Бред уставшего трамвая

Ветка цветущего миндаля в стакане. Я верю, однажды подскочит ртуть, и число покончивших жизнь самоубийством сосулек зашкалит так, что для того чтобы упомянуть всех, вечернюю хронику придётся продлить на пол часа. В тяжёлую, ленивую, коричневую зиму прокрадётся тонкий весенний запашок. Одуревшие от такого события кошки, начнут срываться с крыш, хватаясь когтями и расцарапывая до грязной крови снег. В ответ снег сгримасничает, поморщится от соли, скукожится и убежит… Но сбрендят не только кошки… Чьи-то пальцы, с жаждой лета, запрыгают чечётку по коже. Ворох осколочного бетона заклокочет в моей голове. И вдруг запахнет жжёными листьями. Как в тот раз… Тонкая струйка седого дыма поднималась от охапки прошлогодней травы, тлеющего целлофана и промокших газет, юлила по комнате, скакала под потолком и щекотала ноздри. Ковёр размяк, превратился в чёрную, сырую, с коростами льда, кашицу земли. На месте кровати оказалась старая, с облупившейся чешуёй краски, наполненная талой водой, ванна. Внутри неё трупики снега… Цвета умбры, сладкие на вкус. Зашуршав в волосах, вздыбилось над деревянной пыльной крышей солнце, круглое и блестящее, как диск реггей, только без дырки по центру, в которую так весело засовывать зелёный глаз и смотреть по сторонам на чуточку изменившийся мир. Тягучий, как прилипший к пальцам стиморол, подул ветер, выдернув из костра и протащив по дорожке подгорелые странички выцветшей детской раскраски. Отзимовавшие грабли и новые чёрные провода щекотали небо. Неизменные воробьи в демисезонных полупальто обхаживали сонные, с немытыми глазами, ветки. Это был апрель… Побелевшая дохлая двухвостка плавала вместе с чёрными листьями в ванне. Я села на краешек кресла и уснула. Из двери в окно прошмыгнула синяя гармошка Икаруса. Ему тоже не нравится здесь жить, он хочет домой, в Венгрию, но как и другие, нещадно отработав и не получив ни вкусного бензина, ни достаточного количества стирального порошка в качестве никогда не отгулянных отпускных, умрёт в этом городе с горбатой улыбкой на чумазом лице.
…Я не заметила его, я спала. Мне приснился Питер. С широкими плечами и траншеей позвоночника, усыпанной конфетти родинок, спиной. Питер был мужской спиной. Мне говорили, с ним трудно жить. Мне говорили, он бывает мрачным и жестоким. Мне говорили, он делает больно всем, кто привязывается к нему. Мне говорили, говорили, говорили… Мне надоело слушать! Сколько можно? Я хочу слышать его. Я тоже делаю больно… всем. Я, наверное, так не хочу, но не умею по-другому. Я хотела бы стать беззаботной, вечно хохочущей, блондинкой-ромашкой, но так уж вышло… я зеленею жгучей крапивой вдоль пружинистого забора. Мне говорили, с ним трудно. А без него, думаете, легко?
Впитавшееся в стены звонкое лето просачивалось на обои бледно-жёлтыми пятнами и, завуалировано улыбаясь лучами, уходило в закрытую форточку. К окнам пристыл сорокаградусный мороз. Во сне я летала. В этот раз, почему-то сидя, парила над мокрыми линиями электропередач.


Весенний дождь полон слёз амуров. Он несмело притрагивается к стеклу, а в следующую секунду уже врывается в распахнутые окна. Шепчутся встревоженные дыханием ветра занавески. Кем-то забытые на подоконнике вспухают от капель бумажные страницы. Далеко за стеной вьются порывистые голоса. А на столе в комнате, из которой ушли, дрейфуют дынные корочки в блюдце с водой. Мы в нитках. Мы все в белых жёстких нитях. Мы обмотаны ими. Нам их не разорвать. Мы в старых зимних нитках. Грубое брюхо асфальта с целлюлитом запачканного снега на боках. Единственный не умерший в холоде запах выхлопных газов. Бесконечно простуженное горло. …Старые сапоги, старые крылья, старый снег… Я устала от неё. Устала.
Впечатленьем скипидара по мозгам прокатился февральский полдень. По автостраде, завидев зелёный знак, заурчали драндулеты. По глазам невыносимо – стеклянное солнце. Грязная шерсть одежды ломала плечи, а диафрагма тянулась к небу, к марту. Серые грудастые птички с хохолками важничали в ветках рябины, роняя необутыми лапками снежную пудру с деревьев. Попав в такой карнавал и обернувшись спиной туда, откуда надо было ждать, я чувствовала, что ты приближаешься …красной пульсирующей точкой, как на радаре. А за чугунным забором, как у камина в кресле, сидел в сугробе памятник ГлинкаМИ и крошил снежинки перхоти на собственные колени. Смотри, какой смешной! Ну, смотри! А давай обтяфкаем всех собак, что непозволительно ругают нас сквозь щербатые заборы. А ещё обтяфкаем всех прохожих, что непозволительно лупят по нам косоглазием и не понимают, что ВЕСНА! скоро весна, и холодный вагон сегодня – чух-чух – уснёт минут на пятнадцать под Псковом.
…Если хочешь – будь настойчив со мной. Я прижмусь лицом к стеклу, а ты ко мне. Мы сосчитаем рыжие искорки костра. А потом в мутной дымке облаков растает город …лиловый, вечерний …такой привычный и такой чужой. Вычти слова и тогда вспоминай этот день. Кактусы на окне и белые крошки печенья… Лохматый снег в темноте комнат, завернувшись в простыни и потеряв пуговицы одежд… Только тем. Кто будет нежно жесток со мной.


Небо, облившись розовой водой из ведра заката, распустило крылья облаков, растопило одиночество тополиных веток, и, закурив трубку сиреневого дыма, закапало на землю, пачкая воздух своей акварелью. Все уличное мгновенно прикоснулось к окнам, и темнота комнаты воспалилась пластилином предметов в ответ. Закат стёк с подоконника и, потрогав батарею, пробежал прямой колеёй по столу, прыгнул на пол и остыл лужей на ковре. Все внешние звуки: всхлипывания и царапанья углублялись в сырости снега, все внутренние вздохи и шорохи осторожно и восторженно задевали тишину. День потухал, и белые цветы на белых шторах приобретали резкость, затмевая внезапно помутневшие окна. В серый окрасились освещенные фрагменты комнаты. Ощутив свою ненужность, закат упал к корням и накрылся ватным одеялом, оставив небу чёрные рельсы проводов. Она ещё долго не смыкала плотных штор, лежала на полу и, удивляясь причудливым очертаниям навалившегося вечера, грезила... о пыльной бутылке из плотного зелёного стекала с выцветшей этикеткой и чпокающей бамбуковой пробкой, о долгом летнем вечере, в который можно позволить серому прибою дотронуться до отражения неба на песке, о Ль... В пол восьмого раздался звонок. Красный пластмассовый телефон, с нависшей над дырявым диском ушастой трубкой, настойчиво кричал, выдернув её из нежного, пляжного сна... Алло!... и приезжай ко мне. А как же Кошка? А как же обещанья? ...Ты гад. Нет, я не гад... Нет, ты гад, потому что я сейчас встану, соберусь и приеду. Ну, хорошо, приезжай... Потом, через сколько-то кусков времени она будет это объяснять: «Он меня заставил». – «Как?» – «Он меня позвал...».
На немытом подоконнике вяли белые тюльпаны. Её зрачки впитали цвета северных городов. Её одежда пахла гуашью.
- Следующая за первой часто тоже получается большой, а толстые глупости я окрашиваю в негатив и, щелкая на кнопочку del, получаю удовольствие.
- Девушка, а вы трамвай?
……..Кассета хрустнула – хрусть – оборвала запись, и наслоившимся нерусским голосом запела старьё, что неубранное лежало на нижней полке. Вот.
А девочка у батареи негромко мурлыкала свою песенку… «А потом поутру она клялась, что вчера это был последний раз». Девочка, не умевшая петь, так выразительно пела песенку, и, не плача, плакала, и обнимала – не отпускала, верила, не хотела расставаться. Прощала тех, кто не просил прощенья. И не хотела думать, что как в песенке… кто-нибудь когда-нибудь забудет дорогу домой.
- Девушка, а вы выходите на следующей? …Нет? …А когда же вы выходите? Вы вообще не выходите и мы никуда не едем, потому что это не трамвай, а постель?