Навсегда двусмысленная грусть

 Николай Тертышный.
 
 «…навсегда двусмысленная грусть»
 или несколько строк в память о поэте…
 
 - Ну и как я там смотрюсь? –
 Я спросил у рентгенолога.
 - Русь, одна больная Русь.
 Ничего там больше нового…
 Вот такой посыл грустной, я бы сказал, классически грустной иронии пронизывает всю поэзию Михаила Гутмана. Эта грусть у него распространяется не только на себя самого, она как-то уж естественно русским образом превращается в тоску по детству, по хорошим людям, по любви к женщине, по добрым и задушевным встречам, одним словом …по родине.
 Припоминаю присказку: - «…Почто грустишь? Не грущу, тоскую…. Почто так-то? Потому как русский…»
 И я думаю, не от бродячей профессии моряка это в нём. Это от вятской отеческой земли, от духа её и власти её, что делают совсем неважным факт его явно не славянской фамилии. Неразрывная кровная связь с Родиной нигде в творчестве поэтом не подвергается сомнению:
 Когда однажды не вернусь,
 ты не спеши вослед мне, Русь,
 швырнуть в сердцах охапку мата,
 поскольку не моя вина
 в том, что, увы, с морского дна
 нет и не может быть возврата…
 И ещё, пожалуй, завидная искренность наравне с грустью выпукло стоит на первом плане за намеренно язвительной интеллигентной скупостью его слова, которое просто нельзя не заметить в сонмище сегодняшних изданий. Моё знакомство с этим словом, надо признаться, произошло заурядно случайно давно с какого-то газетного столбца или журнальной подборки его стихов в нашей местной прессе. Такое слово невольно западает в память, потом им при случае пользуешься, иногда бравируя, умничаешь, но всегда помнишь, откуда оно и чьё. Таким свойством обладают совсем немногие стихи, это понимаешь на любом уровне своего умственного становления. И уже после знакомства с самим поэтом окончательно утверждаешься в том, что его как человека можно было не заметить, не принять, в конце концов, не заинтересоваться его наискромнейшей персоной, но вот бесстрастно пройти мимо его творчества уже не получится. Сразу же привлекает внимание его умение пользоваться неожиданной рифмой, редким словом, удачным размером строфы, интересным переносом слова (разрывом), особенно приятно завлекает высокий уровень смысловой нагрузки его стиха. Понимаешь, что этому поэт кропотливо и настойчиво учился.
 Часто бывает: живёт рядом с тобой человек, знакомый такой, понятный, вообще такой малоприметный, а потом вдруг выясняется, что он и умница редкий, и талант исключительный, и всё остальное в этом роде…. С Гутманом всё по-другому, он изначально – небожитель, он весь где-то вверху, во всяком случае, всегда дальше и возвышеннее. Как белый теплоход на дальнем рейде со всем своим особым предназначением, интеллигентной солидностью и этакой особой серьёзностью. Вообще он со мною, надо признать, был серьёзен всегда с первого знакомства в литературном клубе Элегия в девяносто восьмом теперь уже прошлого века и до последних, омрачённых его болезнью встреч в его маленькой «гостинке» за столом у компьютера под сенью огромнейшей стены книг. Я не знаю, была ли причина серьёзности во мне самом или в этой завидной библиотеке, или в тщетно пытающемся взлететь с противоположной стены каменнокрылом «Икаре» Вс. Мечковского, или, наконец, в его смертельной болезни, о которой он стоически знал с самого начала…. Так или иначе серьёзность в наших приятельских отношениях была доминантой в пустой ли болтовне за рюмкой ещё до болезни, в возвышенных ли трезвых беседах о поэтическом слове, и даже в иронии со мной он был философски по-сократовски серьёзен. Наверное он просто знал цену наших встреч. Теперь эту цену знаю и я…. В жизни человеку уготовано много и трудно идти самому. В том великая суть достоинств личности. Но есть трудности, которые в одиночку не одолеть. Я говорю о духовном соприкосновении в творчестве, когда так важно хоть однажды пусть самое незначительное, самое малое, как тень, как намёк, даже незаметно, вскользь понимание. В нужный момент такой намёк воспринимается как одобрение и поддержка, прибавляет сил и уверенности. Творческие люди знают, как дорого стоит всё это в изматывающей беспрестанности творческого поиска.
 В соприкосновении с поэзией Гутмана, невольно в размышлениях о жизни, о насущном приподнимаешься к большему – к смыслу бытия, пониманию бренности мира и одновременной его вечности, ловишь и себя на ироничной философской грусти. Как-то при случае, чтобы затронуть его так называемую «алкогольную тему», читаю своё:
 …На Руси как поэт - так верижник,
 что власяницы тяжкую жуть
 тащит сердцем за дальних и ближних
 тем сильней, когда «примет на грудь…».
 Думал, он обидится. Нет, выслушал и просто серьёзно говорит:
 - Это правда. Но ты не пиши так. Это не твоя правда. Ты пить не умеешь, а потому у тебя это зло получается. Не ирония, не грусть, а зло…
 Когда добросовестно и заинтересованно прочёл мою рукопись «У дерзновенного начала» и подборку прозаических зарисовок от первой до последней страницы, оставил на каждом листе мелко, но абсолютно понятно коротко и язвительно массу замечаний и сказал серьёзно, особо выделяя – книга стихов:
 - Моё субъективное мнение – книга стихов… не получилась. Работай ещё… , - а потом чуть погодя добавил: - Книга должна созреть и …обязательно в муках. Так что, мучайся…
 «…Пока неискренна душа,
 Бог не услышит нашей боли.»
 И было что-то ещё значительное и более важное в этот момент в нём кроме сказанных слов, может взгляд сквозь очки погрустнел, или тембр голоса чуть дрогнул, но стало приятно его понимание и участие: он одобрял мои опыты, хотя всем своим видом показывал, что ожидал большего и ему было жаль расставаться со своими иллюзиями. Он как наставник сокрушался над тем, что не совсем точно и прилежно я выполнил его задание. И становилась совершенно понятной необходимость дальнейших мучений, в которые и он подбрасывал свою столь необходимо болезненную долю.
 Совершенно нелепо представлять его поэтом абсолютно уверовавшим в своё особое предназначение. Сомнения и поиск своего слова преследовали его постоянно, хотя иногда в разговоре он подчёркивал, что никогда не возвращался к уже написанному, чтобы что-либо править или добавлять. Думаю, здесь он чуть-чуть лукавил. Его интеллект, или ещё вернее удивительным каким-то особым образом развившаяся интеллигентность никогда не допускала такой ограниченной и ущербной крайности в творчестве, как самовосхваление. Даже если бы это случилось, признаться в этом себе, а тем более ещё кому-то, ему напрочь помешала бы именно эта интеллигентность. О близких говорил скупо, но всегда тепло, в оценке людей, окружавших его, был крут и даже жесток, хотя определённая зависимость от некоторых «друзей», преследующих свои интересы в знакомстве с ним, особенно в последний год, была ему нелёгким испытанием, с которым, по его же признанию, он не всегда достойно справлялся. В сегодняшнем жестоком мире чистогана и выгоды любая активность, даже сомнительного свойства, ошибочно принимается за правоту и потому часто не получает должной оценки и отпора. Впрочем, среди людей так было всегда…
 К слову был строг и придирчив принципиально. Неукоснительно требовал соблюдения правил сопряжения в письме, критиковал напрочь метрические ляпы, считая красивость и стройность стиха одной из основ поэтической речи. Малейшая семантическая неточность аккуратно карандашом критично подмечалась им, но в чужой рукописи никогда ничего не правил и не добавлял от себя, относя сие недостойное занятие к плебейству. Признавался, что после долгих опытов и проб, в конце концов, принял всё-таки классические формы стиха, как важный и истинно достойный эталон. «…Время славно поработало здесь, и стоит ли мудрствовать после этого…?». Это был не конформизм, к этому привёл его талант и серьёзные познания в стихотворчестве.
 Клубное литературное движение в городе одобрял, вспоминая при этом свою ленинградскую юность и участие в питерском поэтическом объединении. Сетуя на болезнь и бессилие, сожалел о невозможности работать с молодёжью. Ревностно следил за положением дел в организации союза российских писателей, как впрочем, и союза писателей России. Храню один из номеров «Литературных известий» за 1999 год, который Гутман тщательно с подчёркиванием при мне читал и болезненно, с непониманием происходящего, воспринимал делёжь писателей и дрязги по этому поводу. Думаю, сегодняшнюю затею в городе с организацией нового «клуба его поэзии» не поддержал бы в корне и однозначно определил бы расколом и ренегатством.
 С неподдельной гордостью по мальчишески радостно перечитывал письма известного филолога из Хабаровска Валентины Катеринич, оценившей по большому счёту его поэзию, и повторял:
 - Чертовски приятно, кода тебя понимают…
 Нравилось ему и то, когда собеседник знал прилично пару строк из его творчества. К этой паре по просьбе дочитывал всё стихотворение, подчёркивая тем самым, что себя-то он знает всего. На самом деле так оно и было. Значительную часть своих произведений он помнил наизусть и мог прилично спеть под гитару. Мучительный поиск нужной строки, фразы, слова, подспудная работа сознания и вечное сомнение – вот условия, способствовавшие его завидной памяти.
 Казню сегодня себя за то, что так редко заходил к нему в последние его дни. Было нестерпимо больно видеть безжалостность и какую-то бессмысленность природы в отношении к нему, и вдобавок чувствовать абсолютную беспомощность, а так же нелепость и безысходность сближения. Его уже было не догнать, он уходил навсегда…
 Нижеприведённые строки родились, несомненно, под впечатлением поэзии Михаила Гутмана и его беды одновременно в ту тягостную зиму 2001г. Я не читал ему этого, не успел…
 
 …Есть что-то всё же выше нас
 И кем-то выбор дерзкий сделан…
 Предавши, взвизгнет снежный наст
 Под грузом раненного тела,
 Морозный воздух резанёт
 Картечи след свинцово-синий,
 Рванутся лошади вразлёт
 С печальной вестью по России…
 Но стихнут скоро бубенцы,
 Уйдёт позёмка вслед копытам:
 В снегах сыщи-ка все концы,
 Где и начала позабыты…,
 Где всех фантазий корабли
 Горят в плену у быта-кручи,
 И словно вымысел Дали,
 Стекает время в Мир тягуче…
 И всё ж прости, не обессудь,
 От всей, что есть душевной силы
 Открыто вслух произнесу:
 - Я сын твой, матушка-Россия,
 От сердца связь к тебе лежит…
 Прожить я без тебя смогу ли?
 Так, где таятся, укажи,
 Мне… предназначенные пули?
апрель 2004г.
г.Находка