Малевич

Посвящается Л. П.









 Одиночество… Какое округлое, выпуклое слово. Три «о» - в начале, середине и конце - делают его совершенным, законченным, возводя эту выпуклость в абсолют. Это не слово, это шар, это кокон, который я усердно плёл всю жизнь…



Мне было достаточно произнести его несколько раз, и стены этого воображаемого кокона стали зримыми и осязаемыми. У меня всегда было богатое воображение. Даже странно, что я стал художником – с таким воображением лучше в поэты или писатели. А нам, художникам, важнее острый глаз, точный мазок, уверенная рука. Воображение нам почти не нужно, оно не на первом месте, точно не на первом.
А я, со всем своим воображением, стал художником. Одиноким художником…

Нельзя увлекаться, когда ты что-то вообразил. Стоит оставить воображение без контроля, и оно начинает вести себя непредсказуемо. Особенно, если оно такое богатое, как у меня. Пока я раздумывал, кокон вокруг меня окончательно сомкнулся. Пропал дневной свет, и только какое-то странное свечение стенок самого кокона позволяет мне видеть, что же происходит вокруг. А вокруг – стены, покрытые каким-то плотным и мягким покровом, отлично поглощающим звуки. Я крикнул несколько раз, но они легко впитали и поглотили мой крик. И это правильно, так и должно быть, потому что иначе одиночество не будет таким полным, таким замкнутым и совершенным. Правда, истинная правда – я мог бы запросто разговаривать с эхом! А если есть с кем поговорить, то разве это одиночество?
Наверное, я его совсем не переношу. Кроме шуток. Вот и сейчас - мне становится душно, стены кокона начинают давить на меня, кажется, что он угрожающе темнеет и слегка пульсирует, пульсирует, пульсирует, приближаясь ко мне всё ближе и ближе, всё больше и больше напоминая внутренности заколачиваемого гроба, которые мне никогда не доводилось видеть изнутри. Но что там видеть – моё проклятое воображение во всех деталях живописует мне этот процесс. Правда, меня словно заколачивают, меня вот-вот заколотят! Этот кокон задавит меня, просто задавит!

Чёрт, я в плену у собственного воображения! Я вообразил его так хорошо, что он стал реален, даже больше, чем реален! Я вот-вот начну задыхаться от страха, от приступа клаустрофобии!
Но нет, я не сдамся, я буду бороться! Я разбегаюсь и бью в стену плечом. Бью по-настоящему, без дураков. Чёртов кокон аж вибрирует от моих ударов, но поддаваться не хочет, не уступая мне ни миллиметра. Я бью снова и снова, снова и снова, снова и снова. Страх придаёт мне сил, он гонит меня плечом вперёд и, пока я разгоняюсь для удара, во мне живёт надежда, а когда бью – отступает сам страх, на секунду уступая место боли и разочарованию.
Но – тщетно… Боль всё сильнее, её всё больше, оба плеча болят уже нестерпимо, оглушительно ноют рёбра, и я начинаю бояться боли, бояться её больше, чем стенок проклятого кокона.
Я не уступаю, но останавливаюсь. Усилия мои безуспешны, но не тщетны – по крайней мере, стены кокона больше не надвигаются на меня, больше не грозят мне немедленным удавлением. Знаю, что передышка временна, но радуюсь и тому.
Нет, я не радуюсь. Я думаю. Я мучительно ищу выход. Должен же быть какой-то выход, просто обязательно должен быть! Да, сил моих явно недостаточно. Даже если бы под рукой был лом или отбойный молоток, то и это вряд ли помогло бы мне – кокон-то воображаемый.
Чёрт, сдохнуть в воображаемом коконе… Всё это было бы смешно, когда бы не со мною, но…
Ого, даже в рифму заговорил от страха. Я заговорил в рифму! Может, зря я не стал поэтом? Может, с таким воображением мне не стоило подаваться в художники?

И вдруг меня осеняет – нет, художником я стал не зря! Если кокон воображаемый, то и бороться с ним я буду при помощи своего богатого, роскошного, мистического воображения! При помощи своего больного – ну и чёрт с ним! – но живого, пока ещё, и дееспособного воображения!
Нет выхода? Нет этого чёртового выхода из этого чёртового кокона? Да плевать! Я просто нарисую выход! Ведь я – художник! Я настоящий художник! Художник с острым взглядом, чётким восприятием, верной рукой и чёрт знает каким воображением!
Я нарисую выход, и выйду отсюда! Именно, именно нарисую! И выйду – запросто выйду из этого проклятого кокона!

Чёрт… Вот чёрт… Мне ведь нечем рисовать… У меня нет ни красок, ни кисточек. У меня нет даже одной единственной завалящей баночки краски и кисточки. Нет даже карандаша или мелка. Даже уголька нет в этом проклятом коконе. Вот ведь… А всё ведь так просто, и выход – так близко… Так близко, но не дойти… Я обречён?

Нет, ну почему всё всегда именно так? Почему всё обламывается из-за пустяков, из-за того, что я подумал об одиночестве, не имея в кармане какого-нибудь завалящего мелка или карандашика? Ведь мне понадобилось бы всего несколько минут, и я нарисовал бы на этой стене такой выход, пробил бы в ней такую брешь, такие ворота, такую триумфальную арку! Да я бы Врата Рая нарисовал за пять минут! И апостола Петра, устилающего мой путь лепестками роз! И херувимов, вьющихся над головою. И чертовых ангелов, играющих на свирелях и арфах какой-нибудь бравурный марш в честь моего прибытия… Да хоть целый ангельский оркестр с господом-богом за тамбурмажора – мне бы только карандашик!
А стенки кокона опять потемнели и чуть придвинулись. Похоже, он восстанавливается быстрее, чем я. Вот же срань какая!

Неужели ничего нельзя придумать? Ну неужели совсем ничего нельзя? Ну ничегошеньки-ничегошеньки? Так, ладно. Ладно. Думать. Думать. Если подумать, неужели ничего не придумается?
Вот! Ведь без кисточки запросто можно обойтись! Рисовать можно и пальцами, и даже всей пятернёй. Да хоть носом, чего уж там! Разве для настоящего художника это проблема? Хоть я и не рисовал частями тела раньше – не мой метод, даже попробовать в голову не приходило – но уж как-нибудь бы справился. Да и не как-нибудь, а хорошо бы справился. Отлично бы справился!
Отлично бы справился, если бы было чем рисовать. Хоть какая-нибудь краска, хоть что-нибудь яркое, липкое, пачкающееся. А я не взял с собой абсолютно ничего. В этом чёртовом коконе нет ничего, кроме «я» и «на мне». Господи, да если бы были спички, я спалил бы одежду, и нарисовал бы выход сажей! Отлично бы получилось! Но ни спичек, ни зажигалок – я не курю.
Кажется, стенки кокона сжались ещё немного. Ещё на сантиметр придвинулись ко мне. Впервые в жизни жалею о том, что я не курю…
Чёрт побери, ну чем же мне нарисовать этот чёртов выход? Ну должно же быть хоть что-нибудь? Ну хоть что-то должно же быть?!

Надо успокоиться. Этот чёртов кокон только и ждёт, что я от страха всё забуду, он только и надеется, что я сойду с ума и ничего внятного не придумаю. А я придумаю! Я найду выход, и нарисую этот проклятый Выход!

Ещё на миллиметр приблизились стенки. Я заметил это случайно, боковым зрением. Похоже, он усыпляет меня, подкрадываясь тихо, исподволь. Конечно, удавить спящего – что может быть проще? Да проще ничего и быть не может! Набрасываешь что-нибудь на шею и давишь, давишь, давишь… Давишь, пока на не услышишь хруст кадыка, пока на лбу от напряжения не вспухнут вены, пока не увидишь, как из уголка рта побежала тоненькая струйка алой крови и не почувствуешь, как твоя собственная кровь молотом бьёт изнутри по ушам…

Алой крови? Ну не дурак ли?! Алой крови!!!

Нет, ну как же люди глупеют от страха! Нет, я просто ржу-нимагу! Вот же оно! Вот оно! Вот выход! Кровь! Отличная краска, самая лучшая краска! Пока она не свернулась, ею можно рисовать не хуже, чем любой краской! И я ведь пробовал рисовать кровью! Это просто замечательная краска! Она символична сама по себе, любой рисунок, любая деталь полотна, написанная кровью, приобретает особый смысл, особенное значение. А после высыхания она темнеет, покрывается сеточкой мелких трещинок, словно самое благородное масло, и картина за несколько часов, всего за несколько часов претерпевает такой метаморфоз, какой не происходит с обычными полотнами даже за столетия!
Вот чем я нарисую тебя, Выход!

Чёрт, ну как же я сразу-то не допёр, а? Кровь-то есть всегда, был бы человек. Люди ведь состоят из крови и грязи, просто из крови и грязи…

Посмотрел под ноги – бля-я-я-я! Точно – грязь! Отличная, жирная, липкая даже с виду, комковатая грязюка! Нет, ну это же надо! Я тут бьюсь над загадкой века, думаю, чем мне выход нарисовать, а она лежит, глупая, и молчит! Хоть бы пискнула, хоть бы чавкнула, хоть бы сказала что-нибудь! Интересно, откуда тут столько грязи? Неужели столько на ботинки налипло? А где ботинки? Ботинок нет, но не всё ли равно, где они? Может, я вообще без них был, был бос, когда попал сюда, в этот проклятый кокон? А грязь – она ведь не только к ботинкам липнет, правда? Она ведь и сама по себе может где угодно оказаться, был бы человек, особенно, с богатым воображением. Точно, она тут была изначально! Видать, воображение у меня грязноватое, немного грязноватое у меня воображение… Но теперь оказывается, что это и неплохо. И вообще, лишний раз убеждаюсь, что нет на земле ничего выше, чем призвание художника! Взять грязь, и превратить её во что-то высокое, подлинное, одухотворить её силою своего воображения и таланта – кто может сравниться с этим? Только Бог, одухотворивший куски глины! И художник, любой настоящий художник – наместник Бога, его прямая проекция на нашу грешную землю!

  Всё, решено окончательно и бесповоротно - рисовать выход буду грязью! Может, это и не так благородно, как кровь, но куда символичнее, куда как символичнее! И ещё – кровь мне сейчас недоступна, ведь её надо довольно много, я не могу извлечь из себя столько крови! Она ведь будет сворачиваться, рану нужно будет постоянно подновлять, постоянно нужно будет снова прокусывать себе что-нибудь. А это и больно, это ведь больно… А я немного боюсь боли, я даже не знаю, смог бы я прокусить себе кожу, или нет. Это чью-то кожу легко прокусить, совсем легко и просто, а свою гораздо труднее, наверное… Я рад, что нашёл грязь. Я рад, что у меня грязное воображение! Богатое, живое, яркое, апокалиптическое грязное воображение! И неважно, чем я нарисую выход. Вообще, не важно, чем я рисую, чем рисует любой настоящий художник! Важно только, как он рисует! Важно только, что выйдет из-под его кисти!
Или из-под его руки. Или пальцев. Или всей пятерни. Уж я-то это понимаю. Потому что я – настоящий художник! И мне ли не знать, что для нас важно?

Я рисую выход. Нет, точнее – я рисую Выход! Именно с большой буквы! Потому что это не простой выход, это не простой Кокон. Так и должно было быть! Всё, что было со мной до этого – личиночная стадия бытия! Я был просто гусеницей, обычной мерзкой гусеницей, червём с ножками и жгучими волосками на спине, только и знающим, что жрать, жрать, жрать! И я должен был оказаться в этом коконе, я должен был окуклиться, чтобы превратиться в нечто другое, чтобы за спиной развернулись крылья, широкие разноцветные крылья, чтобы радость полёта стала доступна мне не только во сне, но и наяву! Я стану бабочкой, пусть это всего лишь символ, но это символ очень верный – из этого кокона я выйду преображённым, настолько другим, что прежняя моя жизнь покажется мне просто дурным сном, такой же липкой грязью под ногами, какой я сейчас нарисую Выход…
Каким же мне его нарисовать? Каким он будет по форме? Боюсь, что на врата или арку краски мне просто не хватит, уж очень быстро она расходуется. Разве что на дверь… На обычную дверь. Банально? А банально ли? Дверь в Коконе – это что-то новенькое! Да и неужели дверь не сгодится?
Мне ведь надо выйти, просто выйти из этого чертового кокона…
Просто нарисовать её тщательнее, и всё. В полный рост, чтобы выйти с гордо поднятой головой, чтобы сразу, прямо на пороге, широко раскинуть крылья, взмахнуть ими и полететь, полететь отсюда прочь. Высокая, широкая дверь. Просто нужно нарисовать её потщательней, да и всё. А потом открыть и выйти… Открыть и выйти отсюда…

А Кокон испугался и отступил. Думает, что так он помешает мне рисовать. Его стенка дрожит и пульсирует под моими пальцами-кистями, съёживается, идёт пятнами, как шкура рассерженного осьминога.
Я чувствую, что победил. Выход становится всё зримее, всё явственнее и ощутимее. Грязи осталось совсем мало, но её должно хватить. Я отвлекаюсь от рисования, счищаю грязь с пальцев, с ладоней – мне важен сейчас каждый кусочек, каждая крупинка. А на теле она быстро подсыхает, и мне приходится плевать на неё и разминать, разминать, разминать, чтобы с нею снова можно было работать… Я вижу, что укладываюсь, что мне хватит краски, что Выход вот-вот будет закончен, и последние капли страха и неуверенности покидают меня. Кокон испуган. Наверное, он ещё на что-то надеется, чего-то ещё ждёт. Он ведь не художник, он не понимает, просто не в состоянии понять, что краски мне хватит. И надеется на что-то, надеется… Я годов растянуть удовольствие, но краска сохнет, сохнет всё сильнее, у меня уже не хватает слюны, и я вынужден спешить…

Всё! Краска кончилась с последним штрихом! Дверь, на стене есть дверь! Отличная деревянная дверь, прикрывающая проход в стене, наверное, даже скрипучая немного, и когда я буду выходить отсюда, её несмазанные петли споют бравурный маршик в честь моего освобождения. Да, это не хор ангелов, но мне будет достаточно. И вообще, я не люблю ни хоры, ни оркестры – мне больше по душе свирель или флейта. И бравурных маршей я не люблю – они меня раздражают, они царапают мне мозг. Лучше флейта, всего пара нот, пара долгих, светлых, протяжных нот…

Чёрт, а я устал… Устал ужасно, даже непонятно, с чего бы. Наверное, слишком много сил потратил на бесполезные попытки пробить стены с помощью грубой силы, слишком вдохновенно, эмоционально рисовал. Эмоции и вдохновение всегда отнимают силы, ужасно много сил отнимают… Странно, что я так испугался этого кокона. Боялся, что он меня удавит – смешно, смешно… Да просто глупо. Сейчас я понимаю, как это глупо. Хорошо, что никто этого не видел. Никто не видел моей глупости, моей паники, моего страха. Художник не должен бояться, ведь он – проекция Бога. А чего может бояться Бог?
И хорошо, что никто не видит нарисованную мною дверь. Что ни говори, а рисовать пальцами и ладонями – не мой конёк. Первый блин, как водится, вышел не очень удачным. Хорошо, если нарисованная дверь только с этой стороны столь невзрачна – ведь там, снаружи, совсем другой мир, совсем другие краски, там она будет смотреться совсем неуместно. Хотя, если это так, я просто перекрашу её снаружи… Просто перекрашу…
Да какая разница?! У меня есть выход! Выход! И теперь мне ничего не страшно, я не боюсь проклятого кокона чёртового одиночества! Спокойно говорю – одиночество, одиночество, одиночество… И ничего не происходит. Ни-че-го! Ни-че-го!

Но какое, всё-таки, выпуклое слово…..

Странно. Стоило мне сделать дверь в стене кокона, и он превратился в комнату! Кроме шуток! Самая натуральная комната! Даже уютная, можно сказать, тёплая такая. Только окна нет. Нет окна. Конечно, откуда тут взяться окну? Ведь я его ещё не нарисовал! Ха! Вот дурень! Надо просто нарисовать тут окно, и всё будет тип-топ! Отличная, кстати, комнатёнка получится! Таких ещё поискать!
Нет, я точно нарисую здесь окно и буду жить. Поселюсь здесь, да и всё! Схожу за красками наружу, благо, дверь есть, и наберу красок, кистей, карандашей, мелков. И нарисую окно. С подоконником. И цветами в горшках. И кормушкой для птиц снаружи. И занавески, какие-нибудь весёлые занавески с цветами, птицами, ангелами. И буду здесь жить, хорошо жить!

Надо только за красками сходить…

Вот чёрт! Дверь закрыта на замок, а я забыл нарисовать ключ. Вот тюлень, прости, Господи! А краска закончилась вся, только на руках, между пальцев осталось немного засохшей грязи. Совсем чуть-чуть. Не хватит, и пробовать нечего. Наверное, ключ придётся рисовать кровью. Ну, это не страшно. Что там ключ. Всего-то несколько капель крови. Несколько капель – это не страшно. Пустяк, можно сказать. Сущий пустяк. Цапнуть себя зубами за палец, и всё. И ключ готов…

Ладно, подождёт этот ключ. И окно подождёт. Художник устал, художник хочет отдохнуть. Художник должен отдохнуть. Ничего не случится, если я спокойно посижу несколько минут, прислонившись спиной к стене своей комнаты. Отличная стена, кстати – мягкая, тёплая. Мягкая и тёплая, как….


…………..сон……………..




В дверь бокса снаружи вставили ключ. Замок несколько раз приглушённо лязгнул, и дверь отворилась. Тихо, настороженно вошли двое мужчин, ещё один остался на входе.

- ****ь! – сдавленным шёпотом выругался один из них. – Су-у-у-у-у-у-ка! Смотри, этот пидар полстены говном измазал! Вот ведь, не было печали, теперь в говнище его ковыряться! Ну не пидар, а?
- Да тише ты! – прошипел второй. - Тебе какое дело? Ты чё, уборщица? Твоё дело – зафиксировать и доставить! Так и давай фиксировать, пока спит!

Приблизившись к художнику вплотную, они аккуратно, стараясь не шуметь и не потревожить его, защёлкнули наручники на худых запястьях. Те лязгнули, но художник не проснулся, только вздрогнул и что-то промычал невнятно.
- Ноги фиксировать будем? – тихо спросил тот, что не любил пидаров.
- Да нах? Тебе хочется его таскать? – второй, отступив на пару шагов, с удивлением смотрел на измазанную дерьмом стену. – Слушай, а он тут, видать, типа рисует чёта! Какой-то прямоугольник с прибамбасами получился…
- Ага! – первый, отступив на безопасное расстояние от художника, тоже поглядел на стену. – Типа, «Чёрный квадрат» на новый лад!

Шутка показалась удачной, и оба приглушённо заржали; улыбнулся даже третий, по-прежнему стоящий у дверей бокса – видать, и вправду прикольная шутка…
- Малевич, бля! – всё ещё посмеиваясь, сказал первый. - Васёк, ты это, ты картину-то вырежи, как никого не будет, да и вынеси под одеждой. Вокруг тела оберни, раза три, и до дому! Потом на аукционе толкнёшь, бабла подымешь – немеряно!
- Да эту картину, ёпт, по запаху без ищеек найдут! – брезгливо поморщился Васёк. И добавил. – Ты это, слышь, хватит ржать, давай, буди пациента.

- Вечно всё я, всё я… - ворчливо огрызнулся первый. Потом сделал шаг вперёд и несильно, но точно пнул художника под рёбра. Снова отступил и, нагнувшись, громко, размеренно произнёс прямо в широко раскрытые, недоумевающие глаза психа:

- Слышь, ты, Малевич! Вставай, пора тебе! Тебя там, бля, это… искусствоведы ждут!


Когда шаги в коридоре затихли, в нарисованной двери тоже лязгнул ключ. Похоже, кто-то открывал её с той стороны…