И водку пили

Была масленица.
Ели блины.
Румяные, с пылу - с жару. С селедкой, с маслом, с икрой. Сворачивали в трубку, макали в блюдце, в сметану - ели. Радовались, подмигивая друг другу, что хороши, что праздник, что все как у людей.

И водку пили. А как же без водки?

А потом Котов вытер пальцы расшитым кухонным полотенцем, откинулся, отдуваясь, на спинку стула и закурил. А закурив, сказал своей новой жене Люське:
- Блины! Это те, бля, не тушенка с луком! Мы ж не бобики с тобой тушенку рубать? Пасха на то и Пасха, чтоб блины. А они - вот они! Ты ж даром, что кривая, руки-то не из жопы растут. Кашеваришь! Но смотри, если чё, я те руки-ноги, бля, сама знаешь! Кердык, бля! Если чё, я - кремень! Узнаю, что не так - кабздец, бля. А так не ссы. Кинь-ка мне еще кругляшка!

И снова шипело масло, и пенилась опара, и соскальзывали на тарелку блинки - круглые, румяные, поджаристые. И снова макали, ели, радовались, что вкусно, весело, что все, как у людей.

И водку пили. А как же без водки?

А потом Котов вытер салфеткой руки, и сказал, обращаясь к Люське:
- То, что ты у меня такая молодец и мастерица, это тебе, конечно, плюс. Я тебя за это ценю и уважаю. И то, что глаз у тебя всего один, это тоже ничего. Это, как говорится, поправимо. У нас вон был механик, латыш, так у него не было пальцев на обеих ногах. Он себе в ботинки набивал туалетную бумагу. И ничего, жил мужик, детей растил. Даже премию получил однажды. Так что глаз - это фикция, подумаешь - глаз! Но если ты, курва, будешь крутить, как мне тут ребята сказали, я не посмотрю, что ты инвалид. Я тебя буду бить своими собственными руками. Если будешь крутить, я из тебя такое сделаю, что сама не поймешь, где верх, где низ. Ты кого хочешь спроси, тебе скажут - Котов мужик хоть и добрый, но справедливый. Ты со мной по-человечески, я с тобой по-человечески. Я доброе помню, но и все такое не забываю. Я, когда маленький был, котят растил. Их бабка на речку топить несла, а я отнял. Даже не отнял, а на курточку выменял. Последнюю куртку за котят отдал, и не жалко мне было. Я их неделю молоком отпаивал, котят, из соски, как детей малых. У матери чемодан упер, вот они у меня в чемодане и жили за баней. Они шустрые были, суки, глаз да глаз за ними. А потом одного коршун унес, так я с горя той бабке сарай подпалил, чтоб знала, как топить… А ты говоришь - глаз. Глаз это не главное. Главное ты не крути. Я ведь, если узнаю, тебя ни какой глаз не спасет, ты вот о чем думай. Думай-кумекай. А пока дай-ка еще блинка.

И снова ели, макали, нахваливали и улыбались, и радовались, что все как у людей.
И водку пили. А как же без водки?

А потом Котов, ослабив галстук, сказал жене:
- Это пустяк, частность; я, собственно, говорю в более широком смысле. Когда тебе захотелось, чтобы я проводил целые дни, загорая на озере, вместо того, чтобы заниматься своей работой, я охотно подчинился и превратился ради тебя в представителя бронзовой молодежи, вместо того, чтобы остаться литературоведом и... ну, скажем, педагогом. Когда ты меня ведешь на бридж к милейшим Фарло, я кротко плетусь за тобой. Нет, пожалуйста, погоди. Когда ты декорируешь свой дом, я не мешаю твоим затеям. Когда ты решаешь - ну, решаешь всякие там вещи, я могу быть против, совершенно против - или скажем, отчасти; но я молчу. Я игнорирую отдельные случаи, но не могу игнорировать общий принцип. Я люблю, чтобы ты мной командовала, но во всякой игре есть свои правила. Нет, я не сержусь. Я вовсе не сержусь. Перестань это делать. Но я представляю собой половину семейного очага и имею собственный, небольшой, но отчетливый голос.
И голос мой сказал бы тебе все это. Голос мой озвучил бы мою душу, а не бессмертное произведение В. Набокова, которое ты только что слышала, но вряд ли сама читала. И ты узнала бы мою душу, увидела бы ее, и все тотчас же поняла обо мне. Но я нем. Пьян, нем и бессилен. И я жалок в своем бессилии. Но я заклинаю тебя – никогда, слышишь, никогда не позволяй плоти брать верх над своим разумом. И дай мне еще блинка. И не крути, не крути, не крути, сука, а иначе – кердык!