Пустота. Тишина. Сумасшествие

Трагедия? Сидел одинокий человек
 в пустой комнате.
 Ст. Ежи Лец
Свет был ровным, постоянным и глухим. Ничего не происходило. Совсем ничего. Он проснулся от кошмара. Снилось, что он уже не у себя дома, в уютной, слегка захламлённой спальне, а в какой-то совершенно пустой и совершенно белой комнате, что тишина давит на уши, как многометровая толща воды и что он уже никогда и ничего, кроме этих белых стен не увидит. Он в ужасе открыл глаза и попытался стряхнуть с себя липкий, затхлый сон. Но тот цеплялся за руки, за ноги, за душу, не желая отпускать свою жертву. Он уже открыл глаза, но по-прежнему видел белый потолок, белые стены, тишина по-прежнему жутко и неумолимо придавливала его к полу, ощущение безнадёжности заглушало все привычные чувства. Сначала не было даже страха. Только глухая, ноющая боль в том органе, в существование которого он раньше не верил — в душе. И пустота: и снаружи, и внутри. Как бы он хотел поверить, что это продолжение сна!. Он приступил к самоистязанию. Нет, он никогда не был мазохистом, просто, по утверждению всех сведущих лиц, сон от реальности можно отличить, хорошенько пощипав себя за все выступающие части тела. Можно также пару раз стукнуться головой о стену — для верности. После выполнения всех вышеописанных процедур он окончательно уверился в том, что это не кошмар, а самая что ни на есть реальная реальность. От долгого лежания на жёстком полу у него затекли спина и шея. Нужно было вставать и что-то делать. Он вскочил, попытался понять, где находиться, пробежал из угла в угол, постучал по стенам, понял, что попал куда-то, откуда очень непросто выбраться и…
«Н-е-е-е-ет!!! Этого! Просто! Не! Может! Быть! Я не хочу в это верить!!! Н-е-е-е-ет!... Нет! Нет! Да проснись же ты, идиот!!!» Но ничего не происходило. Он не проснулся весь в холодном от собственного крика. Напротив, он в очередной раз убедился, что не спит. От накатившей на него волны ужаса и отчаянья он завыл в голос. Потом, чтобы не сойти с ума (хотя, кто знает, может, это и была самая верная примета «поехавшей крыши»), он стал вслух разговаривать с собой. Сначала очень чётко объяснил себе, что нельзя впадать в панику. Потом, вслух же, попытался разобраться, что с ним произошло. Первая мысль — он уснул летаргическим сном, как раз сейчас его заживо хоронят, а белая комната — его последнее сновидение. Вторая, не менее «разумная» идея, — он в дурке, у него было продолжительное помутнение, поэтому последнее, что он помнит, — собственная спальня. Потом он долго и мучительно представлял (уже про себя), что он мог натворить в состоянии помрачённого рассудка. Дальше, подтверждая вторую мысль, пришла третья — его похитили инопланетяне, теперь он будет подвергнут страшным пыткам и в результате, ежели вернётся на землю, всё равно попадёт в ту же дурку. Последняя мысль понравилась ему больше всего — он стал участником какого-то чудовищного эксперимента: его авторы усыпляют жертв, помещают их в пустую комнату, единственный предмет обстановки которой — жёсткий, тоже белый, стул, и смотрят, что будет дальше. Только вот вопрос — зачем? И как он будет питаться, умываться, в туалет, извините, ходить? Или ему придётся сесть на жёсткую, продолжительную диету, одновременно, зарастая грязью, и отходами своей жизнедеятельности? Да уж, перспективка…
Он решил ещё раз обойти свои «владения» на предмет не замеченных дверей-окон: комната оказалась ещё больше чем ему показалось сначала — метров тридцать квадратных, в противоположном от стула углу оказалась почти неприметная дверь за которой — о чудо! — оказалась ванная и, что особенно ценно, туалет. Из крана, как и положено, текла вода. Правда, только холодная, но всё лучше, чем ничего. На бортике ванны лежал обычный кусок обычного детского мыла, зубная паста и щётка. Бритву и зеркало, как ни старался, он не нашёл. «Ну вот. Только бороды мне не хватало для полного счастья!!! Хотя грех жаловаться. Всё не так плохо, как могло бы быть. Может, меня ещё и покормят…»
Он снова вернулся в комнату. К его величайшей радости на единственном, имевшемся в наличие стуле, стояла тарелка, а рядом с ней стакан. «А может, это санаторий строгого режима?.. По крайней мере, смерти мне здесь, кажется, не желают». Хотя, заглянув в тарелку, он едва не переменил своё мнение: она до краёв была наполнена самым мерзким на его вкус блюдом — овсянкой. А в стакане была простая вода. Если бы в этой комнате было окно, он бы, пожалуй, не задумываясь, выброси из него содержимое тарелки, как делал в детстве. Но окна в комнате не было. Тут он впервые задумался над вопросом: откуда здесь столько света. Внимательно огляделся. Источника освещения нигде не было видно. Казалось, свет жил здесь сам по себе и считал своё здесь присутствие вполне логичным и закономерным. «Ну и пусть. На досуге разберусь. Благо, у меня, кажется, наконец, появился досуг…»
Внезапно его обожгла жуткая мысль: «А как же мои родные? Мама, отец, Натка… Как они Натке-то объяснят? Умер? Уехал? Бедная моя сестрёнка!.. Она ж малая совсем!.. А Маринка?.. Сколько меня не будет в её жизни? Год? Два? Или я вовсе не вернусь? В какой момент она поймёт, что ждать бесполезно? Найдёт мне подходящую замену?» От этих замечательных размышлений он снова тихонечко завыл. Потом, сработал инстинкт самосохранения: он попытался загнать страх в самый дальний, самый тёмный угол своего разума. Для верности он влепил себе ха-а-аршую оплеуху и взвыл уже от боли, а потом расхохотался. По-прежнему ситуация была непонятной, а потому безвыходной, свет по-прежнему наводил тоску, а тишина притаилась по углам и за дверью в ванную и ждала момента, чтобы напасть, но смех его не был истерикой, это была самая естественная для него реакция на стресс. Он смеялся над собой, над своим глупым положением, над этой тарелкой, которую он вместе со стаканом успел составить на пол, под этим единственным стулом, на который он уже успел взгромоздиться и с которого едва не свалился теперь.
Ему в голову пришла очередная гениальная идея: а что, если стукнуть изо всех сил по стене? Сил-то у него достаточно… Ну что, сказано (то есть, подумано) — сделано. Он встал, то есть вскочил, подбежал к противоположной стене, ударил со всей своей недюжинной силы и… и ничего. Только левый бок — от колена до плеча — болел, подтверждая все физические законы. А стене – хоть бы хны: не пошатнулась, не треснула — вообще ничего! Он ничего и не ждал. Конечно. Разумеется. Несомненно. Но, тем не менее, он страшно разочаровался. Потому что, ничего не ожидая, он всё же надеялся: а вдруг? Ну, вот прямо сейчас? Возьмёт и треснет?
Он снова вернулся к своему уже обсиженному стулу, уселся и глубоко задумался. Всё это конечно замечательно. Незапланированный отпуск и всё такое… Но, тем не менее, это совершенно не вписывалось в его представления о прекрасном. «А где музыка и девочки?.. Чего-то я явно недопонимаю!» — как-то даже обиженно сказал он, обращаясь к той самой стене, которую только что немилосердно избивал. Потом его внезапно настигло озарение: «А что я здесь вообще буду делать? Компа, телека, видака здесь нет. Пообщаться кроме себя любимого тоже не с кем. Библиотека, как я понял, здесь не предусмотрена. Здесь даже глазу не за что зацепиться. Ничем не пахнет. Все стены на ощупь абсолютно гладкие. И эта тишина…» У него сразу появилось ощущение, что он в один миг лишился всех чувств: зрения, слуха, обоняния, осязания, вкуса. Единственное, чем его теперешнее состояние отличалось от смерти, — это то, что он продолжал осознавать себя как личность, и при нём остались все его воспоминания. «А толку то?.. Я же теперь ничего не могу. Я ведь для всех, наверное, умер. Хотя… Интересно, а как это выглядит для тех, кто остался там?.. Я просто «пропал без вести»? Может, те, по чьей воле я здесь очутился, потрудились как-то объяснить моё исчезновение. Хотя… «те, по чьей воле я сюда попал»… Знать бы!.. Кто?.. Где я? Зачем я здесь? Надолго ли?»
Пустота, тишина и одиночество накрыли его с головой, он впервые в жизни остался наедине с собой и теперь не имел ни малейшего представления о том, что с этим делать. Всегда у него было множество совершенно неотложных дел, бесконечное количество желаний, которые требовали своего осуществления. И вдруг… абсолютная пустота. Он как будто из собственной постели попал в открытый космос и теперь болтался без поддержки в пустоте, тишине и холоде. Картинка представилась ему так ясно, что на мгновенье на противоположной стене, на полу и даже на потолке засияли колючие звёзды.
«А ведь по сценарию я, наверное, должен рыдать, биться в истерике и вопрошать: «За что?». А я вместо этого, как последний идиот, думаю о звёздах и космосе, хотя, возможно, я никогда больше не увижу неба. А может я просто псих? Может, через минуту, через час, через день в этой самой стене откроется дверь… это не важно, что я никакой двери не нашёл, она просто очень хорошо скрыта… В неё войдёт врач в белом халате и скажет: «Ну что, больной, я вижу, вы уже лучше себя чувствуете. Будем выписывать?» На пороге психиатрической клиники будут рыдать от счастья родные… Правда, из универа меня после продолжительного пребывания в дурке выпрут, обидно, конечно с пятого-то курса, да и с работой будет туговато — кому нужен псих без образования? Но зато я буду среди родных… Да. А им-то как будет весело — больной в семье. Маринка тогда, разумеется, бросит меня. И правильно. А иначе ей тоже туго придётся. А меня соседи совсем со свету сживут. Будут крутить пальцем у виска, кидать на меня и друг на друга выразительные взгляды и тихо (а может, и не тихо) перешёптываться… Какой ужас!»
«Говорят, сумасшедшие никогда не осознают свого сумасшествия. Означает ли это, что и эта моя версия бессмысленна? Так где же я? И кто я, если уж на то пошло?»
Он вскочил со стула и стал расхаживать по комнате. Он был абсолютно беспомощен. Что может быть хуже?
«Этот парень был из тех, кто просто любит жизнь»… Он тоже любил жизнь и что?.. Неужели?.. Как же так?..
«Ну, вот и закончилась моя счастливая жизнь. Пора, пожалуй, становиться философом, иначе я тут совсем свихнусь! Жалко здесь зеркала нет – не получиться оценить результаты продолжительного размышления над жизненно важными вопросами типа «быть или не быть». А то хоть поржал бы. Ну, ничё. Развиваем воображение!» Он представил себя с глубокомысленным выражением на лице и заржал. Потом он представил, что сказали бы его друзья на такие перемены с его лицом и ржание перешло в тихое подвывание.
Думаю, не стоит слишком подробно описывать его пребывание в той замечательной белой комнатке. Оно было довольно-таки унылым. Никаких особенных событий так и не происходило: дверь всё нигде не обнаруживалась, в неё не входили инопланетяне, даже врачей психдиспансера и то не было! Постепенно его жизнь стала вполне размеренной. Утром (насколько может быть утро в комнате, где всегда одинаково светло) он вставал, умывался, к его возвращению из ванной на стуле появлялся завтрак – неизменная овсянка, он уже привык съедать его почти с удовольствием, потом он занимался тщательным изучением белых стен и размышлениями на всякие разные темы. Иногда он пытался представить, как живут его близкие в его отсутствие, с каждым разом картинка получалась всё ярче. В другой раз он размышлял над проблемами мирового масштаба. Временами ему в голову приходила мысль о том, что здорово было бы как Че попутешествовать с лучшим другом по стране: то автостопом, то на старом, дряхлом мотоцикле. И он рисовал в воображении картины этих поездок. Трасса, вьющаяся среди бескрайних полей, ветер, бьющий в лицо, сзади лучший друг, что-то орущий, пытаясь перекричать грохот мотора. Иногда остановки в придорожных городах и сёлах, случайные знакомые – как старые верные друзья, головокружительные пейзажи, и свобода – бесконечная, абсолютная свобода… Мечты занимали большую часть его времени, потому что больше ничего у него не осталось.
Он весь зарос бородой – бриться-то было нечем, да и зеркала в его хозяйстве не было. Он привык жить в этой пустоте. Он привык, что в его сердце, как это ни по-книжному звучит, навсегда поселилась боль. Страшная, горькая, убивающая капля по капле тоска по несбывшемуся. Когда он думал о том, сколько всего он хотел сделать, сколько всего можно было бы совершить, какой счастливой могла бы быть его жизнь, на него накатывала такая тоска, что в пору было вешаться. Вот только не на чем. Так что, за неимением возможности совершить суицид, он поспешно отгонял от себя все эти мысли и снова предавался мечтам. Силой своей фантазии он создал целый мир: прекрасный и печальный. Там почти не было людей (он внезапно понял, что общество себе подобных его уже не прельщает). Там было много воздуха, какого-то особенно чистого, прозрачного, пахнущего дымом от горящих сырых листьев и весной. Там у него был уютный бревенчатый домик на высоком холме, на опушке леса. Там у него была шикарнейшая библиотека – огромная комната, в которой вдоль стен тянулись стеллажи с книгами в одинаковых кожаных переплётах, в углу под уютным торшером стояло кресло-качалка, а у окна, выходящего в лес, стоял солидный дубовый стол. Он любил сидеть долгими одинокими вечерами на резном крыльце и смотреть на закат. Днём он бродил по лесу или вывозил из сарая старый мотоцикл и отправлялся по просёлочным дорогам и широким магистралям искать себя.
Он почти не видел стерильной белизны комнаты, совсем переселившись в выдуманный мир. Наверное, если бы его кто-то увидел, то принял бы за сумасшедшего. Наверное, так и сходят с ума…