Не верю

– Даже не пытайся строить из себя Станиславского! – кричала она с порога. – Ты комичен уже в самой попытке объявить мне своё «не верю!».

И он снова, едва лишь выглянув в коридор, пропадал в одиноком мраке своей конуры.

– Ну, во что ты не веришь, а? Во что? В то, что я работаю как проклятая сутки напролёт? В то, что мы живём исключительно на мою зарплату? В то, что я родила тебе прекрасных детей? В то, что благодаря моему отцу тебя до сих пор не выперли с работы? Ну же! Отвечай: во что ты не веришь?

Он всё глубже зарывался в кресло. Он молчал. Он просто не мог реагировать на её ор, когда взгляд невольно упирался в кульминацию их счастливых дней – в свадебную фотографию… Да, он уже давно не верил ей. Поначалу, когда она возвращалась домой под утро, «хозяин дома» в нём ещё мог сдвинуть брови, сложить на груди руки, прислониться к дверному косяку и с видом умри-неверная-моя ответить на её театральное «Милый, я так устала на этом дежурстве!» ироничным и полным презрения «Не верю». Поначалу она придерживалась иной тактики: убегала в ванну и начинала рыдать. Она рыдала о лучших годах жизни, отданных этому неблагодарному скоту; о не подаренных ей всё тем же скотом миллионах роз; о том, что она, в конце концов, вынуждена работать, хотя ей клятвенно обещали когда-то на пороге ЗАГСа безбедную жизнь…

А он уходил туда, где был в этот момент особенно нужен, – в детскую. Там от доносившихся из ванной криков любимой матери в испуге, смешанном с подступающей к горлу истерикой, не могли уснуть двое ни в чём не повинных несовершеннолетних. Он садился рядом с ними, брал в одну свою ладонь все четыре детских и тихо-тихо повторял: «Всё устроится, всё будет хорошо, прорвёмся…»…

Их лица как-то сказали ему, что всё это бред: его превращение из трамвая в троллейбус (так когда-то любили они шутить между собой) ещё не повод заставлять их бояться. Он любил их больше всего на свете. Он не бросал её лишь потому, что ему было легче носить рога, чем видеть их лишь в лучшем случае раз в неделю. Потому он перестал говорить ей своё «не верю». Он похоронил в себе хозяина дома. Заткнулся, запнулся, захлебнулся, замер… Он выходил теперь в коридор лишь для того, чтобы помочь ей разгрузить сумки, если она вдруг заходила в магазин. Но она уже давно перестала беспокоиться о содержимом холодильника, и его немой выход навстречу продолжала воспринимать как молчаливый упрёк. А потому поменяла тактику и всякий раз переходила в наступление, желая предупредить его «не верю». То есть она продолжала будить детей. Только теперь она не просто плакала и обвиняла его – она унижала его в их глазах. И четыре маленькие ладошки почему-то стали слишком напрягаться в его руке. А как-то они просто сделали вид, что их не разбудил скандал. Подобный отпор повторялся теперь всё чаще, и к концу второй недели они даже научились не менять дыхание, когда он заходил в комнату. Он стал им не нужен.

Как-то он решил позволить ей прийти и не начать скандал: то есть не застать его дома. За полчаса до предполагаемого её возвращения он собрался и вышел на улицу. Он шёл, подмигивая фонарям и пиная по тротуару какой-то камень. Он шёл. Или уходил?..

В отдалении стали вырисовываться контуры родного подъезда. Он обогнул дом уже по 10 разу. У подъезда стояла какая-то машина. О её дверцу опиралась какая-то парочка. Он инстинктивно остановился в тени. Да, разве что самый недогадливый не поймёт, что одним из стоявших была его жена. Незнакомый мужской голос страстно обещал ей что-то стандартное. Тот же голос страстно просил её развестись. Она театрально говорила ему многочисленное «да». Но вместо радостного восклицания из уст незнакомца почему-то вырвалось до боли знакомое словосочетание: «Я не верю!»…