мерило женского счастья

Часть 1
Три наших знакомства


Наш город, не большой и не маленький, вмещает почти миллион жителей. И среди них ты.
Вышел из безликой толпы и затмил
Семью
Учебу
Друзей
Все, что было.
Мой грех, моя кара.
Чистокровный кыргыз, ты знаешь имена своих предков по 15 колено. Я же, без роду без плени, в моей крови замешаны гены чуть ли не всех народов континента, и даже имя прадеда мною забыто.
Словно в насмешку над традициями, на свидание с тобой я надеваю яркие платки и тяжелые, в двадцать звеньев «свадебные» сережки. Такие надевает невеста, прежде чем уйти из отцовского дома. Непорочная.
Ты усмехаешься, когда в таком виде я переступаю порог ночного бара. Непорочная… ха.



Некоторые говорят, что искусство обольщения дано женщине от природы.
Красота, кажется, тоже.
Умение зубоскалить и язвить - конек всех азиаток-горожанок.
Ум? Хм…
С таким вот арсеналом я и покорила тебя. Тонкая, невысокая, с неровным загаром на плечах…
Иссык-Куль – это традиция. Первое слово, которое придет на ум каждому моему соотечественнику, если его попросят перечислить ассоциации к слову «лето».
Хотя бы раз в году – на Иссык-Куль. Хотя бы на день. Просто чтобы поклониться, коснуться воды, зачерпнуть пригоршню и поднести к лицу. Живую воду.
«Иссык» - горячее, «куль» - озеро. Вранье. Холодное оно. Дух захватывает, когда входишь в воду. Особенно если мысли изнутри обжигают.
И потом, сидя не берегу и тщетно пытаясь согреться, я увидела тебя. Или ты меня?
Кажется, нас друг другу представили. Кажется, мы даже обменялись какими-то взглядами. Холодно и просто.
Мне было двадцать лет. На вид ты дал мне пятнадцать.
Тебе было двадцать семь. Я думала, что ты – мой ровесник.
Это было знакомство№1.

Вечер на Иссык-Куле еще холоднее. Хочется обнажить плечи и ноги, но для этого нужно выпить хотя бы бокал вина. Иначе до дискотеки не дойдешь.
Пансионат – это тот же маленький поселок, где все друг друга знают, поэтому ночью здесь не страшно, а только скучно. И откуда ты взялся среди этой скуки огней и музыки? Из какой волшебной лампы?
Одна рука на талии, другая – на плече. Я могу оскорбиться и уйти… нет, не могу.
- Сколько тебе?
- Двадцать, - в моем голосе звучит досада. Знаю, что не выгляжу на свой возраст.
Вздох облегчения прямо мне в ухо. Сердце вздрагивает.
Поцелуй.
Почему? Так сразу? Так вот оно как бывает…
Наш танец не назовешь медленным, он скорее ленивый, несмотря на бешеный ритм музыки, падающей с потолка. Некоторое время я смотрю в пол, потом поднимаю лицо за вторым поцелуем. Все решено.
Потом был побег на темную аллею в глубине пансионатского парка. Объятья, поцелуи без конца, только его руки иногда останавливаются. Нет… туда нельзя.
«Я не пойду к тебе».
«Если надо, пойди на дискотеку и найди кого-то другого».
«Прости».
Больше ни слова я не сказала. И ты тоже.
На крыльце моего коттеджа ты шепнул:
- Мы больше не увидимся.
Я равнодушно пожала плечами и отвернулась к двери.
Это было знакомство№2.

Утро на Иссык-Куле гораздо приятнее. Обожженная солнцем кожа слегка зудит от ветерка с озера и серебрится налетом соли после раннего купания. Волосы мягко взлетают с каждым шагом.
Я почувствовала себя прекрасной. И совсем не брошенной. Просто приключение. Будет что вспомнить зимними вечерами. Дала себе установку: не влюбляться в то, чего уже нет.
И вдруг…. На залитой солнцем открытой лестнице в столовую я замешкалась и оглянулась: ты. Не высокий и не низкий, кудрявый, с открытым лбом, пересеченным двумя глубокими морщинками, которых я не заметила вчера в темноте. Синяя футболка и, кажется, шорты: всегда стеснялась смотреть ниже пояса.
Это было обидно. Я почувствовала себя жестоко обманутой.
«Мы больше не увидимся».
Лгун!
Идешь мимо и хитро улыбаешься чему-то… кому-то… мне. Догнать и врезать кулаком по этой крепкой спине, потянуть за ворот эту футболку, чтобы пуговицы врезались в горло.
Зачем ты пришел в мой новый день, в мою новую жизнь? По какому праву? Почему не остался просто сладким, полупьяным сном?
Я зажмурилась. И весь день проходила с полуопущенными веками, боясь снова столкнуться с ожившим миражом. Сон… просто сон…
Плохая из меня самовнушительница.
В 12 лет я едва не погибла, переходя вброд горную речку. То ощущение, когда тебе несет, крутит, волочит в воде холоднее льда, было ненамного хуже спокойного кошмара, который творился в моей голове: ее словно сжали тисками так, что в ней осталась только две мысли – о тебе и то, что о тебе думать нельзя. И вдруг меня вытянули из этой речки за волосы в реальный мир:
- С кем ты приехала?
Я вздрогнула и подняла веки. Очерченный солнцем в спину, ты сначала показался мне своим собственным черным силуэтом без объема и веса. Наверное, все дело в твоем голосе. Он похож на голос священника-исповедника: невесомый, мягкий, укутывающий и обволакивающий. Но тогда я об этом не думала. Тогда я вообще не могла думать. Только сморгнула и попросила повторить вопрос. Тон у меня был какой-то снисходительный, с невесть откуда взявшейся веселостью.
- С кем ты приехала?
«Ты что, ничего не помнишь? Ты же знаешь!»
«Знаю».
- С тетей, да?
- Да…
«Подыграй мне».
«Ах, вот оно что… играешь на публику, спасаешь поруганную честь! Свою или мою, интересно?»
- На каком ты учишься?
- На третьем… – пауза, - А ты что закончил?
- Бишкекский, – пауза, – дашь мне свой номер телефона?
Это было знакомство№3.


Часть 2
Хочешь большой и чистой любви? Нет, хочу маленькой и грязной

- Как его имя?
- Ильяс.
- Хм...
- Знаешь, он – лучший программист отдела.
- Красивый? - моя подруга Кира в своем репертуаре.
- Очень.
Мы в стотысячный раз сидели на моей кровати в окружении конфетных фантиков. Вот так всегда: или я к ней, или она ко мне - и разговорам конца нет.
- А еще он старший сын в семье.
- А какое это имеет значение? А, стой, поняла! Если ты за него выйдешь, то будешь командовать всеми его младшими. Так ведь у кыргызов водится? А еще, если он умрет, ты выйдешь за его брата.
- Дура, - надулась я.
- Да ладно, не дуйся. Просто я не верю, что можно любить, но не хотеть при этом замуж.
- А я и не люблю.
- Ну да, конечно...
- Спрячь иронию подальше!
После легкого подушечного боя она растеряла все веселость и сказала серьезно:
- Да нет, Неля, я, если честно, только рада, если это не серьезно. А то выйдешь ты за него, потом надоешь, он притащит вторую жену... у них мужчины не разводятся, а женятся еще раз. Так что, - она расхохоталась, - твой Ильяс тоже тебя украдет, а сам будет по кафешкам гулять с другими.
Я широко раскрыла глаза:
- Он не имеет права…
- Ага, конечно, не имеет, тоже мне особенная нашлась! Но ты молодец, подруга. Сидеть и киснуть дома тоже не надо. Что ты потом в доме у мужа увидишь? Ничего. А так… - она понизила голос до шепота, будто кто-то мог нас подслушать - сейчас в клиниках что угодно делают. Были бы деньги: сто баксов – аборт, десять баксов – восстановление девственности. А если не хочешь, чтобы Ильяс тебя украл, лучше дай ему – самый верный способ. Не бросит, но и серьезно относиться перестанет. И потом… днем любят за достоинства, а ночью - за пороки.
- Чего?
- Ничего. Ты очень уж хорошая, на таких обычно и женятся. Только если бы ты была чуть-чуть хуже, то стала бы еще лучше.
- Ты сама-то поняла, что сказала? – засмеялась я.
- Поняла. И ты тоже поняла.

Спроси любовь, что такое деньги, и она разведет руками. Спроси, что такое красота, и она пожмет плечами. Она вообще очень глупая, эта любовь.
Первое наше свидание было в воскресенье днем. Сейчас я понимаю, почему именно днем: чтобы, придя домой, я не вызвала подозрений и не слишком привлекала к себе родительское внимание, чтобы не было расспросов, которые, не дай бог, получат ответы. Да и просто, чтобы все получилось, чтобы на все хватило времени.
Мы вышли из бара и остановились на аллее в тени еще зеленых карагачей.
- Я хочу тебя как женщину.
Хорошо сказал. Именно так и надо говорить девственницам, которых тяготит их невинность. Именно так и надо подстёгивать. Действует сильнее любых медовых уговоров.
Я кивнула, уже давно все решив для себя.
Привычным жестом он поднял левую руку и остановил такси, а правой сжал мою ладонь, крепко-крепко.


- Кир, а помнишь мое пятнадцатилетие?
- О. Это не забывается.
- Это точно. Такого подарка мне еще не преподносили: Женька Самсонова, висящая у Димки на шее.
- Я сразу поняла, что он – бабник и козел, а ведь клялся, что тебя любит. Хорошо, у вас с ним еще ничего не было.
- Не «не было», а «не успело быть».
- Все равно в тот день ты распрощалась с девственностью.
- Физически, не морально.
- Ха. Моральная девственница – звучит мило. Что, расскажешь Ильясу, как ты, расшвыряв посуду с праздничного стола, заперлась в ванной и прежде чем демонстративно щелкнуть задвижкой, крикнула: «больше ни один парень мне больно не сделает!»?
- Хм...
- И почему мы с девчонками тогда не смогли выломать дверь?
- Значит, так было нужно…. Вот ведь, какие хорошие в советское время делали шпингалеты… Крепкие, на века, на совесть...


- У тебя ведь это будет впервые, так?
Я поморщилась: эта манера задавать вопросы прямо в лоб перестала меня восхищать.
- Я могу не отвечать на этот вопрос?
- Можешь, конечно.
Гостиничный номер был хорош: красные стены, красные прозрачные тюли на окне, красное изголовье кровати, да и покрывало на кровати тоже красное.
Этот цвет – спасение для недевочек. Да и для девочек тоже.
Ты отнес меня к кровати на руках, как невесту. Я даже не удержалась и рассмеялась. Ты тоже улыбнулся.
- Теперь ты можешь смотреть на меня, сколько хочешь, - сказал ты, склонившись надо мной и убирая со лба волосы.
Можно было, конечно, сказать честно: да, у меня это впервые. Но мне совсем не хочется, чтобы ты обозвал меня потом лгуньей, совсем не хочется что-то объяснять, оправдываться. А так… ты сам все поймешь… или не поймешь…? Не важно.
Да и зачем тебе это знать, ведь мы не на брачном ложе?
Почему-то меня это совсем не заботит. Почему-то я уверенна, что ты будешь доволен.
Как же хорошо ты успел меня угадать! Не включил свет и не позволил увидеть себя, словно знал, что этого мне не нужно. Был терпелив, не жёсток, был мучителем и пытал наслаждением.
Все было правильно.
Прости меня, мой первый мужчина. Прости, что отдалась тебе так легко. Видит бог, я этого хотела именно так.


- Знаешь… когда мы с ним познакомились, я думала это так, на один вечер, и поэтому не сохла по нему. Теперь я тоже знаю, что он больше не позвонит, потому что решил, что я шлюха. И почему-то я не огорчаюсь.
Мы с Гульжан шли из университета по пыльной дорожке, распахнув плащи и подставляя лица щедрому сентябрьскому солнцу. С Кирой хорошо было обсуждать что-то грязное и запретное, но почему-то про это я предпочла рассказать серьезной Гульжане.
- И ты так легко к этому относишься? – с тихим ужасом спросила Гульжан.
- Я – да, почему-то. А вот моя мать, если бы узнала – убила бы.
- Ты его так любишь?
Я остановилась, словно чтобы прислушаться к себе.
- Нет. Я его совсем не люблю.
- Тогда я не понимаю.
- Я сама не понимаю, - грустно вздохнула я и вдруг рассмеялась, - знаешь, после этого так странно себя чувствуешь… будто он еще в тебе… долго… весь день. А потом становится холодно… там.
Гульжан зябко повела плечами.
- Не представляю, как я выйду замуж!
- Молча, - я усмехнулась, - муж еще не будет знать, куда от тебя деться, вот увидишь.
Мы обе замолчали, делая вид, что заинтересовались видом солнечных бликов в фонтане-чаше. Водяная пыль шапкой висела над ним, и иногда мелкие брызги покалывали щеки прохожих.
- А знаешь… я когда с ним познакомилась, написала кое-что, - я вынула из сумки свернутый в несколько раз лист и протянула его подруге.
Мы остановились под шапкой фонтана. Я, сунув руки в карманы, рассматривала носки своих туфель, а Гульжан читала:
«Переулки моей души, фонари желтого цвета. Моя тень на стене – та же красавица, только без душевных изъянов.
Добро пожаловать в мои грязные мысли.
Перешагиваешь через натянутые провода, прижимаешь к губам палец: тише.
Тише.
Все будет.
Все.
Обещаешь?
Не торопись, шепчешь ты, но я как всегда не слушаюсь.
Времени много - больше, чем мгновение и меньше чем вечность.
Прикосновения не страшны по началу, поцелуи утомляют и уже не кажутся жгучими. Даже руки, скользящие под одеждой, не обжигают.
Погоди.
Дай посмотреть на тебя в неровном свете желтых lanternes, на твой хитрый прищур и довольную ухмылку. Дай втянуть носом воздух и осознать всю низость момента. Теперь да…
Теперь становится жарко, и иголочки колют внизу живота. То, что я слышу из твоих уст – не ложь, а сказка для ребенка.
Слово «завтра» под запретом. Чтоб не портить настроения. Великого настроения великого вечера.
И тысячи вопросов, которые хочется задать, так и останутся без ответа: кто я тебе? надолго? зачем? вместо кого?
Есть люди, которые не могут попросить. Есть люди, которые не могут даже требовать.
На этом переулке я ниже ростом, и вечно горят щеки. Я перестаю смотреть под ноги и расталкивать локтями. Сейчас я слаба. Не настолько, чтобы не уйти, но настолько, чтобы почти заплакать. Дети плачут от обиды, не от боли. Значит, я уже не ребенок.
Но горечи не место в этом желтом закоулке, который появился здесь совсем недавно, выложенный кирпичик за кирпичиком из старых скользких обломков. Плохо я сложила эту стену – так и кажется, что она развалится под нашим весом. Или скорее от кулаков и пинков, которыми я ее награжу завтра.
Ненавистное слово «завтра».
Закусить ворот рубашки, смотреть только внутрь, в себя. И ни о чем не просить. Успею еще… у других… завтра.
Ты все всегда знаешь сам. Зачем вообще придумали речь? Хорошо ведь молчать. И дышать. Друг другом.
Бывает удовольствие плоти. Бывает удовольствие души. А бывает… то что бывает.
На кулак наматываются волосы и резко вниз, руки заломлены. Муляж агрессии - настоящую ты в этот переулок не приносишь.
Кажется, была одежда? А зачем, и так тепло, почти жарко.
Бывает ли лучше? Не в этой жизни, детка, сказал Серый волк и слопал Красную Шапочку при первой же встрече.
Ты часто бродишь такими закоулками и уже давно привык не спотыкаться.
Выход найдешь сам, у меня нет сил тебя провожать.
На этом же месте в любое время. Без выходных и отпусков.
Хуже слова «завтра» только «надежда»».
- Здорово, - сказала она, складывая лист, - только мало. Пиши еще.
- Легко сказать! Это не так-то легко получается… Нужно вдохновение.
- А сейчас у его нет? – осторожно спросила Гульжан.
- Нет, пусто.
Мы снова зашагали по аллее.


Когда на телефоне определился его номер, я не удивилась, хотя следовало бы.
- Давай увидимся?
- Ну, давай.
Мы сидели в баре и болтали как ни в чем ни бывало, не касаясь друг друга, словно оба были покрыты ранами и боялись их разбередить.
Ты рассказал про свою семью: отца, мать, братьев-сестер. Скупо, но не скрывая. Я тоже старалась казаться откровенной.
- Ты мне очень дорога, - как-то между фраз сказал ты.
- Спасибо, - невпопад ответила я.
И чем больше дрожал голос, тем на душе становилось спокойнее.


Мы с Кирой стояли в холле перед большим зеркалом. Это было третье место после кафетерия и туалета, где нас обычно находили подружки. Хорошо было стоять вот так, любуясь своей примерно равной, но разной красотой, и говорить, глядя на отражение собеседницы.
- И сколько вы уже вместе, получается? Три месяца?
- Больше. Всю осень и декабрь.
- Ну, почти четыре. Декабрь еще не закончился. Это уже похоже на постоянство. Поздравляю тебя, подруга. Только не зацикливайся на нем. Надо бы и мужа искать.
- Да ведь ты сама же…
- Ты с меня пример не бери. Я не хочу замуж вообще. Насмотрелась, как отец маму за косы таскал, хватит.
Кира убрала за ухо короткую обесцвеченную прядку, чтобы была видна слеза янтаря, тяжело оттягивающая мочку. Ее отражение недовольно скривило губы, обведенные малиновым.
- А что же ты будешь делать?
- Уеду. В Россию.
- Почему сразу не в Париж?
- В Париж пока не зовут.
Я показалась себе в зеркале совсем ребенком рядом с Кирой. Даже грусть у в глазах была какая-то невзрослая, как по сломанной любимой кукле.
- Не уезжай. Что я без тебя буду делать?
- Выйдешь замуж, нарожаешь детей, обабишься. Короче, будешь счастлива своим проклятым женским счастьем.
Я хотела, как всегда надуться, но не смогла.
- И кому ты там нужна, в России?
- Я буду работать. Переводчицей.
- О…
- Вот именно, что «о»! За год заработаю и на квартиру и на все остальное.
- Слыхала я уже такое.
- Нелька, не надо так на меня смотреть. Все равно уеду. Хуже чем мы тут живем, жить невозможно.
Я покачала головой.
- Твое дело. Может, найдешь там себе кого-то и…
- Нет, спасибо. Проживу без этого. И вообще, я подумала и поняла: без мужиков мы были бы гораздо счастливее. Наверное, вообще бы рай на земле был: воин бы не было, убийств, насилия, азартных игр… А женщины были бы все здоровы, довольны собой и не ссорились бы друг с другом.
- И было бы очень скучно.

Часть3
Лимит грешков исчерпан

Мы встретились в кафе неподалеку от моего университета. За соседним столиком сидела пожилая чета иностранцев - в последнее время их в городе все больше и больше: кто по горам лазить приезжал, кто кумыса выпить, сидя на тшках в «настоящей» юрте, увешанной показными сувенирами, а кто за женой - здоровой, красивой и готовой рожать без брачного контракта.
Ты умиленно любовался на них поверх моего плеча и иногда улыбался. Я совершенно не разделяла твоего умиротворенного настроения, потому что день у меня не задался. Во-первых, одногрупница, которая недавно вышла замуж, пришла в университет с синяком под глазом. Она, потупив взгляд, пробормотала что-то про скользкие ступеньки на лестнице, а девчонки дружно сделали вид, что поверили. Во-вторых, был скандал с мамой, которой очень не нравятся мои поздние прогулки в неизвестном направлении, и, наконец, позвонила Кира и сказала, что точно уезжает.
- О чем ты думаешь? – задал ты свой любимый вопрос.
Я села в пол-оборота, чтобы тоже коситься на парочку иностранцев.
- Ты способен ударить женщину?
Ты спокойно продолжал помешивать чай правильными кругами, словно не услышал вопроса. Я принялась вглядываться тебе в лицо: легко смотреть на тебя, когда ты не смотришь в ответ.
- Я понял твой вопрос.
- И что?
- Я думаю.
- Я уже сама себе на него ответила. Положительно.
Никакой обиды, никакого недовольства, никакой реакции вообще. Тебя хоть как-то можно обидеть? Или только сразу разозлить?
- Пойдем.
Мы выходим из кафе под взглядами иностранцев: я, низко опустив голову и заведя руки за спину, словно заключенная, и ты, невозмутимый, с бескровным лицом тюремщика.
Все отели города – это наш с тобой дом, наш очаг. В них мы не становимся супругами, но живем общей, размеренной жизнью: телевизор, пицца, постель, ванная. Даже зубная щетка здесь одна на двоих.
И, как глава дома, ты установил здесь свои законы:
не включать свет в спальне, когда кто-то из нас обнажен;
не находиться в ванной вместе;
не говорить слова «нет»;
и вообще, поменьше разговаривать.
Я приняла эти законы с детским восторгом, который постепенно перешел в смирение. Могла ли я противиться? Может быть. Но тогда все бы было иначе, а я, наверное, хотела все именно так.
Я скинула пальто тебе на руки, сняла сапоги и ушла на кухню, непонятно для чего существующую. Мне нравились эти бесплодные вечно чистые кухоньки с пустыми холодильниками и мертвыми газовыми плитами – так они были не похожи на то, что ждало меня дома, и словно напоминали: цени момент.
За спиной я услышала твои шаги. Ты вошел, но не приблизился. И я сказала, то ли тебе, то ли себе самой:
- На маленькой-маленькой планете в маленьком-маленьком городе у маленького-маленького окна стоит маленькая-маленькая девочка. А под ногами у нее - центр вселенной.
- Центр вселенной? Да ну? – усмехнулся ты.
- Да… Иди сюда, - я отвернулась от серого окна, поманила тебя рукой и наступила обеими ногами тебе на ступни, - чувствуешь? - спросила я тебе в губы.
- Чувствую, конечно.


Я никогда не любила Новый год.
Тазики салатов, пресно-развлекательные передачи по телевизору, устойчивый запах петард в воздухе и ожидаемые «полезные» подарки давно лишили этот праздник детской идиллии. Где бы и с кем бы я его не встречала, результат был один – гнетущая тоска с утра и ощущение, что жизнь стремительно летит ко всем чертям. И когда в университетском кафетерии девчонки заговорили о планах на близящийся праздник, я невольно поморщилась.
- Ты, конечно, будешь с Ильясом? – спросила Гульжан.
- Нет. Это же семейный праздник.
Одна из девушек нарушила недоуменное молчание рассказом о том, в какое кафе она пойдет с друзьями. А я, гипнотизируя свою чашку, медленно и настойчиво помешивала кофе. Но взгляд Гульжаны и Киры я чувствовала, не поднимая глаз. Обсуждать это не хотелось, потому что я не знала, что здесь следовало сказать или подумать.
- А может, он женат? – спросила в полголоса Гульжан.
Я покачала головой: нет, точно нет.
- Тогда…
- Просто он понимает, что чтобы мне уйти в Новый год, ему придется просить разрешения у моих родителей.
- А что в этом плохого?
- Все плохо. И я даже не знаю, кто меньше этого хочет: я или он.
- Странно… - Гульжан пожала плечами, заодно поправляя шаль, которой она обмотала бедра (из-за какой-то аварии наш корпус до сих пор не топили, всем стало плевать на толщину нарядов), - ведь это решило бы многие проблемы. Ты бы без скандалов уходила к нему на свидания…
Я подняла глаза от чашки:
- А может, это только бы прибавило проблем?
- Может… - Гульжан поерзала на стуле под моим угрюмым взглядом и сделала попытку поднять настроение:
- А что ты ему подаришь?
- Ничего, - и сама испугавшись, как холодно это прозвучало, я добавила с иронией: - себя.

На самом деле, я никогда тебе себя не дарила. Скорее наоборот: я подарила себе тебя. Как иногда балуешь себя дорогим пирожным или новым браслетом, так я позволила себе быть с тобой. Я была хорошей девочкой и вполне могу позволить себе такую шалость…
…или грех?
Одно дело, когда отдаешься по любви, зная, что впереди будет загс, дети, совместная старость.
Другое – когда теряешь все женские идеалы и хочешь только одного – вкусить запретный плод хотя бы разок… а потом еще… и еще…
Я не влюблена, я просто от тебя завишу.
Мама… бедная моя мамочка! За двадцать лет ты ни разу не слышала от меня ложь. Теперь я это наверстываю:
- Мама, нам с Гульжанкой надо срочно сдать проект по династии Меровингов. Я еду к ней – будем всю ночь готовиться.
После этих слов в моей сумке оказывается выглаженная пижама, расческа, зубная щетка и все, что только может понадобиться в чужом доме.
Но на самом деле я иду к СЕБЕ домой. Я лгу матери.
Если я скажу, что это тяготит меня, ты не поймешь. И я не говорю. Это мои проблемы, как побочный эффект от противозачаточных таблеток или стрелка на гольфах. Мир от этого не рушится, ни внешний, ни наш собственный. Пока.
И я не думаю об этом, пока можно. Пока ты, проснувшись ночью, целуешь меня в затылок или проводишь рукой по бедру, не боясь разбудить. Ты знаешь, что рядом с тобой мне не спится. Ты сэкономил на мне кучу денег, потому что у меня никогда нет аппетита, когда ты рядом. Ты все это знаешь, и, наверное, ты делаешь ошибочный вывод, что я люблю тебя.
На рассвете ты коснулся моего плеча кончиками пальцев.
- Я хочу тебя.
- Мне надо позвонить домой, пока мама не ушла на работу.
Тебя это не злит, ты спокойно смотришь, как я набираю номер. В темноте твои глаза влажно мерцают, и мне очень хочется их расцеловать…
- Алло, мама? Все хорошо, я только встала, опаздываю, бегу в универ… да, поела, конечно. А ты как? А… да нормальный у меня голос. Ну, мне пора, до вечера.
Трубка соскальзывает на пол, я поворачиваюсь к тебе. Прежде чем запечатлеть на губах поцелуй, ты говоришь:
- А все-таки она тебя поймала. За голос.
- Подумаешь, - с обидой говорю я, - по утрам у всех голоса хриплые.

Мы с Кирой стояли на бетонной тропке между многоэтажками. Снег серебрился на веках и кончиках волос – рыжих и черных.
- Я буду тебе писать, - бодро пообещала Кира.
Я кивнула:
- Знаю… я тоже.
И в десятый раз за встречу воцарилось молчание. Мы, две подруги, которые всегда находили, о чем поговорить, сейчас не могли сказать друг другу ни слова.
- Вот ведь… Все русские куда-то уезжают. Неужели тут так плохо?
Кира пожала плечами.
- Нет… не плохо. Но может быть и лучше. И потом, там моя родина.
- Да кому ты там нужна! Будто не знаешь, как там тебя встретят… скажут, дикарка с гор спустилась.
- Когда увидят, что дикарка говорит на пяти языках, то не скажут.
- Оптимистка…
- А как же! Иначе не проживешь.
И снова дурацкое неловкое молчание. Я подняла голову и, прищурившись, стала разглядывать, верхние этажи «высотки», в которой жила Кира.
- У тебя уже шторы сняли…
Кира кивнула, наморщив нос:
- Мебель уже отправили в контейнере.
- Понятно…. Кир!
- Что?
- Мы еще увидимся?
- Конечно! Будем в гости друг к другу ездить…
- Думаешь?
- Что за сомнения, Нель? Жизнь только начинается, все еще впереди!
- Наверное, ты права. Но на всякий случай обменяемся чем-нибудь на память?
- Нет, - Кира замотала головой, отчего снежная пыль посыпалась с ее волос, - Мы. Еще. Увидимся. Так что никаких «на память».
- Как хочешь, - пожала я плечами и вдруг крепко схватила подругу за руку, - я буду скучать.
- Я тоже.
- В Москве не поскучаешь.
- Специально буду выделять час в день, запираться в комнате и скучать.
- Смешная ты, Кирюнька…
- Не зови меня так…. Хотя нет, зови.
- Чего тебя звать? Сама придешь. Пешком из своей России.
- Или ты – отсюда.
- Поглядим. Ты, главное, держись.
- Само собой.
- Я… люблю тебя.
- Я знаю. Я тоже.


Часть 4
Молчание
В Новый год температура за окном была +10, а на моем градуснике 37 и 3. Слякоть на дорогах, мерзкий насморк и одиночество превратили этот праздник в самый ужасный день в моей жизни. Никогда еще меня так не мутило от оливье, мюзиклов по TV и ароматических свечек. Единственным спасением был обморочный сон, в который я и свалилась сразу после двенадцати, слава Аллаху, без сновидений.
Антибиотики сделали свое дело, и на зимнюю сессию я все же явилась, хоть и не твердой походкой, избегая смотреться в зеркало.
Был январь. Месяц, который я потом окрестила Месяцем Молчания. Потому что…
Молчала Кира. Не писала, не звонила.
Молчала обиженная на какую-то злую фразу мать.
Молчали преподаватели в университете, презрительно поджимая губы при виде очередного «бегунка».
И, что самое страшное и убийственное, молчал ты. Неделю, две, три, четыре.
Трубка равнодушно сообщала о том, что «абонент временно недоступен», а табу на звонки тебе домой сковывало меня по рукам и ногам и приводило в отчаянье.
Молчали все. Только внутри меня кто-то до головной боли, голосил, оплакивая то, чего нет и не было.


Самое страшное – это не зависть, не злоба и не трусость. Самое страшное и опасное человеческое состояние – это скука. Со скуки люди вскрывают вены, лгут, изменяют. От скуки можно выйти из дома и не вернуться. От скуки можно признаться в любви нелюбимой. От скуки можно даже жениться.
Я проверила это на себе, когда на четвертую неделю Молчания попросила соседку набрать твой домашний номер. Я слышала разговор с параллельного телефона. Слышала ее непринужденные попытки кокетничать и твой равнодушный, ледяной тон. Ты сказал, что прекрасно знаешь, от кого она звонит, и положил трубку.
А я по стеночке сползла на пол и, глядя пустыми глазами на вошедшую с виноватым видом соседку, шепнула:
- Ну, все.


Месяц Молчания окончился и начался февраль.
Я смирилась с мыслью о своей непроходимой глупости и тем, что сама виновата в своем одиночестве. Смирение это далось мне нелегко. Были «черные» пьянки, черные же слезы от туши для ресниц, черные дни и черные ночи, которые вдруг перестали различаться, и все это окончилось черной-пречерной злобой на себя саму, на судьбу-злодейку, и на «этого козла».
На помощь пришли друзья. Мне не давали очнуться от бесчисленных дискотек, многочасовых показов «забойных» мультиков для взрослых и диких, по полдня, приступов хохота, толи от дешевой травки, толи от того, что плакать уже было просто невозможно.
И как раз когда я начала отличать день ото дня, когда, наконец, заставила себя увидеть вокруг других парней и стараться выглядеть хорошо, ты позвонил и, как ни в чем не бывало, позвал меня в бар. Нокаут.
Мы сидели, как всегда, друг напротив друга, ты курил и больше молчал. А я, силясь понять, не привиделся ли мне в кошмарном сне прошлый месяц, провожала взглядом батареи пузырьков в минералке, которые совершали один и тот же маршрут – от дна и до краев стакана.
Ты сказал, что неделю был в Швейцарии. Мне вспомнились китайские картинки с улыбающимися коровами у подножья снежных гор, а шоколадная крошка в моем мороженом вдруг стала сильно смердеть. Неделю! А что же остальные четыре? Ты злился на тот глупый соседкин звонок? Ну так скажи это! Выскажи претензии, накричи, ударь, только не смотри на меня как на преданного зверька, который (ты был уверен), тебя дождется. Хотя нет, черт тебя побери, смотри хотя бы так!
А ты, отодвигая на край стола полную пепельницу, с улыбкой рассказываешь о какой-то дуре, которая звонила тебе пару недель назад. Мы вместе смеемся, пытаясь предположить, что же этой дуре надо было, и снова чертово спокойствие забирается мне в душу.


Часть 5
Что такое измена

А все-таки я уже привыкла к мысли, что тебя у меня нет. И отвыкнуть быстро не могла. Потому и появилось в моем обиходе новое слово – «гульнуть». Друзья и знакомые, зная, что я «всегда готова» (лишь бы не оставаться одной), звонили каждый вечер и звали гульнуть. А я, жмурясь от блаженства, почти всегда отказывалась и стала привередничать. Теперь меня не устраивала какая угодно компания, теперь я осторожничала, выясняла, смогу ли улизнуть, если вдруг позвонишь ты.
Гуляли в «NY pizza». Окна от пола до потолка напоминали рождественские открытки, серебрились свежим снегом и иллюминировали полосками лучей автомобильных фар проезжающих на улице машин. Я, замерев над кружкой пива, лицезрела вид из ближайшего окна и как всегда тосковала по тебе. Если бы ты, не дай бог, узнал, что 80% всех моих мыслей так или иначе соприкасаются с тобой, то ты пришел бы в ужас. Но я даже не признавалась что «иногда скучаю» то тебе. Кому интересна скучающая девица? Никому. Такое надо скрывать, как стягивают шарфами брюхо незамужние, такое надо прятать за равнодушной улыбкой, взглядом «сквозь» или отдаленностью, мол, даже когда ты рядом, мне нет до тебя дела.
Но когда тебя нет, можно и расслабиться, стать романтичной дурой.
И кое-кто эту романтичную дурость приметил, и она ему понравилась. Тебя, я уверенна, мой глупый вид у окна бы не воодушевил на любовные подвиги, но не все мужчины одинаковы. Такой урок я извлекла из того вечера.
- Что грустишь, малыш?
Малыш. Заветное слово. Почему ты всегда называл меня только по имени? Дорого бы я заплатила за это прозвище из твоих уст, долго бы потом еще лелеяла свою память этим словом и твоим голосом. Или для тебя я не такая уж маленькая, не такая уж хрупкая? Не слишком ли много взрослой холодности ты видишь во мне? Но ведь ты сам ее пробуждаешь.
Мы были с ним немножко знакомы. Уже несколько лет скользили мимо друг друга, не соприкасаясь, в кругу общих знакомых. И в глаза я ему не смотрела никогда до того момента: печальный взгляд художника на картину, которую он точно знает, что не допишет.
- Опять этот ее Ильяс, - хихикнула слегка подвыпившая Гульжан.
- Ильяс? – брови его сдвинулись, - кто такой Ильяс?
Я покосилась на пейзаж за окном в последний раз и тепло улыбнулась новоявленному ухажеру, который уже успел сцапать меня за колено:
- Понятия не имею.
Кружки звонко стукнулись друг о друга. Его пальцы под столом ощупывали ворсистые дорожки на вельвете моих джинсов.
- За нас, - сказал он с таким видом, словно сейчас вынет из кармана обручальное кольцо.
- За нас, - кивнула я.


В полночь мы стояли на моем крыльце. Из-за угла дома доносились голоса друзей, дожидавшихся его, чтобы ехать куда-то «догоняться». Сотый за вечер поцелуй – для меня это слишком, почти передозировка ласками. И руки его смелей, наглее, только пальцы холодят кожу под короткой шубкой и коротким же свитером.
- Нет.
Глупо, ведь он и так сейчас бы ушел. Просто скользнул бы на прощание ладонью под ремешок джинсов, чтобы оставить там жгучую ноету, чтобы, возможно, я попросила его не уходить, чтобы унизилась. Но «нет» я сказала не поэтому, и обида в голосе зазвенела не за себя, а за тебя.
- Пока, малыш? – спросил он, и пар из его ноздрей смешно заструился в воздухе.
- Иди. Тебя ждут, - буркнула я и провалилась в свой проклятый подъезд.


Осознание пришло наутро. Воспоминания слегка исказились, сами собой приукрасились, и я сама уже не знала, была ли это грязная измена или просто легкомысленная интрижка. Успокаивало только то, что он не попросил номера телефона. И еще радовало, что я по пьяни в ту же ночь не позвонила тебе и не сказала, что ухожу к другому – более нежному, более внимательному.
А ты, словно наказывая меня, снова пропал на две недели.
Хотя наказание было впереди; когда потом, кипя от внутренней злости, я начала рассказывать тебе о своем приключении, ты бросил взгляд на часы и вежливо прикрыл зевок ладошкой. Я бессильно откинулась на спинку стула и замолкала, боясь, что если продолжу, ты начнешь смеяться.
…У подъезда ты сухо поцеловал меня в губы на прощание. Желания я в твоих глазах не видела уже два месяца. И, скрипя зубами, я вцепилась в пуговицу на твоем пальто и притянула к себе, углубив поцелуй и боясь только одного – не разреветься прямо здесь, у тебя на глазах.



Часть 6
Игра в догонялки

Особенно болезненно я воспринимала твоего друга. Этот меня не любил, возможно, даже ненавидел и словно бы видел насквозь. Хотя я его прекрасно понимала: не такого он желал для друга, совсем не такого. Полоумная идиотка, которая щебечет без умолку и меняет темы разговора с головокружительной скоростью; соплячка, которая ничего не видела в жизни, но вечно обо всем рассуждает; глупая, самонадеянная, начитавшаяся романов особа.
Но надо было отдать ему должное: он никогда не указывал на эти мои недостатки, никогда не «топил» меня умными вопросами и не унижал. Возможно, он просто понимал, что вечно все это не продлится, и его вмешательство здесь совсем не обязательно. И на том спасибо.
Знаю, что так не делается, но я все же сказала тебе это:
- Он меня недолюбливает.
Ты пожал плечами:
- Но он уважает мой выбор.
С этого слова и поползли новой ниточкой сомнения, грозясь спутаться в узелок надежды. Выбор - это серьезно, надолго, ведь так? Возможно, это на всю жизнь.
Ой, Наиля, не смеши мои тапочки! Где Ильяс и где ты!
Вот так и началась игра в догонялки.


Где ты и где я…
Ты – на семнадцатом этаже зеркального бизнес-центра, с восьми и до семнадцати. С высоты тебе много чего видно: город как на ладони, люди – точки, родинки на этой ладони. Ты мыслишь тегами, подсчитываешь байтами и перешучиваешься с коллегами на понятном лишь вам, программистам, языке. Тебе одинаков запах домашнего белья и пледов, которые выдают в самолетах. Ты привык просыпаться в чужих городах и обедать по каким-то талонам. Ты опять где-то далеко, опять с кем-то.
Я набираю твой номер и честно признаюсь тебе, что скучаю. На заднем плане играет музыка и звучит смех: ты где-то в кафе. Ты говоришь, что тебе некогда.
- У тебя ведь отпуск?
- Да. – голос, как всегда, невозмутимый.
И я не удивляюсь. На входе в твой мир строгий фейс-контроль. А я, видимо, лицом не вышла.
- Что ж… увидимся когда-нибудь, - почти спрашиваю я.
- Обязательно увидимся.


Я – в старом, с колоннами, здании университета. Раньше здесь было общежитие, поэтому аудитории совсем крохотные, да и группы у нас человек по десять, не больше. Меня здесь все любят, а я всех ненавижу.
Ненавижу свое дело, просто, оно у меня хорошо получается.
Ненавижу своих подруг, потому что они умеют делать вид, что живут счастливо.
Ненавижу преподавателей, потому что… их все ненавидят.
Единственный момент блаженства – это дорога. Тихое сиденье у окна в полусонной утренней маршрутке под убаюкивающие напевы из наушников MP3. До университета я доезжаю за полчаса. Шесть часов дороги в неделю, двадцать семь в месяц и примерно триста в год. Триста часов отдыха от проблем, триста часов блаженства и пустых, нереализуемых фантазий, начиная от карьерных и заканчивая эротическими. Девушка с наушниками и книжкой на коленях, которая смотрит в окно, слегка отодвинув шторку, видит в нем дом с садом, розовощекого карапуза на крыльце и силуэт мужчины на балконе. Хотя на самом деле там снег, гололед, грязные машины и злые, замерзшие пешеходы.
Во что стали превращаться наши отношения, Ильяс?
Традиционное прикосновение губами к щеке при встрече, иногда трогательный поцелуй в лоб и рука на талии скорее для поддержки, чем для проявления нежности. Наши встречи превращались в молчаливые посиделки, если мне не удавалось нащупать подходящую тему для разговора. Каждый смотрел куда угодно только не на собеседника. Ты садился всегда напротив и не прикасался к моей руке, а иногда почти отталкивал ее.
И этими зимними вечерами у окон теплых кафе я окончательно рассмотрела тебя и почти поняла. Может, для этого ты и садился поодаль – ты хотел иного общения: не плотского, но и не духовного. А я не могла тебе его дать, потому что злилась, тревожилась, не понимала.
И если бы в феврале ты снова не повез меня в отель, я бы сорвалась и наделала глупостей.


По крайней мере, ты хотел меня в ту ночь: горячо и сильно. Мы были в том самом нашем первом номере, «красном», как я его мысленно окрестила. Хотя из-за сумасшедшего февральского мороза красное одеяло сменили на ватное, белое.
И впервые ты не потушил свет, прежде чем коснуться меня. А я впервые осмелилась смотреть тебе в глаза. Все было по-другому, только я так и не поняла, кто из нас эти перемены вызвал. А ведь казалось, что ближе уже быть невозможно.
В ту ночь я уснула, свернувшись в комочек в кольце твоих рук. Мне было, тепло, уютно и совсем не тревожно.

Часть7
Мерило женского несчастья

- Больно… очень.
Я смотрю на маленькую, сгорбленную, простоволосую девочку, и не узнаю в ней Гульжану. Не она это, не она…. А девчонки столпились вокруг нее, забыв про занятия:
- Гульжаночка, маленькая, не плачь… ну не плачь.
- Что он тебе сделал, а?
- А ты угадай!
- Получается, двое суток проторчала у него на хате…
- Предки убьют. Его.
- Урод! я его видела как-то. Хорошо, что ты не осталась. Молодец.
- Да что ты понимаешь? Наоборот, остаться надо было. Гульжан, слышишь? Ну что он, совсем что ли ужасный?
Я села на корточки перед ней и отвела ее руки от лица, чтобы посмотреть в глаза:
- Отвечай мне четко и ясно: он затащил тебя в машину?
- Нет… его друзья.
- Кто-нибудь это видел?
- Сестренка…
- Значит, твои родители знают, что тебя украли?
- Наверное… - она всхлипнула и качнулась вперед, утыкаясь лицом мне в плечо.
- Хорошо. Куда тебя повезли?
- В квартиру какую-то.
- Вспомнишь, где примерно?
- Наверное…
- А его имя? Имя его ты знаешь? – спросила кто-то из девчонок.
Гульжан не ответила. Тогда ее поставили на ноги и повели к выходу. Я почему-то осталась, хотя, именно ко мне пришла Гульжан: не домой, ни в милицию, а ко мне.
- Бедолага, - сказала над самым ухом девушка из параллели. Голос у нее был равнодушный, и я невольно засмотрелась, как она поигрывает концами своего белого платка – признака недавнего замужества, - как она теперь будет?
- Молча, - на «автомате» ответила я и, подумав, повторила, - только молча.


- Что, новое творение? – ты развернул выдранный из тетради лист и подпер щеку кулаком, - Ничего, если я вслух? Так легче воспринимается.
Я пожала плечами и отвернулась к телевизору, мол, мне плевать на твое мнение. Ты мой любовник, а не литературный критик. Но ты ловко скользнул рукой мне на колени, нашел пульт и на ощупь, не поднимая глаз от листка, выключил телевизор. Я вздохнула и откинулась на подушку.
- Слушай, - сказал ты, словно тебе было важно, чтобы я услышала свой рассказ в твоем исполнении, - внимательно слушай.
«…веревка обвивает тело. Запястья, горло, грудь - все стянуто. Не продохнуть. Вот и раскаянье объявилось! Не ждали-не гадали! И кому оно сейчас нужно - поздновато. Раньше надо было думать. Теперь только ревешь тихонько, вздыхая, сопя носом. Мучитель ее не обращает внимания - спит мертвецким сном. Заорать - проснется, побъет. Попробовать выползти на улицу - тоже, проснется, побъет… Больно, очень…»… что это?
- Новое творение, ты сам сказал.
Ты поморщился, как от дурного запаха.
- Раньше ты писала лучше.
- Значит, глупею.
- А может, что-то стряслось?
- Вот еще! Просто захотела и написала. Думаешь, все стихи и песни пишутся потому что что-то стряслось?
- Да.
Я открываю в тебе что-то новое: наивность, почти романтику.
- Мою подругу украли.
- И что?
- Насильно надели платок. А она все равно ушла. Через два дня.
Ты покачал головой.
- Бывает. Теперь ей трудно будет, лучше пусть уедет.
- Она ждет ребенка.
- Тем более.
Ты сказал это холодно, если и с жалостью – то ко мне, а не к какой-то там подруге.
- Браки вообще приносят только неприятности.
Я кивнула, как китайский болванчик. И подумала о том, что когда-то мы оба получим эти неприятности. Каждый свои, разумеется. Хотя легче было бы делить их на двоих. С тобой.
- Порви это, - почти приказал ты, щелкая по краю листка.
- Потом, - я беспардонно потянулась к твоей шее губами, - все потом.
Ты согласился и отложил этот рассказ на прикроватный столик.


Кира стояла на обочине дороги, вытянув прямо перед собой руку. Сожженные на солнце до рыжины когда-то пушистые ресницы не спасали от ярких лучей фар, бьющих прямо в глаза. Нарочно распущенные, чтобы кого-нибудь привлечь, волосы разлетались от ветра, на щеках поблескивали предательские слезы, с которыми она так и не научилась бороться. Любая боль, обида, тяжесть вызывала град слез, и вся мужественность исчезала. А сейчас она была ей ой как нужна….
До дома оставалось всего-ничего. Дома ее ждут, дома ее не обидят.
Еще одна машина, еще одна ночь в отеле. У меня с этим словом связанно много хорошего, у нее – одна боль. Она не могла купить билет на поезд, потому что ее паспорт остался у ненавистного работодателя, потому что проводники многозначительно закатывали глаза и говорили томными голосами, потому что она не знала, куда от этих голосов и взглядов спрятаться.
Кира расправляла плечи и двигалась вдоль дороги в сторону юга, не оглядываясь назад.


Когда я открыла дверь и увидела ее на своем пороге, то ничего не поняла. Глупо обрадовалась, бросилась обнимать, что-то расспрашивать. Она тоже улыбалась, растерянно и неумело, тоже что-то спрашивала, перепутала имя Ильяса и, запнувшись, расплакалась…
Горькие женские слезы…. Привычная вещь: все женщины порой плачут, все женщины порой несчастны.
Слезы русской азиатки, которая привыкла, что мужчины галантны и обходительны, что на них можно опереться, что они не обманут. Слезы изнасилованной и избитой женщины… Мерило ее несчастья.
И слезы эти, которые я уже видела раньше и увижу еще не раз, впитались в мою жилетку и бальзамом проникали в душу. Ведь для меня они - мерило моего женского счастья: видеть, что все не так уж и плохо. И от осознания того, что все это время я была счастлива, я тоже горько и искренне заплакала.

Часть 8
(надеюсь, не последняя)
А все-таки…
Минул год.
И ни-че-го не изменилось.
Гульжанка, по прежнему добрая и скромная, выслушивает мои исповеди и задумчиво улыбается, глядя куда-то в сторону. Ничего с ней не произошло за это время. Ни-че-го.
Кира каждый день сидит у меня, или я у нее. Мы едим чипсы и хохочем. С ней тоже ничего не произошло. Ни-че-го.
Никаких абортов, женских консультаций и психологов. Никакой боли и унижения.
Ничего.
И только со мной вечно что-то происходит: то день, то ночь, то день, то опять ночь.
Иногда с тобой.
Но чаще без тебя.
А большего нам, женщинам, и не нужно.
Наверное, я люблю тебя.