Корпорация Улыбка

Вот суки! Гадкие, отвратительные твари, кошки драные, глаза б им выцарапать — думала она, чувствуя, как тонкое серебристое колечко уже два года не снимаемое с большого пальца, холодит кожу на гладко выбритой голове.

— Дура, дура. Господи, какая же я дура! — шептала она, стягивая свою осиную талию широким солдатским ремнем, для пущей убедительности проклепанным тяжелыми железными бляшками.
— Ну и зачем мне это было нужно? — сквозь зубы цедила она, с трудом втискивая свою узкую ступню в трогательном белом носочке с придурковато улыбающимся коричневым мишкой в горло тяжелого ботинка на высокой шнуровке.
— Кто тянул меня за язык? — шипела она, как осенние ломкие ветки выворачивая тонкие руки, чтоб просунуть их в лямки затертого, разрисованного могендовидами, свастиками и извечным "Виктор жив" холщового вещмешка.
— Ну, теперь уж делать нечего, надо идти, — искала она примирения с собой, поправляя на черной майке, обтягивающей едва наметившуюся грудь, значки с навеки оставшимся небритым Куртом Кобейном и с тоскующим по утерянному естеству взглядом Дианы Арбениной.

Все. Время. Пора идти. Они у, наверное, ее ждут. "Подруги", блин. Посматривают на часы, представляют себе, как будут рассказывать, что она забоялась и не явилась. Твари, твари, твари! Думают, если новенькая значит можно издеваться. Ну ничего, вот все закончится она им завтар в школе космы пообрывает, морды порасцарапает, кровавые соппли на кулак понамотает.
А может, плюнуть на все? На косые взгляды, на смешки, на подтрунивание и обзывание. Послать все подальше и остаться дома. Придумать что-нибудь, что температура поднялась, что ее паре... Да какой, блин, парень, ну их всех, козлов. Пошли они. А может, сослаться на дождь? На холод? На месячные, наконец, это они поймут. Поверят.

Нет, не поверят, только издеваться будут еще сильнее. Надо идти.

И как после этого они могут называться подругами, ведь точно знали, что выиграют и все равно развели ее. И хорошо, что только на это, а не на что-нибудь повеселее. У них бы ума хватило заставить ее грудь одноклассникам показать, а то и воды из унитаза выпить. Дряни!!!

Звякнув ключами, она заперла за собой тяжелую дверь и громко топоча толстенными, проложенными проволокой подошвами, сбежала по лестнице. Ткнув согнутым — чтоб не повредить безупречную черноту рабочей плоскости ногтей — пальцем в кнопку электрозамка, навалилась на ледяную железку и в облаке тепла и прогорклых кошачьих запахов вылетела на улицу.

Злой холодный дождик накинулся на нее, как стая маленьких ледяных комаров. Тонкие струи жалили розовую кожу, оставляя на ней микроскопические пупырышки вставших дыбом волос. Подельник ветер резвился, пузырем надувая мигом промокшую майку, а потом со смачным хлопком припечатывал ее обратно к сведенному холодом животу. А иногда он подолгу не отпускал майку и как старый перепивший педофил, старался протиснуть свои ледяные пальцы ниже, под ремень. В сохраняющую остатки тепла душную темноту под камуфляжными штанами. Спасал только ремень.

Не успели часы как следует тикнуть, как она уже в десятый раз пожалела, что вчера забыла свою теплую, пузырящуюся множеством карманов, разрисованную серо-зеленой «амебой» куртку у подруги. Было мокро и противно, но ни непогода, ни родители, ни старый пердун-завуч не могли заставить ее надеть что-нибудь другое. Так же, как и снять булавку с двумя никелированными, как на бабушкиной кровати, шариками, протыкающую ее бровь. А если бы они увидели татуировку, которую она себе недавно сделала на... На том месте, которое мало кому показывают, они бы, наверное, просто сума посходили, а старый пердун-завуч вообще бы своим дурацким галстуком удавился.

Засунув руки глубоко в карманы и стараясь держать голову так, чтоб брызги не попадали в чуть подкрашенные черным глаза (вот такое вот хреновое лето), она пробиралась навстречу своей судьбе.
Все-таки, думалось ей, лучше было послать все подальше и остаться дома, все равно ведь насмешек не избежать. Не придешь, будут звать трусихой, придешь — будут звать дурой.
Но все-таки лучше прийти. Есть небольшая вероятность, что эти стервы испугаются дождя и не припрутся, хотя...
Разве она бы не приперлась посмотреть на чужое унижение? Обязательно бы приперлась. С радостью. Но... Вчера, позавчера, в любой другой прошлый день. Но уже не сегодня и не в один из любых других последующих. Пережить такое унижение, которое испытывала сейчас, она не пожелала бы больше никому. Ну, кроме, разве что, стерв-подружек, которые ее на это подписали.

А вот и площадь. Маленькая, как стадион для тараканьих бегов, обсаженная чахлыми деревцами и обставленная старомодными садовыми скамейками с гнутыми чугунными ногами и истертыми, изрезанными ножами досками. В центре огромный бронзовый всадник в засиженном голубями шлеме уныло вперяет в серое пространство бессмысленный меч своих желаний. На площади почти никого, только примостившаяся на чугунной лавочке старуха крошит подмокший батон обидчикам печального рыцаря. Звуков почти нет, лишь изредка сыто курлыкают сизари да вода с шумом изливается в сточные люки.

Ну и где эти дряни? Нету? Значит, можно потусоваться минут пять и дернуть домой. А завтра сказать, мол, не было вас, я и не стала... А то и сказать, что стала, а они... Или... Черт!!! Вот они. Все-таки притащились. Не удержались. Ну да, кто бы сомневался. Сидят под огромными зонтиками открытого кафе, ржут как лошади, при этом стыдливо прикрывая рот ладошками. Она никогда не понимала, как так можно. Почему взрослые вроде и нормальные по одиночке девочки начинают вести себя как сборище полных дур? Особенно если рядом окажется какой-нибудь парень. Хотя, даже если парня нет, они все равно закатываются со смеху по поводу и без. Пихают друг друга, стараясь сделать побольнее. "Ставят рожки". Показывают языки и неприличные жесты, пытаются выдернуть прядь волос, сдернуть юбку или размазать косметику. Что за детский сад?
Но все это сейчас значения не имеет, сейчас ей надо отрабатывать прос... проигранный спор (жаль, про то, что есть отличное слово «пари», сейчас в школе не особо-то рассказывают).

Зашевелилась старуха-птичница. Уловив движение тела, значительно превышающего массой голубиное, она толчками, как курица или индюшка повернула свою тяжелую, с крючковатым клювом голову и одним замутненным катарактой глазом уставилась на объект беспокойства.

На мгновение девушке показалось, что сейчас все и закончится, ситуация разрешится сама. Ну, давай, бабуля, — мысленно взмолилась она. — Заори на меня, прогони, погрози в след своей суковатой палкой. Но нет, старуха осталась безучастной к человеческому горю и вернулась к кормлению своих наглых краснолапых подопечных.

Облом. Значит придется все-таки... Да и чего тянуть-то?

Шаркая по мокрым цветным плитам, в хаотичном порядке (или в строгом беспорядке, если угодно) выстилающим площадь, она подошла к памятнику. Посмотрела на огромные, нарочито грубые и милитаризованные часы на широком кожаном ремешке, кивнула подругам, замершим со змеиными, аж языки повысовывали, оскалами на лицах, и приготовилась.

Если ты улыбаешься каждый день, потому что просто дура или того хуже — шлюха, это несложно. Но если девушка серьезная, без мозгов в голове (или без ветра, черт, как там правильно?), то улыбаться десяти встречным мальчикам, каждому не меньше чем по тридцать секунд...

Да, эти твари знали, чем ее подцепить. Уж лучше бы и правда показать сиськи одноклассникам. И быстрее бы было и позора меньше. А могли даже крутой начать считать. Ведь кроме нее никто бы такого не смог, пусть даже и в связи с проигранным спором. Впрочем, есть в параллельном классе девочка одна, она, наверное, не то что сиськи, она парням из их класса уже все что можно и что нельзя показывала, рассказывала и давала попробовать. Но это все равно не то. Там-то свидетелей не было, а те, кому она...

Ну вот. Идет. Номер первый. До этого по площади проходили какие-то серые тени, но она, поглощенная своими мыслями, внимания на них не обращала, наверное, и незачем было. А тут как-то обратилось само собой. И не зря.

Через площадь торопился он, — первый парень, которому ей предстояло улыбаться как дуре. Высокий, худой. На пару лет ее старше, наверное, уже студент. Уши топориком, под прилипшими мокрыми волосами лоб сморщен какой-то невеселой думой. Худая шея тянется из растянутого ворота не по размеру большого свитера. Ну и урод, блин. Жаль, что первый именно такой, хотя если бы он был красавцем с обложки модного журнала, было бы, наверное, еще тяжелее.

Она украдкой оглянулась на подруг, продолжающих разыгрывать под поблекшими от впитанной влаги зонтиками свою детсадовскую пантомиму и шагнула навстречу юноше. Ее сведенные холодом и стыдом губы раздвинулись, выталкивая на передний план недавно отбеленные в стоматологии зубы. Секунда, две, три… Ужасное ожидание ответной реакции, косого взгляда, смеха, грубого слова...

Одним неуловимым движением молодой человек чуть изменил траекторию своего движения, мазнул ее по голой руке мокрыми грубыми нитями и обдав запахом псины, проскочил мимо. Обернувшись, она еще несколько секунд тупо смотрела, как его вязаная спина растворяется в чахлых липах неизвестно кем высаженных в неизвестно кем выдолбленные по ту сторону площади отверстия в асфальте. Пришедшие в голову мысли вогнали ее в настоящий ступор.

С одной стороны, она радовалась, что уже на одну десятую приблизилась к развязке этой дурацкой ситуации. С другой, ей было обидно, что этот тупой урод даже не обратил на ее внимания. С третьей, и интересно и одновременно страшно увидеть реакцию своих подруг, стерв недоношенных, которые, наверное, сейчас шушукаются, посмеиваясь и вовсю обсуждая произошедшее. Мол, проигнорировал. Даже внимания не обратил. Вот твари!

Еще один. Небритый. Весь как дикобраз утыканный пирсингом. Странный, лицо пухлое, а тело... Дохлый, как будто не кормили неделю. Даже широкие штаны, густо усеянные пятилистниками марихуаны, не могут скрыть кривизны тонких ног. Из-под нескольких футболок, напяленных одна на другую, вылезают тонкие, поросшие густым волосом руки, увешанные многочисленными браслетами. Промокший берет из цветных ниток как не по размеру подобранный презерватив сползает на белесые глаза, в которых навеки застыли сгорающие и рождающиеся миры чужих галактик. Такому можно улыбаться, можно не улыбаться (но улыбнуться надо, спор есть спор), а можно и в рожу плюнуть. Не заметит, потому как под кайфом. Ему не до нас. Да и хрен с ним, все равно пойдет в зачет.

Женщина с огромными добрыми руками и маленьким сморщенным личиком, переваливаясь как утка перед закланием, тащится через площадь. На голове «воронье гнездо», в глазах осуждение. Наверное, думает, что она тут клиентов ждет... ну, чтоб с ними за деньги. Ну да, конечно, самой бы тоже, небось, хотелось, да кто ж такую возьмет. Пошла она, дура.

Набирая слюны, девочка делает несколько судорожных движений челюстью и длинно и презрительно сплевывает в сторону толстухи. Желтоватый плевок не долетает до цели метров двадцать, смачно шлепается на землю, мгновенно растворяется на мокрой плитке и утекает в канализацию. Однако цели своей он, кажется, достиг. Женщина подхватывает свою колоколообразную юбку и заметно прибавляет ходу. Во-во, шевели булками.

Дождь усиливался. Небольшие лужицы воды собирались в ямках над ее приподнятыми ключицами. Плечи, конечно, можно было опустить, но тогда пришлось бы оторвать от боков локти, которые одновременно и грели, и прижимали трепещущую на ветру майку. Так, наверное, будет хуже, придется терпеть. Она еще ниже наклонила бритую голову и попыталась передвинуться вдоль оградки памятника так, чтоб хоть с одной стороны быть укрытой от ледяных струй. Не помогло.

Третий? Парень ли? Что-то большое, укутанное в веселенький желтенький дождевик. На голову натянут капюшон. С «высоты» ее метр шестидесяти шести существо в дождевике кажется огромным. Судя по размерам, парень, хотя черт его... Силуэта не видно, а сейчас девушки и покрупней бывают. Но если непонятно ей, значит, непонятно и им, все равно пойдет в зачет. Она растянула губы в улыбке.

Существо проплывает мимо нее тихо, как привидение. Ни стука шагов, ни шелеста плаща. Скорее всего, их скрывает шум дождя, но ей было не до акустических загадок. Несмотря на разницу в цвете, размере и текущей реальности, существо живо напомнило ей назгула из трилогии о хоббитах. Страшного черного рыцаря, готового вонзить ледяной клинок своей ненависти во все живое, что окажется на его темном пути. В этот момент она показалась себе невыразимо, невыносимо маленькой, беззащитной и страшно одинокой. А толстая тетка, исчезающая в створе улицы и старуха, не смотря на окружающую сырость все так же терзающая свой батон, и подруги-стервы, и даже парень в дурацком бумажном козырьке, копающийся под стойкой кафе, невыразимо далекими. Такими, что если бы они находились на Луне, Марсе или Плутоне, в этом мире ничего бы не изменилось.

Уф... Хорошо, что оно прошло мимо, даже не повернув в ее сторону своей обмотанной полиэтиленом головы.

Одиночество — страшная вещь. Любовь, смерть (Эросы, блин, Танатосы)... Все это ерунда по сравнению с горьким щемящим чувством одиночества. Одиночества посреди толпы, среди людей. Среди таких же одиночеств.

А вот эти дурики не одиноки. Четыре парня лет пятнадцати пробежали через площадь, топая по лужам, весело смеясь и перекидывая друг другу небольшой рюкзачок, явно подражая игрокам в американский футбол. Эхо рвало их голоса и раскидывало по подворотням клочьями невнятных звуков. Один поскользнулся и чуть не упал. Едва успел притормозить свое хаотичное движение подошвами ярких кроссовок. Из-под рифленой резины полетел веер брызг, большая часть которых опустилась на ее многострадальные ботинки. Не извинившись и даже, кажется, совсем не заметив ни ее, ни ее улыбки, пацаны (вот гаденыши), побежали дальше. И черт с ними, зато до конца экзекуции осталось всего трое.

А это что? Вообще какой-то малолетний рэпер. «Децл намба ту». Полный прикид. На голове платок, мотня у колен (а ля Тарас Бульба), в ушах плеер, в голове музыка. Судя по долетающим звукам, что-то исконно-посконное. Наше. Она не любила рэп вообще, а наш в частности. Во-первых тематика ограничена. Черные братья поют в основном про гетто, про сопротивление любой власти да про сук, которые им не дали и за это они их замочат. И причем обязательно с матом.

А что делать нашим? В гетто не живут, финансовых затруднений не испытывают, особенно такие розовощекие «Децелы», чьи фамилии совершенно случайно совпадают с фамилиями о-о-о-о-чень крутых и денежных продюсеров. Власть ругать побаиваются, ну, может, в своих подвалах и... Но на публике пока не очень клеится. Про сук петь... Да, но без мата, а то ни на радио не возьмут, ни в телик не пустят. Но все равно — в зачет.

Что-то привлекло ее внимание. Она окинула взглядом площадь. Вроде ничего не изменилось, тогда откуда? А, вот оно. На втором этаже огромного серого дома заметила внимательные глаза, наблюдающие за ней из-за занавески. Разглядеть хозяина этих гляделок было решительно невозможно, но его внимание было очень неприятно. Оглянувшись еще раз, не смотрит ли кто, кроме, конечно, дур-подружек, эти-то глаз с нее не сводят, она повернулась к ним спиной и одновременно показала хозяину глаз одновременно фак и язык. Похоже, близорукостью он не страдал, поскольку мгновенно скрылся за занавеской и больше не высовывался. Ну и ОК! Значит, осталось всего двое.

А подруги уже, похоже, потеряли к действу всякий интерес. Сидят, постукивают яркими ноготками по красному пластику стола, поглядывают на маленькие часики на тонких запястьях. Ну, ничего, посидите теперь, подождите. Она надеялась, что следующий объект появится нескоро. Ага, вот дедушка площадь переходит, ну уж он-то никак на роль парня не годится, так что сидите, девочки. Ждите.

Ага, вот идет. Тоже не сказать что сильно молодой, но по возрасту подходит. Лет двадцать восемь — двадцать девять. Высокий, широкий, почти квадратный. Затянутый в черное. Кожаная куртка топорщится резиновыми накладками. Ребристые наколенники устрашающе отделяют могучие бедра от не менее могучих голеней. А те, в свою очередь, утопают в огромных круглоносых ботинках с улыбающимися резиновыми черепами на боках. На руке черный, глянцево поблескивающий шлем с темным плексигласовым забралом и небольшими красными рожками. Мокрые, слипшиеся сосульками волосы цвета воронова крыла спускались на могучие покатые плечи. Прихотливая трехдневная щетина образовывала на лице сексуальную бородку. Вау!!! Такому и улыбнуться не противно. И не только улыбнуться. Воображение (и о чем только оно думает в такой момент) тут же нарисовало перед ней радужную картину: молодой человек в умопомрачительно проклепанной и разрисованной косухе достает из кармана красный, обязательно красный, расшитый черепами и пахнущий кожей носовой платок. Вытирает ее мокрое от дождя лицо. Пятная влагой футболку с устрашающими монстрами и шипастыми готической вязи надписями легко, как перышко, поднимает ее на руки и несет к огромному поблескивающему хромированными деталями «Харлею», припаркованному под черным фонарем. Несмотря на странное цветовое решение, свет от фонаря окрашивает всю сцену в радужно-готичные цвета с преобладанием собственно фонарного.

Дождь стал стихать, а в небе, в сплошной пелене туч наметились просветы, и даже замаячило что-то похожее на радугу.

Безразлично хлюпнув насквозь промокшими ботинками, она шагнула вперед и впервые за этот дурацкий день попыталась не просто растянуть губы в приветственном оскале, а по-настоящему улыбнуться. Почти получилось, еще немного и...

Мужчина (парнем его назвать было трудновато) остановился и внимательно посмотрел на симпатичную, хоть и жалковатую, похожую на промокшего воробья улыбающуюся девчонку. В его темных, глубоких глазах отразилась очень странная гамма ведомых и не очень ведомых чувств. Ветер поднатужившись, всколыхнул его длинные черные волосы, окрасив лицо какой-то неземной, демонической красотой.

Он шагнул ей навстречу, поднял руку в черной дырчатой перчатке с обрезанными пальцами, сжимающую рогатый шлем и... выкрикнув неожиданно тонким голосом:
— Че лыбишься, сука! — ударил ее шлемом по щеке.
Она почувствовала, как маленький рожек ткнулся под глаз, но, не пробив кожу, чиркнул по скуле, оставляя на ней широкую красную полосу. Потом что-то хрустнуло в носу, из глаз брызнули слезы, и она откинулась назад, пытаясь найти хоть какую-нибудь опору.

Наверное, она пробыла без сознания всего несколько секунд. Ее пальцы до боли сжимали оградку памятника, ватные ноги не слушались, а взгляд старался сфокусироваться на рисунке под ногами. Но гадкие плитки скакали в глазах и вели себя как карточная колода в руках сумасшедшего фокусника.

Вот сволочь, как-то спокойно и даже несколько отстраненно думала она. За что? Что я ему такого сделала? Урод проклятый. Нажрался, наверное, или у него комплексы какие-то. Или не стоИт. Отбил себе все на хрен, со своего мотоцикла падая, поэтому и пешком ходит. А на других отрывается. Жаль, башку не расшиб или ноги не переломал. Ублюдок чертов!

Она попыталась повыше подтянуться на руках и покрепче встать на ноги, но те гнулись как тряпочные и совершенно не хотели держать ее воробьиный, в общем-то, вес. Зато в поле зрения появился новый объект. Явно мужеского пола . Две тщательно вычищенные, густо намазанные кремом, безумно дорогие туфли отражали в себе начинающее светлеть небо и расплывчатый силуэт памятника.
Бритой макушкой она чувствовала внимательный, заинтересованный взгляд незнакомца. Воображение (как будто в отместку всем рокерам (раггарам и прочим байкерам) и вопреки подступающей тошноте, вызванной близостью гламура) тут же нарисовало перед ней радужную картину: молодой человек в умопомрачительном жилете от Жана Поля Готье склоняется над ее распростертым телом. Достает белый, пахнущий дорогим парфюмом носовой платок и вытирает ей лицо. Пятная влагой дорогущую шмотку легко, как перышко, поднимает ее на руки и несет к белому «Мерсу», припаркованному под розовым фонарем. Свет от фонаря окрашивал всю сцену в радужные цвета с преобладанием собственно фонарного.

Она хотела поднять гудящую голову или хотя бы глаза и посмотреть на "номер десять". На предполагаемого прекрасного принца, в предполагаемо прекрасном жилете, но это ей не удалось. Голова мотнулась, и несколько капель крови из разбитого носа стекли по губе, подбородку и собравшись в одну большую, упали на грязно-оранжевый камень. Туфли перемялись с одной на другую, качнулись с мыска на пятку и развернувшись, исчезли из поля ее зрения. Тварь...
Сил не осталось. Выпустив оградку, она медленно, обдирая спину о чугунные листья орнамента, сползла на землю, прямо в лужу. Жадная вода тут же кинулась вверх по штанам, замачивая последние сухие участки ткани. Однако это не было неприятным, скорее наоборот, она холодила, успокаивала, остужала. Хотелось упасть в нее головой.

В поле зрения появились еще три пары обуви. Две — изящные модельные лодочки на среднего размера каблуках и одни кроссовки размера тридцать пятого, маленькие, как пинетки новорожденного. Подружки. Если бы она не узнала их по обуви, то могла сделать это и по запаху щедро пролитых на себя духов. Даже с закрытыми глазами. Подруги что-то говорили наперебой, но их голоса сливались в какое-то неясное щебетание. Она ждала помощи, протянутой руки, но так и не дождалась. Ну и...

Титаническим усилием она снова попыталась приподнять голову, но это ей снова не удалось. Черт! Она подняла руку, одним движением отерла липкую красноватую влагу со страшно саднящего носа и непослушных губ и длинно, грязно выругалась. Щебет наверху затих, все три пары обуви четко, как на параде, развернулись «через левое плечо» и исчезли из поля ее зрения.

Все. Спор закончен, день испорчен, нос... Хорошо, если не сломан. Сейчас только подняться, зайти по дороге в универсам, купить коробку шоколадных конфет, принять душ, обернуться в теплый белый халат, врубить что-нибудь любимое, каких-нибудь латинос и упасть на кровать с кружкой мандаринового чая. И все пройдет.

Проскальзывая руками по мокрому чугуну, она с трудом подтащила свое тело наверх и снова попыталась удержаться на подламывающихся в коленях ногах. И ни одна сволочь... Черт... Ее тело слишком далеко отклонилось назад, и его повело. С усталой обреченностью она подумала, что уже не успевает согнуться в животе, и значит удар придется не на худую, но все же мягкую попу, а на бритый, не защищенный даже волосами затылок. Твою мать...

— Эй, ты что?
Она почувствовала, как одна рука подхватывает ее под затылок, вторая — под талию и с усилием пытаются вернуть в вертикальное положение. Сил не хватает, и обладатель, судя по голосу — парень, спасительных рук с кряхтением опустил ее обратно на плиты. Она так замерзла, что вновь плеснувшая в промокшие штаны вода казалась теплой. Она с трудом разлепила крепко зажмуренные от страха и ожидания боли глаза.

Над ней нависал какой-то парень. Рыжеватый, с длинными, мокрыми, явно "причесанными" пятерней вихрами.
— Тебе нехорошо, давление? — деловито и требовательно осведомился — не спросил, а именно осведомился — он, продолжая поддерживать ее голову на весу.
— Что-то вроде.
— А с носом что? Похоже, кровь. Ударилась? — он полез в карман, вытащил замусоленную пачку бумажных носовых платков, ловко достал одной рукой один и с размаху приложил к ее гудящему носу.
— Осторожнее, идиот! — вскрикнула она. Боль была такой, что она нашла в себе силы оттолкнуть руку с зажатым в ней белым прямоугольничком, на котором ясно отпечатался кровавый силуэт ее нюхательного органа.
— Ой извини, я не хотел.
— Не хотел аж вспотел, — рявкнула она. — Помоги подняться.

Девушка понимала, что разговаривает слишком грубо, парень такого явно не заслужил, но заставить себя быть понежнее не могла, уж слишком много пришлось пережить и натерпеться.

Парнишка, кряхтя и попеременно подставляя то плечо, то бедро (дохляк) наконец подтащил ее наверх и сильно напрягаясь, повел к скамейке. Как раз к той самой, на которой престарелая любительница голубей крошила свой батон.

На скамейку они почти рухнули. Ноги не держали ни ее, ни его. Старушка, недобро покосившись, с поразительной для ее возраста резвостью вскочила, буркнув что-то нелицеприятное о малолетних пьяницах, наркоманах и отсутствии милиции, и бросилась в ближайшую подворотню, подальше от возмутителей ее голубиного спокойствия.

Посидели. Подышали. Вдруг она заметила, что его рука как-то сама собой оказалась под бретелькой ее мокрой, порядком растянувшейся майки.

— Эй, ты что?
— Я... Ничего, — смутился подросток, тонкая кожа его щек расцвела гиацинтовым — Я это... Само.
— Руки убери, блин, совсем охамел.
— Да я чего... Ты чего... — парень поспешно убрал руку и даже спрятал ее в карман.
— Ничего, вали отсюда, — всерьез окрысилась она.
— Да чего ты...
— Я чего? Я ничего! Нефиг меня лапать, урод!
— Да я не лапал, случайно получилось, — попытался оправдаться он, но ее было уже не остановить.
— Ага, учительнице географии расскажи, как там у тебя случайно... Ты еще в туалет пойди, затвор передерни, а когда застукают, скажи — случайно, мол, сами руки туда полезли. Случайно. Так тебе и поверят.
— Ну ладно, ладно, чего ты... Я правда случайно. Я щас пойду.
— Давай, давай, вали.
— Ну я пошел, — парень нерешительно поднялся со скамейки и стоял, переминаясь с ноги на ногу, маленький, нескладный и очень жалкий.
— Иди.
— Иду, а может... — в голосе его вспыхнула неожиданная надежда, — платков тебе оставить, у меня целая пачка.
— Оставь.
— А это... — голос его снова обрел некоторую уверенность, и в нем даже появились какие-то веселые нотки. — Можно я один с собой возьму?
— Возьми, — она не понимала, с чего бы это парню веселиться, поводов-то вроде не было.
— Только ты на нем свой телефончик напиши...
— Что? Да пошел ты... — она снова длинно, грязно и изобретательно выругалась, ни разу не повторившись на протяжении почти минуты. Молодой человек как-то странно взглянул на нее и засунув руки поглубже в карманы, не разбирая дороги, двинулся через площадь. Ветер, который наконец смог оторвать от земли горсть промокшего мусора мстительно швырнул ее парню в спину, но не докинул.

Странно — думала она, поудобнее устраивая попу на кривых досках скамейки, какая уж это по счету ссутуленная спина, которая вот так удаляется от меня. Какие по счету ноги, шлепают по лужам, унося от меня эту спину? Пятые? Десятые? Пятнадцатые? Ну их всех, достали...

Она с трудом вытащила из пачки слегка подмокший платок и аккуратно приложила его к кровоточащему носу. Потершись спиной, оторвала мокрую майку от острых лопаток, судорожно цепляясь за спинку окоченевшими пальцами поднялась со скамейки, и слегка прихрамывая на обе ноги, поплелась к дому...