Разговор вутреннего голоса

РАЗГОВОР ВУТРЕННЕГО ГОЛОСА

- Когда меня (мине? моя?)… Когда моя. Когда усвоит -раздробит? – заставит жить, но как-то по-иному, тогда скажу я слово и это слово будет. Ты тогда прими меня, но как-то по-иному, не так, как раньше принимал, и убеди меня, что это слово я не украл, я сам сказал. Скажи, что слово вдохновено, внушает уваженье, страх; что всё зачем-нибудь нетленно и что ни ты, ни я, а всё ж не так страна желает суверенно тянуть кишки, мотая на носы.
И где-то там, в какой-нибудь вселенной, отсюда сматываешься ты. Зачем тебя вдруг занесло сбегать отсюда? Здесь столько мужиков и баб. Но ты плевать хотел бы даже на верблюда, хоть ты и знаешь, что он прав. Ты здрав, но всё ещё в обиде. На кого? На консистенцию из мидий, на то, что пахнет, на говно? Уволь меня от этих помрачений. Я высветиться хочу! Не знаю никаких таких прощений тому, чего я не хочу.
Довольно опущений. Я правду говорю, что этих попущений я не хотел и не хочу. Когда-нибудь и ты поймёшь меня, но лишь на миг, чтобы забыть каким я был и что ты звал меня в дорогу дальнюю любить. С тех пор пройдёт немало лет и ты услышишь мой тебе ответ: ты тот, кто посадил и до сих пор не знает где, и потому не рвёт прекрасные цветы. Так мало в жизни бреда, гораздо меньше бытия. Я мог бы за тобою следом, но, если следом, то уже не я, а я так дорог, так немощно и одиноко дорог. Тебе, конечно, наплевать, но я не тот, кто на ночь творог с собой приучен с детства под подушку брать. Ты жить хотел бы средь рептилий, но ты не нужен им, они и без тебя в бессилье страдают от того, что мир давно, аж с измальства, расколот и их реминисценциям нет места.
Ты думал: ряды смыкались вкруг того же места, и становилось тесно, и дым мешал дышать, и получалось неполноценно всё, в круге взятое собранье; и песни начались, и было всё настолько славно, что те, из мощных, что когда-то поднялись до славы и ещё каких-то там вершин, убийцами звались и подымали знамя, где на кресте стояло колом слово. Но, нам не внятное, оно другим внушало не то страх, не то священный ужас. И было всё озарено, скорее даже, поражено каким-то светом – не то таинственным из гор, не то каким-то там ещё пока не ясным сочетаньем сил энергий, где каждый находил своё и место и его отсутствие - всё разом; должно быть это был Фавор библейский – отблеск веры иудейской. И кто-то крикнул: - Ну его! А он не отчечал и всё сильней светился; и было всё, не то что бы озарено, а, так, искрилось несколькими разом прожекторами, из которых пламя достигало недр и всё сжигало, и ненавистно это было плямя, и сомневались великие умы эксперементаторов: такого ранее не додумывал ещё никто, кто позволял своим фантазиям кружиться так, как им заблагорассудится; и вскоре было сожжено сознание любого, богом внимающего ранее, ещё при жизни на земле – изменников, пророков, просто властолюбцев…
Мне это так знакомо. И так же явлено, как буд-то было всё когда-то, но я забыл и вот теперь припоминаю: и главного, что было в свете, не уловил никто. То было слово, простое человеческое слово. И слово это было Бог. Всё повторилось, как обещало время, покинувшее нас ещё во времена догадок: это ли случилось, или вон то, или чего совсем ещё не знаем? А было всё не так, а просто, просто, просто, просто, просто, просто пришёл один мужик и попросился на ночь гостем, в чём ему, во избежании, отказано. И он ушёл, оставив за собою след. И было всё, аль нет?


92-93?