боком. Нет, девушки даже заглядываются на меня и о чем-то перешептываются между собой, но я редко выхожу во двор и окна заклеил от любопытных промасленной бумагой...
 К моему дому приходят паломники и сексоты; я вынужден просить властей об охране: я сильно оторвался от кругов, управляющих страной. Кем меня только сейчас не называют - и фетишистом и мракобесом; логика моих озарений выполняется фиктивно – так монеты бросаются под строящуюся печь. И Бог с ними.
 Я лишь немногое могу рассказать, как закладывался мой дом. Я присматривался к строительному искусству в изначальных солнечных цивилизациях. Некоторые принципы, например, заимствовал у инков: фундамент строился без цементирующего раствора – брали гранитные камни, делали им четкую огранку и настолько притирали их друг другу, что не требовалось их связывать. Такая идея – строить ввиду невозможности, без средств и сообразных сил – была подсмотрена мной и в навыке русских плотников обходиться без гвоздей. Как я упоминал, я был подвержен идее поставить дом в соответствии со сторонами горизонта, и я выполнил это условие.
 Моим архитекторам и управляющим я доверял, и им не приходилось идти на риск, потому что внутренние покои дома и внешняя его застройка должны были производиться в соответствии с уже государственными установлениями и стандартами; с другой стороны, мои строительные замыслы служили поводом для очередных государственных преобразований.
 Для чистоты исполнения этого опыта соглядатаи, среди которых были и журналисты, к дому больше не допускались. Так я распорядился. Впрочем, все, что Бог посылал мне в помощь, удовлетворяло меня: не случайно же вас, попутчиков, я призвал в свидетели того, как в мой дом вносится последний элемент, не стул даже, а троянский конь, постулат, провозглашающий совпадение слова и здания, воды и ковчега, собственности и государства...
 Голос Спирина садился, речь его переходила в сонное бормотание. Изнуренный дневными впечатлениями, стоя посреди неосвещенной комнаты и держась за спинку стула как за опору, Спирин откладывал обернуться назад, потому что это грозило ему не увидеть слушателей.