Портрет

Слепого не испугать присутствием тела, которого он не видит.
Но нам, чувствовать тело и не видеть его…

     Воспоминания о небольшом отрезке уже сложившейся жизни возвращают меня в начало нашей бестолковой постперестроечной поры с первыми частными кафе, яркими китайскими куртками, привезённые невесть откуда; в школе отменили форму, и вчерашние красногалстучные пионеры вмиг превратились то ли в беспризорников времён Дзержинского, то ли в вечных участников субботников. «Дожили, - ворчал дед, - в войну ребята и то аккуратнее одевались…». Воспитанный социалистической моралью, прошедший войну, дед часто даже не пытался анализировать наступившие веяния: «Новое время - новые песни, а мой поезд помчится без меня»… Молодые и ретивые думали по-другому. Среди этих «ретивых» был и я. А что? Образован, талантлив, хорош собой. В голове – клубок идей, планов и проектов. И – никаких сомнений! Да откуда ж им взяться в двадцать-то лет? Итак, всё по порядку.

     Эти тихие и довольно жуткие явления не являются фантазией шизофреника.
Они заняли, а возможно и украли небольшой отрезок времени из моей жизни.
Нет, он не мешает мне жить, но я никогда уже не забуду о нем.

     Небольшой российский городок Сердобск, чем-то напоминающий американский Твин Пикс русского разлива и киргизский Ош. Сердобск и Твин Пикс схожи лесом, в плену которого находятся эти два городка. И если в киргизском городе Ош одна из самых популярных достопримечательностей - гора Сулейман, то в российском Сердобске, так же в центре города, возвышается огромных размеров собор Михаила Архангела.
     Городок мой в благодатной Ферганской долине, окружённый реликтовыми ореховыми лесами, исхоженными не единожды в эпоху пионерских лагерей, ничем особым не выделялся из числа других таких же утопающих в пыльных тутовых деревцах городишек. Однако город моего детства всё же имел свою особенность. Это была огромная каменная скала, почти правильная пирамида, возвышавшаяся в самом центре городка. Трон пророка Сулеймана, а в народе – просто Сулейманка, у подножия которой ранней весной мы рвали алые тюльпаны, что росли сами собой, добывали «кислички» - могучие шероховатые стебли кислой лопушастой травы, которую поедали весьма охотно. До XVI века Сулейман- гора носила имя Бара-Кух. Два городских парка – Старый и Новый – душными летними вечерами ревели музыкой танцплощадок, где кипели, естественно, нешуточные страсти. Словом, жизнь бурлила, невзирая ни на что.
     Лето, даже такое бесконечно долгое, как в городе моего детства, всё же закончилось, и дождливым ноябрём я покидал его, отправляясь на безбрежные русские просторы, гонимый нетерпеливым сознанием своей исключительности, стремлением прославиться, создать свою музыкальную группу, уставать до полусмерти на таких вожделенных гастролях. Какая же была пора! Обшарпанный общий вагон поезда «Андижан-Москва», нет, даже не вторая, а…третья полка, лёжа на которой, упираешься носом в потолок, двое суток по бесконечным казахским степям, где, казалось, ничего не менялось со времён походов Чингисхана. Лишь на третий день замелькали за грязным вагонным стеклом русские пейзажи с убелёнными осенним инеем берёзами и несокрушимыми елями.
     Приближаясь к Сердобску, глядя в окно тамбура, я не видел ничего, кроме густого леса. Когда же проводник сообщил о том, что через пять минут моя станция, я был в недоумении. Неужели в этой глухой местности может находиться город, о котором мне так часто рассказывал и писал в письмах мой друг. Моему удивлению не было границ, когда лес внезапно прекратился, и взору моему открылась немалая долина, в которой словно остров возвышался собор. Добирался я с пересадками, и возможности сообщить другу о точном прибытии не было.
     Перрон маленького городка в Пензенской губернии точно оживший эпизод из гоголевских «Мёртвых душ». От вокзала, как кривые ветки облетевших тополей, расползались улицы. Господи, куда я попал? Иду наугад. У дощатого покосившегося забора, испещрённого матерными словами, спрашиваю у женщины в резиновых сапогах, как найти улицу Гагарина. «Вона она и есть Гагарина-то, а ты, милок, к кому?». Я ответил.
     Городок встретил меня жуткой головной болью. Я взял такси, но ехать, долго не пришлось. Старенькая трехэтажка находилась недалеко от вокзала. С волнением поднимаюсь на последний этаж, звоню, за дверью едва слышимые признаки жизни в виде шагов и стука упавшей тяжести – то ли книги, то ли ящика и в проёме – лицо Димки. Гулко забилось сердце – не виделись пару лет. От радости, что этот миг настал, я на какое-то время даже забыл о головной боли. Здесь Димка жил один. Добрым возгласам не было границ. Мы крепко обнялись, но Боже! В это мгновение мой взгляд оказался один на один с его квартирой, которая глядела на меня из открытой настежь двери! Я довольно ярко ощутил наплыв большого сгустка отрицательной энергии, словно невидимый дух квартиры не ждал и не желал моего появления здесь. Однако это странное чувство исчезло так же моментально, как и появилось. Радостный миг встречи в этот день нес с собой только хорошие мысли и мое новое творческое начало в этом городке!
     Димка почти с самого рождения жил у бабушки в Средней Азии, а его молодая мама устраивала свою личную жизнь в Сердобске, парень иногда проводил лето у матери, всякий раз возвращаясь в свой хоть и не родной, но теплый, уютный город Ош под надёжное крыло бабушки. Димка изменился. Мраморное, без намёка на румянец лицо, оживили две глубокие морщины между бровей, да серо-голубые глаза стали огромными и совершенно взрослыми. Дима тоже увлекался музыкой, играл на гитаре весьма недурно, и мне кажется, был даже одержим этим.
     Укладывались на ночлег уже поздно, засыпал я с радостным ощущением преддверия новой эпохи в своей жизни. А что городишко неказистый – так это даже хорошо. Настоящее творчество, которому я собирался посвятить неограниченное количество дней своей свободной жизни, как раз и способно расцвести именно в таком неприметном местечке. Помнится, Герцен, (да простит меня читатель за такую нескромную ассоциацию) оказавшись в ссылке в Вятке, даже хотел расстаться с жизнью, а потом … принялся писать «Былое и думы». Несколько раз я просыпался, кутаясь в ватное одеяло, от какого-то странного сквозняка, хотя чугунные батареи пылали жаром. Ничего удивительного, парень, это тебе не Ферганская долина…
     Прошла неделя. Городок был исхожен моими шагами вдоль и поперёк – от узенькой речушки, больше напоминавшей ручей, к громоздкому собору, а от него к унылой трехэтажке моего друга. Я стал замечать, что весь мой накал стал постепенно остывать. Причин тому было много, но основная была в этой странной квартире. Какая-то тусклая атмосфера мешала солнцу проникнуть в жизнь этого организма. С утра Димка уходил на работу, предоставляя мне возможность погружаться «в муки творчества» в гробовой тишине его трёхкомнатной квартиры. Впрочем, жилых комнат было две: одна из комнат, та, что поменьше была постоянно заперта. Я заметил, что стал бояться наступления вечеров, а зимой темнеет еще раньше, чем хотелось бы. Дима, работая в охранном предприятии по обслуживанию сигнализаций, часто оставался на дежурстве. В подобные ночи для меня было просто невыносимо одному быть в квартире. Хотя, был ли я один? Этот вопрос пугал меня больше всего. Мне казалось, чей-то взгляд постоянно следит за мной. Проходя на кухню мимо таинственной двери за пыльным бархатом, я испытывал всякий раз какой-то необъяснимый страх и ощущал тот пугающий холодный сквозняк, который так поразил меня в первую ночь пребывания в доме друга.
     Вечерами сидя в своей комнате при свете, я очень сильно ощущал пристальный взгляд из мрачного зала. Я даже не мог закрыть дверь, она попросту отсутствовала! Нужно отметить, что, несмотря на мощное центральное отопление, атмосфера в доме была холодной. Стены в зале были покрыты старыми обоями, на которых едва угадывались крошечные бирюзовые цветочки. Вместо люстры на искривлённом проводе болталась лампочка, в углу были сложены деревянные детали письменного стола, на ветхом низком кресле повисла коричневая шаль с длинными кистями. На подоконнике в запылённой вазе торчали серые стебли высохших роз. Было ощущение, что время остановилось здесь на каком-то своём драматическом отрезке и погрузило все предметы в беспробудный сон…
     В один из дней, стоя у окна в зале и любуясь редким в этом году, падающим большими хлопьями снегом, я вдруг повернулся к противоположной от окна стене и увидел то, что довершило весь печальный интерьер квартиры. Это был портрет молодой женщины с бледным мраморным лицом, темноволосой, в накинутой на плечи шёлковой шали с длинными кистями. В худых пальцах нервной руки застыла сигарета. Отрешённый взгляд глубоко посаженных серо-голубых глаз словно скользил по незримым предметам. На столике перед ней лежала раскрытая книга и горела толстая белая свеча. Вероятно, портрет был написан каким-то художником из творческой богемы городка, довольно способным, а может, даже талантливым… Я поймал себя на мысли, что вот уже несколько недель здесь живу, а до сих пор не обращал внимания, кто же на этом портрете изображен. Эта мысль меня сильно заинтересовала. Подойдя ближе к портрету я с ужасом осознал, что нахожусь в эпицентре, в самом сгустке той энергии, которая преследовала меня с того момента, как я появился в этом доме! В лице женщины, в её взгляде было что-то такое, от чего я вдруг почувствовал, что в квартире я не один…
     Вернувшись в свою комнату, я сел за нотную тетрадь, но в этот день явно не работалось. В голове звучала печальная жалоба Эвридики Глюка. Я оделся и медленно побрёл к реке. В небольшой рощице давно хозяйничала зима. Грузные сугробы белыми курганами развалились по берегу, меж осин и дубов свистел ветер. Где-то наверху дерева застряли два жёлудя, как напоминание о грустной, но живой осени. Озябший, я вернулся домой уже затемно. Димка хлопотал на кухне, жарил картошку на сале, гремел посудой, что-то ронял на пол, заходил ко мне в комнату, рылся в картонной коробке в поисках бинта для порезанного пальца. Ужинали молча, и так же молча потом разбрелись по своим углам.
     Я не спал всю ночь. Кто-то, переминаясь с ноги на ногу, стоял на пороге моей комнаты, я слышал странные, похожие на шорох осенних листьев шёпот и вздохи и вновь ощутил уже забытый холодок сквозняка, заползающего ко мне под одеяло, в душу, в мозг.
Разные мысли не давали мне покоя. Я чувствовал во всем этом какую-то тайну. Возможно даже страшную. Видимо мой лучший друг не все рассказывал о себе. Кем является ему эта женщина с портрета, родственницей, сестрой… Я до сих пор ничего не узнал о его маме, где она сейчас и почему он живет один? Может быть, ее уже нет, и она ушла из жизни при странных обстоятельствах…
То, что я чувствовал до сих пор, и что ощущал и даже слышал этой ночью, не могло мне казаться и происходить без всякой причины! Как только я гасил свет и отворачивался к стене в очередной раз, надеясь заснуть, как вновь отчетливо слышал, не чувствовал, а… именно слышал присутствие тела на пороге между залом и моей комнатой. Обернуться у меня не хватало духу. Я вновь включил свет. Меня спас плеер. Одев наушники, я слушал музыку до самого утра. Так продолжалось каждую ночь. Меня интересовало одно: что мешало этой силе переступить через порог моей комнаты?
     Однажды утром, угрюмо собираясь на работу, Димка посмотрел мне в лицо немигающим взглядом: «На портрете моя мать. Четыре года назад она покончила с собой. Не знаю почему, меня не было рядом. Её комнату я закрыл на ключ»…
 
     Весна в тот год была ранняя. Словно компенсируя суровый плен промозглой зимы, она ворвалась в городок оглушительной капелью, метровыми сосульками, с хрустальным треском падавших с крыш низких деревянных домов. В середине марта начался паводок. Надев резиновые сапоги, я пробирался к реке, разлившейся в целое море. В роще звенела синица, по макушкам деревьев носился тёплый ветер, а местная детвора расстреливала тяжёлыми снежками рыхлую снежную бабу с воткнутыми в туловище ветками-руками…
     Отношения с лучшим другом стали портиться, но признаюсь, я этому был даже рад, так как у меня появился повод перебраться жить в другое место. И вообще, я стал подумывать о том, чтобы уехать из этого полного песка города…

     Ярким апрельским днём я уезжал из городка. Собрав вещи, я как полагается, решил присесть на дорожку. Квартира уже не казалась мне такой тусклой, возможно потому, что сегодня мне не придется оставаться здесь на ночь. Однако взгляду моему предстала дверь. Дверь той самой маленькой комнаты, которая всегда была заперта. Я ведь так и не узнал, что таилось, и возможно таится по сей день за этой дверью…
      По дороге на станцию зашёл в церковь, купил целый снопик тёмно-коричневых свечей, уставил ими все подставки к иконам, совершенно не заботясь, каким святым они принадлежат. Несколько старушек, с пристрастием обсуждавших мой неумелый ритуал, даже позабавили меня. «Сынок, креститься надо, вот так», - проговорила одна из них и поднесла ко лбу свою худенькую руку…
      Я возвращался в свою Ферганскую долину, где уже вовсю цвёл миндаль, а Сулейман-гора, умытая весенними дождями, приготовилась стойко переносить жестокий жар грядущего лета. На одной из майских вечеринок я встретил свою большую любовь. Потом – тысячи километров таких долгожданных гастролей, окончательный переезд в Сибирь, работа, заботы… И лишь иногда, просыпаясь среди ночи от свиста снежной метели за окнами, я вспоминаю бездонные серо-голубые глаза той женщины с портрета…