Овири 1

Овири, «странная фигура, ужасная загадка» 2
П.Гоген
I
Он - отчаявшийся, обезумевший, творивший. Создает ее.
Она - дикая, с безумным лицом (его безумства), с волной волос (его тело), сжимающая ногами окровавленного волка (его стон).
Он – мандрагор3, вырывающийся из-под земли, вырванный, изорванный, кричащий, предрешенный.
Она - Овири, оплетающая, увлекающая, завладевшая, кровавая.
II
Руки скользили по ее телу, вонзая ногти в глиняную кожу - не понимая; ласкали ее окровавленный живот - прося пощады; цеплялись за ее шею - мечтая о победе, захлебываясь в собственной страсти.
Всю ночь он бредил, представляя, осознавая, что родился слепым, а потом вдруг в одкн миг прозрев, пытался видеть и творить, ничего не зная о том, что именно предстанет его взору.
III
Ранним утром, и доме на улице N, молодой красивый юноша поднимался осторожно, по только что вытертым до блеска ступеням, останавливаясь на каждой, как влюбленный, обеспокоенный визитом к даме, живущей ь столь красивом доме, где по утрам блестят ступени также предательски, как и его несколько грошей в кармане. Юноша поднимался по ступеням столь же уверенно и твердо. Неизбежность этих шагов заставляло его сердце биться спокойно. Он желал, умолял время торопиться, чтобы увидеть се. Стук в дверь.
- Молодой человек, Вас не учили хорошим манерам? Утром, без приглашения? Я стар, что бы принять ваше желание, и разочарую, закрыв перед вами дверь.
Старик. Губы - насмешливые. Лицо - изрытое морщинами. Глаза -выцветшие водоросли на солнце, но больше морские, глубокие, зелено - синие. Глаза, стремящиеся через веру к покою. Но покоя нет. Губы еще смеются. Лицо еще страдает- Глаза еще плачут.
1. «Овири» - скульптура Гогена, 1894 г. В переводе c таитянскогоj означает
«дикая». Сам Гоген в письмах называет ее «убийца».
2. Так называет Oviri Гоген, подписывая гравюру с ее изображением Стефану
Малларме.
3. Мандрагор — растение, корень которого похож' на человека, и когда его
вырывают, оно издает звук, похожий на человеческий крик.

- Я хотел увидеть ее.
- Юноша, Вы наверно, ошиблись домами. Я живу вот уже много лет один.
А напротив...

- Мне необходимо именно к Вам, Я художник, пишу портреты. Мои работы
были выставлены в одном знаменитом салоне, их хвалили, но я чувствую, что это
только силуэты, имеющие одну лицевую сторону - вырезанное изображение. Я не
чувствую воздуха между руками и фоном, я не …
- Послушайте, я всего лишь старик, мне не под силу бракосочетать для вас
материю и атмосферу. Увы, все предрешено, займитесь чем-нибудь другим,
например, магазину напротив требовался садовник,
- Я вижу ее во сне - распушены волосы, крепкие ноги касаются моего тела.
Я пытался рисовать, но в бреду шепота, что она любит только Вас. Отдайте ее
мне.
IV
Мозаика из людей медленно продвигалась по реке жизни. Падая, люди не вставали, ползли, цепляясь за ноги других, В жажде к выживанию, отвращению к созиданию, в страсти ко всем личинам, рождающимся бесконечно. Река, по которой плывег1 челнок, и в нем торжественные и разряженные, оцененные ценности. Толпа благоговеет, восторгается своей миссией, кто-то в агонии, в жажде опередить впереди ползущего цепляется за челнок, переворачивает и разбивает. Щепки от челнока царапают лица, но появляется новый, с вечными истинами добра и зла. Остатки старого челнока ускользают под волнами реки и спускаются на дно кишащей толпы, вместе с тайной, которая погибая, шепчет свою истину: «Ты всегда должен преодолевать, самого себя. Предрешено для всех, но только не для тебя -познающему...»
Он спасает ее, длинные полосы липнут к его липу, она шепчет что-то и ускользает, исчезает, просачивается сквозь пальцы, только липкий ил остается на его лице.
Утро выбило глупый сон из его головы и очистило лучами темную комнату.
Молодая служанка подала кофе. Яркие губы, постоянно алые, как и щеки, которые от стыда становились пунцовые, казалось, что они лопнут, как переспелый арбуз. Он шлепнул ее игриво по натянутой на бедрах юбке, подумав: «К черту стиль, воздух, а то я сойду с ума. Я молод, а снятся мне сны стариков. Разве у Господа есть стиль, разве думал он о воздухе, разве он самоистязался, переживал. Он создавал одно за другим; собаку, дерево, служанку. Я буду делать то же самое - мешать, сейчас одно, завтра другое- В конце концов я не плохо зарабатываю, и людям нравятся мои картины.»
Вечером картина выплыла из его рук. Он остался ею доволен. Глубокий, холодный, голубой цвет - цвет ночи, океана и неба, символизирующий печаль и уныние, переплетался с желтым и красным - теплыми цветами, передающими жизнь. Картина удалась, и будет хорошо продана, а ведь ему так необходимы были деньги.



Карета медленно двигалась по мостовой. Мужчина, безукоризненно одетый по моде, осматривал спокойным взглядом дома улицы. Он искал дом, в котором когда - то предательски блестели ступени. Теперь монета повернулась и пронзила его ребром: он богат, знаменит, всеми любим. Только ее любовь осталась на дне реки. Она давно приходила к нему во сне.
Глаза сверкнули. Дом со ступенями - заброшенный, старый, израненный. Он медленно ступал по пыльной дорожке, боясь испачкать туфли. Его душа торжествовала. Этот дом - эманация его безответной любви был пуст, осквернен временем, безвоздушен, бескрасочен, безжизнен. Это он за многие годы пытался создать новые краски, нарисовать воздух, сыграть жизнь - получалось. Аплодисменты. Голова кружилась от славы. И только она молчала - Овири - не царапала его спину, не сжимала окровавленными йогами его голову. За долгие голы художник забыл ее лицо. Улица напомнила ему юношу, который желал творить, возродило утраченное чувство. Он улыбнулся, вдохнул воздух, наполнивший его самолюбие до дна. Отряхнул низ пальто, поправив складку на брюках, расправил спину. Сердце перестало биться. Воздух стянул невидимую ленту на шее. Она стояла в углу комода, вот так просто, бесценная в этом забытом доме. Глиняная, обожженная, с отбитым плечом, сжимая крепкими ногами нечто -торжествовала. Кровь тонкой змейкой струилась по его спине. Вес его картины были мусором, пылью, бумагой...
Он закрыл дверь.
VI
Через несколько лет судьба опять занесла его к дому с живыми ступенями. Выйдя на мостовую, он повернулся спиной к старому, забытому цивилизацией зданию, боясь возродить неприятные чувства, и направил свои взоры к дому на против. Куда бы он не обернулся: у его ног, над головой, на высоте груди находились гирлянды цветов. Цветущие изгороди одновременно из диких и садовых растений, гармоничное сочетание которых менялось и обновлялось в зависимости от поля зрения. В этом саду отчетливо ощутима была сила - сила живописца, В саду росли желтые настурции, белые георгины, бледно - голубые глицинии, фиолетовые ирисы, переливались, как перламутр нимфеи - белые кувшинки - и кусты бамбуковой травы.
Он, потерявший рассудок, и охваченный странной страстью, прошел часть сада, в глубине которого находился пруд. Пруд, поддернутый легкой рябью и освещенный солнцем, оживленный переливающимися белыми лобелиями, с лягушками, которые плюхались в воду, когда он приближался к ним. Пруд, заросший травой и водорослями, окруженный бурно разросшимися ирисами, камышом и плакучими ивами, покрытый большими колоннами белых кувшинок, переливающимися на солнце, как жемчуг - торжествовал. Чистый свет, свежий воздух, чистые краски: бриллиант, сапфир, изумруд, бирюза. Он пытался в своем воображении разбить видение пруда на плоскости: белые кувшинки –




подчеркивали плоскость картины по горизонтали, а отражении ив в воде – вертикальные линии... Шорох прервал мысли...
Старик – садовник. Он был королем, волшебником, творцом мира, коим единовластно правил. Он не гордился тем, что создал, а просто упивался своим творчеством, весь отдаваясь работе.
- Вам нравится мой сад? Правда - я счастливчик?
- Ваш сад – безупречен.
- Безупречен только Ваш костюм и позолоченная трость. Мой сад я создавал годами. Это мое детище, гордость,
- Здесь, наверняка, можно обрести покой и счастье.
- Мне – да, Вам здесь – никогда. Это ее сад и мой выбор. Ваш уже сделан.
Он правилен. Кому-то необходимо забавлять толпу. Овири – моя. Челнок – ваш.
 

 


* * *

Скажи, мечта, что делать мне?
Как взглядом охватить всю девственность
природы
и одиночество, как в память о местах сорвать чарующе закрытую кувшинку, что так внезапно поднимается из вод и чудной белизной ничем нетронутой
мечты
так дивно окружает,
и счастья, которого не будет никогда,
и в страхе замеревшего дыханья
уехать с ней: и молчаливо
медленно грести, весла ударом
колдовства не разрушая, и в пене,
поднятой нетерпеливой лодкой,
мне чудится сравнение
похищенного мною прекрасного цветка,
с внезапно зазвучавшими шагами.1
 
1. Стефан Малларме «Белая кувшинка»