Темной сентябрьской ночью

6 место на седьмой Мини-Прозе (февраль 2006). По версии арбитров - 5.
Текст совершенно "не мой". Суждения ГГ и мнение автора – не одно и то же.


  Да как обычно утром проснулся, то, сё, глядь – уж и полвосьмого. Ну, думаю, опоздаю, как пить дать. В ботинки – прыг, ветровку накинул, ссыпался по лестнице. Блямс! – дверь подъезда за спиной, пружина у нее дай бог, каждому б такую. А соседи с первого этажа завсегда ругаются, конечно, я б тоже не выдержал: по надцать раз на дню этот грохот слушать. Они на принтере листик выкатали и кнопками на дверь присобачили – мол, господа, прикрывайте дверь-то, а не лязгайте со всей дури. Нашли господ. Листок через день оторвался, ну и… Не, я б на их месте в семь винтов с коленом заложил, причем матерно, но я ж на третьем, мне не слышно.
  Что? А-а, ну да, ближе к теме. Так я про что? Иду, значит, мимо базарчика. Обычно я на Гагарина хожу, дальше, спору нет, но там пара маршруток останавливается, а здесь, на Уфимской – одна. Через рынок пошел из-за того, что спешил, вообще-то тридевятой дорогой его обхожу. Там чернож… кавказцы в смысле. Ну, раскладываются они, приехали на машинах, шлендают от склада к палаткам, базлают не по-русски, одно слово – чурк…
  Что? А-а, дык вот, о машинах. Приехали, говорю, поставили абы как. Известно, отстегивают ментам, ниче не боятся. Забили стоянку вкривь и вкось, и ни пройти, ни подрулить. Как щас помню, гостил у меня летом Васёк, катался он тогда на зеленой "девятке", ух и отрывались мы – ну полный капут. Бары-шмары-дискотеки. И решил Васёк на стоянку тачку свою приткнуть, а че под окнами-то? Угу. Подбегай каждые пять минут, проверяй – не увели колеса или еще чего. Стоянка вполне себе: час – червонец, ночь – полтинник, и сторож караулит. А ты хошь телку сними да кувыркайся, хошь телик зырь. Не беспокойся, короче.
  Да не отвлекаюсь я! Васёк подкатил, сигналит: типа принимайте гостя дорогого. А из вагончика, где сторож, выныривает чернож… кавказец то есть. Мордатый, загорелый, и губа этак шрамом вздернута. Чэго нада? – говорит. И щурится, подлец, недобро. Васёк ему культурно: не твое дело, стоянка общая, места хватит, отвали, сука, а то моргала на жопу нахлобучу. Васёк, он внушительный – гора мышц, Кинг-Конг, брит наголо и руки в татуировках. Но добрый, первым никого не трогает.
  Кавказец злобно так глазками посверкивает, чуть ли не рычит, собака, да куда ему – Вася пальцем в бараний рог скрутит. Он, блин, на спор из арматуры узлы вяжет. Ну и пропустил, стало быть. Сел Вася в "Ладу" свою, развалился вальяжно, въехал на стоянку, ищет, где б пристроиться: бардак же. Щас бардак, тогда тоже, ну постоянно. Нарочно они, что ли, его устраивают – будто ДТП какое, сгрудились пес знает как. Урод со шрамом кричит: лэва ставь, лэва! Ага, слева натуральная свалка и есть. Васёк че, дурак? Он вправо взял, поюлил меж иномарками ихними да примостился посередь "Форда" с "Ауди" и – пропал.
  Че вру-то? Сгинул, говорю, прям как сквозь землю. Этот чернож… мурло потное сплюнул презрительно так, едва не на ботинок мне и назад потрюхал. От двери обернулся уже, пашёль, говорит, на. А то испарым без суда и слэдствия, как гариллу тваю. И еще что-то добавил. Я не слышал, я в ступоре был. А потом побежал, ох, побежал, припустил, как на последнюю электричку. Страшно было, ой-ё.
  При чём здесь стоянка? Ты чего, начальник, слушаешь-то чем? Я сразу ж тебе сказал. Погинул, говорю, малец на стоянке этой. Гадом буду, всё видел – кавказец пацана сманил. Значит так, я мимо шкандыбаю и, заметь, спешу сильно. Потому как опаздываю – раз, боюсь до усрачки – два. Ну-у, Васёк-то, дурень хренов, исчез и хоть бы хны, и хоть бы одна мразь почесалась. А них… не колышет никого, короче. Сам-то? А че сам? Я против чуро… кавказцев что сделаю? Них… Да не выражаюсь я в отделении! Я для связи слов. Ты слушай, начальник.
  Шкет, он мелкий был, зачем по утряни возле рынка бродил – поди пойми. Идет, в землю уставился, сгорбился чего-то. Лет десять ему, может, одиннадцать. На спине рюкзак, какие школьники носят, туда, верно, и шел. Не дошел, получается… Занятия с восьми, а час уже девятый, и до школы еще минут пятнадцать ходу – новостройки пройти, детсад обогнуть, с горы спуститься, там, внизу, школа и будет.
  Эти шастают, значит, абреки-то, а стоянка, она в стороне немного, поодаль. Народу нету на дороге, изредка проедет кто – и тихо. Тут выходит от сторожа каморы толстопузый плешивый чернож… кавказец. По сторонам зырит, падла. Ага, нет никого. Отошел он к углу, видно, поссать вздумал. И хоп – пацан рядом нарисовался. Козел жирный ширинку обратно застегнул, волосья на лысине пригладил и шасть к мальчонке. Лыбится похлеще тупых америкашек, меня аж затошнило.
  Малчик, говорит, чиво ты здэс дэлаеш? Ты адын, малчик? Заблудился, чито ли? Шкет голову поднимает, а мордочка заре-е-еванная, и грустно-грустно на урода смотрит. Я, говорит, с папой поссорился. Мне, в натуре, пацана жалко стало, я б такому горе-отцу без вопросов морду набил. Че за ссоры в семье, от которых ребенок вместо того, чтоб в школу идти, с чернож… с козлами всякими заговаривает? А кавказец ему: нэ плач, малчик, давай я тибя на машине в школу атвезу. Ты ведь в школу идёш? Пацан кивает. А харя эта мозги ему полощет – сматри, какие машины, на какой хочиш ехать? Вон "Мерседес", вон "Форд". И ведет, гад, на стоянку.
  Петлял там, петлял, подвёл к "Форду" – раз, и пропали оба. А я наблюдаю. Потом чур… кавказец вышел. Один, без мальчишки. Ряшка довольная, сотовый из кармана достал – звонит кому-то. Лопочет по-своему. Отрапортовал, наверно, что мальца изловил и сбагрил куда надо. Притулился затем к джипу, отлил, скотина дрянная, и улез назад в вагончик.
  Я в кустах покамест шухарился, очканул здорово, когда кавказец на стоянке показался. Воспоминания, начальник, нехорошие прорезались. Ну и пошел на работу. Опоздал, конечно, так всё равно работы толком не было – суббота ж. А совесть заела. Веришь, начальник? Ты на рожу мою мятую не косись. Есть, есть она, совесть-то. Глубоко сидит – занозой, хрен выковырнешь. Вот, сообщил, значит, в органы – как есть, на духу. Разбирайтесь, граждане, вы ж покой наш охранять поставлены.
  Чего перегаром прёт? Ну, прёт. Принял вчерась, и чего? Наплёл я тебе? Да ты… ты че гонишь-то? Да чтоб я сюда по доброй воле?! Ни в жисть такого не бывало, а ты… Эх, ты. Ну смотри, я доложил. Пошел я, ага. Адрес мой? Ну, запиши, запиши.
 
  * * *
 
  Виктор сидит, пальцами по столешнице барабанит, в окошко, прутьями забранное, поглядывает. В окне – спина удаляющаяся; вышел гражданин тунеядец-алкоголик, слесарь тридцати пяти лет Игорь Олегович Полосухин из отделения и нетвердым шагом в сторону Уфимской топает. И сильно товарищу лейтенанту В. Г. Бодрых показания похмельного да небритого слесаря не нравятся. Дети в районе и раньше пропадали, но как-то, скажем, нерегулярно, поэтому списывали на непредвиденное и неумышленное, пятое и десятое. Однако за последнее время случаи участились, списывать – всё равно что прилюдно в собственном скудоумии признаться. Мэр, зараза, рвет и мечет, не хуже лосося, когда тот на нерест буром вверх по реке прет; шеф рвет и мечет, как медведь-шатун, средь зимы поднятый и с голодухи в ярость впавший; в прокуратуре волками смотрят, загрызть готовы. Оперативнички, мол. Кто за вас, бездари, вашу же пайку отрабатывать будет?! Чьи розыскные мероприятия дают ноль на выходе?!
  Всё так. И пока эти… м-м… показания гражданина Полосухина – первая реальная зацепка. Зацепка хилая, сомнительная донельзя. Мистика просто: раз – и пропали оба. И машина испарилась. Ладно бы только тот факт, что люди исчезли. Ход, может, на стоянке подземный, люк канализационный, да мало ли. Но машина – это серьезно, это уже чертовщиной попахивает и психическим освидетельствованием, буде товарищ лейтенант такое полковнику и прочим вышестоящим чинам доложит. Главное, доказательств нет. А если доказательств нет, то их следует что? Правильно – добыть. Поэтому сегодня ночью пойдет лейтенант Бодрых с табельным Макаровым в кобуре на место происшествия и всё-всё разведает.
  Кавказцы, безусловно, могут, но валить на них за здорово живешь не стоит. И вопросец тут же обрисовывается – зачем? На кой рыночным торгашам детишки? Или хотя бы отдельно взятому плешивому толстяку? Для утех извращенных? Для продажи? – в рабство к себе на родину, в дома публичные, на органы опять-таки сгодятся. Однако ни трупов, ни костей прикопанных, ни утопленников, что на отмелях порой всплывают, не находили. Операции "Перехват" и "Капкан" результата не дали. Бордели городские с притонами и блат-хатами прошерстили. Ни-че-го.
  И порвётся товарищ лейтенант Бодрых В. Г. на флаг британский, но зацепку до конца размотает-раскрутит; даст Бог, кубло гадючье, подонков-киднепперов на чистую воду выведет. Детишек, какие живы, родителям возвратит.
 
  * * *
 
  Не, гражданин начальник, доверия к оперу вашему не было у меня. Молодой, блин, меня моложе. Развалился на стуле, не записывает ниче, а должон ведь, я так понимаю? Ну и чтоб я опосля расписался. Всё ему рассказал, без утайки, как вам сейчас. А он мне – пил, наплёл. Иди, говорит, алкаш. Я и ушел.
  Не, вчера-то не пил, это я уже сегодня, получается. Извиняюсь, конечно, но дело мрак – не выпил бы, с катушек съехал. В общем, вижу, покороче вам надо? Ага. Стало быть, так. Я с работы как вернулся, раз пять проверял – не показались ли опера ваши кавказцев в оборот брать. На улицу спускался вроде покурить, а сам на стоянку зырил. И – никого, только машины ихние, черных то есть, выезжают, заезжают, и сторож, боров откормленный, лысину на солнце греет. Вечер уже, а ментов нет. Не поверили мне, начальник. Да кто б поверил? Что делать – ума не приложу, хоть сам иди, выручай. Стрёмно, ёлы-палы, аж кишки в животе слипаются. Что я против них могу? Слонялся, слонялся из угла в угол, пока совесть вконец не замучила, прям перед глазами малец этот стоял. Закрою – так и вот он. У Настьки, сеструхи моей, тоже шкет подрастает. Думаю, если б его кавказцы? Звери ж настоящие. Я газеты читаю. Что дети пропадают, в курсе. А всем пофиг, и ментам вашим – пофиг, и никто найти ничего не может. Щас на тормозах спустили, и дальше прокатят. Ясно ж, ё-моё, барыги им в харю бабки суют, и все довольны, при своей выгоде. Кругом, выходит, беда. И решил я, то есть, на стоянку проникнуть. Очковал, мама родная, но пацаненка страх как жалко – ну и обматерил себя последними словами. Знаете, смелости вроде прибавилось, и злость появилась.
  Подкрадываюсь, в общем, к стоянке в двенадцатом часу ночи. Фонари редко горят – повыбивали давно; через ворота перелез, иду. Дрын подобрал, вдруг че. Мимо вагончика, пригнувшись, ага, к "Форду" клятому уже подкрался. Тут ка-ак хряснут меня по спине. По башке небось хотели, да я наклонился вовремя. Отпрыгнул, на измене весь, дрыном машу, куда ни попадя – и попал, заметьте. Удачно попал, на хер сразу вырубил. Кого? Да чернож… толстяка, короче. Он, курва, с дубинкой был, в натуре, ментовской резиновой дубинкой. Я ее себе забрал. Этот еле дышит, рожа липкая, кровь, кажись, из черепушки течет. Испугался я, ну как убил? Тоже ведь человек, пусть и чур… кавказец. Снял я майку, сам в свитере и ветровке остался, перевязал гада, да оттащил недалече.
  Подбираюсь к "Форду" по новой… Можно водички глотну? Ага, спасибо. Во-от. Шагнул – и как сверзился, блин, на что-то мягкое. Невысоко, правда, но труханул изрядно. Озираюсь – ерунда какая-то: ни стоянки, ни неба с месяцем, ни домов вокруг. А как сказать-то? Будто громадная, с пятиэтажку, стена, и в ней окна-каморки, в каждой лежит что-то – тючки, ящики. Темно как в заднице, а стена эта клетчатая светится фиолетовым и гудит типа трансформатора, сполохи по ней шмыгают – тудым-сюдым. Я на уступе небольшом, он пружинит, ну точно мох. Слева-сверху – люк, пошире, чем канализационный, и звездочки в нем виднеются. Аккурат напротив меня стена. Метров пятьдесят до нее, не меньше, и в длину она столько же. А под уступом – обрыв.
  Я как стоял, так и сел. Представить не могу, чтоб под землей да пространство такое? Воображалка напрочь отказывает. И чувствую – за ногу кто-то схватил, мягко так, и тащит куда-то. Я натурально – в крик, отбиваюсь дубинкой, херачу наобум, и – отпустило. Потом как дернуло снова! Да как полетел я кверху тормашками на дно самое. Но та штука, что меня ухватила, упасть не дала, нет, я словно на резинке болтался. Вижу – а там светлее чуть, на дне, – навстречу ленты ползут, толстые, противные. У тех меня, значит, взять, что вниз опустили. Я давай дубинкой орудовать – на! на! суки! твари! Шлепнулся на пол, в кашу сволочей расколбасил, они со склизким таким шорохом в пещеру втянулись. Да, забыл сказать, внизу пещер точно ласточкиных гнезд, из них ленты свисают на щупальца похожие, шуруют чего-то. Гадко мне, противно стало – блеванул, наизнанку вывернуло. Полегчало тотчас, даже не больно страшно показалось.
  У самого основания пещеры вовсе широкие, хоть грузовик проезжай. И скелеты там, начальник, груды просто. Нет, не человеческие, те дальше обнаружились, у стены с камерами. Они на уровне второго, примерно, этажа начинались, а под камерами – сваи, пожалуй, или колонны. Между ними паутина фиолетовая, на репшнур смахивает. Ну, как та гадость, что с уступа меня скинула – нити с палец толщиной. Хотя первые гладкими были, а эти ребристые. В паутине, значит, детишки мухами запутались, обмотанные с ног до головы, скукоженные. Мертвые. Кое-кто дергается, тогда сполохи и пробегают. Отвратительное, доложу вам, зрелище.
  Сымать я их принялся – тех, что шевелились еще. В нишу за сваями оттащил, уложил рядком. Мальца давешнего нашел, жив он оказался, плачет, прижался ко мне. Думаю, выберусь с пацаном наверх, в ментовку позвоню, а сам назад – оставшихся выручать. Но тут форменная катавасия разразилась – свечение на стене бег оборвало, ага, смекнул, детей вынул, оно и… Камеры вспучились, пузырями мыльными лопаются; ящики с тюками, что в них лежали, потихоньку, с верхних этажей начиная, и посыпались.
  Летит себе ящик – хрясь об землю, доски-щепа в стороны, а оттуда – звяк, бряк – металлическое, продолговатое. Оружие, начальник, автоматы, винтовки, боеприпасы. Тючок упадет, из него пакеты россыпью с белой дрянью. Пыль в воздухе – чихай не хочу; щупальца эти поганые из пещер повылазили, мечутся. Что падает – цепляют, к себе волокут.
  На уступе кавказцы объявились, толпа целая, матерятся аж жуть; как меня заметили – черт разберет. Взвыли дружно и палить принялись, со стволов, ага. А видно-то плохо, не попали ни разу. Я за сваями с мальцом спрятался, бранюсь шепотом; в морду крошка летит каменная, когда эти из автоматов очередями садят. Огонь плотный, кучный, фиг высунешься, и я прям жопой почуял – капец. Ан нет, случилось че-то. Заорали наверху, грохот, треск, пули визжат – бах! бабах! И стихло вдруг, как отрезало.
  Выглянул осторожно из-за сваи – обана! – спускается кто-то, скалолаз, ёлы-палы. Нити паутинные заместо веревки использует. Нити-то обмякшие, ага, не шевелятся уже. Я думаю – че за хрен с горы? Автомат на спине, две пушки за пояс заткнуты – явный боевик. Кавказцев он, допустим, положил, но мне легче, что ли, от этого? Конкурирующая, может, группировка. Лавэ не поделили и сцепились, разборки затеяли. Займут теперь помещенье-то. Я так понял, склад это, а такой склад, неприметный да вместительный, он любому пригодится. Будут, то есть, дальше детей красть, чтоб дерьмовые эти камеры в раздерьмовой стене работали.
  Болт вам, думаю, с левой резьбой. Самолично вкручу. Подкрался сзади, замахнулся уже, ба! – мент ваш. Он тоже на меня выпучился, пистолет в лобешник упер. Попался, говорит, мерзавец, заодно с ними?! Ну я в двух словах разъяснил ситуацию. Мент про детей услыхал как, да глянул затем – хуже меня блеванул. Падлы, шипит, урою. Взял я мальчонку, второго Витёк прихватил – дышал тот хрипло, глаза открыть пробовал. Перекрестились и наверх полезли. Ниче так, быстренько: стена в рытвинах, держишься за нить, ногами перебираешь – и на уступе. А там трупы вповалку, штук шесть, мент усмехается криво: пришлось, говорит. В люк выбрались, я Витька подсадил. Наверху еще три абрека околачивались, с оружием, ага. Витёк и их пристрелил, я так понимаю – чистая самооборона.
  Жирного, которого я дрыном уделал, на месте не оказалось, очнулся поганец. Он-то и заложил. Вышибить надо было мозги твари, да рука не поднялась на лежачего. В общем, галопом мы галопом с Витьком и ребятишками до моей хаты. От меня уже всем названивали, в скорую с ментовкой, да МЧС, да ОМОНы всякие. Ну, это вы лучше знаете. Потом назад воротились. Нет, никто еще не подъехал: они, дураки, пока мозговали че к чему, да не верили, мы детей вытаскивали. Немного их было – шестнадцать. Тут ОМОН прикатил, как водится, тупанули малость, нас сначала на землю бросили. Лежать! – орут и стволами водят. Разобрались затем. Витёк их к проходу повёл, а нет прохода. Закрылся. Детишки зато полуживые есть, стонут, мамку зовут. Без них нам бы вообще не поверили, там и "скорая" подтянулась, менты, спасатели, шишки штатские. И буровят – че врете про стену подземную, про щупальца? На Витька буровят, меня в упор не замечают. Тот объясняет – так, сяк. Не верят. Разругался он с ними вдрызг, послал по матери.
  Я говорю, пошли, Витёк, отсюда, от мудаков этих. Нехай сами дерьмо разгребают. Ну и свалили в суматохе-то, никто не приметил. Затарились в круглосуточном магазине литром водки, я закусь спроворил, и сидели на кухоньке. Дымили, пили стопку за стопкой, а закусь в горло не лезла. Витёк мне всё руку жал, извинялся – мол, за конченого человека поперву принял, а ты вон какой, герой, оказывается. С дрыном против целой банды и чудищ ихних попёр.
  Я ему, понятно, в ответку прощения просил – тоже, мол, думал: козлы, они козлы и есть, менты придурошные, навроде тех, что приехали и мордой в землю положили. Да орали потом, слюной брызгая. А выяснилось, что менты, не все, конечно, но вот, к примеру, ты, Витёк, – тоже люди, не шкуры продажные, которые пьяных в "телевизор" закрывают да проституток бесплатно имеют.
  Выпили мы крепко, не отрицаю, ночевать Витёк у меня остался. Вы не наказывайте его строго, после такого мы ж бледные, как покойники были. В башке – сущая каша, если чего лишнего наговорили, так от жути этой подземельной. Водка только и спасла. А скажите, разобрались, что в пакете было? Витя пакет из тючка захватил. Героин? А-а, ясно.
  Так я пойду, гражданин начальник? Ага, расписался, аж на двадцати листах. Разумеется, буду молчать. Что я, дурак, о таком рассказывать? Народ не поверит, зато в психушку мигом упекут.
  До свидания, значит. Нет, ничего мне не надо. Просьба? Имеется. К Вите-то поснисходительней отнеситесь, ну, выпил, ну, послал дуболомов из мэрии. Но детей-то кто спас? Я?! Смеетесь, что ли? Это он – герой, а я так, слесарь.
 
  18 – 22.01.06