Тот хорошо прожил жизнь, кто хорошо спрятался

 Фрагмент документален, почти фотографичен. Мне довелось работать и дружить с А. М. Панченко, автором потрясающих телевизионных программ и фильмов. К несчастью, работы эти сегодня не повторяются. А жаль. Впрочем, сталкиваясь с нынешним миром, в котором все наши пенсионеры ездят по курортам и принимают ванны из ионизированной водички, а их внуки учатся в Германии и на каникулах катаются на горных лыжах в Альпах, чаще обычного повторяю про себя и вслух его афоризм - «Тот хорошо прожил жизнь, кто хорошо спрятался».

 Панченко Александр Михайлович (25 февраля 1937, г. Ленинград - 29 мая 2002, г. Санкт-Петербург), академик РАН по Секции гуманитарных и общественных наук (русская литература) с 7 декабря 1991 г., лауреат Государственной премии РФ (1995), Президент Фонда Л.Н. Гумилева (1992-2002).
 В 1953 году поступил на филологический факультет Ленинградского государственного университета, где учился одновременно на двух отделениях - чешском и русском. В 1957 году был направлен на учебу в Карлов университет (Чехословакия), который окончил в 1958 году и поступил в аспирантуру ИРЛИ. Работал в ИРЛИ младшим, старшим, ведущим научным сотрудником, с 1978 года - заведующим сектором по изучению литературы XVIII века, с 1988 года - заведующим отделом новой русской литературы ИРЛИ. В 1964 году защитил кандидатскую диссертацию по чешско-русским литературным связям XVII века, в 1973 году - докторскую диссертацию по русской стихотворной культуре XVII века.
 Автор научных трудов по проблемам древнерусской литературы ("Смеховой мир древней Руси", 1976, в соавторстве с академиком Д.С. Лихачевым), по русской культуре XVIII века ("Русская культура в канун Петровских реформ", 1984), книги "Чтобы свеча не погасла" (1990), написанной в соавторстве с Л.Н. Гумилевым, и многих других исследований, затрагивающих сложные и спорные вопросы истории, литературы, культуры, особенно в переломные периоды. Занимался археографией, собиранием древнерусских рукописей. Многие книги и статьи переведены в Болгарии, Венгрии, Польше, Чехословакии, Италии, Англии, Германии и Японии. Автор замечательных историко-литературных фильмов и телепередач.
 
 ТОТ ХОРОШО ПРОЖИЛ ЖИЗНЬ, КТО ХОРОШО СПРЯТАЛСЯ

 И тут, как всегда по утрам, заныл приставала - пейджер.
В руки бы его не взял, но они договорились, что если режиссерша позовёт кого-нибудь из них, то каждый, кому она купила эту игрушку, должен был не примерно прочесть её сообщение. Лаконичная фраза, высветившаяся в окошке приставалы - пейджера, ошеломила его: «Включи телевизор. Панченко умер».
Сообщение было столь неожиданным, что его даже шатнуло к косяку двери, в проёме которой он стоял, и, сделав два шага к столу, он рухнул на стул.
 Всё, о чем он мечтал в последние месяцы, обрывалось этим трагическим сообщением. По просьбе режиссерши он возобновил переговоры с Панченко о работе над серией телевизионных фильмов «Дуэльные истории».
Ещё в середине восьмидесятых, работая на Учебном телевидении, они с ним задумали эту серию, но тогда председатель Гостелерадио СССР Сергей Георгиевич Лапин вычеркнул их тему из календарного плана.
-Это ещё зачем? – строго спросил он. – Не надо.
Впрочем, на той Коллегии Лапина больше всего возмутил не Панченко со своими дуэлями, а желание Учебного телевидения инсценировать «Фауст» Гёте.
-Это проходят в школе? – побагровев, спросил он.
Зловещая пауза повисла в зале.
-Я спрашиваю, это тоже проходят в школе? – снова повторил Лапин.
Кто-то услужливо поспешил сказать, что в школьной программе этого нет. Сегодня нет и половины того, что когда-то было в школьной программе.
И Лапин, побелев от ярости, рявкнул:
-Кто позволил? Я спрашиваю, кто позволил?!
Все молчали, втянув головы в плечи.
-Разве не понимаете, что, зная Гёте, никто не пойдет навоз убирать?!
Чувствуя свою вину, члены коллегии понуро опустили головы.
-Тематический план переработать, сократить и заново представить на Коллегию! – грозно распорядился Сергей Георгиевич.
И все вздохнули с облегчением.
-Ну, отрицание прошлого, в сущности, порицание прошлого, и житейски это вполне объяснимо, - успокоил его Александр Михайлович, когда он рассказал ему, как утверждался на Коллегии план учебной редакции. – Вот только отрицая прошлое, отрицаешь не только историю, но и будущее. А Лапина можно понять, он просто не знает, что не заинтересованность – не русская традиция. Русские люди всегда смотрела на науку как на путь к правде. Ничего, будем живы, лет через двадцать снимем нашу серию. Потерпим, потерпим. А угроза наступает только тогда, когда верующие в «светлое будущее» решают, что оно за порогом, и переступают этот порог, - говорит Александр Михайлович, перешагивая лужицу на Невском. - Ради «тмутараканского болвана» настоящего не жалко, потому и зовут к топору и красным петухам, забывая, что эта мечта никогда не сбывается. А по закону больших чисел, и вовсе не сбудется. Вообще то, как это ни печально, сбываются только пессимистические прогнозы, но мы по-прежнему всё рушим во имя будущего, так и не построив «Города Солнца».
Они уже успели пересчитать ступеньки трех «Пирожковых» от Московского вокзала в сторону Исаакиевского собора, гуляя по Невскому.
-Когда вам было хорошо? – внезапно спрашивает он.
-Когда начинал что-то новое. На Учебное телевидение позвали, поверили, счастлив был.
-А тут лавка купца Сиротина была, - неожиданно заявляет Панченко, сворачивая к очередным ступенькам «Пирожковой». – Пальцами серебряный рубль ломал. Срамную комбинацию скрутит, рублик пополам. Непременно надо зайти.
Стоило им только войти в бывшую лавку купца Сиротина, как тут же смолкли разговоры посетителей. Он и раньше замечал, что на улице, и в тех трех «Пирожковых», куда они уже успели зайти, Александра Михайловича многие узнавали, а те, кто не узнавал, с неподдельным интересом провожал глазами импозантную фигуру высокого человека с толстовской бородой. Весь его облик магически притягивал к себе, отражая величественный стиль северного города, где Арктика проделывала странные шутки со светом и временем.
И зеркальные окна дворцов великих Растрелли, Росси и Кваренги, в которых отражались волшебные огни северного сияния над Невой, и розовая полоска в серебристо-жемчужной дымке поступающей зари в начале северного лета, и вызолоченные купола храма, отражающиеся в темной глади канала Грибоедова, и Казанский собор, точная копия базилики святого Петра в Риме, и грозная длань Медного всадника, и золотая шпага Петропавловской крепости, и неспешная манера беседы, когда больше слушают и меньше говорят, и величавая мораль обитателей северной столицы, и весь склад ума, всё это создавало в облике Панченко магическое очарование петербуржца.
-Александр Михайлович! – радостно приветствует Панченко человек за стойкой с толстым купеческим брюшком, обтянутым белоснежным фартуком. – Давненько, давненько не захаживали, - приседая от умиления, что к нему пожаловал такой гость, засуетился он.
-Да вот… С другом… А что, спрашивается, не заглянуть?
-Как всегда с каемочкой? – уточняет буфетчик, ласково покивав им.
-Как обычно, - соглашается Александр Михайлович.
-С капустой? С мясом? С ливером? – спрашивает буфетчик.
-Только с ливером, - строго предостерегает его Панченко. В те годы в каждой ленинградской «Пирожковой» жарили в масле аппетитные пирожки-трубочки ровно на три укуса.
И пока буфетчик тщательно протирает два фужера с золотой окантовкой, а потом, затаив дыхание, наливает коньяк под золотую кайму, Александр Михайлович негромко поясняет, что еще с петровских времен в Питере ценились пирожки с ливером и жареным луком, ну, а коньяк, наставляет он, лучше пить полным фужером, иначе трудно ощутить счастливое присутствие на грешной земле.
-Ну, тес-с, за вами тост, - говорит Панченко, поднимая свой фужер. – На Руси молча только на поминках пьют.
-За ваше здоровье, Александр Михайлович.
-Хороший тост, - соглашается Панченко, - но должен заметить, что наша с вами роковая тройка, а мы уже трижды произвели это священнодействие, - кивает он на наполненные фужеры, - стремглав несет нас, если не к погибели, то к некоторым физическим затруднениям. Вот только стоит или не стоит останавливать эту бешеную и разнузданную скачку, сказать не могу. Но пока не сбылись гнусные пророчества прокурора Ипполита Кирилловича, пообещавшего, что кто-то встанет стеной перед этим стремящимся видением, примем-ка лучше сторону оптимиста Фетюковича, радостно воскликнувшего, что не бешеная тройка, а величавая русская колесница торжественно прибудет нас к цели. Кстати, после той гнусной речи, Ипполит Кириллович рухнул в обморок. Понимал, подлец, что был не прав. Итак, - обращаясь к затихшей «Пирожковой», «Не пугайте нас бешеными тройками», - без пафоса, как на лекции, говорит Александр Михайлович, и медленно, на одном дыхании, выпивает свой фужер коньяка.
Единый выдох восхищения всех присутствующих, как легкий бриз, колышет занавески «Пирожковой» на Невском.
-Благодарствуем, - говорит Панченко, оглаживая бороду.
-К Надежде Осиповне? – любопытствует буфетчик, зная остановки питерской кругосветки.
-Так ведь закрыли?
-Открыли, открыли, - суетится он. – Только нервы потрепали. Да и что тут взять?
-А взять тут можно многое, если душа пожелает, - строго замечает Панченко.
Опустив глаза, буфетчик не возражает.
-Зайти, зайдем, – тянет Александр Михайлович, испытывающие поглядывая в его сторону, как бы проверяя, а сможет ли московский гость осилить весь этот питерский ритуал, но, видя на лице Севы Боярцева тимуровскую решимость и пионерскую готовность к подвигам, начинает прощаться с гостеприимным буфетчиком.
На Невском уже зажгли фонари, но еще светло.
-Кнутом драл, ноздри рвал, сучковатой палкой бил, а все одно воровали почем зря! Века текут, указ за указом, а все так же воруют, как и при Петре Великом воровали, и ведь будут воровать и дальше, пока не станет чистого желания применить все эти указы в жизнь теми, кто «просветлен понятием божеской справедливости, а не человеческой». Тот прожил жизнь хорошо, - вздыхает он, - кто хорошо спрятался. От всей это мерзости житейской: измены и предательства, подлости и зависти, от воровства блудливого, от тупой глупости и ханжества, пошлости и злобы. Но ведь не спрячешься, - с характерным ударением, знакомым многим телезрителям по передачам, которые вел Александр Михайлович, выкрикивает он. - Некуда! Некуда!
Они еще заходили в какие-то «Пирожковые», но в какие именно и где они были эти «Пирожковые», он не помнил. Помнил только, что Панченко повстречал кого-то из близких знакомых, и они о чем-то долго беседовали, пока он, сидя с ними за одним столиком, клевал носом, а потом они его вели в гостиницу «Октябрьская», где он остановился, приехав на три дня в Ленинград. По дороге обрывками он слышал их беседу, не принимая в ней участия.
А говорили они о человеческой суете, об обманчивых политических подвижках, о том, что без движения души любое иное движение – суетное и пустое занятие, на которое всегда была так богата Россия.
-Указов много, только никто не спешит их применять, - сетует Александр Михайлович, бережно поддерживая его под локоть. – Плуты любой указ обойдут, для них всякий указ новая пожива. Два века прошло, ничего не меняется: всё так же верят, что без кислорода жить можно, а без денег нельзя. И плуты те же, и применитель тот же, стало быть, наш брат. И никто ведь не скажет, доедет ли когда-нибудь колесо до Москвы…
-В Казань не доедет, – смеется кто-то по левую руку от него.
-В Казань не доедет… - соглашается Александр Михайлович.
«О чем это они? – думает он. – И почему обязательно в Казань?»
Проснулся Боярцев только к середине дня, быстро собрался, заплатил за проживание в гостинице, пересёк площадь, и дневным поездом «Юность» уехал в Москву.
Последний раз с Панченко он встретился в апреле девяносто восьмого, когда, по распоряжению режиссерши, привозил ему деньги за серию фильмов «Женское правление», и больше они никогда не встречались. Ни один из московских каналов, даже канал «Культура», не приглашали академика Академии наук, писателя, блистательного рассказчика, талантливого филолога и историка.
На каждом канале были уже свои «академики», жалкая копия Панченко. А канал ТВЦ, повторив лишь однажды «Женское правление», никогда больше не возвращался к этой серии.
И только питерское телевидение, которое так и не доехало до Москвы, бережно относилось к творчеству Александра Михайловича.
«-А в Казань-то, я думаю, не доедет?
«-В Казань не доедет…»
 Куда уж там, в Казань, когда до Москву никак не доедет.