Песнь третья. Россия, князем спасенная
Протоколы суллафских вершителей
Жизнь в институте, напрочь перекошенная посещением князя, пыталась вернуться в лоно преждебытия, а Андрей спешил уже на новую встречу – в Суллаф, пикантную башню красного кирпича, увенчанную раздвоенным бельведером.
Голицын легко взбежал на семнадцатый этаж. Лифт, в отличие от АФОНа, работал изумительно, но, право же, здесь хотелось обратного. Хитроумная система размещенных в нём вращающихся призматических и параболоидных зеркал вызывала галлюцинации, сходные с теми, что рождаются в условиях жёсткой сенсорной депривации. В течение трёх с половиной секунд астрономически фиксируемого времени пассажир переживал три с половиной часа кошмаров психологического ада. Вопреки всякой логике, от этого не спасали даже накрепко зажмуренные глаза.
Князь самолично – самочинно! – отворил тяжелые входные двери.
Прошед некоторое время энергичным степом по сырому, с признаками летучих мышей, коридору, Голицын очутился в обширном полугроте с ручьём. В ручье плавало жизнеподобное отражение луны. Цвел плющ, и буйствовали лианы. В наставленных повсюду громадных рассохшихся кадках высились миниатюрные дубы и карликовые липы. На них покачивались полуподлинные-полунастоящие трупики как скончавшихся, так и посейчас здравствующих знаменитостей. Ближе собственно к месту встречи пылали сернистые факелы (свет естественный) и люминесцентные лампы (свет насильственный).
Завидев посетителя, дворецкие Перис и Фарус мощно ринулись ему навстречу. Перис снял с Андрея новенький знакомый нам ватерпруф и запустил руку в карман, но, поймав бесконечно унылый взгляд князя, ничего оттуда не извлек. В итоге получил вместо блестящего «леонардо» ржавый двугривенный и застыл в недоумении.
Перис и Фарус – близнецы (братья). Перис – с дряблым (как груша, вынутая из компота) лицом, сутулый, длинноволосый. Фарус – в полтора раза выше ростом, розовощекая, наголо остриженная, уверенная в себе дубина.
Фарус было вознамерился бедром проверить наличие у Андрея холодного оружия, но, получив ощутимый превентивный удар, оставил эксперименты.
Осторожно поддерживая Голицына под белые руки, дворецкие провели князя к центральному столу. Андрей, можно сказать, сел в самое яблочко.
– У нас всё по-простому, – пояснил происходящее князю Вельдз Люцианович и с некоторым раздражением поторопил держателя колоды. – Мечите же, ч-чёрт!
Лысый Чёрт метнул карту и, устремив на Андрея жёсткий взгляд узких щёлок, пытливо вопросил:
– Пролетарий?
Голицын с усмешкой кивнул: дворянский облик его был внятен каждому, чьи глаза имели способность вообще что-либо воспринимать. Однако Лысый Чёрт принял ответ князя за чистую монету.
– Тогда присоединяйтесь, – разрешил он.
Голицын узнал по голосу одного из невидимых (но слышимых) спорщиков за стенкой литературного кафе, чьи горячие речи были прерваны хрустальным броском Эмильевича. «Верно, и второй тут же», – решил Андрей.
Лысый Чёрт хохотнул, сладострастно потёр ладони и вновь жадно схватил отложенные на секунду фосфоресцирующие засаленной штриховкой карты.
– Учитесь играть, товарищ пролетарий, – бросил Лысый Чёрт князю через плечо. – Играть картами, играть душами, играть судьбами, играть странами. Играть на тысячи, на сотни тысяч, на миллионы, на сотни миллионов...
Вельдз нетерпеливым брезгливым жестом пресёк этот страстный прейскурант. Князя передернуло от неприязни, но он умело скрыл её под маской скучающе-вежливого любопытства.
– Это, должно быть, и в самом деле очень забавно – «на сотни тысяч, на миллионы»... Но что-то мне сегодня не хочется учиться. Погода, наверное, дождливая.
– Напрасно, сударь, напрасно, – продолжал упорствовать в своем стремлении наставить «пролетария» Голицына на путь истинный Лысый Чёрт. – Нужно работать над собой, трудиться еженощно и постоянно. Настоящим игроком можно стать, только если будешь работать, трудиться и – !
– Учиться! – крикнули сидящие поодаль обитатели Суллафа.
Вельдз поморщился:
– Не так громко! – сквозь зубы проговорил он, обернувшись к посидельцам. А затем, ни к кому конкретно не обращаясь, заявил внятно, но как бы про себя:
– Других учить тот горазд, кто штаны через голову натянуть не задумается.
Подпевалы вразнобой потупились. Лысый Чёрт в едва скрываемом бешенстве затасовал карты. Князь решил затеять светскую беседу.
– Какие у вас виды насчет Армагеддона? – непринуждённо спросил он.
– Ну... – не вполне твёрдо ответствовал Вельдз. – Есть разные мнения. Николай Иванович полагает, что меньше тысячи лет сражение не продлится. Я – даже более того, считаю, что на море оно протянется примерно 1852 года. Сейчас время затяжной позиционной войны. Над Мадридом слишком чистое небо. Как вы, Жорес? – обратился Вельдз к Жоре Железному (Чугунным он явно не был, но и до Стального уже не дотягивал).
– Пить мы будем огненное пиво, а война продлится десять лет! – чеканно отфразировал Жорик и присовокупил к сказанному триединую формулу с добавлением импровизации, выражавшей его потаенную мечту: – Наше дело правое. Враги будут повержены. Они ещё будут строить нам тёплые туалеты!!!
Заслышав родные трубы, в разговор ввалился Лысый Чёрт:
– Наши цели ясны, задачи отточены, стратегия превосходна, тактика отработана – пора бить врага на его территории. Сделай мы это раньше, сейчас наши мальчики жили бы в сверкающем близко, а не предавались бесплодным фантазиям о хилиастическом далеко, – на одном дыхании выпалил он, не выпуская из рук яростно изминаемой колоды.
– Как видите, Андрей Дмитриевич, есть разные мнения, – Вельдз развёл руками. – Я призываю соратников по борьбе не отрываться от сложности современной ситуации, но – !
Высокомощный Вельдз Люцианович, вершина суллафской иерархии, неопределённо кивнул в пространстве и постепенно оставил присутствующих.
– А я не могу отказаться от принципов манифеста, – внаглую попёр Железный, раздосадованный не столько отсрочкой Армагеддона, сколько приключившимся с ним крупным проигрышем.
– Это твоя личная драма. Утяни язык в глотку, комик жизни! – в разговор весьма бесцеремонно по отношению к Джеральдино вступил доселе молчавший и пребывавший в тени Николай Иванович. Рука его в лайковых перчатках сгребла заметную горсть «леонардо» в жёлтый замшевый кисет, продёрнутый английской бечёвкой. Вышитая голубым и лимонным бисером надпись «От старой институтки» посверкивала серебром.
Николай же Иванович, как представитель высшей, но не верховной иерархии, заслуживает, пожалуй, более подробного рассказа. Талантливый отрок, занимавшийся филигранной аналитикой зла и разработавшей превосходную классификацию злачных мест и злаковых культур, он в двадцатилетнем возрасте внезапно сменил предмет увлечений и занялся ликвидацией излишней, по его мнению, стратифицированности общества. Стал боевиком «Алых бригад» и «Сендеро люминосо». Быстро выдвинулся на первые роли. Получил пулю в затылок в кабинете любимого вождя (с тех пор он слегка недолюбливал Лысого Чёрта, для изложения биографии которого у нас нет времени). Ушёл в науку, между делом предавался филантропии и снова получил пулю. Тут он окончательно порвал с эмпиреями и империями и, войдя в контакт с системой Вельдза, за пятнадцать лет занял одно из четырех мест в нечистом синклите.
– Поздравляю вас с удачной публикацией, князь, – обратил он на себя внимание Голицына.
От неожиданности князь потерялся, на лице его высыпали веснушки.
– Как вы догадались? – смешавшись, спросил он.
– Ну, Андрей Дмитриевич, о взаимообратной тождественности сакральных и инфернальных сил известно единицам. А, кроме того, ваш арабесочно-византийский стиль проступает сквозь любую бездарную правку и самые неумелые переводы. Вы, небось, и не знали о переводах?
– Гкхм! – окончательно смутился князь, веснушки его сменились конопушками, и немного невпопад он проговорил: – А я-то думал, откуда столько переводов на мой счет со всего мира хлынуло? Да и я не столько по внутренней потребности духа, сколько редактора хотел поддержать, тираж поднять. Редактор уж больно старенький...
Николай Иванович любезно прослушал бессистемные высказывания князя и неумолимо продолжил:
– Ну и, конечно же, всякому меломану насквозь видна структура и логика вашей любимой сороковой амадеистой. Вы же невольно воспроизвели её в тексте, и статья читается как превосходная партитура!
– Фу, черт, – произнёс окончательно смутившийся Голицын, и все захлопали в ладоши.
Сбавив тон вдвое и густо покраснев, Андрей обратился к собеседнику:
– Николай Иванович... Там был... Я хочу сказать, там был один оборот в ваш адрес... Я хочу сказать...
– Я понял, что это редакторская вставка. «Источающий пьяную похоть гнусный маньяк» – это, конечно, не ваш стиль...
– Вы уж извините, – продолжал оправдываться князь. – Может, гранки плохо просмотрел, а может, после... Подозреваю, что редактора даванули...
Андрей выразительно указал глазами в сторону Железного Жирафа.
– Даванули, – согласно мотнул головой Николай Иванович и демонстративно уставился на Журдена, как на заморское чудо.
Ржавый Жорж надменно повел головой, заставляя понять, что не слышит и не понимает, о чем идет речь.
– Ну уж и вы не обессудьте, – продолжал беседу визави князя, неназойливо лорнируя Андрея Дмитриевича. – У меня отклик выходит на вашу премилую статеечку. Небольшая рецензийка, страничек полтораста.
– Да ну! – восхитился Андрей. – И где же? В «Юном демагоге»? «Красном теологе»? – собеседник отрицательно качал головой. – В «Пламенном конфуисте»?
– Не угадали, Андрей Дмитриевич! Берите выше! В «Патриархальный изборник» удалось двинуть. Теперь держитесь!
Николай Иванович рассмеялся, оценив безнадежно-театральный жест Андрея и уже серьёзно подвел итог разговору:
– Всё это игры для публики. А ей ведь либо два мира – два пола – две системы, либо полная аннигиляция с деривацией и дератизацией. А выскажи этой публике-дуре идею троичного или полуторного пола – самоочевидную, тривиальнейшую для нас с вами идею – она тебя, пожалуй, сумасшедшим объявит.
Слыша сей разговор, презрительно щурился и щерился расположившийся неподалёку оппонент Лысого Черта по оборванному спору в литературном кафе – Зейгмунд Федорович.
– А вы что на этот счет скажете? – уважительно обратился к нему Голицын.
– Меня сейчас занимают более серьёзные проблемы, – вежливо отозвался Зейгмунд Федорович, – и ваша расхожая схоластика меня не увлекает. Я обращаюсь к предельным основаниям бытийного фундамента и, например, проблему Конца Света рассматриваю в контексте метаэротическом! Да! – он поднял в небо указующе-назидающий перст. – Я пришёл к выводу, что две тысячи лет идею Конца Света толковали неверно.
Ум князя заработал в синергетическом режиме – напряжённо и чётко. Спустя мгновение Андрей располагал четырнадцатью версиями. Спустя второе мгновение князь выбрал одну, наиболее вероятную:
– Вы хотите сказать, – проговорил он осторожно, – что Конец Света в действительности не довлеет себе, как это на протяжении двух тысяч лет утверждали монисты, а, интромиссируя в отверстое Лоно Тьмы, начинает новый акт вселенской драмы?
– Вы превосходно мыслите князь, – пораженный проницательностью князя, не удержался от непроизвольной похвалы Феодор Зейгмундович. – Но тс-с-с об этом! Данный вопрос требует напряжённых раздумий и длительных консультаций с безличными галактическими силами.
Андрей понимающе покивал головой.
– А я никогда не отброшу наш символ веры, – прорычал вдруг Жорж. – Я верю в наше кредо, хоть это и абсурдно. Ну, а вы-то, князь, верите нам или нет?
– Я знаю, – постарался избегнуть скользкой темы Голицын.
– Э-э, бросьте, вы не в дамском собрании и не в офицерском будуаре. Можно знать и в то же время не знать, знать и не верить, знать о неверии и верить в незнание, забыть веру, но помнить о знании, предать знание, но чтить веру. А вот верить и не верить в одно и то же время нельзя. Что вы юлите, князь?! Зачем вертитесь, как осердие на бадоге!
– Умом я с вами, но я возражаю против...
– Князь! Вы возражаете, словно воз рожаете! – нагло оборвал его Ржавый, и мерзкое сборище второго и третьего ряда столов гнусно захихикало.
Князь уже давно балансировал не пределе благородной гибели и недостойного графского непротивления. Он сделал ещё одну попытку дать понять Жоржу, с кем тот имеет дело и надменно начал:
– Я полагаю, что...
– Вы полагаете, как будто ферт влагаете, – заржал Ржавый, и к его гоготу присоединилась едва ли не превосходящая половина нечистого собрания. – Ну, как? Верите или не верите? Да или нет?
Ситуация шла к всеобщей свалке, но тут раздалось пронзительное дребезжание электрического колокольчика – «бдлям-бдлям-бдлям» – и Железный Жора проворно занырнул под стол. Опомнившись, он вылез и, отряхиваясь от плесени, паутины и мухоморов, заворчал под оглушительный хохот-рев всего зала:
– Что же вы, други... Есть же какие-то вещи... Что за глупый хохот... У каждого свои слабости...
Но, раздвигая хрустальные нити особого синклитового входа, в зале уже объявился Лейба Давидович, высокий сутуловатый старик в золотых очках.
– Всепокорнейше прошу извинить мое опоздание, – постукивая тростью с увесистым набалдашником, проскрипел он. – Из носика чайника вдруг ледяной пар пошёл, я не знал, как подойти, чтобы выключить. Спасибо Рашели, помогла, умница. Представляете? Газеткой от пара отгородилась и выключила. Прелестно, не правда ли?
Лев Давидович был четвертым из синклита, уважаемая и почитаемая величина. Он работал над преобразованием геенны огненной в геенну субплазменно-фотонную. Поэтому он ценился выше сотни идеологов вроде Железного Жоржа. Ему прощалось всё – простились бы даже отдельные выпады против Вельдза, вздумай он их совершить.
– А! Железный Балбес! – углядел Лев Давидович сгорбившуюся фигуру Жоржа. – Не заржавел еще? Что, как банный лист, скукожился? Ах ты, пустая голова... А ты, Лысый Чёрт, всё трудиться призываешь? Сам не перетрудился за картами? Ах-ха-ха-ха...
Лейба Давидович от души рассмеялся. Некогда ему нравилось устраивать массовые театрализованные расстрелы, шнырять из страны в страну, менять убеждения, взгляды, веры... С возрастом он остепенился, занялся нуклеарными аспектами трансформации физики в метафизику. Тут зоркий Вельдз Люцианович и привлек его к себе. Сейчас Лейба смотрелся обычным стариком, но о первых годах его жизненной карьеры никто никогда не забывал. Это и давало ему возможность вести себя совершенно свободным образом.
Лев Давидович подсел к Андрею Дмитриевичу, обменялся с ним и Николаем Ивановичем рукопожатиями. Ему тут же поднесли кипяток в большой кружке и пару пирожков. Другой пищи бывалый геенщик не признавал, ссылаясь на то, что казённые деньги должны идти на эксперименты, а самому ему много не надо.
– Я догадываюсь, Андрюшенька, что вы пришли сюда заручиться от нас посильным невмешательством, – жуя пирожок, заговорил Лейба Давидович. – Ваша утопия – это милая ребяческая сказка, выдумка, небыличка. Но мне она, признаться, по душе. Я сделаю всё, чтобы с нашей стороны устранить возможные неожиданности, по крайней мере, процентов девяносто этой братии я берусь нейтрализовать. Николай Иванович, думаю, процентов пять на себя замкнет.
Лейба Давидович откусил второй пирожок, и глаза его ностальгически заблестели.
– Эх, я ведь в молодости тоже хотел Россию спасать, тоже интриги головокружительные заверчивал – не только гекатомбы и децимации. Думаете, массовый расстрел – это так весело? Что вы! Представьте себе огромное поле, заполненное людьми... Эх, да что там... Так что можете рассчитывать на нейтрализацию девяносто пяти процентов этого сброда, с остальными, я надеюсь, сами справитесь.
– Ну и слава богу, – на секунду потеряв контроль, выдохнул князь.
Мразь со всех сторон мгновенно попадала на пол и тут же несколькими рядами обложила столик-«яблочко».
– Есть прокол! – взревел Ржавый Жорж. – Взять его!
Блудливо улыбаясь, к столику приблизились дружинники в чёрных повязках.
– Ты мне надоел, Железный Дровосек! – не изменившись в лице, лениво протянул Лев Давидович. – Ты что, уши компотом моешь? Остатки мозгов отсырели? Или слуховой проход ляхи клейтухом забили? Так, может, промыть кипящим оловом?
Лев Давидович сделал внушительную паузу и произнес:
– Товарищ!
Он наставительно поднял палец и повторил:
– Товарищ! – и только после этого продолжил: – Товарищ начал вспоминать: «Ну, и славно погу-ляли...». А тут Ржавый Мегафон паяльником своим защелкал и договорить не дал.
И обращаясь к чёрным повязкам, всё ещё выжидательно стоявшим поодаль, распорядился:
– Ложная тревога!
Те послушно ретировались.
Голицын, сжимавший в кармане лимонку с жидким азотом, холодно улыбнулся и благодарно взглянул на Лейбу.
Спасение малых сил
Мы старания утроим,
Построение устроим
И пройдем железным строем
Накануне перед боем...
А. М-ревич, «Маленькие герои»
Двадцать пятого намечалась обычная для каждого нового года февральская революция. Те, кто сидел под землей, всегда знали о ней и всегда готовились.
Обыкновенно трехмиллионная толпа народа (два с половиной миллиона столичных плюс пятьсот-семьсот тысяч приезжих), пройдя спокойно по прешпекту, разбредалась спокойнёхонько по домам. Это происходило сразу же после того, как премьер выходил на крыльцо и сообщал об очередном кардинальном изменении курса правительства и радикальном обновлении состава комиссариатов. Все, конечно, понимали, что от назначения министра красной металлургии наркомом богоугодных заведений и переименования комитета общественного спасения в общество содействия благонамеренным гражданам ничего, в общем-то, измениться не может. Но премьер с каждым разом говорил всё убедительнее и убеждённее, как будто охваченный феопнейстией, и Все-все-все, составляющие основную часть толпы, всякий раз расходились с полным впечатлением, что уж на этот раз всё и взаправду сдвинется к лучшему.
Никаких особых эксцессов на революции и последующих вечеринках и астралопитеках не происходило. Для большинства шествие представлялось своего рода карнавалом.
Путь был длинным, длинна и последующая ночь, поэтому большинство манифестантов запасалось тортиками с маслом и тарталетками с изюмом.
Там, сям и здесь разносились обрывки странных выкриков: «Наше государство!» – «Наша земля!» – «Пока мы едины!» – «Только наше!» – «Ни за что!» – «Насмерть!».
Мало кто прибегал к символике, коей обычно было очень много, сколько-нибудь осознанно. Мужчины, как правило, несли двух-трехглавых орлов. Женщины – трёхцветные флажки, выбирая последние из расположенности к яркой расцветке. Гимназисты и реалисты обычно притаскивали сиреневые, малиновые и розовые знамена – их, как молодых бычков, волновали ткани крайних цветов спектра. Солидные люди несли черные и белые знамена, опять же не от любви к анархизму или белому движению, а под цвет черных фраков или выходных белых смокингов. Всё проходило политически вполне беззлобно, однако же те, кто сидел под землей, были людьми долга и службы, и дело своё знали.
И ведь верно, кто его знает, этот народ! Пройдет чуть-чуть левее и ненароком снесёт все перфект-правительство вместе с подпирающими его кариатидами и кардиоидами. Вот почему работники службы правительственной предосторожности в предусмотренных инструкцией рамках предпринимали меры разумной социальной защиты.
Во-первых, от Осеннего дворца до Новой площади был прорыт метрополитен, при помощи которого правительство трижды в день меняло место дислокации.
Во-вторых, на полпути между столицами (станция Бологалище) находился подземный трехслойный бетонный бункер, от которого был проложен подземный водный путь до третьей столицы. Там всегда с запущенными моторами стояли наготове восемнадцать военно-спортивных аэропланов и восемнадцать дирижаблей сопровождения.
В-третьих, янычары с пятилетнего возраста воспитывались в убеждении, что все участники ежегодных февральских революций – это босота, люмпена, маргиналы, аутсайдеры, бомжи, бичи, шелупонь пошехонская, подонки общества, а в лучшем случае – резидентура недружественных государств.
Вот и на этот раз Андрей, прогуливавшийся по прешпекту с Николаем-африканцем (первым) и Николаем-матросом (вторым), обратил внимание на нездоровую суету карабинеров. Николай первый оживленно рассказывал историю своего расстрела, сделавшего его бессмертным:
– ...А этот мутант ещё и говорит мне: «Эй, ты, морда африканская! Выйти из строя! Тебя, писаку, помиловали!». А я ему: «Здесь нет поэта-африканца! Здесь стоит офицер-р-р Ганнибал, чтоб тебя разодр-р-рал тигр-р». И грудью с тремя Георгиями к нему развернулся. А этот мутант как увидел кресты, схватил самопал и пах-пах-пах!..
– Толпу надо спасать, – озабоченно ответствовал князь и, подойдя к строю расчехлявших трехлинейки и лазерные пушки карабинеров, обратился к ним. – Ну что, сынки, в Народ стрелять будем? – радостно проговорил он, поднимая голос к концу вопроса до высоты чуть ли не капельдинерского фальцета.
– Ступай, барин, – хмуро ответствовала серая масса.
– Я-то отойду, а вас ведь первых пожгут жёлтыми шариками ежели что, – грустно отозвался князь Андрей.
– Какие еще шарики? – пробасил один из сержантов. – Приказ только пулями, и то зачинщиков.
– А как отличить зачинщика от вождя? – спросил Андрей у молодого курносого солдата карабинной службы.
– Знамо, зачинщики впереди, а вожди посерёдке. На этот счет все в боевом уставе расписано, – весело проговорил курносый в будёновке и с пластиковым щитом.
Андрей обернулся к Николаям.
– Идите в кафе, а я останусь спасать. Похоже, пулями сегодня не обойдётся. Я заметил огнемёты и лазерные пушки. На верхние этажи затаскивают.
– А толпа тебя не раздавит? – озабоченно спросил Николай-Первый.
– А карабинеры раньше времени не подстрелят? – подзадоривал Николай-Второй.
– Ну что вы, ребята, – ничего не сказав, мудро усмехнулся князь.
Он вспомнил, как ему однажды по срочной надобности дважды пришлось проходить сквозь самурайское воинство.
Впрочем, ещё раз оглядев готовящееся поле боя, он нахмурился.
Поперечные к проспекту улицы были блокированы грузовыми машинами, арочные входы домов были наглухо закрыты стальными воротами с намертво сваренными половинками. Толпа простодушно закрывала всё пространство до самого горизонта и самый горизонт, не зная, что находится в капкане.
Карабинеры уже расчехляли огнемёт. На шестых и седьмых этажах растворялись окна-бойницы для перекрестного лазерного фокусирования. Андрей собрался с духом и призвал все силы окрестного космоса себе на подмогу.
Он умел разгонять крупные дождевые и кислотные тучи усилием воли. Мог при желании сдвинуть взглядом небольшой булыжник. Пробовал мыслью распрямить криворастущее дерево таврического каштана. Но к применению огня, да ещё субфотонного, князь собирался прибегнуть впервые.
Андрей вызвал закодированный в памяти первичный меню-алгоритм «борьба со стихиями планеты Земля». На пункте «Лазерный смерч, шароподобный, искусственный» он резко затормозил мчащийся со скоростью мысли перечень и сосредоточенно впитал текст рекомендации. Она была несложной и рекомендовала следующее: замкнуть контур лазерной атаки на себя, создав психическое поле усилием акаша- и вайшванара-чакр. Страховка обеспечивается установлением астрального нимба двух крайних полос спектра разбегания. Всё это Голицын тотчас же проделал при помощи особого ментального ключа: три пальца правой руки в эзотерическом порядке примыкали к двум пальцам левой; кончик языка, изгибаясь дугой, соединял небо и внутренние поверхности пяти передних зубов. Стопы были сведены под углом, соответствующим стойке «взлетающего на восходящее солнце дракона». Это сопровождалось звучанием редкой экзегетической мантры «спасения малых сил».
Карабинеры включили лазерные огнемёты. Андрей венценосно ощутил, что спустя судьбоносный удар пульса сквозь него молниеносно скользнет смертоносный импульс лученосной энергии. Князь был как никогда близок к превращению в крабовидную сверхновую, но он не упустил мгновения и разомкнул контур лазерной атаки, выбросив руки вперед-в-сторону и простерев их над обречённой толпой.
Выпустив по толпе несколько десятков огненных шаров, карабинеры в будёновках уже торжествовали победу. Однако простодушная толпа по-прежнему неспешно шествовала, укрытая пленкой субфотонного огня. Было небо голубым – стало розовым, вот всё, что заметили некоторые. «Праздничный салют» – подумали гимназисты. «Северное сияние», – возомнили курсистки-бестужевки. «Не иначе, завтра дождь пойдет», – решили сбитенщики.
Андрей на пределе сил держал субфотонную пленку над толпой, не позволяя огню шарами спелой клубники упасть на беззаботных. Наконец лазерные установки не выдержали и стали взрываться от напряжения, не нашедшего выхода в субфотонном огневом смерче.
Словно пророк, князь удерживал беснующийся океан над идущим народом. С той только разницей, что манипулировал он не шквалами морской воды, а волнами субфотонного огневого поля. Едва только контур шарового лазерного смерча замкнулся на огнеметные установки и с верхних этажей посыпались от взрывов будёнчатые карабинеры, Голицын в полнейшем изнеможении рухнул на землю. Толпа остановилась и долго ничего не могла взять в толк, пока не увидела поднявшегося над ней и зависшего в облаках Андрея.
Большой круглый стол
Он тоже был объят и выжат,
И выброшен выдохом томным.
И на миокарде угольной выбит
Твой профиль, зовущий и тёмный.
Не жди его смерти, она будет долгой, –
Бескровная жизнь не знает срока, –
Он станет жаждой давнего долга,
Инспектором выдохов-вдохов.
В. С.-мойлов («А. Кристи»), «Инспектор По»
Великое таинство спасения малых сил не кануло прахом. Голицын сбил первое, самое опасное пламя отечественного жестокосердия, и это начисто изменило облик столицы.
Утром горла улиц, яко млекоисполненные сосцы родившей юницы-первоучки, были натуго перехвачены полотнами транспарантов. Бланфикс-индиговые их буквы не шептали, не гундосили даже заунывно, но голосили, взывали и взвывали: «Престол – спасителю», «Трон – Андрею!», «Великого князя – в самодержцы!», «Даешь!!!». Орды тайных посланников, прямодушных ходатаев и тридцать пять тысяч курьеров забивали полузадушенные бронхи поперечных проулков. Трахеи тупиков, как скарлатиной, были обложены немудрёными проклейками рукописных челобитных: «Прииди и володей нами!», «Воззываем на княжение!». Изустные вопли и выдохи-вдохи захлестнули окрестный эфир.
– Тихо, – попросил Андрей. – Я должен помыслить. Я думать буду.
Гул затих. Князь вышел на мраморные подмостки Фонтанки и медленно стал погружаться в глубокое раздумье. Булькнуло несколько пузырей. Все молчали и ждали. Голицын думал три дня и три ночи. Наконец, почти не пуская пузырей, Андрей оставил воды духовного океана. Рек устало:
– Кличьте Собор!
Собор созвали в течение трех суток. На него прибыло более десяти тысяч гласных, двинутых от курий, епархий, анклавов, бантустанов, этносфер, кунсткамер, юрколлегий и предприятий тяжелого машиностроения.
Андрей согласился баллотироваться на пост монарха при условии выдвижения ещё минимум трех соискателей. Претенденты нашлись. Ими стали: куренной атаман Опанас Улялаев; духовный глашатай бурятских диссидентов; наконец, секретарь межгубернского союза тред-юнионов околоточных надзирателей Леня Добренький.
Улялаев був такiй: выверчено вiко, дiрка в пiдбородце тай вертлявый глаз. Зроду нэ бачено такого чоловiка, як той Улялаев – батько Опанас. Куренной атаман с избирательным грохотом пронесся по Причалдонью и Закамчатью. Там приязненно выслушали его малопонятные речи на зажигательном малоросском диалекте. В полноводных дельтах златоносных рек имели место отдельные попытки заложить островки Сечи, без труда, впрочем, пресеченные проандреевскими силами.
На встречу с главой бурятской диссиды (фамилию он раскрывать не стал) явилось лишь два его политических противника-непротивленца. Они привели с собой две дюжины панков. Вышел один неприятный казус, кой газеты постарались не раздувать. Последуем их примеру и мы.
Леня Добренький от живых встреч отказался. При активном споспешествовании типографий подземных полковников он напечатал порядка сорока миллионов красочных плакатов с лозунгом: «Россиянам – России планету, самозванцев – к ответу и в Лету!». Единственным итогом этой акции был погром нескольких тысяч участков. Ни за что побили трех городовых и одного полицмейстера.
Андрей созвал Большой Круглый Стол. Он предполагал, что некоторые амбициозные личности предпримут попытки сорвать мирное течение Стола и избрал определенную линию поведения.
Встреча проходила на втором этаже АФОНа. Никакого круглого стола, конечно, не было. Князь просто вышел на просцениум и замер, словно тореадор в предвкушении встречи с упитанным бычком.
Собравшиеся перестали шуметь и жевать, выжидательно уставившись на сцену.
– Андрей Дмитриевич, – вопросила полногрудая и полнобёдрая ведущая, декорированная куафюрой, напоминающей Эйфелеву башню, – скажите, пожалуйста, несколько вводных слов, так сказать, спич-увертюру!
– Ска-жу, бе-зус-лов-но, кол-лега, – выделяя каждый слог, молвил Андрей, свидетельствуя тем самым то ли о подчеркнутом презрении к аудитории, то ли о выраженном уважении к ней.
– Конечно, мы станем говорить о судьбе России, о её ланишнем, нынешнем и грядущем. Но, я вижу, у присут-ству-ю-щих есть вопросы. Удо-вле-тво-рим сперва их лю-бо-пытст-во.
Андрей цепким взглядом выделил в публике престарелую сторонницу радикального решения основного вопроса русской философии. Как и в конференц-зальце, она имела вид генералиссимуса (Суворова, конечно), но поверх красного платья на ней была надета белая, давно не стиранная кофта. Кофта была исполнена в манере фриволите для послеобеденных визитов и украшена кружевами.
– Прошу вас, профессор Эльдарова! – пригласил Голицын.
Рамайяна Георгиевна с достоинством поднялась, предвкушая низвержение ещё не восшедшего монарха. Она ткнулась в бумажку, хладнокровно извлеченную из нагрудно-накладного кармана, и поднесла её к лицу так близко, словно намеревалась сжевать.
– Вопрос первый: намерены ли вы в своей возможной монаршей деятельности использовать рефлексивные механизмы пастеризации славянского этноса? И второй: насколько вероятно, на ваш взгляд, рецидивное дегенерирование аристократических страт?
Скучающе взирая куда-то в сторону, князь молвил:
– Вопрос первый полагаю большой глупостью, а вероятность событий второго вопроса может стать сколько-нибудь значимой, если только меня посадят. И не на престол, господа!
Ошеломленный зал заходил беспорядочными волнами разноаффективного реагирования. Эльдарова поджала детские губки, но не оставила попыток загнать князя в какой-нибудь из известных ей пяти углов:
– В таком случае, какому из современных философско-стереомонархических учений вы больше симпатизируете – постструктурализму или деконструктивизму?
Уголок рта князя презрительно дернулся:
– Поскольку постструктурализм и деконструктивизм – это одно и то же, полагаю, что Рамайяна Георгиевна решила «проверить меня на вшивость». Я после поищусь, с вашего позволения! – и усадив презрительным невниманием профессорствующую даму, Голицын обратился к публике. – Нет ли у кого действительно серьёзных вопросов или суждений?
Поднялся молодой барчук с густой спутанной шевелюрой. Подыскивая с усилием доступные ему слова и напряженно жестикулируя в манере Эмпедокла, он начал говорить:
– Андрей, э-э, Дмитриевич! Не думаете ли вы, э-э, что все великие, э-э, мужи, все, так ска э-э-э зать, государственные преобразова э-э-э тели использовали в благих целях домашних, э-э-э, доместицированных, так ска э-э-э зать животных, их благотворно-умиротворяющее влияние, э-э-э, кошек, например, э-э-э...
Андрей, не дав договорить, театрально развел руками и язвительно молвил:
– Я не понимаю, как нормальный человек, пусть и августейших кругов, может ис-поль-зо-вать кошку... Ну, погладить её, например...
Недисциплинированные ряды охлократичной галерки неделикатно заржали. Молодой барчук смешался, перетушевался, покрылся бубонными пятнами и, побелев, сел.
Старательно соблюдая равновесие, поднялась восемнадцатилетняя девочка с ярко-алым бантом в жирно поблескивающих волосах. Это была удачливая соперница Анны Андреевны в борьбе за сердце Николая Первого (африканца).
– Поэтесса Медаевцева, – с потрясающей силой духа в ломком голосе пре(д)ставилась она.
Не дав ей заговорить, Андрей обрадованно молвил:
– Благодарю вас, Машенька, что явились ко мне... Как там ваш последний стишок? «Беленькая цапля, черненький балласт, впрыгнула, как капля, в Дитерштадтпаласт»? Попросим, попросим, – и Голицын трижды соединил ладоши в хлопке.
Публика принялась рукоплескать, хлопать в ладоши, аплодировать.
– Я не готова, – испуганно пискнула Маша и, вжав голову с красным бантом в беломраморные плечи, села.
Бесцеремонным шагом на просцениум взобрался товарищ в чёрной косоворотке с галстуком-бабочкой.
– Разрешите небольшое выступление, которое, быть может, прояснит вам в некоторой степени суть бытия как такового и происходящих событий в частности.
– Прошу вас, кол-лега, – невозмутимо разрешил князь.
– Если взглянуть на человека как на сумму астрально-геофизических или, лучше, биометрических, потоков, – заговорил товарищ, поправляя изредка бабочку, – то при интеракции людей можно легко углядеть некоторые черты интерференции. А следует заметить, что интерференция, как и интерфасцитация, напрочь подавляет всякое проявление дифракции психосоматики.
Товарищ говорил около двух минут, не в силах добраться до смысла излагаемого. Вотще прождав конца длинного периода, Андрей, не вытерпев, рубанул ребром по поверхности стола:
– Ответьте коротко и ясно: под интерференцией астрально-биометрических потоков вы понимаете субстанцию, атрибут или акциденцию?
Опешивший учитель жизни трижды глотнул воздух:
– Этот вопрос нуждается в серьезной проработке, и я сразу же...
– Коротко и ясно: субстанцию, атрибут или акциденцию?
– Я, в общем-то, хотел прикладной аспект прояснить, – тяжело задышал косо(во)ротый баб(оч)ник.
– Какой же прикладной без предельных оснований?! Отвечайте коротко: субстанция, атрибут или акциденция?
– Князь, но...
– Знаете или не знаете?
– Не знаю, – выдохнул, наконец, товарищ в черной рубашоночке (хорошенький такой).
– Садитесь, – указал ему на зал князь и пока тот, спотыкаясь, шарахался по рядам, сообщил: – Я очень чувствителен ко всяким глупостям. Только поэтому я позволил вам бессмысленно лопотать здесь целых две минуты. Пожалуй, лишь в России – гибнущей России! – можно излагать знания двухтысячелетней давности с таким важным видом.
– Ну, пусть же он договорит! Я прошу вас! – томно завыла с седьмого ряда рябоватая курсистка-бестужевка с короткой стрижкой и прокуренными глазами.
Товарищ в чёрной косоворотке с бабочкой испуганно глянул на неё и, окончательно сконфуженный, спрятался в конце зала.
– Пусть он договорит! Это так необычно! Так интересно! Так ново! Я нигде этого не читала! – продолжала захлебываться в томных выдохах бефстроганая бестужевка Лада.
– Ну, вы же столичные люди, вы же книг не читаете, – с сожалением глядя на одутловатое лицо бефстроганой бестужевки Лады, произнес князь. – Вы же кроме «Крокодила» и дамских альбомов ничего в руки не берете.
Публика загудела, как испорченный трансформатор, и пробкой выбила из темной густоты толстого мужчину в поношенном, но еще крепком дерматиновом пиджаке. Тот, пыхтя, стал пробираться к сцене. Остановившись возле трибуны, за которой стоял в настоящий момент Голицын, и не решаясь взобраться на просцениум, он заговорил назидательно-поучающе:
– Я, конечно, понимаю вас, Андрей Дмитриевич! Ваши методы ведения дискуссии, возможно, кому-то напоминают майевтику Сократа или сейшены Салтыкова-Щедриницкого. Но всё, что я до сих пор наблюдал, – он замер на секунду, выдохом-вдохом укрепив свою решимость, – это способ не подвергнуть критике, а ликвидировать оппонента!
Голицын перегнулся через край кафедры и взял оратора двумя пальцами за предплечье. Лицо говорящего перекосилось от боли, но он стойко повторил:
– Да! Именно ликвидировать, а не опровергнуть!
Князь подтащил обличителя поближе и оторвал с мясом верхнюю пуговицу на его пиджаке.
– А я ведь и не скрываю, коллега, что мне хочется вас ликвидировать, – с улыбкой, мягкой и застенчивой, молвил он.
Андрей подтащил оратора поближе и ласково взялся за следующую пуговицу. Оратор рванулся к выходу и замер у дверей, готовый выскочить в любую минуту.
В это время на противоположном крае сцены возникла блондинка в элегантном платье сафари глиняного цвета. Свободные боснийские рукава были отделаны длинными бархатными полосами. Золотые пуговицы держались в зелёных петлицах. На лице поблескивали скверно втёртые полосы крема «Парфенон». Туфельки на высоком каблучке цокали, ровно шпоры кавалериста или ногти бессмертного поручика. Идеальные, как из дерева резаные, лодыжки были обтянуты чудесными белыми гольфиками, опушёнными поверху брейтшванцем и шиншиллой.
– Андрей Дмитриевич, – решительно заговорила она, осторожно замерев у стены. – У каждого человека в акте... коммуникации... есть своя социальная дистанция. У меня она составляет один метр. С небольшим гаком. Прошу ближе ко мне не подходить!
– Прошу прощения, коллега, ближе чего? – учтиво уточнил князь. – Гака?
– Да! То есть, нет! То есть, да, гака, но и метра тоже! Купно! То есть вкупе! Я хотела сказать, целокупно, вернее, в совокупности. Ближе метра и гака в совокупности! И если, Андрей Дмитриевич, вам понадобится оторвать у меня пуговицу, вы мне скажите, и я сама это сделаю.
– И вы мне обещаете это, коллега? – вновь уточнил условия князь.
– Да, но я надеюсь, что...
– В таком случае – прошу вас! – князь приглашающее двинул рукой.
– На мой взгляд, – заговорила блондинка, – особенности нынешней ситуации, вернее сказать, нынешнего положения, или, лучше сказать, современной обстановки... Иными словами, я хочу сказать, что теперешние обстоятельства, правильнее сказать, сегодняшние условия, в которых пребывает...
– Пуговицу, – негромко предложил князь.
– Да-да, я понимаю, – дамочка рванула верхнюю пуговицу и продолжала говорить, придерживая ворот двумя пальцами. – Так вот, как я уже сказала только что, особенности сегодняшних обстоятельств обусловливают, обуславливают, лучше сказать, предполагают, или, вернее, детерминируют... Речь, собственно, идёт о том, что...
– Пуговицу, – с некоторой настойчивостью повторил князь, впрочем довольно негромко.
Дамочка закивала и, не прерывая попыток сформулировать начальное предложение, стала отрывать следующую пуговицу. Зеленая петлица, однако же, крепко держала пуговицу, перелитую из серебряного перстня превосходной работы. Князь, как дворянин, шагнул навстречу и учтиво протянул руку:
– Позвольте, я помогу вам, сударыня!
– Нет, не надо, благодарю вас, – отозвалась блондинка в опушённых гольфах.
И, закусив нижнюю губу, она рванула, наконец, со всей искренней силой уходящей юности. Платье распахнулось, пуговицы градом застучали по чересполосно лакированному паркету. Публика ахнула.
– Вы ставите меня в двусмысленное положение, – произнес князь холодно. – Дверь рядом, коллега, прошу вас!
Не говоря ни слова, стуча зубами и каблучками, запахиваясь распластанным сафари, как легкомысленным пляжным халатиком, блондинка побежала в любезно указанном князем направлении
– Извините, князь, – покровительственным басом загудела из зала бородатая фигура потомственного буквоеда, — но я бы на вашем месте...
Докончить ей не удалось.
– Учить ступайте в коридор, коллега, говорю я вам грубо и резко, – грубо и резко отчеканил князь.
Высокие двойные двери в конце зала распахнулись, нестерпимо запахло яствами. В зале рефлекторно зачавкали и алчуще заглотали слюни.
– Коллеги, кто желает перекусить – сделайте милость!
С десяток неуспешных ораторов и сочувствующих – кто сгорбившись, кто надменно – прошествовали к дверям.
– Ну, а теперь, – вздохнул князь, когда двери тяжело задвинулись, поговорим по существу. Прошу выключить аппаратуру теле-, радио- и чревовещания. Игры закончились, будет беседа всерьёз.
В тени акаций
Вот Лысый Чёрт, паршивая овца!
Эллюль Ж. Технологический блеф.
Разговор начистоту закончился. Бледный, усталый, но довольный собой Голицын осторожно спускался по мраморной лестнице к невской набережной. От бурой Невы поднимался рыжеватый пар, оседающий желтым снегом на дворцовой мостовой. Рубашка последнего клена сочилась кровью листьев. Листопад шёл прямо с неба. Откуда-то доносились песни дворовых шарманщиков: «Была я сильная, высокая, смешливая. Всё пела песенки как курский соловей...». Солнце уже несколько раз заходило, но всякий раз как-то нерешительно возвращалось.
Вызывающе недалеко, под полуоблетевшими клёнами (возможно, магнолиями или акациями, трудно сказать из-за неверного освещения) кишела группа оборванцев. Она во всех смыслах лезла вон из кожи, стараясь изобразить обыкновенную шоблу приблатнённых. Рисунок их выговора был смехотворен, мелодика движений из рук вон фальшивая. Окрест валялись пустые консервные банки, измятые мокрые газеты, разбитые бутылки, здоровенные болты и, почему-то, разводные ключи на семнадцать вперемешку с зубными щетками. К искорябанным стволам акаций (возможно, магнолий) были приставлены кроватные остовы с металлической заржавелой сеткой.
– В кости сыграешь? А, барин? – нагло окликнул князя один из причудливых блатняков.
– Боги в кости не играют! – без промедления и раздумья отрезал Андрей, оставляя сие заявление без дополнительных комментариев.
– Гы! В кости не хочешь? Тогда в ящик сыграешь! – пообещал другой, чернявый, гнутый, как гвоздь, только что извлеченный из карфагенской стены.
Он гадостно ухмыльнулся, отвратительным жестом выхватил из воздуха боевую рыбу-стрелу. Князь взглянул и экономным движением хлестнул вынутой оттуда же сверкающей велосипедной цепью. Рыба-стрела выпала из перебитой кисти чародея и проворно уползла в грязный песок невской набережной.
– Царочки! – ласково, почти беззлобно, попросил Андрей. – Царги не распускай, а то оборву и к ушам приставлю. Въехал?
И Андрей, звучно щёлкнув по велосипедной цепи, обратил её в посеребрённый кистень с удобной резной рукояткой.
Кодла дёрнулась с выдохом, плотным, как прессованные макароны. Из атмосферы (отнюдь не дружественной) были со скрежетом вырваны альпенштоки и ледорубы, тесаки и топоры, батоги и колья, пращи и аркебузы. Разношёрстный легион сволочным мане(в)ром окружил князя.
Андрей вычислил главного. Тот держался с краю, сжимая зазубренный серп судорожной хваткой утопленника. Красномордый профиль молотобойца кого-то напоминал Голицыну, но заниматься идентификацией было некогда (да и незачем). Действительных злодеев с ножами здесь не было, и князь не стал припоминать движения ката-каунтер-кодлы. Это была обычная кодла приблатнённых, из которой достаточно выстегнуть одного, желательно главного, – при этом остальные сразу стушёвываются.
Андрей запустил чугунный шарик кистеня сразу в несколько измерений и, пока новоявленные робингуды-дубровские прятали свои кочанные устройства, прыгнул к отмеченному серпоносцу. Учебно сблокировав нанесенный серпом удар типа «молот» (рука со сжатым кулаком летит из-за головы с одновременным распрямлением локтя и кисти), князь рванул противника за перехваченное предплечье, швырнул себе под ноги. Тот моментально обернулся козлом, потом, спохватившись, переметнулся в ягнёнка.
Но было уже поздно, князь узнал его.
– Будь, наконец, человеком, Железный Страшила, – брезгливо молвил Голицын. – Сколько можно дурью маяться? Тебе что, места в верхнем синклите мало? Козлом тебе, Дровосекус Ржавый, стать возалкалось? Так меня уж от этого дела уволь!
Ягненок понуро обратился Жорой Железным, кривящимся от боли, унижения и досады.
– Сверхчувственно благодарен вам, князь, – не к месту ляпнул он, и кодла подло захихикала.
– Как? Сверхчувственно? – живо заинтересовался князь.– Ты что, экстрасенс?
– Интроверт я, не экстрасенс. Интроекцией занимаюсь, интроспекцией тож, экскрементами психологическими, – бормотал вконец запутавшийся Жорж.
Бывшие бойцы загоготали во весь голос над поверженным и опозоренным вожаком. Андрею это не понравилось. Он сумрачно вытащил из ногтя большого пальца правой руки миниатюрную нунчаку. Неблагородные разбойники кинулись торопливо запихивать дрекольё обратно в смердящий воздух. Дрекольё упиралось и исчезать не хотело. Андрей взмахнул нунчаками, дробно провел по торчащим в пространстве орудиям, и те, обернувшись кобрами, проворно уползли в атмосферные отверстия. Князь удовлетворенно кивнул и бросил взгляд вправо.
Из-за акаций вышел старик в белых одеждах и с длинным подбородком (лица не было видно в складках капюшона). Он два раза хлопнул в ладоши и проскрипел:
– Браво, браво!
Воспользовавшись ситуацией, кодла, включая неудачливого Ржавого Жореса, быстротечно ретировалась.
– Значит, молодой князь, к богам свои стопы направить решили? А к праотцам не боитесь отправиться? – испытующе воззвал он к Андрею.
– Не поминай праотцев всуе, дед, здоровее будешь. А бог – он в нас самих. И вообще...
Голицын замолчал и с нескрываемым любопытством принялся следить за переливами одежд старика, становящихся из белых то золотыми, то перламутрово-зеленеющими, то совершенно прозрачными, то иссиня-черными.
– И вообще, всякое движение вперед, а уж тем более к богу, есть возвращение к своему началу, – оторвав, наконец, взгляд от притягивающего взор зрелища, сообщил князь. – А чтобы прийти к себе, надо идти к богу, то есть вперед. Так что не упрощай!
– Потрясающе! – отреагировал старикан в хитоне-хамелеоне и, действительно, потряс подбородком. – Ты сумел сделать сложным то, что проще простого. Ты умный человек. Но одного ума мало, надо и чудеса уметь творить настоящие. Я видел, как ты позабавился с моими пацанами, – не уследил, под влияние Жоржа попали, хулиганить начинают. Так вот, чудо – это...
– Чудо антибожественно, – довольно смело прервал молодой князь пожилого чародея. – Бог создал мир, и мир живет по его законам. Чудо же есть нарушение божественного установления и является уделом казённых чародеев и вольноопределяющихся волшебников, но уж никак не богов.
– Ты уверяешь, что можно стать богом, не творя чудеса, а сам творишь их на каждом шагу. Даже там, где для успеха достало бы минутки терпения. Я вижу, ты мне не веришь.
Старик присел на корточки, жестом предложив Андрею сделать то же самое.
Чародей вынул из рукава небольшой персидский коврик и кубик для игры в азартные сто(хаст)ические игры. Ковер обликом напоминал самолет, а кубик был обыкновенней обыкновенного. Словно продолжая ассоциации Андрея, старикан доверительно сообщил:
– Ты был не прав, отказывая богам в способности играть. Боги иногда играют в кости.
«Смерть пришла, и предложил ей воин поиграть в изломанные кости», – вспомнил Голицын с отрочества знакомые африканские строки.
Он ещё раз внимательно оглядел кубик. Тот выглядел беззлобно. Князь успокоился.
– Пять бросков для разминки, – провозгласил старец и бросил кость.
Выпало один.
Андрей бросил кость.
Было два.
– Ты отличный игрок, – похвалил его чародей и снова бросил кость.
Выпало два.
Андрей бросил кость.
Было три.
– Хитёр, хитёр, – пробормотал старик и метнул кость.
Выпало три.
Андрей изловчился и выбросил четыре.
– Хм, три победы из трех – не так уж плохо для начала, – отозвался стареющий костеметатель. – Не забывай только, что это разминка.
Он стукнул ногтем по кубику, тот покатился и встал на четырех.
Андрей слегка взволновался, дольше обычного крутил кость в ладонях, но, поразмыслив, всё же выбросил пять.
– Не знаю, не знаю, – с выражением сомнения на лице покачал головой старец. – Осталась последняя попытка.
Он положил кубик в ладонь левой руки, приподнял ее.
Кость прокатилась два круга и замерла на пяти.
Андрей закрутил шарик, тот долго вился волчком, но выпало всё же шесть.
Старичок встряхнулся, его хитон принял боевую пурпурную окраску.
– Посмотрим, князь, каков ты в настоящем деле, – лукаво проговорил он. – Это тебе не пьяного Жорку за шиворот таскать. Ну что ж, начали.
Игрок в чалме бросил кость. Выпало шесть.
Андрей на секунду задумался и выбросил кость. Выпало шесть.
Старец уверенно бросил кость. Было шесть.
Андрей поколебался, но сделал то же самое. Было шесть.
Старец вызывающе рассмеялся и не глядя метнул. Вышло шесть.
Андрей стиснул зубы и тоже метнул не целясь. Вышло шесть.
Шесть. Шесть. Шесть. Шесть.
Старец хитро прищурился и неловким движением бросил кубик. Тот долго покачивался между пятеркой и шестеркой, но все же встал на шесть.
Андрей чертыхнулся про себя и выдал шесть.
Игра принимала неожиданный оборот.
Победить старикана – дело дворянской чести, так определил для себя ситуацию Андрей.
Старец изобразил полнейшее равнодушие к ходу игры и небрежно выкинул шесть.
Андрей побледнел и, как в домино, выставил шесть.
Шесть. Шесть. Шесть. Шесть.
Голицын прикусил губу, вспомнил о судьбе России, ждущей спасения, и с трудом сдержал себя. Старик метнул шестерку. Андрей тоже.
Старик, позевывая, метнул шесть. Андрей, стиснув зубы, повторил.
Но когда после последовавшего сорокасемикратного обмена шестерками (старичок-костевичок изображал полную готовность играть хоть до скончания века) чародей снова бросил кубик на шесть, Андрей, рассвирепев, не сдержался и выбросил семь.
– И вот тут ты не прав, – известил князя старикан.
Он выбросил кость: пять.
– Вот видишь? Я не так силен, как ты. Я ведь всего-навсего старый чародей, а ты молодой, да и к тому же наполовину не от мира сего. Ты мог выбросить шестерку как минимум сто двадцать тысяч раз подряд. Я же непременно хотя бы дважды на этом промежутке ошибся. В данном случае это произошло сейчас. А у тебя пока не достало терпения на деле быть богом, не творящим чудеса. Но ведь ты не сотворил даже чуда! Ты скатился на уровень балаганного фокусника, кочующего факира, глотающего гвозди на потеху зевакам.
– Я в силах творить чудеса! – с твердостью ответствовал Андрей.
Он схватил кубик и бросил его в куст акации (возможно, магнолии – трудно сказать наверняка). Огненный столб взметнулся в свирепо голубеющее небо.
Старец несильно ударил в столб посохом. Тот стал водяным фонтаном, а потом превратился в соляной столп.
Князь рванул надвое упавшую с глаз ресницу, и соляной столб забил струями домашней бражки, а потом на глазах растёкся озером вишнево-анисовой настойки.
Старец взмахнул посошком, и вино превратилось в кровь третьей группы (резус отрицательный).
Андрей на секунду растерялся, но тут же, благодарно вспомнив Витю, сделал кровь цветами и травой.
Старец еле слышно щелкнул пальцами: васильки, незабудки и разрыв-трава, ковром расстилавшиеся кругом, свернулись в рулон малиновой парчи с искрой.
Малиновый рулон Андрей, не задумываясь, обратил в малиновый звон на заре, голосок заблудившейся малиновки и стакан малинового сиропа.
Старик, не мудрствуя лукаво, смерчем втянул всё это в воронку, а затем выпустил из воронки зеленых удавов, которые, извиваясь, поползли к ногам князя.
Андрей превратил удавов в ласкающихся восточносибирских кошек.
Старец сотворил из них восемнадцать фарфоровых чайников и два кофейника.
Князь не нашел ничего лучшего, как сделать стоведерный тульский самовар, увешанный гроздьями кренделей и баранок.
Чародей вздохнул и превратил самовар в стайку пугливых зайцев, которые ускакали за горизонт, держа в зубах по морковке.
Больше превращать было нечего.
Андрей недоумевал.
– Послушай меня, юный князь, – заговорил старец дружелюбно. – Ты не должен расстраиваться. Ты могущественнее всех смертных. Но ты должен забыть об этом, если хочешь стать бессмертным. Что толку превращать малиновую парчу в мнительных кроликов? Все это не более чем переход чтойности в нечто и наличествующего в сущее. Куда труднее создать нечто из ничего – в этом удел богов.
Андрей подумал, превратил акацию в акацию, потом обратно, потом еще раз в акацию, потом обратно в акацию. Старец согласно кивал.
Голицын срезал перочинным ножом веточку, соорудил дудочку, в дудочке – дырочки. Приложил дудочку к устам и стал наигрывать мелодию из одной ноты. Незатейливая мелодия неуловимо и неумолимо становилась чарующей, из чарующей – прекрасной, из прекрасной – неземной.
– Я сделал то, чего не можешь ни ты, ни другой? – спросил старца Андрей, окончив игру.
– Да. Ты стал создателем, демиургом, творцом, креатором, первоначалом, субстанцией. Каждая твоя нота зародила мириады звезд, и путь от светлого до земного стал короче. Теперь ты готов и можешь идти, куда собрался.
Старец деликатно исчез в ветвях акации (не исключено, что магнолии).
Андрей вновь заиграл на дудочке, осваиваясь с новой ролью.
Небо горело синим пламенем.
Встречи в предлачужье
Ровно в 25.40, когда серебристая планета вошла в сверхплотное астральное поле и невидимый спутник Земли карликовая планета Мальба закрыла эманацию эфирного облака, Андрей решительно остановил Луну и звезды. День и ночь прервали свое плавное течение.
Князь с легким удивлением осмотрел опустевшее ночное небо и отметил про себя, что оно стало выше, чище и уютней.
Темноты не было. Вокруг Андрея беспорядочно плавали беловатые сумерки, напоминавшие полярные сонные дни или молочный кисель санкитербурхских ночей.
Внимание князя привлекли сверкнувшие в необозримой выси полные, но весьма стройные девичьи ноги. По узорчатому рисунку левой пятки Андрей без усилий узнал античную красавицу Гекатонхейру. Имя её даже для видавшей виды античности было не ах, поэтому именовали её обычно по первому и последнему слогу: Гера. В узком кругу она охотно откликалась также на Хейру
Князь, несмотря на протесты Хейры, помог даме приземлиться. Та тронула вспотевший лоб свой. Андрей тоже коснулся изрядно повлажневшего чела.
– Вас – зовут! – высокомерно произнесла Гера, пытаясь, видимо, применить тон атаман-секретарши к Андрею, как к обычному посетителю.
– Зовут зовуток, а величают уток, – мигом сбил князь намечающуюся спесь с молодой дамы. – Пыжиться в морге будешь!
– Прошу прощения, светлейший. Вас ожидают. Мне поручено проводить вас.
Князь Тверской, Ямской, Донской и Пскопской, чародей-самородок и нарождающийся божок на этот раз без возражений кивнул головой. Они двинулись в путь.
Гера в развевающейся тунике шла на два шага позади Андрея. Она без зазрения и смущения любовалась его статной фигурой во фраке и босыми подошвами, поочередно выглядывавшими из-под пекинских шлепанцев.
Голицын несколько раз бросал взгляд на мужески-краснощёкое лицо богини в воздушное зеркало, спонтанно возникающее время от времени. Лицо её было отнюдь не ювелирной – скорее, перочинной работы. Уловив взгляд Голицына, Гера те(хей)атрально потупилась, неожиданно сократила дистанцию всего до полутора шагов и принялась «расстреливать» князя взглядами с диагонального прицела.
Дойдя до пересечения с оранжевой дорогой, вымощенной золочёным булыжником, Андрей отбросил тапочки: на северо-восток – правый, на юго-восток – левый. На месте падения тут же выросли два лотоса. Лицо Хейры при этом впечатляющем поступке стало еще более краснощёким.
Дорога нехотя подходила к узорной конструкции двухметровой высоты. У входа в алюминиевой будке спал Щенок, положив одну лапу на чей-то недоглоданный череп. Из глазниц последнего ежесекундно вылетали вереницы ос. Андрей, взглянув на череп, вчуже пожалел песика: хоть лижи, хоть гложи, хоть на завтра отложи – сытым не будешь. Князь небрежно ткнул ступней в пасть сдуру бросившегося на него цербера. Тот, отлетев, завилял остатками хвоста, попробовал лизнуть пятку бесстрашного двуногого, и, наконец, подполз к нему с недогрызенным черепом в зубах, предлагая угоститься.
Остановившись перед входом с немалым сожалением, Гера наградила Андрея пылким взором. Она искренне полагала, что от взгляда её сердце мужчины помоложе сгорает на костре наслаждения, а сердце мужчины постарше тлеет-таки в холодном пламени любовной логики.
– Я люблю тебя, дерзкий витязь! – гордо произнесла она. – Я знаю, ты без памяти от меня. Воскреси же мой образ в душах новых людей!
Андрей хотел частично прояснить действительное положение дел, но дева опередила его:
– Будь счастлив... Мне пора... Извини...
Хейра начала таять. Исчезла на фоне белёсого неба её лазурно-лимонная туника, потом растаяло по частям её свежее тело, оканчивающееся стройными полными ногами. Только два золочёных соска ещё долго тускло сияли в пространстве, как ослепительные фары в ночи, как два кошачьих глаза в тёмном голбце, как две изюминки в прозрачном компоте, как, наконец, два медных пятака, лежащих на мраморном дне бассейна.
Андрей осторожно слевитировал и с высоты воробьиного полета осмотрел поселение. Оно имело вид подвешенного в небе свадебного пирога, освещённого тридцатью семью свечками. Князь аккуратно спланировал на относительно чистую просёлочную дорогу и, пыля босыми ногами, потопал по ней, радушно отвечая на частые «Здрав буди» и «Ах ты, гой-еси». Крупные монеты он щедро раздал просящим подаяние и поэтому, когда его кто-то осторожно потянул за рукав, он, не глядя метнул двугривенный – едва ли не последнее, что у него осталось.
– Вы не так поняли, добрый человек, – мягким голосом ответствовал ему седобородый старец с сильно загоревшим лицом. – Мы просили бы вас отыскать несколько минут для разрешения нашего спора, не более того.
Андрей пригляделся и узнал в старике покорителя Ханаана. В тени Деревьев Незнания, Предзнания и Полузнания князь заметил второго участника спора, Мойшу.
– У меня только полторы минуты, – Андрей мельком взглянул на адмиральские часы, сверив их с поодаль торчащим гномоном солнечных. – Я остановил небо и Луну, мне дорог каждый миг.
– Нам хватит этих, как вы сказали, полу-Тора минут на два года вперед, – вновь с непередаваемой мягкостью ответствовал покоритель Гиерихана.
Огладив солидно отросшую бороду, он продолжил:
– Сам вопрос предельно ясен. Но мы не можем выйти из дихотомии противоположных вариантов возможного ответа. Кто приказал Аврааму зарубить топором любимое чадо?
– Да. Да, – закивал головой согласно Мойша. – «Отец мой, вот огонь и дрова, где же агнец для заклания всесожжения?» Я считаю, что, конечно же, это был сам...
– ...был сам дьявол, – перебив собеседника, мягко закончил его фразу старец-покоритель. – Дьявол науськал, а Господь через ангела своего руку Авраама с топором остановил. Бог – остановил, а дьявол – науськал.
– Да нет, пожалуй, всё же Бог и попросил, и остановил, – продолжал настаиваться Мойша. – Он его, наверное, проверить хотел.
– Разве Бог может такое просить? Только дьявол! – настаивал Ханаанец.
– А козни дьявола? Тоже по воле Божьей?
– И козни, – несколько неуверенно, но все же положительно ответствовал Мойша.
– Дьяволу – дьяволово, а Богу – Богово, – сказал, как отрезал, Гиерихонец. – Иначе мы припишем Богу все злые дела, деяния и поступки.
– Но приписав дьяволу способность самостоятельно творить Зло, мы отрицаем всемогущество Бога! – ловко парировал Мойша. – иЭто Бог предложил Аврааму...
– Нет, дьявол! – несколько раздраженно и уже не аргументируя резанул покоритель Ханаана.
– Нет, Бог! – столь же коротко ответствовал Мойша.
– Дьявол!
– Бог!
– Дьявол!
– Бог!
– Микролептонное информационное поле, – внушительно произнёс Голицын и, оставив старцев с изумленно простёртыми перстами, размашисто застучал босыми пятками к видневшейся вдалеке светящейся странно лачуге.
Пять парней о любви поют
Если б слышали вы хоть раз,
Как эта песня в ночи звучала,
Вы побросали бы все дела,
Чтоб послушать её сначала...
Из городского фольклора
Мягкой кошачьей походкой князь шагнул в сотканную из лучей дверь лачуги. Лачуга лепилась где-то с боку седьмого холма и походила грубостью отделки на неуютное воронье гнездо с торчащими во все стороны веточками. Непостижимым образом лачуга венчала всё поселение вместе с его деревянными и беломраморными храмами наподобие того, как корона венчает августейшую голову – с той лишь разницей, что напоминала она не корону, а соломенную шляпку или уж вовсе что-то непотребное, используемое в качестве головного убора.
Когда вошедший Голицын пригляделся, он узрел троих, скрытых от мира за разлохмаченной ширмой. Двое сидели поодаль от входа и играли в «дюба-дюба», третий сидел в противоположном углу и с улыбкой недавно покормленного новорождённого наблюдал за ними.
Андрей присмотрелся к играющим, с виду похожим на семилетних детей. Один – с неестественно бледным лицом, раздвоенной русой бородкой, с огромными впалыми, как у морфиниста, глазами, высоким белым, без единой морщинки лбом, увенчанным венком из ромашек и лилий. Другой – в замасленном, как у слесаря-наладчика третьего разряда, халате цвета каспийского хаки, сквозь многочисленные дыры в котором проглядывало смуглое тело.
– Дюба, дюба, дюба, дюба, – в азарте кричали они. – Дюба – дони – дони – аш! Шарли – пуба – три хлопка! Шарли – пуба – три хлопка! Шарли – пуба, пуба, пуба! А! А-а! А-а-а!
– А дони – мэ! – задорно выпалил князь, ловко включаясь в замысловатую последовательность затейливо перемежающихся и чередующихся ударов ладоней.
Играющие удивленно переглянулись, но не прервали хлопков.
– А Шарли – бэ! Ами! За-мри! – хором прокричали все трое, и, не сговариваясь, взвинтили темп до уровня предельно возможной произносимости магических формул.
– Эни-бэни-рики-таки-шульба-ульба-сентя-бряки-деус-деус-шахмадеус – бац!
На «бац!» каждый ударил справа расположенного соседа в пузо, стремясь при этом оборониться от летящего слева аналогичного удара. Пожалуй, лучше всех это удалось Андрею: он по касательной отвел удар высоколобого и сумел пробить блок черноволосого. Последний согнулся, но согнулся и белолобый, который пропустил удар промасленного.
– Продолжаем! – призывно крикнул Андрей и зачастил. – Рики-тики-та, ви, пики-пики-да, ми, деус-деус-космодеус – бац!
На этот раз Андрей ткнул друзей-соперников под микитки, и те с визгом отпрыгнули.
– Мы и не ведали о таком продолжении, – удивлённо проговорил блистающий взором.
– Ты превосходно играешь! – в восхищении провозгласил-промолвил замасленный.
– Вы тоже неслабые игроки, – ободрил сотоварищей князь. – Давайте классическую сбацаем!
И уже спустя мгновение Буд(д)улай (так его назвал про себя Андрей), невыносимо скалясь своей нестерпимо младенческой улыбкой, наслаждался звучными ритмичными хлопками и трёхголосным речитативным напевом:
– Мы с балкона улетели, ой, ой, ой! Локтем барышню задели – фу-ты, грех какой! Ве-село было нам, там, пари-тури-рам! Всё делили пополам. Правда? Ага!
В промежутках между хлопками Андрею стало известно, что черноволосый реагирует положительно на обращение «Мамай», а высоколобый предпочитает, чтобы его называли «Гриша». Сыграв кругов пятнадцать «классической», Андрей научил обретённых друзей новой игре: «Захотелось пади-шаху-шаху-шаху съесть живую черепаху-паху-паху», оканчивающейся превосходными словами – «Тетя Нелли на панели – бац!» – с уже знакомым ударом в пузо. Гри(е)ш(у)а и Мамайчик занялись новым развлечением, тактично не заметив деликатного исчезновения Андрея.
Князь почтительно замер перед тридцатисемилетним крепким мужчиной с мощным торсом и округлым брюшком. На шее его болталось ожерелье из семи свиных хрящиков, а голову украшала тёплая вязаная полоска с шестью разноцветными бисеринками.
Андрей решил высказать всё, что у него наболело. Он справедливо полагал, что другого случая может не представиться.
– Мне кажется, что Космос немного нездоров, – непривычно робко начал Андрей. – Я даже подозреваю, что он слегка не в себе.
Лукавая улыбка, сменившаяся хитрой шакальей гримасой, была ему ответом.
– Нимб многих планет и солнц замутнен, – продолжил Андрей и закашлялся в кулак.
Солнцеподобный нищий к чему-то прислушивался. Губы его змеились химерической улыбкой.
– А планида России мне вообще внушает серьёзные опасения, – немного смущённый такой реакцией, неуклонно продолжал односторонний диалог князь.
Он решил добиться ответа во что бы то ни стало.
Буд(д)улай издал звук не вполне ясного (возможно, космического) происхождения. По лачуге рассеялся невыносимо сладкий запах гвоздичной туалетной воды. Андрей недоумевающе оглянулся. Гришуа и Мамайчик прыснули и повалились на кучу лохмотьев, изнемогая в судорогах.
– Никогда не мог понять, – гнул свою линию князь Голицын, неодолимый спаситель земли русской, – есть ли подлинная противоположность между тремя вашими учениями? И какое из них было бы благотворней и приемлемей для России? Конечно, я рассуждаю некоторым образом в логике возможных миров, в модальности не столько нарративной, сколько темпорально-алетической, но если бы вы в своё время, то есть мы в своё время, вернее, и вы, и мы в наше и ваше время, я хотел сказать, мы в ваше, для нас отведенное, время...
Андрей немного запутался и на мгновение прервался, чтобы набрать новую порцию воздуха и продолжить. Но в это время Лабуддан, кряхтя, приподнялся, вытащил из-под себя глиняный ночной горшок с отбитой ручкой, придирчиво и дотошно рассмотрел его содержимое и, покачав недовольно головой, вдвинул на прежнее место. Голицын понял, что так просто ответа ему не добиться. Но отступать от намеченной цели он не намеревался.
– Я долго и мучительно думал: почему в решительные для будущей державы времена россияне оценивали лишь двух соискателей, – князь кивком указал в сторону Гриши и Магомайчика, безуспешно пытавшихся показать друг другу фокус с отрыванием большого пальца. – Почему Святославич не включил в число претендентов тебя? У тебя была бы мощная поддержка, и не исключено, что для судеб России...
Внезапный стон Мамая прервал историко-харизматические выкладки князя. Вновь перебитый на полуслове Андрей с некоторым раздражением взглянул на источник звука. С лохмотьев с повторным стоном поднялся Мамайчик и, держась обеими руками за живот, направился к выходу. Пройдя полпути, он почему-то передумал и шагнул в ближний угол. Его штормануло.
– Ох и ломает, – с трудом выдавил он.
Гриешуа с взволнованностью наблюдал за ним, морща нос от запаха перебродившей урюковой настойки.
– Когда же ты хлебнул? – сострадательно молвил он. – Ты ведь всё время был на моих глазах...
Мамай только безнадежно махнул рукой и вновь склонился под неудержимым ударом штормовой волны, которая накрыла его с головой, едва не вывернув наизнанку.
– Что же ты? Другим запрещаешь, а сам... – укоризненно покачал головой Гриша.
– Не тебе ж одному за других страдать, – в перерывах между ломотами, как пасту из тюбика выдавил Мамай. – Я запрещаю, я же и страдать за других желаю.
Его очередной раз перегнуло пополам. Андрей, скрипя сердцем, пронаблюдал эту сцену, главным образом из-за того, что его откормленный визави безотрывно смотрел на Мамая и качался, словно китайский болванчик-мандаринчик.
Мамай прекратил ломотные излияния. Буддулай органично переключился на сосредоточенное ковыряние носа. Андрей медленно закипал.
Завершив очистку носовой полости, Лабуддан принялся тщательно обгрызать ногти. Андрей из последних сил сдерживал в себе раздражение.
Обгрызши все ногти на руках, Буддулай аккуратно поднес ко рту левую ногу. Терпению Андрея пришел конец.
– Ты совесть-то имей, – воззвал Андрей к предполагавшемуся нравственному чувству флегматичного мордоворота. – Буддку бульдожью отъел, а сам из себя девочку-незабуддку строишь?
Лицо неумытого горшочника слегка просветлело. Но не так, как светлеет лицо ещё не умывшейся невесты, узнавшей поутру о ночном венчании жениха со своей давней подругой. И не так, как светлеет узкий лик ростовщика, узнавшего, что всё его состояние проиграно в карты неведомым племянником. А просветлело оно так – промежуточно между «Алой зарей» в исполнении «Любэ» и «Ночами Кабирии» в авторской версии.
Но Андрей раскручивался неудержимо и по нарастающей:
– Ты же содержимое своего ночного горшка, – запальчиво заявил князь ещё более просветлевшему собеседнику. – И правильно чайнисты называли тебя телеграфным столбом для привязывания мулов. И палочкой-подтиркой! Да-да! Палочкой-подтиркой! Пал-лочкой! Пал-ллочкой! Пал-лллочкой!
Князь с наслаждением повторял это слово, как когда-то повторял Анне Андреевне звучное «по м-матушке».
– Ты ж просто побирушка! Побродяжка! Шаромыжник! Не пришей кобыле хвост! Не пришей козе рукав! Шнур-рок! Чух-хан!
Лицо сидящего просветлело. Просветлел и Андрей. Ему вдруг стало легко и радостно.
С груды лохмотьев в углу лачуги ему улыбались Гриша и Мамайчик. У них тоже были просветленные и от этого как бы умытые лица. У Андрея сходила вся грязь с души. Грязь, которую он поневоле принял, спасая больную и обиженную Россию. Но, по-видимому, это было ещё не истинное просветление.
Тогда сидящий булькнул животом, вытащил из-под себя горшок и протянул Андрею. Андрей с отвращением и подкруткой поддел ногой этот походный унитаз Просветленного снизу вправо-вверх. Горшок взлетел солидно, как дирижабль, обрызгав и Лабудду, и Гришу, и Мамайчика, и Андрея чистейшей звездной пылью, пахнущей сапожным кремом, свежим лотосом и молодым девичьим телом. Пылинки не долетали до земли, превращались на лету в перламутровых бабочек и растерянных колибри.
И в этот момент Андрей истинно просветлел. Он осознал, что всё происходившее здесь было превосходной шоковой медитацией.
Но уже ничто не могло остановить присутствующих – после полёта горшка вся святая четверка дружно ржала, смеялась, хихикала, прыскала, гоготала, хохотала, грохотала, покатывалась, каталась по полу, держалась за животики, подыхала, изнемогала и задыхалась от смеха. Их смех был то бархатный и режущий слух, то брызжущий, как летний дождик и воспаряющий, как ракетный сноп, щебечущий и хриплый, беззаботный и ликующий, простодушный дворницкий и искушенный бригадирский, спазматический судорожный и спазматический рассыпчатый, переливчатый как самогонка, текущая из трехведёрного стеклянного баллона в графинчик венецианского хрусталя, и кислый как «Lacrima Cristi», в которую после сорока лет выдержки бросили горстку дрожжей, приглушённый, как нежный шёпот тайнобрачных молодоженов, и жгучий, словно срываемая наголо крапива, ненасытный, как касатка, и заносчивый, как денщик, перешедший на время от адмирала к отставному лейтенанту, плотный, как ряд геликоптеров в ночном небе, и рассеянный, как магистр honoris causa, буйный, как море в шторм, и визгливый, как скрип шин поношенной «тойоты-ниссан» на крутом Шевардинском повороте, высокий, как Вавилонская башня, и низкий, как бас-профундо, смех порочный, жирный и масляный, жемчужный, серебряный и адамантовый, клокочущий, кудахтающий и квохчущий, одним словом, все оттенки смеха, доступные богам, пророкам, героям, титанам, людям, животным, птицам, гадам, рыбам, лягушкам, кашалотам и аксакалам – всё прозвучало в этой вселенской ржачке, даже оттенки, носящие название смеха беспричинного, дурацкого и идиотского.
Насмеявшись всласть, они обнялись, как четыре танкиста и собака (роль которой успешно исполнял ночной горшок Буддулая), и запели веселую победную песню:
Я на горшке сижу и на тебя гляжу,
Маленький и гнилой, апельсинчик мой.
Скоро тебя я съем, будешь моим совсем,
Маленький и гнилой, апельсинчик мой.
Вот я тебя и съел, стал ты моим совсем,
Маленький и гнилой, апельсинчик мой.
Песня завершилась совсем уж невообразимо:
Харе идёт,
«Кришну» поёт,
Раму на себе несёт.
Ну, а во всём виноват
маленький жёлтенький гад!
Эффектно оборвав озорную песенку, они, толкаясь, расселись вокруг костра, в минуту раскочегаренного из написанных ими некогда избыточно мудрых книг. Пергаментные страницы уютно потрескивали, и лица четверки подернулись какой-то донельзя человеческой дымкой.
– Почитай свои стихи, Андрюша! – попросил Гриша. – Лирическое что-нибудь.
– Да, в моем вкусе что-нибудь – лимерическое, нонсенсуальное, ахинистическое, – подал голос Лабуддан.
– И из жизни великих, ладно? – поддержал друзей Мамай.
– Гкхм, – кашлянул Андрей.
В последнее время ему слишком часто приходилось читать свои стихи, а мастером художественного слова он себя не считал.
– Ну, ладно... Только... Это очень личное... Для себя... Вы уж никому...
– Ну что ты! – горячо отозвался Гриша.
– Хочешь, побожусь?! – искренне предложил Магомайчик.
– Да и кому... – не договорив, безнадежно махнул рукой Буддулай.
Андрей шмыгнул, потер переносицу указательным пальцем и заговорил:
Удар в междубровье – коронка царей,
Монарха цеплять даже взглядом опасно,
И вот я иду по России своей.
Её самодержец, властитель и пастырь.
Я ростом не вышел, в движеньях несмел,
Глаза у меня без блатного прищура.
Но взглядами тусклыми, как на расстрел,
Меня провожает народ, бычась хмуро.
Я сдержан, как траур, я бледен, как лист
В осенней дали голубой спозаранку,
Закройте на сердце мне смертную ранку.
Прощайте, о боги, пред вами я чист!
Все помолчали.
– Мне сейчас так легко, как бывало в семнадцать, – словно стыдясь чего-то, еле слышно проговорил Гриша. – Такой лирики даже в моей подводной исповеди не было. Будь ты простым смертным, я б тебя сразу к себе взял.
– Превосходные стихи! Ты великий человек! – поддержал похвалу Гриши сверкающий глазами Мамай. – А этот, который тебя расстрелять хотел, у! Поздней ночью выползу – чжур! – воткну гинджял в заржавевшее сердце!
Он сделал короткое экспансивное движение.
После слов Мамая все впали в какое-то оцепенение.
Затем всем сделалось грустно и захотелось петь.
Андрей тактично сунул руку в громоздящуюся неподалеку груду лохмотьев, ремков, ветоши и тряпья, нащупал гитару позднего Гварнери, вытащил и смахнул с неё многовековую пыль. Меланхолично пробежав пальцами по струнам, он настроил их на звучание семи планетных орбит. Пиццикатными щипками князь исполнил сентиментально-суровое вступление и прочувствованно запел:
Дым костра создает уют,
Искры гаснут в полете сами...
Остальные дружно подхватили:
Пять парней о любви поют
Чуть охрипшими голосами...
Кто был пятым, ни для кого из присутствующих не являлось секретом. Сам-Пятый, неназываемый, сидел, незримый, тут же и неслышно подпевал. И только одному Ему было подлинно ведомо, как долго в грязной лачуге, где остановилось время и обрела последний приют Вечность, звучала эта Песнь о Настоящей Любви.
О любви к сильным, но не мудрым людям.
О любви к мудрому, но забытому Слову.
И о любви к всесильной и мудрой, но одинокой и несчастной Вселенной.
Жизнь за царя
И будет май, и будет мальчик, что-то шепчущий,
И будет горестно кружиться голова...
Евг. Евт.-нко, «Стою у дерева...»
– Две тысячи, – отрешенно молвила Ольга Мещерская.
– Сколько?
– Две тысячи или парой сотен больше, – безо всякого выражения повторила она.
– Что будем делать? — дрогнув голосом, спросила Майя.
Ответа не последовало.
– Ольга, Оленька, что будем делать?
– Ты что-то сказала? Извини, я задумалась. Что делать? Ну, конечно же, бить!
– Но нас же всего двести, – осторожно напомнила Ропшина.
– В бой пойдут лишь те, кто без колебаний готов отдать жизнь за светлейшего, – жёстко отвечала Ольга, закусывая по привычке губу в паузах между фразами. – В крайнем случае, я пойду одна.
Подортуарно размежёванные институтки пенились неподалёку. Мещерская взобралась на постамент памятника, час тому снесённого барышнями второго дортуара, кои отводили душу после плохого настроения, испорченного скверной московской погодой.
Ольга сжала кулачки.
– Медам! Подруги! Девчонки! – обратилась она к выстроившимся в каре девяти взводам, каждый из которых, в свою очередь, был выстроен в каре пять на пять с дырочкой посередине. – На Тверской, в десятке метров от нас, мечется несколько сотен... Я скажу вам правду: мечется две тысячи... существ – людьми их назвать трудно. Они толкутся, бичуются и тусуются под отвратительными лозунгами антипрестольного и антикняжеского содержания.
Голос Оленьки извело и перекосило от гнева. Она прервала речь, перевела своё лёгкое, но прерывистое дыхание и продолжила. Сотни свистящих пронзительных взглядов и трепещуще-жадных ушей устремились навстречу Мещерской.
– Мы здесь одни. Нас никто не... В общем, перед вами мне нечего скрывать. Я... Для меня князь... Словом, за князя я... Девчонки, я не смогу спокойно жить и легко дышать, пока... Я вообще не смогу жить – понимаете? – покуда хотя бы одно мерзкое существо... Короче, давайте попрощаемся. Через несколько минут я иду в бой...
Ольга опустила голову и разжала кулачки, но в это время рёв, равный по мощи громоподобному молчанию Просветленного Лабудды, вырвался из оскалившейся двухсотглоточной пасти доведённого до отчаяния, разъярённого, как голодный кенгуру, институтского воинства:
– Смерть! Смерть! Смерть! – троекратно ударило в брёвна московских изб и в доски московских бараков.
И весь миллион народа вздрогнул.
Что касательно до остальных девяти миллионов жителей, которых к народу не решился бы отнести самый последний бумагомарака, то они, скажем начистоту, просто-напросто оскандалились.
Теперь, наверное, подоспело время и высвободилось место, чтобы объяснить удивлённому читателю, каким чудесным образом исконно санкитербурхские барышни единственного в России института (для открытия шевардинского велась подготовка учредительных документов) оказались на улицах второй столицы.
А дело было так: после Большого Круглого Стола, пока Голицын общался с Герами, Мойшами и Буддулаями, вся Россия за несколько астралолептических часов добровольно перешла под высочайшее покровительство Голицына.
Люди выходили на площади или в поля, ждали, пока соберётся квалифицированное большинство вменяемого населения, и вставали на колени лицом к Санкитербурху. Приняв присягу верности Андрею Голицыну, люди посылали телеграммы о происшедшем в столицу и спокойно расходились по домам с чувством исполненности давно не выполнявшегося долга.
Лишь Москва проявила странное упорство, не желая становиться под знамена Андреевского стяга. Нездоровый республиканский консерватизм вызвал у князя лишь сочувствие. Он, мы знаем, не стремился к власти – земной ли, духовной. И та, и другая нужны были ему лишь для спасения России. Поэтому к московскому демократическому бунту он отнесся как к ребячеству: не хотят – не надо.
Москвичи, объявив о неприсягании императору, в ужасе от собственной отваги, провозгласили вечевую республику. Новагородцы, растерявшись, отдали им из музея свой вечевой колокол. «Демократически-вечевая республика в опасности!» – провозгласил общегородской сход квартальных делегатов. «Держаться до последнего демократического гражданина! Провозгласить Москву Государством Московским! Московская Республика в кольце фронтов!» – призывы один демократичнее другого вылетали на страницы столичных газет.
Для поддержания боевого духа ежедневно устраивались народные факельные шествия. Из вечера в вечер манифестировали декабрята в демократических клетчатых брюках, октябристки в республиканских мини-юбках, августианки в либеральных макси-джемперах, пролетарии психофизиологического и труженики интеллектуально-мускульного труда, в их числе – сверловщики, резьбонакатчики, маляры, долбёжники, формовщики, дизелисты, сварщики, коптильщики, элеваторщики, кочегары, гармонные мастера, швеи, плотники, тестомесы, печатники, лесорубы, грузчики, кожевники, швеи, оклейщицы чемоданов, фурнитурщики, чувячники, жестянщики, электросварщики, ткачихи, мотальщицы, столяры, кондукторы, весовщики, банщики, парикмахеры, пилорамщики, штукатуры, кровельщики, каменщики, экскаваторщики, почтальоны, телефонистки, мороженщики, калачники, апельсинщики, каторжники-колодники, аптекари, фонарщики, карабинеры, монахи,– словом, все, кому вздумается, взбредёт в голову или заблагорассудится. Маршировали, выстроившись в тре-, пяти- и семиугольники, в боевые серпы, ромбы, пирамиды, корабли.
Одновременно шли беспрестанные дискуссии о наилучшей форме демократической власти. В итоге через три недели республиканского правления вечевого типа город объявил себя аристократической шаманско-рабовладельческой республикой. Началась охота на ведьм и на рабов. Спустя три дня началась гражданская война, итогом которой стало утверждение республики староамериканского образца.
Андрей смотрел на события в московском граде сквозь пальцы, прищурившись и из-под локтя. Однако другие города и веси, которые приняли присягу верности законному императору, не могли спокойно смотреть на «фордыбаченье», как они выражались, «какой-то там, понимаешь, Москвы». Практически все города и посёлки городского типа объявили о разрыве всяческих отношений со второй столицей. Проявил осторожность лишь Новагород, опасавшейся за судьбу сдуру отданного вечевого колокола.
В ответ Москва провозгласила создание Единого фронта конституционных демократов (кадетов) и осуществила преобразование всех военных училищ в филиалы кадетской партии. Ура-демократически настроенные кадеты под присмотром юнкеров рвались продемонстрировать республиканские воззрения.
Институтки приехали в Москву впервые в жизни. Они, правду говоря, вообще впервые покинули стены института. Патронесса милостиво отпустила их на один день под присмотром синявок оглядеть белокаменную. Связав и закрыв синявок в гостиничной комнате, институтки походным строем двинулись по забычкованным московским улицам. Забредши случайно в садик (что на Тверской у ирландского ломбарда), институтки остановились и принялись болтать, сравнивая ухоженный институтский сад с ощипанным московским. Матки старших дортуаров (Льговская, Ропшина, Мещерская) поочередно совершали дозорные обходы окрестностей. На Тверской-то Хельга и обнаружила парадирующих кадетов, узрела их возмутительные лозунги и, взглядом оценив численность врага, вернулась в сад. Здесь и состоялся изображенный в начале главы разговор.
Пока институтки готовятся к бою, а оскандалившиеся девять миллионов приводят себя в порядок, мы кратко расскажем вам о характере милитаристского шествия.
На Тверскую вышли три кадетских училища, каждое численностью до батальона. Это были – Павловское мотопехотное, Александровское гардемаринное и Елизаветинское танковое. По правой стороне двигалась колонна из нескольких десятков празднично размалёванных танков, в интервалах между которыми брели бритощёкие танкисты. В центре шли три роты гардемаринов (морских пехотинцев), одетых в чёрные суконные мундиры. Их сопровождала легкая боевая техника, декорированная воздушными шариками. По левой же стороне двигался знаменитый девятый десантный батальон, окрасивший себя неувядаемой славой в приснопамятном индо-пакистанском инциденте. Именно поэтому помимо уставного вооружения их сопровождал шальной эскадрон боевых слонов, подаренный Павловскому кадетскому корпусу военным институтом Махариши Хадж-Махал-Бируни.
Конные юнкера численностью чуть более двух сотен высокомерно поглядывали за порядком, побрасывая презрительные взгляды на восторженных розовощеких кадетов с высоты своего лошадиного роста.
Оля Мещерская сидела на полковом барабане, отобранном кафульками у опоздавших на сборище музыкантов, и размышляла над картой. Карта-двухверстка в течение десяти минут была мастерски исполнена парфетками лазурных классов. Те не только изготовили её по всем правилам картографии, топографии и геодезии, но и наглядно изобразили все рода войск и техники в их статике и динамике. Новая карта, отражавшая случившиеся перемещения, вычерчивалась каждые четыре минуты.
К Оле подошла делегация атаманш:
– Вооружение, медам? – деликатно осведомилась Вербицкая (матка-лазурница).
– Из подручных средств, – лаконично разъяснила Мещерская и, усилив звучание голоса в расчете на остальных, добавила: – Себя не жалеть! Форменных платьев не жалеть! Силы ударов не жалеть! Патронов не жалеть! И вообще, не жалеть – никого!
Девочки бросились к ограде сада с высоко торчащими стальными заостренными прутьями. Несколько мгновений – и те превратились в удобные копья. Стянув к бокам неудобно широкие подолы институтской формы, девочки ловко и изящно закололи их английскими (кафульки) и французскими (лазурки) булавками.
– Девочки, берегите чулки! – отечески наставляла юных паладинок Женя Канегиссер. – Смена только через два года, не забывайте!
Благодарно закивав, барышни стали аккуратно, без «затяжек», стягивать чулки и старательно, чуть ли не «по стрелочке», укладывать их в карманы формяшек. Подвязками они перетягивали себе кистевой сгиб и начинали разминать суставы. Небольшие чугунные шарики, горделиво украшавшие ограду сада, девочки гордиевым узлом прикручивали к кончикам туго заплетенных косичек. Неудобные прюнелевые башмаки с деревянной подошвой были по порядку сложены в огромную кучу.
– В ряды! – крикнула Женя, и десятки институток жертвами Горгоны застыли в разных точках сада. – Легонько! Й-й-ич!
Глухое похрустывание взаимно блокирующихся костяшек некоторое время заменяло парку обычный в это время шорох опавших листьев.
– Ямэ! – остановила их сэнсэечка Канегиссер. – К бою!
Девочки бесшумно рванулись. Выскочив на проезжую часть, они в три минуты раздобыли несколько дюжин велосипедов. Объятые ужасом, гифалистые с виду велогонщики ошпаренными тараканами расползлись по ближайшим аркам, подворотням и закоулкам. Сняв с поверженных транспортов цепи, девчушки с помощью последних раздобыли с десяток мотоциклов. Их тут же освежевали, очистили внутренности и принялись трансформировать бензиновые баки в минные устройства. Женя Канегиссер скучающе наблюдала, как мадемуазели, высадив витрины ближайших магазинов бытовой химии, извлекали из них банки с краской.
Кадеты и юнкера в сладостном мыслепомрачении предавались казарменной шагистике. Зубы их были оскалены, как у необъезженных кобылиц, глаза выкачены, как у волка, попавшего в поросячий котел, – это незабываемое зрелище безобразно дополнялось напружиненными диафрагмами и вразнобой взлетающими ногами. Сверкали потные лбы и галуны, неровными линиями вытягивались красные, черные и жёлтые погоны с номерами никогда не существовавших полков и дивизий.
«Монархию – долой!», «Республику – даешь!» – эти две не блестящие новизной фразы поочередно вырывались из давно не лужёных глоток.
Но тут... Из-за угла вылетела полусотня институток. Первые дюжины кадетов спелыми снопами повалились на мостовую, даже не пытаясь защищаться от крутящихся цепей. Блестящая шагистика и медные глотки не помогали достойно держаться в серьезной махаловке.
Колонна морской пехоты смешалась. Девочки локтями выстегивали немногих уклонившихся от свистящих цепных траекторий. Заминки стали возникать только в середине второй сотни гардемаринов ввиду завалов тел. Горсткой мгновений спустя из-за булочной вылетела вторая полусотня воительниц. Они врезались в среднюю колонну с тыла. Спустя сорок секунд три роты доселе не вешавших нос гардемаринов прекратили своё бренное существование в качестве отдельной боевой единицы. Способные двигаться отползали к танкистам.
Улица была рассечена надвое. Опешившие танкисты закрутили башнями. Но в торчащие из люков головы кадетов с перестуком врезались свинцовые шарики. Вояки падали вглубь танков, как бильярдные шары в лузы. Тут же на башне каждого танка очутилось по одной институтке. Люки мгновенно задраивались. Барышни, повиснув на стволах, плескали краской в смотровые щели.
В это время десантники вытаптывались собственными слонами, под ноги которым институтки метнули колючую проволоку с треугольной заточкой. Обезумевшие от страха животные скакали по улице, давя лошадей и слетающих с них юнкеров. Десантники попытались было изобразить учебные подобия боевых стоек. Но девочки взмахнули косами с вплетенными в них чугунными шариками, и через три минуты от армады хвалёных и малоувядаемых осталась сотня ручных крольчат.
Выползавших из люков танкистов стоявшие наготове барышни брали за чубчики и быстрым движением принуждали лобызать колено. Едва ли те вполне понимали, что происходит, ибо после каждого такого поцелуя танкист валился к подковам своего боевого коня. Стоявшие в обоих концах улицы кафульки не давали уползти с поля битвы ни одному из участников республиканской игры мускулами. Восприяв взбадривающий импульс от представительницы прекрасного пола и возраста, доблестные кадеты начинали ползти в обратном направлении.
Победа, однако же, лишь на первый взгляд могла кому-то показаться полной. Оленька Мещерская прекрасно понимала, что во всякой битве неизбежна вторая стадия, когда отчаявшиеся и наиболее решительные части разгромленного противника предпринимают активные защитные действия. Так оно и произошло.
Из шести сотен кадетов каждого рода войск примерно по полсотни человек организовали островок обороны. Юнкера, хоть и сбитые с коней, всё же довольно расторопно перегруппировались и изготовились к отстаиванию собственной и республиканской чести. Обозначилось четыре островка обороны. Оленька махнула рукой, и с крыш домов посыпались группы институток-кайтенс. Ударом «ножницы» с одновременным цуки-ваза каждая при падении выводила из строя минимум двух сопротивленцев. Остальные падали под взмахами кос и цепей.
В итоге из четырех островков с трудом собрался один – вояк на сто пятьдесят. Никто из них не хотел умирать. Противостоял им равномощный отряд монархисток.
Слоны давно в испуге взбежали на крыши домов и оттуда взволнованно трубили.
И тут ряды кафулек, охранявших выход на Бешеную площадь, почтительно расступились. На улицу вошла ощетинившаяся копьями, вытянутыми из стальных оград, македонская фаланга амазонок. Мерным тяжёлым шагом она двинулась на кадетско-юнкерский островок. Обречённые на гибель богатыри побросали намотанные на запястья офицерские ремни и хором запросили пощады. Та явилась им в виде пинков.
Группа из двадцати невольников чести, трясясь от страха, всё же не бросала сыромятное оружие. Их осталось всего двадцать из двух тысяч демонстрантов, и стояли они в окружении двух сотен сильнейших бойцов.
Оля Мещерская в золотом шлеме подняла руку. Все опустили копья, цепи и косы. Предводительница сбросила остатки институтской формы и, блистая телом и шлемом, двинулась к окончательно утерявшему рассудок противнику. Остановившись в полушаге от дрожащей, но не сдающейся кучи, она с презрением и жалостью произнесла:
– Если бы это была простая заварушка-пластовка, я бы вас отпустила и даже вернула оружие. Но вы посягнули на священную волю России... На монархию... На князя Андрея, наконец...
Тут Оленька чуть сбилась и покраснела, но превозмогла себя и побледнела.
– Вы подняли руку на князя Андрея, – твердо повторила она, – и поэтому я...
Оленька Мещерская сжала в кулачке золотой дамский кастет и коротко взмахнула рукой. Кадет рухнул. Оля переложила кастет в другую руку, размяла пальцы и вновь сжала их. По асфальту пополз второй кадет. Мещерская потёрла ушибленные пальцы, но благородные девицы уже смели оставшихся республиканцев с Тверской.
Танки с разинутыми люками беспризорно стояли в затылок друг другу. Кони без сёдел и попон потерянно бродили среди недвижимых тел. Слоны на крышах не трубили, а негромко поскуливали. Груды кадетов, лёгкой боевой техники, транспарантов и юнкеров дополняли батальную картину «Жизнь за самодержца». Увы, картину писать было некому.
Институтки строились в походные колонны и, глухими голосами напевая гимн, строем покидали поле боя.
Назавтра из утренних газет Андрей с немалым удивлением узнал, что Москва приняла решение о переходе к монархической форме правления и уже послала ходатаев к нему. Голицын пожал плечами и перевернул страницу.
Эликсир для России
Выждав пару недель после падения Москвы, Голицын решил приступить к претворению своего плана окончательного излечения России. Некоторая негуманность метода не стала для князя препятствием.
На утро одного из обычных дней на стенах зданий появился Манифест о поголовной (принудительной) политизации населения. Согласно пунктам этого Манифеста каждая семья должна была выдвинуть свою кандидатуру на каждый из постов исполнительной, законодательной и карательной власти волостного, уездного и губернского уровней. После выдвижения кандидатуры каждая семья должна была вести избирательную кампанию одновременно по всем выставленным кандидатурам. Помимо того каждому россиянину, начиная с семи лет, полагалось состоять не менее чем в пяти политических организациях, союзах или движениях, при этом, разумеется, регулярно выплачивая взносы и посещая ежемесячные собрания. Невыполнение даже одного из пунктов требований хотя бы одним членом семьи влекло лишение ее соответствующего штампа в пачпорте, а вместе с этим возможности приобретать мясомолочные продукты, шорные и скобяные изделия.
Через два дня встали заводы, фабрики, театры и детские дошкольные учреждения. Существовавшие на тот момент политические союзы прекратили свое существование из-за нехватки времени на действительные политические акции. Опустели магазины и рынки – все продавцы и хлебопашцы-фруктоводы участвовали в избирательной кампании.
Спустя неделю в столицу хлынули курьеры (по оценкам газет – около тридцати пяти тысяч) и посланцы. Они осаждали резиденцию князя с коленопреклонением и главоопусканием, не забывая, впрочем, при этом выполнять пункты указа. Множились сведения, слухи и донесения о погромах штаб-квартир политических организаций, покушениях на жизнь и честь политических деятелей и суфражисток самого ничтожного масштаба. «Ослобони от политики!» – молил народ Голицына. Поняв, что Россия окончательно пресытилась любимой своей игрой, Андрей в полном соответствии с чаянием народа издал указ о прекращении и объявлении вне закона всякой политической деятельности или любой другой деятельности, могущей иметь политический оттенок.
Страна возликовала. Иллюминация осветила исстрадавшуюся землю. Горели свечи – крошечные, средние и двухпудовые. Пылали особняки бывших политбоссов. Огонь лизал поля перезрелых иссохших зерновых, которые не успели сжать, сияли лампы, гирлянды, сверкали счастливые глаза и взоры стариков и детей. По всей стране на несколько дней была прекращена автомобильная и трамвайная езда (жгли шины и обшивку). Ваньки, лихачи и живейные извозчики резко поднялись в цене, возникли рикши, переносчики через лужи и оленье-собачьи упряжки. Извлеченные из старых чуланов и запасников музеев ручные шарманки прокручивались через микрофоны, их мелодии транслировались по телевидению и радио. Хороводные пляски выстраивались по двадцати пяти кругов, причем в последний, самый широкий круг входило до трех с половиной тысяч людей. Бани были разбиты и сожжены для иллюминации, а люди десятками тысяч бросались в водоемы – от уличных луж до озер и морей – и крестили друг друга. Все имевшиеся зеркала были выставлены в окна, и их отражающие плоскости стократно умножали свет костров, свечей и бенгальских огней. Все ослепительно белые и смертельно дорогие ткани – миткаль, бумазея, бязь, мадаполам, креп-жоржет, атлас, чесуча, крепдешин, плис, пике, канифас – были вынесены из шкафов, магазинов и лавок на улицы. Ими застилали дороги, тротуары, шоссе, авеню, бульвары, скверы, площади, городские парки, английские сады и лесные тропинки. Лавочники, коробейники, офени, разносчики, приказчики, торговцы, кооператоры и ярмарочные деды раздавали товары и оказывали услуги по символической (семиотической, как сказал бы в данной ситуации Рюрий Михайлович) цене: девочкам возраста петаи и петумпаи – за спелую песню, возраста манкаи – за матросский танец, матантаи и ариваи – за воздушный поцелуй. Зеленщики с досками-плахами на головах совали петрушку и прочий пастернак в руки всем прохожим. Сбитенщики разбрасывали свой товар в разные стороны. Квасники поливали из шланга квасом всех желающих.
Торжества длились около месяца. И только Андрей не мог присоединиться к всеобщему веселью. Глубоким умом своим он понимал, что, излечив Россию от застарелой язвы – политики, он не ликвидировал ее первопричины. «Народ – как человек, – размышлял князь, – недомогает и исходит прыщами и язвами, когда жизненная энергия не находит себе безвредного выхода. И что ни говори, а правы Сигизмунд Федорович со своей сублимацией и Велимир Велимугович со своей пассионарностью!»
Андрей тщательно обдумал и отверг идею всероссийского строительства сети пирамидальных гексаэдров из базальта (построят за два года, а потом что?), идею создания мировой российской империи, оплодотворяющей культурой подчиненные земли (эпоха руссицизма продлится два-три века, а что после?) и идею массового самозахоронения (слишком негуманно).
Князь уехал в Шевардинск и бродил, неузнанный, по улицам. Карнавальные толпы и ликующие процессии обтекали его, как коралловый остров. Открытие филиала благородного института он полностью доверил маменьке, а сам все имеющиеся части суток посвящал раздумчивым променадам и глубоким размышлениям. В свободное от променадов и раздумий время Андрей напряженно штудировал на всех имеющихся языках и диалектах труды по психо- и социолингвистике, лингвосемантике и этнометодологии. Голицын исписал более трехсот общих тетрадей, между делом опубликовав под разными псевдонимами около ста двадцати статей с изложением попутно сделанных открытий.
И в итоге князь таки совершил глобальное экзистенциально-эссенциальное открытие. Подобно Лавуазье, на кончике пера открывшему марсианские впадины, Нептун и вулкан Куросаву, Андрей обнаружил у человека фундаментальную потребность в плаче, не сводимую ни к одной из известных (в безопасности, признании, самореализации, любви и боге).
Голицын смотрел на высящиеся стопки тетрадей и завалы своих публикаций, яже привели его к невероятному открытию, и не знал, верить или не верить себе. С одной стороны, все сходилось, но с другой...
Неужели, не посвяти он этой теме месяца мучительных раздумий, российский народ века и века погрязал бы в бесплодных политических дрязгах, демонстрациях, интригах? Неужели и вправду судьба целого народа повисла каплей чернил на кончике его золотого пера? Но пора было претворять откровение в жизнь.
Князь Голицын открыл при шевардинском Доме культуры железнодорожников небольшой кружок плача. Через неделю стоимость абонемента на разовое посещение кружка возросла на черном рынке до половины среднего жалованья директора крупного предприятия оборонно-наступательного значения. Общественное мнение напряглось, и Андрей как частное лицо (ведь, приняв закон о запрете политической деятельности, он во избежание парадокса множеств, более известного под названием парадокса парикмахера, должен был распространить этот запрет на себя, в результате чего перестал быть монархом), повторяем, Андрей как частное лицо приобрел и превратил в Дворцы плача четыре городских Дома культуры, два Дворца культуры, Дом кино, Драматический театр, Дом ребенка, Станцию юных техников, Станцию юных натуралистов, Школу искусств, Дом книги, Дворец бракосочетаний, Дворец творчества школьников, Дворец работников просвещения (бывший Дом политпросвещения) и метеорологическую станцию.
Эта акция князя сняла напряжение в городе, но лишь на несколько дней. Почта и, в особенности, телеграф работали бесперебойно. В итоге через неделю в город съехалось полгубернии, а таборы из трех российских столиц крайне затруднили уличное движение и натуральное снабжение.
Тогда Андрей выкупил здание одного завода, занимавшего четыре квартала в центре города, но ранее не фигурировавшего ни в одной газетной сводке и ни в единой строчке Полного Российского Абецендария. Там-то он и развернул шевардинский Центр плача и рыданий с филиалами сначала во всех губернских городах, а затем в трёх столицах и уездных укрепрайонах.
Попытки князя свершать все свои деяния благотворительно полностью провалились. Помимо его воли деньги текли к нему, как струи из водосточной трубы в субтропический ливень. Каждый город, городок, городишко и поселок городского типа считали для себя честью, даже не ставя об этом в известность князя, учредить у себя фонд его имени и отчислять с него на расчетный счет князя не менее 98 процентов поступлений. Люди с охотой отдавали деньги и фамильные драгоценности в распоряжение князя в надежде, что тот изыщет эффективные способы и дальше развивать благоугодное дело плачевой индустрии в России. Андрей махнул рукой и прекратил борьбу с пожертвованиями. Пора было переходить к созданию новой России.
Первым делом Андрей начал субсидирование хоров плакальщиц и школы сольного плача-причета. В Шевардинске он открыл закрытый девичий институт воплениц с высоким образовательным и земляческим цензом.
Следующим шагом было учреждение премии эстрадным исполнителям, в чьих песнях плачевое начало имело наиболее яркое выражение... Исполнительский горизонт заполнился сотнями песен о плаче: «Подруга юности, сестра, я о тебе поныне плачу», – выводила популярная певица. Десятки исполнителей на концертах пели о том, что в феврале надо набрать чернил и плакать навзрыд. Один артист начал было петь: «Нет, я не плачу и не рыдаю», но его освистали и прогнали со сцены в первый же день. Он попытался выступить с другой: «Не плачьте, сердце раня, утрите слёзы с глаз». Но его стащили со сцены, и артист окончательно стушевался.
Дети распевали: «Кап-кап-кап, со щёк на платье, кап-кап-кап, ну хватит плакать, разве бывает горе такое, из-за которого плакать стоит» – и эта песня, написанная из духа противоречия, изгонялась из детской среды воспитателями, вкусившими радость плача.
Известный драматург, ранее пробавлявшийся драмами из жизни политических лидеров, написал трагедию, где Лысый Черт и Николай Иванович попеременно рыдали – пиеса имела потрясающий успех.
На Шевардинском пляже прошел первый фестиваль — конкурс «Рыдающий Рок».
Вслед за этим Голицын положил начало 180-томной «Энциклопедии Русского Свадебного плача», 140-томной «Энциклопедии Русского Погребального плача», 90-томной «Энциклопедии Русского Бытового плача» и 5-томной «Полной Энциклопедии Зарубежного плача». Каждый том названной серии дублировался 16-дисковым набором грампластинок, где плачи исполнял трехцветнознамённый оркестр Слёз и Плача под руководством Георгия Плакснера. Комментарии к каждому тому каждой серии готовил особый институт. Все пять научно-исследовательских учреждений входили в епархию Академии Российского Плача, президентом которой стихийным всенародным голосованием был избран Андрей Голицын.
Социологи отметили резкий рост свадеб и разводов, а также ложных самоубийств. Выяснилось, что тяга к свадебному и погребальному плачу вытеснила у многих обычные влечения сладострастного и жизнелюбивого характера. Девушки готовы были выходить замуж хоть еженедельно, чтобы наплакаться всласть, потом развестись и через неделю справлять свадьбу с тем же женихом. Ложные самоубийцы по уговору с доверенными друзьями принимали соответствующие средства, дававшие право начать обряд похорон. Насладившись погребальными плачами, они покидали обиталища и уходили вместе с друзьями.
На церковь, естественно, Андрей никакого воздействия не оказывал. Нельзя, впрочем, было не заметить, что в проповедях батюшек самыми популярными стали строки из Екклесиаста: «Время плакать, и время смеяться, время рыданию, и время пляске»; из Евангелия от Луки: «Горе вам, смеющиеся ныне, ибо восплачете и возрыдаете»; из Послания апостола Иакова: «Сокрушайтесь, плачьте и рыдайте: смех ваш да обратится в плач, и радость – в печаль». Служители никогда не забывали напомнить, что Сын никогда не смеялся, а вот плакать, напротив, ему приходилось.
Не могла остаться в стороне от плача и мода. Появились модные позы и тембры плача. Так, долгое время славилась поза: сесть на диван, ноги согнуть в коленях, подбородок кладётся на колени, глаза смотрят грустно вдаль, слезы текут медленно, поочередно. Эта поза была своеобразным пропуском в хорошее общество. Еще более сложным способом плакали манекенщицы. Суть заключалась в том, чтобы лежать на спине и плакать, глядя в потолок. Слезинки не должны были при этом ни на градус отклоняться от развернутого угла в сто восемьдесят градусов. Чтобы желающие могли следить за модой в области слезопусканий, образовали журнал «Мода плача».
Появились и другие журналы. Среди детских особую популярность завоевали «Плакала девчонка», «Как научиться плакать самому», «Как довести до праздничных слёз маму», «Весёлые слезинки», «Дедушка Плакунчик», «Чиполлино – друг плакунишек» и «Страшные рассказы для ночного рёва». Свой устойчивый круг читателей приобрели семейные журналы «Плач в семейном кругу», «Семья и слёзы», «Вечерние ревелки для бабушек и внучат». Не залёживались в киосках научно-популярные серии «С плачем вокруг света», «Плач за рубежом», «Как плакали наши предки», «С плачем от всех болезней», «Смех сквозь слезы». Академия наук выпускала свои журналы: «Социология плача», «История и этнография плача», «Плач в русской и зарубежной литературе», «Эротика и сексология рыданий», «Метафизика и эмпирия плача», «Техника плача: патентоведение», «Техника и методика плача», «Анатомия и физиология плача», «Социальная и индивидуальная психология плача», «Патология и нозология плача», «Цикличность и периодичность плача». В вооруженных силах начали выпускать «Слёзы пограничника», «Рыдания в подводной лодке», «Автоматчик со слезами на глазах», «Зарёванный десантник», «Всхлипывающий офицер Вооруженных сил» и военно-исторический вестник «Как плакали российские солдаты». Список журналов и газет можно было умножить – достаточно вспомнить пенсионерский «Плач на лавочке», молодежный «Ах, как мне не плакать!», медицинский «Плачетерапия» и сотни других, третьих и тридесятых.
Но Андрей не ограничился поддержкой периодики. Он создал плачевый канал телевидения с монопольным правом проката кинофильмов, выпускавшихся на им же созданной киностудии «Плачидо». Филиалы этого киноконцерна рассыпались по всему миру, и бесполезная уже валюта стала забивать счета Голицына в российских банках. В тридцати городах мира проходили конференции, объединенные общей темой «Плач и будущее человечества».
Мода на плач захлестнула и архитектуру. Дома стали возводиться в стиле «русская слезинка». Согласно новым градостроительным нормам, в каждой квартире предусматривалось по одной индивидуальной рыдальной на каждого члена семьи, одна рыдальная для гостей (совместная).
Российская армия, не только читавшая новые журналы, но и вооружавшаяся секретными плачевыми уставами, причетами, воплями и рыданиями сокрушала как моральную стойкость, так и боевую мощь противника. Авторитет России на внешних рубежах укрепился чрезвычайно.
Плач и рыданья слышались теперь по всей счастливой России. России было хорошо. Значит, и Голицыну тоже.
Сим завершается Песнь Третья и предначинается Песнь Четвёртая Великого Сказания о Князе Голицыне.
Барин из аэропорта. Песнь третья - Scriptor
© Copyright: Копирайт, 2006
Свидетельство о публикации №206022300048
Свидетельство о публикации №206022300048
Рецензии