Дневник Авдотьи

А. Солженицын назвал национальной идеей сбережение российского народа. И эти слова не пустой звук. Население нашей страны неизменно сокращается. Условия существования (не жизни!) подчас невыносимы. Большая часть населения все еще находится за чертой бедности. Мы вымираем. О том, с какими показателями рождаемости и смертности Россия вошла в новый век, и причинах этого, следует написать отдельную статью. А пока выношу на суд читателей уникальный документ, совершенно случайно попавший в мои руки. Мое внимание привлекли не отдельные факты, принадлежащие истории. Нет, не история, а живое свидетельство о переломном моменте в жизни нашей страны – вот что такое этот документ. Авторский стиль дневника полностью сохранен. Исправлены ошибки, пропущены фамилии и сокращены длинноты. Публикую только самые интересные отрывки из дневника. Героиня этого материала – обычная сельская женщина из небольшого донского хутора. Но в ее судьбе, как в зеркале, отразились все основные события начала прошлого века, происходившие в нашей стране. Подробный отчет о прошлом даст нам отличную возможность сопоставить происходящие сейчас события и факты почти вековой давности.
Хуторская школа
Пишу, что помню. Я пошла в школу в 1923г. Для меня и моих сверстников открылся мир. Учителя у нас были наши, хуторские Иван Козьмич и Александр Козьмич, молодые, неженатые, родные братья. Мы ходили в первый класс с охотой и восторгом. Дети были одеты не по форме, кто в чем. У девочек и платьица были у одной короче, у другой длиннее. Сумки были те, что матери пошили, носили на шнурке через плечо. Дети были из рабочих и крестьян, потому что в нашем хуторе было много шахт. Хутор наш был Нижний Серебряков Шахтинского района Азово-Черноморского края. Работал зимой и мой отец на шахте, а летом сеял немного хлебушка, складывался с людьми. Было у нас две коровы. Сеял отец руками, а волочили бороной с коровами.
В 1924 году появились у нас два бычка. И сколько было радости! Земли стало больше. Семья у нас была: отец, мать, совсем неграмотная, брат, работал на шахте. Помню, один раз ногу ему ушибло в шахте. Лежал он в больнице. Сестра была старше меня на шесть лет. Летом полола бахчу, а зимой бегала на шахту работать. Ох, да и много их тогда было! Но отец и брат работали тогда не с ними, а в артели. Была там кладовая. И я туда с отцом ходила, получали муку, рыбу, а осенью виноград. И до чего я была тогда горда! Думала, вот вырасту и пойду работать на шахту. А оно и нет. Отец получал газеты, умел читать.
Один учитель женился на учительнице. Звали ее Пелагея Ивановна. Она стала нас учить во втором классе. Нас было очень много. Учила она очень хорошо. Много было отличников, хорошистов. А вот я осталась на осень по математике. А осень нам показалась очень тяжелой. Тогда заболел брат, его положили в больницу, мы с сестрой ходили к нему. Я маме сказала, мол, все идут в школу. А в школу тогда надо было заплатить пять рублей. Заплатить мы не могли. Я плакала, хотелось учиться.
Была пара бычков наших, пара чужих, да пара наших коров. Поехала я с отцом пахать на поля. А сколько там было балаганов! Почти над каждой загонкой люди пашут, кнутами машут. И так с утра до вечера. А вечером гоню коров домой, мама подоит. Утром, снова на поля, пахать. Днем станем отдохнуть, я плачу. Отец и спрашивает, почему плачу. Я отвечаю, мол, ноги болят, грубые чирики мозоли натерли. Он поглядит:
- Брось чирики.
- Украдут.
- Да кому они нужны!
Порвет старый мешок, обвяжет мои ноги, и погнали опять. Отец за плугом, а я веду пару коров и пару бычков. А перед отцом чужие идут. Так и пахали. А зимой отец отправился на шахту. У нас не было своего колодца во дворе, тяжко приходилось. Наши все хуторские были шахтеры, а дети их учились в зиму. Я стала чесать коз, прясть, пух тянуть и учиться вязать себе платок. Брат умер в 1924 году, 5 декабря. И пропала вся моя надежда. Он обещал, мол, выздоровею, уеду, куда-нибудь поступлю и тебя заберу. Будем учиться в школе. Но брата похоронили, отец упал духом и мать тоже. Брату двадцать пять лет было.
Отец еще поработал на шахте. Да куда ему работать! Легкие больные, порок сердца. В 1925 и 1926г. Стали шахты прикрывать, говорят, начинайте больше хлебушка сеять. А у нас отец стал здоровьем плох. Мы складывались с людьми. Ходили и на косилку, и навоз вилами кидали. Ох, и трудно было работать. Но и в 1927 и в 1928г. легче не стало. Мы ходили на гумно, к косилке. Мы цепами молотили подсолнухи, веяли ведром на ветру. Осенью повезли зерно государству. Взамен нам дали чирики и ситца на платья. Вот и пришел 1929 год.
Ликбез и колхоз
Лето и осень мы все также работали. Свою землю вспахали и поехали работать на какой-то отвод. Но я в этом не понимала ничего. Помню только, взяли пару быков с подругой и поехали. Ее отец на шахте, а мой заболел. Вот и поехали пахать. Как-то вечером было собрание в школе. Наше хуторское начальство и чужие приехали, стали говорить, записывать неграмотных и малограмотных. Я записалась, конечно, не последней, а почти что первой. Мне уже стало почти пятнадцать лет. Очень многие записались, стали говорить, чтобы мы посещали ликбез. Здесь же была присланная учительница. Звали ее Полиной Нефедовной, а вот фамилии не помню. Стали мы ходить вечером в школу, заниматься. А кто был постарше нас, те рвались в клуб по вечерам. А таким, как я, что-то помешало учиться, но мы были рады, что нас учат. И вот после учения стали к нам приходить другие люди, помимо учительницы. И стали нам говорить, что мы взрослеем и обязаны днем работать, а вечером учиться. И те, кто были постарше, пошли работать на шахту. Но тех, кому по пятнадцать-шестнадцать лет, на шахту не примут. Стала я своей подругой советоваться. Ее звали Катюшей. Говорю ей: «Давай и мы с тобой запишемся!» Она и отвечает, мол, как ты, так и я. Они только в списочек нас записали. Приходим мы домой, хвалимся, что записались в колхоз. Под октябрьские праздники на торжественном собрании читали наши заявления, а приняли нас после праздника. Дядя Федя, которого назначили амбарным, пришел к нам домой, отправил нас на работу. Он наказал нам приходить ежедневно в амбар. Мы чистили зерно. Вместе с нами вступили в колхоз многие ребята их тех, чьи отцы работали в шахтах. Так мы и работали днем, а по вечерам занимались. Нам работа была не страшна. А другие, кто закончил три класса в хуторе, пошли учиться в станицу Краснодонецкую. Те, кто был старше восемнадцати лет, все отправились весной работать на пристань. Как там работа была, не знаю. Ушла и моя сестра. Отцу сказала, мол, не записывайте меня в колхоз. Пойду вагоны в шахте толкать, но за быками хомутаться по полю не буду. Вот тут отец и сказал: «Вот те раз! Одна самовольно в колхоз записалась, а другая совсем из родительской воли вышла!». Отец заплакал:
- У меня здоровья нет, а ты бросаешь!
- А я домой буду приходить, дома буду жить.
А эта пристань была в четырех километрах от хутора, на Донце. Там шли пароходы и баржи. Рабочие грузили баржи и приносили деньги. За две недели работы сестра принесла домой хороший хлеб. Зимой стала на квартиру к двоюродному брату отца. Зимой ее перевели на шахту, откуда ушли наши рабочие.
Трудный год
Мы работали в колхозе. Нам с подружкой понравилось работать. Бригадир у нас был хороший, звали его Никитой Васильевичем. Наши хуторские, взрослые, почему-то называли его босяком. А молодежь он очень уважал, всех девчат и ребят называл по именам. Мы пахали, волочили и сеяли. В бригаде у нас была одна молодежь. Было весело. Все друг перед другом старались выполнить работу лучше. Работа считалась каждому в отдельности. До чего нам было хорошо, когда оставались в степи на ночь. У нас в бригаде было шесть будок. Как дом весной! Днем выбросим шубы, помоем пол, травкой присыплем. А был это уже 1930 год. Весна была, мы сеяли кукурузу, подсолнухи. Приходят как-то к нам два парня, которых выслали из хутора. С одним из них мы вместе в школу ходили. И они работали у нас в бригаде. Один из них был Коля Павлов, у которого отец сбежал, а мать с четырьмя детьми выслали из хутора. А потом, наверное, посмотрели, какая с ней помощь, и отпустили. Она работала в колхозе, как все, и дети помогали. Весной кое-кто ушел из колхоза, и потянули за собой своих быков за рога и лошадок. И погремели они возить уголь с шахты. Их не так уже преследовали. Началась уборка 1930г. У нас в хуторе было две новых молотилки. Вытащили одну на возвышенное место к ветряку. Все бригады, которые были поблизости, возили копны и складывали в скирды. Охрана была день и ночь, машинисты, кочегары хлопотали около молотилки. Колхоз назывался «Красный Октябрь», было три хутора: Нижний Серебряков, Усть-Быстрый и хутор Косов. Наш бригадир оказался бригадиром этой молотилки, и вся наша бригада была распределена около. Когда начали работать, никто не мог стоять без дела. Работали все от малого до старого. Старые брали грабли и подгребали, дети подбирали колоски и бросали в кучу, из которой подбрасывали к элеватору. Зерно, чистое, янтарное, сыпалось в мешки. А молодые парни, мои ровесники, по очереди подъезжали к весам и грузили мешки с зерном на колхозные брички, легкие на ходу, хорошо подмазанные. Весовщик показывал дорогу Краснодонецкую, на элеватор. Машинист был пожилой, Петр Никитич из хутора Усть-Донецкого. Покойный старик не сидел на месте, так и бегал, то к барабану, то к паровику. А то зерна наберет в горсть. Ой, как было радостно! Домолотили, остановили молотилку, и наш бригадир объявил, что завтра повезем ее на Панской Брод.
Затем поехали мы молотить в Наумовку. Там была какая-то коммуна, и к нам в нашу бригаду пошли Татьяна Петровна с тремя сыновьями и дочерью Марусей. Два ее сына пошли работать на производство. У нас это не считалось преступлением, лишь бы работали. Лодырей до коллективизации было мало, и хулиганства не было, и поджогов. Но в 1930г. одних подожгли. А когда началась массовая уборка, из шахт прислали ребят без документов. Молодежь отправили в совхоз за справками, чтобы они работали, договорившись. А председателем был Сергей Семенович. Он не дал ни одному человеку справку, а сказал, мол, вы работайте, а потом список составим. После уборки, кто пожелает, пусть остается и вступает в колхоз. А кто не захочет, выдадим справку, пусть получает паспорт и идет работать на производство. Вот так и сделали. Среди получивших паспорт была и моя сестра. Им за уборку выписали муки, а нам, селянам, дали осенью по пятнадцать пудов чистой, как одно зернышко, пшеницы. Получили и мои родители. Только я работала одна, а бывало, что по двое, по трое из семьи работали, а получили все те же пятнадцать пудов. У многих были дети малые. Мать посмотрела на это все и говорит, мол, и я пойду с тобой работать. Отец возил уголь с шахты на причал. Я читала справку, которую ему дали после медицинской комиссии: «…работать физически не может, только сторожем. Больные легкие, порок сердца, катар желудка». У него не было ни одного зуба. Как он только жил? Но он же еще жил единолично, не вступал в колхоз. Он не мог ни на воз закинуть сено, ни с воза или с косилки скинуть. А на нас потихоньку выезжал, но похвалиться нам было нечем. Вот он и говорил, мол, стыдно мне, мои сверстники крепкие, а я хожу и задыхаюсь. Я работала зиму и лето наравне с мужчинами. Мне назначили возить солому с дядей Паней. «Вот вам по паре быков, колымага и кнут. Возить будете». Мы возили солому, другие – воду, другие подавали на крыши, крыли соломой. Так все и покрыли. Зимой меня снова взяли в амбар чистить зерно.
Университеты Авдотьи
Начинается 1931 год. Я уже повзрослела, отец мой был сторожем на воловне, охранял волов. Воловники тоже дежурили. Они клали на ночь сено, а ночью мой отец помогал им, и намешать соломы, и фонарем светил. И все было благополучно, никаких происшествий. За это время сменилось несколько председателей. Но в 1931 году был Михаил Аполлонович, был до осени. А осенью появился какой-то Дубровин, а имя и отчество не знаю. Он стоял на квартире у Егора Васильевича, была у него неродная дочь Маруся, моя подруга. Нас позвали в управление колхоза, но предупредили, чтобы мы собирались на курсы. Мы хорошо работали, поэтому нас отправили на курсы заведующих птицетоварной фирмы в г. Шахты. Я пришла домой, рассказала. Мама - в слезы:
- Это насколько ж?
- На пять месяцев.
И отец расстроился, мол, одна ушла из родительской воли, и другая уйдет. Я отвечаю: «Нет, я приеду!» Повезли нас на подводе, на лошадях. Кто ехал, а кто и следом бежал. Ехали мы в ноябре, и было прохладно. А потом переправлялись на пароме через Донец. Я передала сестре, чтобы она пришла. Она сразу в магазин, купила две селедки и хлеба белого два килограмма принесла мне на дорогу. «Да учись, - говорит, - не скучай по дому. Хата крыта землей, а внутри три подпорки, что за дом!» А я отвечаю, мол, мама плачет и я плачу. А сестра говорит: «А ты не плачь, а учись». Так и поехала. И бригадир тут пристыдил: «Сколько молодежи – все хотят поехать. Посылают только двоих от колхоза, а эти еще и плачут!» Поехали на ту сторону, через Донец. Приехали мы на место, нас пересчитали и вселили в общежитие. Постель у нас своя была: матрац, подушка и шуба, одеял не было. Завтра первое занятие. Учили мы русский язык и математику, птицеводство в инкубаторах, и политические занятия у нас были. Вот куда я записалась. Ужинать мы ходили на фабрику, на кухню, в цех. Староста в конторе получал деньги на девяносто человек, и идем обедать. Он платил. Я была помощником старосты и когда была непогода, он не ходил на фабрику. Приходилось мне его замещать. Мы проучились пять месяцев, ученье подходит к концу. По одному человеку оставляют в городе, а одного отправляют в колхоз. Людей в городе нужно было много, меня оставляли. Посмотрела я на тех, кто учился со мной. Такие красавицы, сделали завивку, в белых халатах, а на руках часы. И говорят мне, что ж ты не остаешься? Мы будем работать по восемь часов в день, выписывать десяток яиц по 0, 42 копейки. Я написала домой письмо, а мне отец пишет, что мать болеет и велит мне ехать домой. Приказывает, чтобы приехала и работала птичницей. Люди принесли гусей, за ними следить нужно, а яйца возить в г. Шахты. Так я и вернулась домой.
Расстрел
1932 год выдался очень дождливый. Косили копны, но полил дождь, гроза. Хлеб не убран, все пропадает. Да и нам для птицы попадает все черное, одни отходы. Для цыплят и пшена нет, все гибнет, а взять негде. В свинарнике была заведующая еще моложе меня. Были мы на заседании правления, слышали, как бригадиры чуть не плачут. Дожди никак не дают убрать хлеб. К осени приехало начальство разбираться. Приехали из районо, милиция. Забрали наше руководство, председателя колхозу, бухгалтера, полевода, ревизионную комиссию, всех бригадиров, всех увезли. Поставили других людей на замену, они ходят, не знают, за что браться. И решили судить наше руководство показательным судом. К ним никого не подпускали, только дети малолетние походили. Была одна семья, двое сыновей. Один был бригадиром, а другой завхозом. Две недели только побыли, сгорело девять копен. Одному дали десять лет тюрьмы, а другого приговорили к расстрелу. Да еще председатель колхоза, бухгалтер, полевод были приговорены к расстрелу. Несколько суток шел суд. И вот прочли приговор. Людей в клубе милиция отстранила к одной стороне, а осужденные шли друг за другом, умаянные, утомленные. Вывели их во двор, тут стояли подводы, на которые их посадили и увезли. Тогда только открыли клуб. Что там было! Матери, жены, дети! как кричали, нельзя передать. А когда приговор прочитали, люди думали, что их здесь же и расстреливать будут. А они уже ехали за речкой по каменистой дороге. Все пошли в разные стороны, плакали и причитали. Вот как пришлось все это пережить. Тем, кто был приговорен к расстрелу, дали двадцать четыре часа для подачи ходатайства. Но у многих некому было этим заниматься, так их и расстреляли. Немногие выжили. В 1937г. пришел Сергей Семенович. А братья Лобачевы не могли пережить такой скорби, умерли. От них осталось по трое детей от каждого, и старенькие мать с отцом. Поставили молодого парня председателем колхоза, Федора Ивановича. А он прямо заявил, мол, не могу быть председателем. Пусть присылают из Тацинского района хозяина, а я всего лишь солдат, только из армии пришел. Прислали Макара Федотеевича, его брат был в районо и сказал, чтобы он не обижал людей.
Голод
Новый председатель весной 1933г. начал снова комплектовать бригады, назначать бригадиров, заведующих фермами. Мне сказали сдать ферму женщине постарше, она, мол, партийная, и муж у нее бригадир. Мне председатель сказал идти учетчиком во вторую бригаду. Я сказала, что посоветуюсь с родителями. Отец сказал: «Ты молодая, работай, как другие. А на это дело есть люди и старше, и умнее». Бригада была за двенадцать километров от дома. Поначалу я работала учетчицей, а когда кухарка повезла ребенка в больницу, стала я вместо нее готовить. Ели похлебку с маленьким кусочком мяса. Без хлеба. Была у них и молодежь в бригаде, играли на гитарах, балалайке и мандолине. Около костра вечером после работы играла музыка. Но год этот незабываемый, голодный и тяжелый. Мы ходили в обносках, носили рванье. А относились все друг к другу по-доброму. Пришел бригадир, и отправил меня в другую бригаду. Приехали мы на песчаный бугор, сеем кукурузу и подсолнечник. Погоняю я двух быков, тяжело тянуть их по бороне. А на уме Шахтинская инкубаторная станция и белые халаты, завивка на голове и часы на руке. И яички по 0,42 копейки. Брала кукурузу, грызла и глотала, и плакала. Записываю всю правду, без стеснения. Потом поехали мы молоть ячмень для свиней, скушать нечего было. А мешки таскать надо. Слезы давят, голодная, но мешки ношу наравне с ребятами. Они подают, а я до брички ношу. А потом стали возить зерно для кладовой. Тут легче стало. Насыпаешь в ковш пшеницы, потом в мельницу. Вот и посыпалась наша мука. В щепоть ее, да в рот. А она горькая. Когда не было муки, месили тесто на пышки. Соль, воды из речки, сдуем пыль с плиты и соломки и печем. Не дождавшись, пока спечется, едим. А она горькая. Глубокой осенью 1933 года все зерно вывозили, а колхозникам ничего не осталось. Приехал новый председатель и сообщил, что государство отпускает кредит на наш колхоз. А теперь бухгалтерия готовит ведомости на получение по 3 кг жита за один трудодень. Получили мы, наконец, муку. Сколько было радости!..

Записи обрываются на описании 1937 года. За эти четыре года Авдотья Никифоровна вышла замуж и стала матерью. В войну она потеряла мужа. Ей пришлось пережить немало испытаний. Но эта мужественная женщина всегда подчинялась неумолимому течению событий. Может быть, именно это позволило ей поднять детей на ноги, не сломаться самой, а выстоять, не смотря ни на что. Но все же не дай нам бог жить в эпоху таких перемен.