А ты разная такая

 
 Черную краску пальцем на бумагу… Размазываю нервно. Внутри все дрожит. Пальцем по бумаге черной краской.
 Черным по белому. Круги, разводы, всякая белиберда….
 Нет же! Вот её носик, губки, глаза. Все её. И ёжик. Не колючий, а мягкий, пушистый. Нельзя сказать: « Я так любила зарываться в её волосах». Потому что волос-то и не было, был ёжик. Я любила подшучивать над ней: «Да у тебя же не голова, а ёжик». Только здесь ёжик черный (черной же краской пальцем по бумаге), а у неё был прекрасный белый. Приукрашиваю, он был крашеный. Крашеный, но прекрасный, это же её ёжик. А у меня он черный, но здесь все черное… получается. И глаза, и губы… Губки, точнее, маленькие такие губочки вывожу черной краской пальцем по бумаге и вспоминаю… Губы, губки-губочки.
 Губки-губочки – потому что они маленькие, аккуратненькие, любимые. А губы – потому что порой они позволяли себе нечто такое развратное, что губки-губочки никогда бы ни сделали. Они бы покраснели от стыда. А губы не стеснялись и всегда оставались бледненькими, как припудренные.
 А глаза, вы думаете, у неё черные, как у меня получились? Нет же. Они это здесь черные, черной же краской пальцем по бумаге. У нее же они зеленые. Так и срывается с языка: «Глазища!» А они и глазища и глазки-глазоньки. Глазища – болотного такого цвета, завораживающего, манящего… И правда, утопала, погрязала. Засасывали, как болото (не зря цвета такого), порочные, порой злые. Пьяные. А глазки-глазоньки смотрели иногда, например, когда я болела. Когда я болела, мне не хотелось выздоравливать, я больше любила глазки-глазоньки – кроткие, добрые, милые. Всегда ждала их появления на любимом до смерти лице.
 Нос и носик. Нос фыркал противно, когда был пьяный. Ежик-голова мотылялся из стороны в сторону, а нос фыркать не прекращал. Пьяный, ужасный, представьте себе, злой. А носик нежненько обнюхивал моё тело, заставляя его содрогаться от потока ласковости им источаемого.
 Брови-бровки, ресницы-реничечки, лицо-личико, эх…. Машка – Машенька.