Сочи

От автора.
Может быть, я и не написал бы никогда этого рассказа. События эти давно забылись, и стали не важны для меня, но недавние происшествия, случившиеся в январе-феврале этого, 2006 года пробудили во мне воспоминания именно об этом случае и именно об этом человеке. Каков он сейчас, чем занимается и что думает, я, конечно же, не знаю. Я помню его таким, каким он был тогда – жарким летом 1999, и каким он был потом – сырой весной 2001 года. И он для меня всегда и останется таким.
Что же пробудило во мне эти воспоминания? Сам не знаю, как правильно объяснить. Наверное, возмущение нашей забывчивостью. То, что имеет важное значение для всех сейчас – через неделю не будет интересовать никого. А через две об этом вообще никто и не вспомнит. Наверное, этот рассказ как раз о забывчивости.
Скорее всего, он будет самым худшим из того, что я написал, и напишу (будем надеяться), скорее всего, буду оплеван теми, кто не захочет меня понять, и увидит в этом рассказе совсем не то, что я хотел сказать, но все равно – не могу молчать!
Итак, случилось: Сразу по всем СМИ заговорили о неуставных отношениях в армии. Странно не то, что заговорили и начали писать, странно то, что сразу ВСЕ.
А до 2006 года все было в порядке? И об этом никто не знал? И тут вдруг осенило? Забудете о судьбе этих солдат через две недели. И все останется так, как есть.
Еще случилось: Первые дела нового органа – Общественной Палаты. Вот представители едут разбираться с этими самыми проблемами в Челябинск. Репортажи в СМИ. Лучше б я этого не видел. Собрали солдат, посадили перед дядей всех, вместе. И спрашивают: «Жалобы есть?». И тут передо мной возникает только один вопрос: Они дураки или идиоты? И вывод – я не верю в эту Палату. Очередная показуха. Вместо дела. И еще подходит – слон в посудной лавке.
Еще случилось: Олега Щербинского осудили на 4 года. «Козел отпущений» найден! Правосудие в действии! Хотя… В правосудие я не верю еще с 1999…
Почему я это вспомнил? Да так, вспомнилось. Мышление человека ассоциативно.
Собственно рассказ.
Звали его, конечно же, совсем иначе, но я назову его так – Кеша Хорьков.
Увидел я его впервые в Самаре, в учебке. Такого человека трудно не запомнить – загорелый, «накаченный», высокий молодой человек. Выделялся он из нашей молодой зеленой братии своей физической подготовкой и речами о том, что он именно желал служить, в то время как все поголовно мы – еще даже и не «духи», мечтали о том, что вот произойдет чудо, и нас комиссуют. Призыва мы были одного, но не слишком общались. Точнее будет сказать, что не общались вовсе.
Человек это был спортивный, и на виду у командира роты, который именно таких и выделял. Кешу он знал по имени. А у меня и фамилии не помнил (да я на это и не обижался).
Время шло, сержанты гоняли нас днем и ночью, мы уже ко всему привыкли, но случилось нечто, что перевернуло наши с Кешей отношения. Нас отправили в другую часть. На новом месте мы оказались соседями по койке, и общались чаще, чем раньше. За несколько дней мы уже знали немного друг о друге, откуда, где учился и на кого, и как девушку зовут.
Прошло время первого денежного довольствия, и наступило время принятия присяги.
Кеша как-то сказал про себя, что отучился три курса в институте на юриста, но потом решил сходить послужить Родине, на что я долго крутил пальцем у виска. Для меня это было за гранью разумного, но, рассудив, что чужая душа – потемки, я больше об этом не задумывался. Но показались мне странным его вопросы, которые он задавал за день до происшествия. Впрочем, не вопросы, а именно то, что задавал их он, человек с незаконченным юридическим образованием. Вопросы эти обсуждаются, наверное, всеми молодыми российскими воинами, и офицеры всегда подробно на них отвечают. Но Кешины вопросы были с закавыкой: «Если сбежать до принятия присяги – то тогда могут посадить? Я же, вроде, как ничего не обещал. Практически, я – еще не солдат. А если отказаться принимать присягу – то, что тогда будет?».
На вопрос о том, а не собрался ли он «встать на лыжи», он отшутился, и разговоры эти забылись.
Наступил день перед присягой. Старшина отдал приказ – стираться, приводить себя в порядок и отдыхать. Весь день был наш, столовские бачки – в нашем распоряжении, мыло выдано новое, «селедки» ослепительно белые, крем для обуви ослепительно черный. Чтоб все в лучшем виде! И мы стирались, подшивались, чистились.
Часам к шести вечера спохватились – давно не видно Кеши. Дневального долго пытали – где Кеша? Но тот, давно обезумев от того, что перед глазами у него за день пронеслись туда-сюда раз по сто или больше сорок человек, смог сказать только: «В туалете, наверное». Кеши там не нашли, и, рассудив, что не может человек сидеть в туалете четыре часа, подняли тревогу – СОЧ! Сразу были разосланы по округе поисковые отряды, но безрезультатно. Обыскали тумбочку и постель Кеши. Личных вещей не было. Денег тоже.
Начались вопросы, расспросы, допросы.
Больше всего досталось мне – я ж рядом спал! Значит, хорошо его знал! И досталось дедам – они его до побега довели! А если нет, то почему сбежал? Писем он тревожных не получал, девочка его не кинула, дома все в порядке. Значит – дембеля довели! И старшина пообещал – если выяснится, что обидели Кешу, то он, старшина, лично оторвет. … Ну, в общем, что надо, то и оторвет. Командир же был не столь груб и категоричен, но на обещания тоже не скупился.
На следующий день мы приняли присягу, стали «душарами», и жизнь армейская пошла своим чередом. И поиски Кеши тоже. Искала его уже милиция.
Вскоре эта история нами забылась. Ну, сбежал – и сбежал. Ничего ни кому не оторвали, и то спасибо. У нас и своих забот был полон рот. Распределили всех по должностям, и мы начали постигать воинскую науку в соответствии со своими должностями.
И вот, в середине августа нашелся наш Кеша! Привез его отец, от тетки, откуда-то из-под Москвы.
В казарме Кеша вел себя тихо, ни с кем не общался и ничего не рассказывал. Только выглядел он странно – рваные камуфлированные брюки, тапки, и непонятная кофта вместо кителя. Оказалось, что свою форму он продал, и теперь как бы служил в том, что на нем было.
Вечера два его отец угощал нас сигаретами на крыльце, и между делом расспрашивал: что, как, как живется, кто откуда. С офицерами держался уважительно, с нами по-отечески. Но вот, Кешу заперли на губе, и следствие началось. Таскали нас в военную прокуратуру не раз и не два. Очные ставки и все такое. Лично мне вопросы следователей казались, по крайней мере, странными. И следователь смотрел на нас с нескрываемым интересом. А у самого мелкого и худого из нас раза три переспросил фамилию, и у нашего капитана еще раз спросил – а это точно – он? Я так думаю, что он мысленно сопоставлял наше телосложение, телосложение Кеши и его показания. И мучился вопросом: «Неужели Моська таки завалила слона?»
Не утомляя читателя подробностями, скажу главное. Кеша заявил, что, чуть ли не вся часть надругалась над ним, били и унижали его все (даже свой призыв), все у него отбирали, спать не давали, все в части алкоголики и все время пьяные, и что вообще он пришел Родину защищать, врагов автоматом убивать, а не лопатой махать.
Состоялся суд. Кеша выл на суде, чтоб простили. Но его не простили. Бегал он более месяца и суд вынес приговор. Нет, не три года. И не два. И не один. А шесть месяцев! Условно!!! С продолжением службы в нашей части.
Возвращаясь вместе с нами из областного центра в часть на поезде, Кеша всю дорогу ржал, как лошадь. Ведь отлегло.
Вот Вы бы стали служить с человеком, который вчера только Вас публично поливал даже не грязью, а ….? А нам пришлось. Решение суда.
Перед отцами-командирами встала проблема: куда Кешу определить? Не дай Бог еще раз испытать его на прочность! И вот стал наш Кеша хлеборезом! Кто знает, что это такое, тот поймет. А кто не знает, тому в двух словах не объяснишь. Но очень похоже на кума короля.
А мы уж стали слонами, потом черпаками, и чтоб попить чайку должны были идти к Кеше на поклон: «Кеша, дай сахару, дай хлеба». А Кеша про это тихонько постукивал. Куда надо. И очень ему эта ситуевина нравилась.
Время не остановить, оно идет, а иногда и бежит. И вот уж дембель замаячил на горизонте.
А в столовой, где господствовал Кеша, прозванный мной Сонькой Золотой Ручкой, он все громче ржал и матерился, и все быстрее бегали молодые, поставленные в наряд по столовой. Все чаще уже и при нас Кеша кричал на молодых, приправляя свою речь острыми словцами, и чаще сыпались на них для ускорения действий лещи и пинки. Забыл наш Кеша все. Стал он теперь «дедом», и наслаждался этим.
И вот, как-то раз, когда Кеша гонял в очередной раз свою молодежь, обещая им секс в извращенной форме и давая им имена новые, чаще всего прилагательные, наш «Ареопаг» решил с ним поговорить на тему «Ни что не забыто». Поздно вечером, когда наряд по столовой, все перемыв, вычистив, ушел спать, мы пришли в хлеборезку к Кеше и задали ему вопрос: «Ты что, обрубленная веточка? Забыл, как ты бегал отсюда? Забыл, что ты говорил про всех нас и про тех, кто дома уже давно? Забыл, как на суде ты выл так, что волки отдыхают? Забыл свои слова об унижении достоинства? Забыл, что тебя никто и никогда даже пальцем не задел? А ты что вытворяешь? «Лещей» тут с пинками, да «лосей музыкальных» раздаешь? Вспомни! И подумай о смысле твоей жизни. И можешь хоть сейчас бежать стучать на нас».
Не побежал Кеша стучать. И раздавать «лосей» перестал. Молодые нарадоваться не могли.
А уволился Кеша самым первым в части. Хотя и должен был уволиться самым последним.
Приехал за ним папа, купили они в магазине новый «комок», новые «берцы», новую портупею и берет, кучку значков. Оделся он и стал похож на американского рейнжера.
Попрощался с нами Кеша, попросил в гости приезжать, хотя адреса и не оставил, и радостный ушел вместе с отцом на станцию. А мы посмотрели вслед, и промолчали. А кто и плюнул.
И все подумали о справедливости жизни.