Old woman

Эпиграф:
«К счастью, человек – это не восходящее и заходящее
 солнце, иначе плохо пришлось бы нашим культурным
ценностям. Но внутри нас есть что-то солнцеподобное,
 и когда говорят об утре и весне, вечере и осени жизни,
 то это не просто сентиментальный жаргон.
Так мы выражаем психологические истины и, более того,
 физиологические факты, ибо смена направления движения
солнца в полдень изменяет даже телесные свойства".
К.Г. Юнг

Отвага. Где она, моя отвага? Или она тоже, как и многое другое в нас, в качествах нашего характера, следствие гормональной бури, бушующей лишь в молодом организме? Если так, то понятно, почему с возрастом нас все более одолевает робость.

Поэты говорили: «Кровь кипит!» Но это, как выяснилось, вовсе не кровь, и вовсе не кипит. Все очень сложно в этой системе, называющейся «человек». Эта система соткана из гормонов, но так удивительно тонко, что и не сразу понятно, что же происходит. Человек, далекий от тайн, глубоко спрятанных в недрах организма, думает, что с возрастом гормонов производится все меньше и меньше. Но это не так. У меня, женщины за пятьдесят, гормонов производится в десятки, а иногда, в зависимости от индивидуальных особенностей, и в сотни раз больше, чем у восемнадцатилетних женщин. И сегодня у меня их произведено больше, чем вчера. Вся тонкость в том, на сколько больше.

Вот, предположим, количество гормонов, необходимых для сегодняшнего функционирования двадцатилетнего юноши, равно единице (1). Завтра их для него должно быть 1 + 0,0002 = 1,0002. Послезавтра – 1,0004, далее – 1,0008, 1,00016, 1,00032 и т.д. и т.п. Наконец, лет этак через двадцать-тридцать, организм этого же человека будет производить некое количество гормонов, обозначим его 1х. Рассмотрим несколько дней нашего пятидесятилетнего знакомца:
1х + 0,00064;
1х + 0,00065;
1х + 0,00066;
1х + 0,00067.
Понятно, что изменилась прогрессия. Из геометрической, в двадцатилетнем возрасте, она стала арифметической в пятидесятилетнем. Для нормального функционирования организму необходимо увеличение количества гормонов, но совсем не в том количестве, сколько требуется в репродуктивном возрасте. Тогда, когда мы можем стать родителями, природа нам отпускает такое количество материала, которого хватит с избытком на зарождение новой жизни, а не только на повседневные нужды. Количество необходимого материала растет лавинообразно, неимоверно, оно просто не помещается в одном организме. Его столько, что хватит обогреть, накормить, защитить и другие организмы, менее сильные физически, менее агрессивные, нуждающиеся в опеке – это женщины и дети.

Отвага. Отвага – это не храбрость, нет. Храбрость – это сила воли победить страх, переступить через него, это возможность своим желанием разжать тугую пружину ужаса, стягивающую живот. Я это поняла только теперь, на старости лет, когда любая поездка в легковом автомобиле даже по самой хорошей дороге заставляет мобилизовать меня всю свою волю, чтобы не отдаться животному страху.

Отвага же рождается в сердце в какой-то неожиданный момент, она легкая, незаметная, как чистый воздух. Ты ведь не замечаешь воздуха, ты просто им дышишь. Так и отвага, она просто есть, и поэтому ты ночью на мотоцикле мчишь по шоссе без света, потому что где-то, что-то оборвалось, и свет на мотоцикле не зажегся, а ехать хочется и надо, от Краснодара до побережья на одном дыхании, на седле позади мужа, обняв его, прижавшись крепко, но не давя на его спину, чтобы не усложнять ему и без того нелегкий труд везти тебя по ночному шоссе к морю, к утру.

Это было наше последнее лето на Кавказе. Пустынный берег, выбранный нами, подарил покой и наслаждения, которых мы были лишены целый год. Не о чем рассказывать, скучное повествование о нескольких днях беззаботного счастья: ни одного конфликта, ни одного интересного эпизода. Мы были Адамом и Евой в райском саду с видом на море. Постороннему глазу не за что было бы зацепиться, если бы там и оказался этот посторонний глаз. Пару раз мимо проходили пограничники, но и они ничем не нарушили наш покой. Счастье так однообразно: часами пялиться на море, часами кувыркаться на песке, принимая различные позы, пробуя таким образом изменить акценты наслаждения, заплывать далеко-далеко, угадывая берег лишь по легкой дымке на горизонте, лечь спиной на волну и вглядываться в небесный простор, досадуя на птиц, отвлекающих твой взгляд от поиска первой звезды.

И ведь ни я, ни он ничего не боялись: не было страшно нестись на бешенной скорости с погашенными огнями ночными призраками по шоссе, не было страшно того, что мы совершенно незащищенные, нагие, вдвоем на пустынном берегу, что это Кавказ, что нас просто могли ограбить, изнасиловать, убить обычные уголовники, не было страшно заплывать так далеко, что терялись ориентиры, не было страшно ночью, когда тьма была столь густой, что казалась плотным шелковым покрывалом, жестоко разрываемым огнем костра.

Мне бы хотелось умереть молодой. Когда ты молод, смерть кажется чем-то вроде черного хода, через который ты можешь сбежать от отчаяния и страданий. Причем это отчаяние и страдания души. Они, конечно, накладываются еще и на страдания тела, но страдания тела мы научились терпеть. Страдания же души бывают нестерпимы. Особенно от необратимых потерь.

Пока чаша этих самых страданий не допита до конца смерть представляется единственной приемлемой альтернативой им. Я, как и каждый человек, не люблю и боюсь страданий, физических ли, нравственных ли. Их бессмысленность и огромность делают жизнь невыносимым бременем. Поэтому в молодости смерть кажется милосердной и спасительной. Отчаяние и страдание позволяли мне думать, что я не доживу до старости. Я всегда была готова прервать эту нить сама, а не ожидать, когда ее прервет норна. Выбор был за мной. Я так думала.

Действительность оказалась куда прозаичнее и подлее. Сначала я пряталась за любопытством и любознательностью: интересно, что впереди, а вот за тем, следующим поворотом? А что под обложкой новой книги, а какие тайны таит комп? Потом начала прятаться за понятием «долг»… а ведь все дело-то в обыкновенном инстинкте самосохранения.

И что? Вот она старость, а в чаше еще не видно дна.

Только чувствую я, что надвигается нечто темное, грозное, устрашающее.

И смысла в смерти теперь не вижу. Она всего лишь последняя в череде других страданий, а не избавительница от них. Ибо не знаю, что там далее, за чертой – избавление от мук, или же новые муки. А ведь может оказаться, что правы сторонники гипотезы существования сансары – бесконечной череды рождений и смертей. И может статься, смерть мне скажет: «Прощай, дорогая, до следующего воплощения!»

Мне стало понятно, почему старики так боятся смерти и не хотят умирать: время притупило боль потерь, острота отчаяния истончилась, гормональная буря улеглась, ты исчерпал все, что выпало на твою долю, ты все пережил, все страсти и все страдания, и не осталось уже их более, кроме самого последнего. И тогда наступает момент, когда хочется, наконец-то, узнать, как это жить без них, без страданий, пусть и без наслаждений, но и без мук. Если, конечно, мы условимся не принимать во внимание физических старческих немощей. Ох, как это трудно, не обращать внимания на выматывающую, иссушающую волю боль.

Моя убогая мазанка соседствует с кирпичными пятистенками.

Я купила эту кособокую уродину, полностью исчерпав все свои заначки на черный день, из-за того, что рядом на мягких холмах растет дубрава, а у подножия дубов плещется крохотное озеро холодной родниковой воды, глубокое и чистое.

Сверкающую зелень травы пересекают желтые песчаные тропинки.

Все эти плавные линии холмов, тропок, берега, стремительный и мощный взлет крон покорили мое сердце. Я полюбила все это с первого взгляда.

Но больше всего люблю здесь встречать зарю, когда травы утопают в росе, а воздух замирает в предвкушении появления солнца.

Над водой поднимается туман… нет, это не туман, это более плотная субстанция, в которой угадываются едва проступающие крыши и стены каких-то строений, купола не то теремов, не то соборов, едва различимые человеческие фигуры движутся по слегка обозначенной улице… но лишь солнце коснется навершия золотого купола, лишь, едва заметно, утренний ветерок колыхнет травинку, как весь мой град Китеж растает, так и не успев открыть предо мной свои врата.

Но завтра я опять приду на утренней зорьке ловить свою рыбу.