Ветрова Наталья Новый год на четвертом курсе

Новый год на четвертом курсе.

I.
За стеной в соседней комнате крутили одну и ту же пленку. Чуть хриплый мужской голос пел и пел, внося приятную отрешенность. Слушатели млели, приняв расслабленные позы. Очень необходимое состояние в отдельные моменты зачетной недели. Столько тревог и забот, а впереди Новый год, каких-то еще пять дней и... не успеешь глазом моргнуть, как наступят еще более сильные треволнения - экзаменационная сессия! Сказочный праздник в окружении зубрежки и трясучки. Провести его надо на должном уровне. "На очень должном!" - не уставал подчеркивать Гусев, главный инициатор данного предновогоднего сборища.
За стеной - приятно щемящие душу мелодии, за окном - поздний зимний вечер с кружением снежинок в свете фонаря, в комнате - розовый полумрак. Горит лишь настольная лампа под розовым в цветочек абажуром. Такое ощущение, что канули в небытие эти предстоящие пять дней, что Новый год - вот он! Еще полчаса, час - и слетит с них все обыденное, скучное. В какой-то момент в комнате стало тихо, совсем тихо, той тишиной, что наступает в стенах общежития лишь где-то к середине ночи.
За стеной сменилась мелодия; Гусев выбрался на середину комнаты, томно изогнулся, картинно сладострастно прикрыл глаза и закачался, плавно изгибаясь, задрав мотающиеся руки кверху.
- Ну, что, шпиндрики! - не открывая глаз, воскликнул он, - Так и будем переваривать прошедший зачет? Дождетесь, налетят девицы, и уж тогда точно, ни до чего не договоримся! А ведь послезавтра опять зачет!
- Заладил, зачет-зачет! - проворчал Конкин и вышел к танцующему Гусеву. Танцевать ему не хотелось. Он пошаркал небрежно ногами, передразнивая Гусева, и, отпихнув его бедром, занял центральную позицию.
- Хватит жить кое-как! Вся эта заумная дребедень от нас не уйдет! Еще успеем погрязнуть!
- А я о чем?! - всплеснул руками Гусев, усевшись после толчка на край стола.
- Он о чем! - возмутился Конкин, пренебрежительно, через спину, указав большим пальцем на Гусева. - Нужен конкретный план, нужны компоненты пира! - кто-то весело фыркнул, - Да! - Конкин развернулся в сторону весельчака, - Нужна елка, наконец!
Кажется, этим двоим удалось несколько расшевелить раздремавшееся студенческое общество. Заскрипели кровати под развалившимися на них телами, задвигались стулья под не успевшими занять мягкие места. И теперь они, все еще лениво, загудели, закладывая первые кирпичи строительства оптимального варианта новогодних радостей, со все большим вкусом смакуя предстоящие удовольствия.
Сидоров, он же Малыш, прозванный так, кстати, явно не за рост, сидел у окна под открытой форточкой и курил, пуская дым в морозный, искрящийся падающим снегом темно-синий прямоугольник. Изредка он благодушно изрекал какую-нибудь фразу, обращаясь к Гусеву, выступающему в роли рефери, для убедительности тыкая в его сторону рукой с зажатой между пальцами дымящейся сигаретой.
Гусев, единственный, проводил большую часть времени стоя, а не сидя или полулежа. Он подскакивал почти на каждую реплику, яростно начиная урегулировывать мгновенно вспыхивающие из-за него же противоречия. К моменту, когда все сдавались или просто затихали, придя к соглашению, Гусев садился, чтобы через минуту вскочить снова.
Филимонов подремывал, уютно привалившись к массивному боку Петьки Егорова. Время от времени он открывал глаза, полусонно водя ими по комнате. Буркал: "Ну, расшумелись!" - и опять его веки опускались, и он сладко шевелился на занятом пятачке кровати.
- Базарники! - посмеивался староста группы Панков. Сборище это казалось ему непроходимым ребячеством, он сам не понимал почему, ведь он не меньше других жаждал новогодних радостей. И все же что-то его не устраивало. Может, излишняя шумливость и несговорчивость, несовместимые с его понятиями о мужском характере. Но он не мог дремать, как Филимонов, или просто молча следить за исходом обсуждения, были и такие. А ведь если не надеть узду на это азартное вече, оно так криком и изойдет, ни к чему конкретному не придя! Чего доброго останешься так без новогоднего празднества! Панков, несмотря на свое недовольство беззаботностью группы перед лицом надвигающейся сессии, и сам ни за что не согласился бы лишиться своего самого любимого праздника. Филимонов расхохотался бы: "Панков, а я думал, ты только первое Мая да седьмое Ноября отмечаешь!" Язва этот Филимонов... Панков не лез, как Гусев, на авансцену, но последнее слово пока что оставалось за ним.
Обговорены были уже почти все вопросы: кто будет бегать по магазинам, что покупать, кто что будет готовить, где взять посуду, на чьей совести музыка, и масса других мелочей. Разговор неизбежно коснулся женской половины их группы, какие могут быть предпраздничные хлопоты без девчонок! Которой что поручить, решали дружно, без особых противоречий. Света Тихомирова и Наташа Марчук украсят помещение - сами или с чьей-нибудь помощью, это им решать. Требовались елка или достойный эквивалент, гирлянды, картинки и игрушки по стенам и шедевры на оконном стекле. Стекло предназначалось исключительно Тихомировой, она - признанный художник не только в их группе, но и на факультете. Тихомировой гордились, ее любили за ее таланты и за симпатичнейшую внешность, веселый нрав и открытый характер. Ее расположения добивались. Труднее было придумать дело для Катеньки Борисовой. Про эту красавицу ходили разные слухи. Кое-что знали, но в основном строили догадки, криво ухмылялись, а втайне мечтали снискать ее женскую благосклонность, а еще лучше - заинтересованность. Вот такая у них Катенька. Больше всех о ней мог бы рассказать Костя Филимонов, и об этом все знали, и все равно мечтали, уж такое у Кати свойство. А к Филимонову не ревновали, он шел вне конкуренции. Большую роль здесь играло то, что в глазах многих своеобразный их союз был продиктован этикетом - пара под стать друг другу, и каждый считает себя вполне свободным для экскурсов на сторону.
Из очередного цикла дремоты Филимонова вывел громкий смятенный выкрик:
- И Кошкина будет?!
- А ну ее. - заелозив на стуле, с ленцой поддержал этот страстный протест присмиревший Гусев.
- А что это вдруг? - флегматично удивился Малыш.
- Как что? - возмутился Конкин. Это он своим криком поднял вопрос о Кошкиной. Юные мужчины дружно заговорили, кто принимая такую постановку вопроса с ехидцей и смехом, а кто и всерьез поддавшись настроению Конкина.
- Уж больно она яростно грызет гранит науки! Кошка драная!
Петька Егоров ухмыльнулся, резко двинувшись, чем окончательно разбудил Филимонова. Вздохнув, тот подтянулся к стене и сел прямо, уперевшись в нее спиной.
- Ой, какие страсти, к чему бы это, Конь, а? - крикнул Егоров Конкину.
- Да она Новый год превратит...
- Не приписывай ей такой демонической силы. - Филимонов наконец тоже вступил в разговор. Он сладко и звучно зевнул и добавил:
- Новый год даже для грызунов - новый. Не бойся, у нее тоже неизгладимые воспоминания о деде Морозе и коробке конфет.
- Не-ет! - не сдавался Конкин.
- Не понимаешь ситуации. - наставительно произнес Егоров, - Светка дружит с Кошкиной.
- Да откуда ты взял! Ну, сидят на лекциях рядом, ну...
- Ты сейчас бесконечный ряд этих "ну" соберешь. Так что, дружат. Дружат. Тихомирова тебе устроит - без Кошкиной!
- Да Тихомирова вообще всех беспородных собак-кошек жалеет!
- Кошкина не кошка! - весело выкрикнул Малыш и первым захохотал.
Когда смех поутих и стало возможным быть услышанным, Панков постарался привлечь к себе общее внимание.
- Мы все одна группа! - сказал он и повысил голос. - И нечего разводит идиотские дебаты!
Он слегка побледнел, брови сдвинулись к переносице, глаза неприязненно скользили по лицам, озадаченно уставившихся на него ребят.
- Да кто против что ли Кошкиной. - смахивая со щеки слезу, сказал Егоров, - Это у Коня аллергия на все, что выше его ума.
- Ну, ты! - Конкин подскочил со своего места, угрожающе подавшись к Егорову.
- Да не заводись ты! - схватил его за полу пиджака круглый Акимушкин. Конкин сел, зло и обиженно поджав губы. Почти после каждой сессии ему приходилось "стричь хвосты", как любил выражаться Гусев ("хвосты" в студенческом обиходе не что иное, как обыкновенные двойки), сам частенько еле увертывающийся от такого украшения. Его спасал процент успеваемости и обилие шпаргалок, как своих, так и чужих, которыми оперировал с завидной виртуозностью. Конкин таким талантом не обладал, но он был незаменим на любом праздничном сборище в любой компании, его широкая натура не давала повода к унынию, поддерживая всеобщий тонус на высоте.
- Ритка не хуже других.
- Ну да! У нее от девицы только платье! Небось и танцевать не умеет...
- Ой-ой-ой! - хохотал Егоров, - А ты не танцуй, ты лучше с ней целуйся!
- Оболтусы. - сморщившись как от зубной боли, ни к кому не обращаясь, пробормотал Панков. На него никто не обратил внимания.
- Ее целовать?! - ужаснулся Гусев, явно разыгрывая Конкина, - И она поймет, что это такое? - он тут же фыркнул, не удержавшись в роли.
- Оценит не хуже других. - Егоров утих, глубоко втянул воздух, в нарочитой задумчивости поглаживая себя по груди. - Был бы мужик, а поймет любая, не то что эта. Правда, Фил?
Он повернулся к Филимонову. Тот лениво скосил на него глазом, склонив голову набок.
- Если только иметь ввиду, что получу лекции по системам. Третьего экзамен. - он вздохнул, - Ради этого...
Панков дернулся и встал со своего места.
- Может, хватит хамить? - он мрачно обвел всех тяжелым взглядом.
- А что это ты вдруг так о Кошкиной стал печься?
Панков презрительно хмыкнул и, склонившись к Гусеву, медленно, словно вдалбливая урок, сказал:
- Не о Кошкиной речь. А о хамстве. Понятно?
- Да ладно вам! - крикнул со своего места Егоров, - Это же не Светку или Ленку целовать. Никто и не собирается соблазнять нашу Риточку. Пусть себе учится.
Егоров есть Егоров. Он опять весело зафыркал и ткнул разнежившегося Филимонова в бок.
- Хотя Филу по зубам любой орешек!
- Если только за лекции. - лениво повторил Филимонов.
Панков сунул руки в карманы брюк и, скривив губы, покачал головой, уставившись в пол.
- Ну и ну. Недоделки.
- Сразу и обзываться! Хорошо, что мы люди незлые. Да и Филимонову Катька не позволит. Все будет как нельзя лучше. Ага, Фил?
Филимонов пожал плечами и, неуловимо дрогнув лицом, ответил:
- Ну, почему, Катя не деспот и я не рядовой. Только, - он весело скосился на старосту, - только чтоб Тихомирова была подальше от Риточки, боюсь, не устою, забуду про лекции, тогда...
Малыш резво соскочил со стула и вовремя оказался рядом со старостой, обхватив его за плечи.
- Тошка, они тебя заводят. - громко сказал он. - Они бы Конкина цепляли, а тут ты влез. Неужели тебе не видно!
Егоров потирал руки и хихикал в своем углу. Филимонов лениво улыбался, сквозь прищуренные веки разглядывая живописную пару - клокочущий Панков в объятиях манерного Малыша.
- А Тихомировой чихать на тебя! Не дотянул ты до нее. - Панков стряхнул руки Малыша, резко оттолкнув его от себя, и сел на стул.
- Все может быть, кто его знает. - с этого Филимонова как с гуся вода, кивает головой согласно и по-прежнему улыбается. - Может и не дотянул, но Светке об этом не скажу. Или ты меня заложишь?
Панков сдержал себя и ничего не ответил на эти издевательские слова Филимонова.
- Мужики! - теперь Малыш занял середину комнаты и воздел руки вверх, призывая к вниманию распадающееся общество. - На носу Новый год! - выкрикнул он как глашатай на площади.
В ответ нестройно засмеялись.
- Новость! - откликнулся все еще мрачный Конкин. Егоров похохатывал. Он без этого никуда. И все задвигались, вставая.
- Все помнят кому что поручено? - повернувшись к Конкину, грозно воскликнул Малыш, - А Ритке поручим снежинки вырезать.
- Ага. Хоть шерсти клок.
- Ну, Конкин! - Панков несколько поостыл, он недоверчиво качал головой, разглядывая возмутителя спокойствия. - Всех взбаламутил.
- Да уж всех! Только тебя!
- А жаль. Значит, вся наша группа - набор единиц...
- Да хорошие мы, хорошие! - прокричал Егоров.
Филимонов вдруг оказался рядом с Панковым, стоял и смотрел на него с самым серьезным и скромным видом.
- А Кошкина скучноватая, конечно, девица. Вот Конкин и перепугался. Только и всего. Скучное существо на великом празднике... Для него это удар ниже пояса. Но ты, Сережа, не бойся, - Филимонов повернулся к Конкину и покровительственно похлопал его по плечу, - Поручим нашему старосте в новогоднюю ночь поухаживать за Риточкой, она повеселеет. И твой взор ничем не омрачится. Правда, - Филимонов скромно кашлянул, - насколько мне не изменяет моя интуиция, может произойти накладка. По-моему, наш синий чулок питает возвышенные и безнадежные чувства к нашему неповторимому Малышу...
- Дал бы я тебе, Костик, но, к сожалению, тебе даже это не поможет, а с другой стороны и как-то уже привык, что от тебя ничего хорошего не услышишь. - со вздохом отозвался Панков на проникновенную речь Филимонова.
- Зачем же так сразу? - Филимонов обиженно поджал губы. - Ничем тебе не угодишь.
Пожав плечами, он двинулся к выходу. Пока пробирался через столпившихся однокурсников, Панков неотрывно смотрел ему в спину. Артист. Ленив, но не глуп, может выручить в беде, но тоже по настроению. Любитель выставить себя как самого-самого. За что особенно недолюбливал его Панков, так это за то, что Филимонову удавалось слыть этим "самым-самым". Не красавец, как Малыш, а куда тому до него!
Егоров топтался на одном месте у самых дверей, загораживая собою проход. Вид невинный, но наверняка намеренно создает толкучку - не дохохотал, а попробуй протиснись мимо такого! Задержка у дверей заставила Гусева вернуться к самой главной проблеме - объему помещения. И страсти разгорелись снова.
***
Родители Акимушкина уехали встречать Новый год к родственникам в другой город и, самое главное, милостиво разрешили впустить в квартиру всю "эту ораву", при условии, что к их приезду в доме будет полный порядок. Они понимали, его родители, что этим актом хоть в в какой-то мере помогут своему сыну, своему добродушному увальню.
Тридцать первого декабря Акимушкин стал главным стержнем, вокруг которого завертелась жизнь их группы. С утра в квартире деятельно трудились те, кто уже расправился со всеми зачетами, пытаясь превратить обыкновенное жилище в подобие новогодней сказки. На кухне от жара дрожал воздух, открытая форточка не помогала. Входная дверь беспрестанно хлопала, впуская обремененных сумками и свертками весело озабоченных молодых людей и выпуская часть из них налегке. Коллектив как всегда действовал дружно и сплоченно. Конкин уже не страдал по поводу Кошкиной, благо она честно корпела над снежинками где-то у себя дома, не мозоля никому глаза, и появилась в квартире Акимушкина лишь во второй половине дня, ближе к вечеру, чтобы развесить под потолком на протянутых нитках этот белый ажур, имитирующий снегопад. Конкина как раз послали за хлебом.
Работа была проведена громадная, было бы слишком утомительно описывать ее, к тому же в этом нет нужды, она знакома каждому. Главное, что к шести вечера молодые люди смогли удовлетворенно перевести дух и с чистой совестью отправиться по своим домам - у большинства домом было общежитие - чтобы набраться сил и навести красоту, конечно, это касалось тех, у кого возникла такая необходимость.
Квартира у Акимушкиных трехкомнатная. В одной комнате устроили застолье, в другой, самой большой, танцплощадку, в третьей - артистическую уборную. Елка стояла на журнальном столике в комнате для танцев. На стенах висели еловые и сосновые ветки, украшенные игрушками, через все комнаты тянулись гирлянды, свисали снежинки, серебристые нити дождя, разноцветные завитушки. На оконном стекле красовались гномы в окружении зайцев, белок и лисиц. Под елкой, на одной из колонок магнитофона сидел игрушечный белый медведь, наряженный под деда Мороза. Для Снегурочки достойного эквивалента у Акимушкиных не нашлось. Леночка Кудимова обещала разыскать
свою старую куклу и тем самым восполнить такой досадный пробел.
В десять вечера голодное общество было уже в сборе. Девчонки с Гусевым и Малышом толкались вокруг составленных буквой "Т" столов, наводя последние штрихи в сервировке, расставляя блюда более рационально. Гусев нет-нет да и отправлял в рот облюбованный кусочек. Наташа Марчук, скорая на расправу, шлепала его по затылку, Тихомирова и Кудимова прыскали в ладошки. Гусев обижался и, оправдываясь, говорил, что кусок был лишним и вносил дисгармонию. Малыш помалкивал, он тоже был не прочь "наводить гармонию", хотя бы и в тарелке с хлебом, но у него не хватало духу. Перед Светочкой он не мог показывать свою зависимость от чрева.
В комнате для танцев под предводительством Егорова налаживалась аппаратура. Акимушкин с удовольствием сновал по квартире, как ему казалось, командуя парадом. Чувствовал он себя гордо и прекрасно, как никогда. Панков стоял, прислонившись к боку серванта, и молча созерцал возню, приносящую, видимо, немалое удовольствие. В квартире жарко. В кармане у него толстая плитка шоколада "Улыбка". Ему тревожно за ее твердость, и он периодически ощупывал ее то прямо так, через ткань, то запуская руку в карман. Первозданной твердости уже нет, но формы шоколадка не потеряла, самый раз ее бы съесть. Проверки Панков старался делать незаметно. Шоколадка - новогоднее утешение бедной Кошкиной. Панков все еще находился под впечатлением того их предновогоднего сборища и не мог избавиться от чувства жалости и неловкости, подогретого его собственным воображением. Ритку обойдут вниманием как за столом, так и в танцах и прочих увеселениях, ее не обойдут совсем, так как дефицит девушек на их специальности весьма заметен, но для нее все будет в последнюю очередь. Из таких вот посылок и родилась идея шоколадки.
Все это хорошо, Панков был рад за себя, но каким образом осуществить задуманную акцию? Как подарить шоколадку? На глазах у всех? Чтобы видели - ей подарок? А другим - нет? Значит так, они садятся за стол... или нет, лучше так - часы бьют двенадцать, он подходит к Кошкиной и... На этом моменте староста спотыкался. Мысленно спотыкался. Как-то все это не очень просто. Все будут на него смотреть. Егоров отколет какой-нибудь номер, Фил ухмыльнется на старосту, а потом найдет повод поддеть побольнее. Рассердившись на себя за такие думы, Панков вдруг почувствовал облегчение, так как в голову пришла очень простая и естественная мысль - маловероятно, что какой-нибудь воздыхатель - а таковых в их группе немало - не догадается преподнести даме сердца какой-нибудь новогодний подарок. Новый год - это ведь праздник, построенный именно на таких приятных мелочах! Тихомирова наберет очков больше всех. Но это не имеет принципиального значения. Панков очень громко облегченно вздохнул - ведь Кошкина, значит, будет как все, с новогодним подарком. И дарить он будет, когда всем будут дарить.
Он поискал глазами Ритку - в который раз за сегодняшний вечер! - и не нашел, так как почему-то его поиски непременно заканчивались тем, что взгляд его задерживался либо на Борисовой - на этой мельком, - либо на Тихомировой. Она сегодня на редкость хороша, что-то в ней чужое, незнакомое и притягательное. Праздничный наряд! Света в бирюзовом длинном платье с довольно опасным вырезом - глаза так и застывают на очень привлекательной впадинке в самом низу выреза - рукава до локтя, на шее янтарные бусы, волосы пышным рыжеватым ореолом обрамляют нежно-розовое лицо с синими, ярко и тонко подрисованными глазами. Она деловито оглядывает стол и, плавно взмахнув руками, весело что-то говорит, обращаясь к девушкам, вместе с ней снующим вокруг столов, к Малышу, к Гусеву. Ко всем, но только не к Борисовой. Борисова сидит в кресле, приняв небрежную и изящную позу, с легкой снисходительной улыбкой следя за последними приготовлениями. Красота Катеньки, ее яркий новогодний наряд не волновали Панкова. Скорее он побаивался Борисовой и старался не попадаться под взгляд ее темных прищуренных глаз.
Неожиданно громко, так, что заложило уши, грянула музыка.
- Уверни сейчас же! - Леночка Кудимова ринулась в комнату для танцев и налетела на сияющего довольной улыбкой Егорова.
- Ага! - закричал Егоров. Схватив Леночку в охапку, он приподнял ее и тут же выпустил из рук во избежание непредсказуемой реакции этой вспыльчивой особы, и небрежным жестом увернул звук.
- Прошу внимания! - мощным басом прокричал он. - Не пора ли нам к столу! Старый год на исходе, пора прощаться!
На призыв откликнулись без промедления, все уже истомились в ожидании. В комнате поднялся гвалт, начались выяснения, кому с кем и где усаживаться. Панков наконец разглядел среди нарядных девушек и Риту Кошкину. Она улыбалась. Это обескуражило Панкова. Его воображение свыклось уже с совершенно иным обликом Риты; очень большую роль в этом играли его собственные переживаниями, так как жалость переполняла его сердце.
На Рите тоже, оказывается, нарядное платье, не такое шикарное, как у Светы, но и не хуже, чем у других. Серо-желтые глаза ее тоже подведены, ресницы накрашены - совсем не риткины глаза! Конечно же, на ее голове нет вихря. Волосы у нее недлинные, чуть прикрывают шею, прямые и блестящие. Спать на бигудях - забота не для Кошкиной, но ее по-мужски крупная голова с тонким девчоночьим лицом и без того смотрелась гармонично красиво, ее не надо было увеличивать прической.
Конкин было взялся командовать таким щепетильным делом, как посадка за стол. Но его никто не слушал. Панков занервничал, попытался внести в это дело свою лепту, забыв о Кошкиной, но он слишком много времени потратил на стояние возле серванта, его призывы тоже потонули в общем гаме неуслышанными. Акимушкин по-хозяйски заботливо подхватил старосту под руку.
- Толик, вот сюда, здесь свободное место.
Панков скосил на Акимушкина глазом, хотел что-то сказать, но передумал и, махнув рукой - жест отчаяния - сел. Напротив него сидел Филимонов, рядом с которым по одну сторону сидела Борисова, по другую - недовольный Конкин. Света Тихомирова оказалась слишком далеко от старосты и, что самое неудобное, по ту же сторону стола, что и он. Увидеть ее можно, лишь изогнувшись над столом. С ней рядом Малыш и как всегда Кошкина. Панков даже сморщился - все шло как по давно разученным нотам. Рядом с Риткой парня не оказалось. Правда, Панков еще не решил, плохо это или хорошо. Но Ритке, наверняка, обидно, по всему видно - на лице дежурная улыбка, а взгляд жалкий, неуверенный. Сразу потерялась среди роскошных Светки и Ленки, между которыми она сидела за столом.
- Граждане! - Конкин встал, поднял руку. - Прошу тишины! Гусев, не стучи вилкой, не убежит от тебя мясо... Итак! Я скажу речь.
- Лучше тост! - выкрикнул Филимонов.
- Тост это поэма. - гордо ответил Конкин, - А я могу только прозу.
- Тогда не лезь! - захохотал Егоров.
Егорова поддержали дружным прыскающим смехом. Конкин криво усмехнулся.
- Так я и знал - с вами каши не сваришь. Ну и трескайте, чего ждете!
- Грубиян ты, Конкин! - казалось, что Филимонов добавит укоризненное "ай-ай-ай!". Но он не сказал. Выждал положенное и произнес тост. Он "пустил слезу" по уходящему году, облобызался, на словах конечно, с наступающим новым, он нажелал всем мыслимых и немыслимых благ, между делом помянув предстоящую сессию, эту гидру со змеями волос экзаменов, призвав всех запастись мечами и щитами, видимо, лекциями и шпаргалками. Он уверенно заявил, что девушки в новом году станут краше и умнее. Девушки возмутились - глупыми они себя не считали.
- Имеется ввиду только пополнение багажа ваших знаний! И ничего другого! - воскликнул в ответ на дружный протест девушек Филимонов, смиренно прижав руки к груди, устремив проникновенный взгляд в ту сторону, где сидела Тихомирова.
Панков вытянул шею. Света сидела, повернувшись к Кошкиной. А, может, он смотрит не на Свету, а на Риту?
Филимонов поднял свой фужер.
- За все сказанное и, главное, за наших девушек! - воскликнул он.
- Согласны! - крикнула Катенька.
Филимонов приветственно приподнял свой фужер повыше, кивнул то ли Тихомировой, то ли Кошкиной: "За вас! " - и осушил его. Борисова, усмехнувшись, пожала плечами. Она лишь пригубила содержимое фужера. У Панкова екнуло сердце - начинается!
Но по мере того, как время шло, и ничего из ряда вон выходящего не происходило, Панков забылся. Филимонов ел, пил, болтал с ребятами, шептался и обнимался с Борисовой. Кошкина незаметно проводила время в тени Тихомировой. Шоколад в кармане старосты делался все мягче и мягче, а его владелец все веселее и раскованнее. Миг встречи нового года, эти загадочные секунды, сопровождаемые боем курантов, потонули в громовом восторженном крике. Панков отдался веселью. В приятном возбуждении кружил он в мерцающем свете цветомузыки с девушками, и с порочной Борисовой, и великолепной Тихомировой тоже. Девушки хохотали, целовались.
Кто-то выскакивал с диким ревом из темных углов, скрыв лицо за маской, кто-то кого-то неожиданно ловил, затаившись за портьерой. В основном ловили девушек и Гусева, который мог взвизгнуть не хуже любой из них.
***
Филимонов выбрался из вихляющейся хохочущей толчеи и в изнеможении рухнул на стул возле стола, уже потерявшего первозданную манящую аппетитность, превратившись в хаос из заваленных остатками еды тарелок, беспорядочно лежащих вилок, ложек, ножей, пустых и полупустых бутылок, фужеров и рюмок. Долил в фужер с соком остатки шампанского из ближайшей бутылки и залпом с видимым удовольствием выпил.
- Что ты делаешь?! Шампанское в сок? - ужаснулся Акимушкин. Он тоже подсел к столу.
- Ага. А что? - Филимонов сунул в рот сыр, поискал глазами, чтобы такое еще съесть. - Думаешь, не съедобно?
- Ну... - Акимушкин пожал плечами. Не скажешь же Филимонову, что то, что он сотворил с шампанским не что иное, как проявление дурного вкуса!
- Ладно, не переживай. Давай выпьем как положено, чего-нибудь чистого, без примесей.
- Вот все сядут, тогда...
- Все уже не сядут. - безапелляционно заявил Филимонов. - Пока всех сгонишь, сам протянешь ноги. Теперь все сами по себе. Подай лучше вон ту емкость. - указал он в другой конец стола.
Акимушкин поколебался с полминуты и присоединился к Филимонову. Вскоре их было уже четверо. Через открытую дверь было видно, как в танцевальной комнате прижавшись друг к другу мотались разгоряченные пары под надрывно-томную мелодию.
- Ну и тоска у них там! - воскликнул Акимушкин. Он любил поесть и теперь, глядя на танцующих, с благодарностью думал о Филимонове.
- Это как сказать. - ухмыльнулся Филимонов и сладко потянулся, хрустнув суставами. Он пододвинулся к Акимушкину, склонился к его уху и кивнул в сторону танцующих. - Пойдем и мы пообнимаемся, а?
Акимушкин фыркнул и покраснел.
- Тебе хорошо с Катькой, вон она какая! А мне с кем прикажешь танцевать? К Светке не пробьешься, Кудимова меня... не любит...
- Толстых она не любит, это точно. - кивнул Филимонов.
Акимушкин слабо улыбнулся: "Вот гад!" - и попытался отшутиться.
- А с Кошкиной пойдешь, еще ногу отдавит.
- Кошкина? Отдавит? Тебе? - Филимонов загоготал, с чувством хлопнув себя по бедру. - У нее вес от пятидесяти и меньше!
Акимушкин помрачнел и стал оправдываться, недовольным голосом объясняя, что именно он имел ввиду, когда говорил, что Кошкина отдавит ему ногу.
- Она, может, танцевать не умеет...
- Ишь ты, - не унимался Филимонов, продолжая смеяться, - какие самбы-рубмы надо знать назубок!
- Да мы сколько раз уже собирались, а я не видал, чтобы она танцевала!
- Да вон, посмотри, с Димкой Садовским танцует!
- Димка сундук! - в сердцах воскликнул Акимушкин.
Филимонов от души веселился, потешаясь над бедным толстяком.
- Правильно, сундук, но и ты не дрейфь, думаю, твои ножки отдавить ей не удастся! - Филимонов перестал хохотать, он примиряюще хлопнул вспотевшего Акимушкина по колену. - Не дуйся! Иди и пляши с Катериной, а я, так и быть, рискну своими мозолями.
- С Катериной! - обиженно повторил Акимушкин.
- С ней, с ней. - подтвердил Филимонов. Он встал и потянул за собой все еще мрачного упирающегося хозяина квартиры. Они вклинились в толпу танцующих.
- А-а-а! Натрескались! - оживленно прореагировали на их появление.
Филимонов галантно раскланивался, улыбаясь. Акимушкин с некоторой задержкой стал вторить ему, неуклюже шаркнув пару раз ножкой. Их весело толкали танцующие парочки. Толчок - и в сторону. Филимонов грозил пальцем и поворачивался к своему партнеру. Он обнял Акимушкина, с чувством закатил глаза, и они тоже замотались в танце. Медленно двигаясь, они добрались до Борисовой, танцующей с Конкиным.
- Катерина! - громким шепотом позвал ее Филимонов. - Твой партнер не надоел еще тебе? А то Акимушкин умирает. Правда, Витенька?
Катерина повела плечами, скосив на них любопытствующий глаз. Конкин принял оборонительную стойку, не выпуская из рук талии Катерины. Акимушкин сконфузился и согласно кивнул головой.
- Будь милосердна, спаси человека. Потанцуй, а?
Филимонов подтолкнул в бок Акимушкина, другой рукой потянул Борисову, завертевшую в ехидном жеманстве плечами. Конкин крепко вцепился в нее, но кто-то сзади резво пробежался костяшками пальцев по его ребрам, и ему пришлось выпустить свою партнершу, тут же оказавшуюся в объятиях Витеньки. На этот раз Акимушкин не растерялся. Борисова серебристо залилась смехом, кокетливо улыбнулась Филимонову и чмокнула Витеньку в щеку.
Филимонов подмигнул разъяренному Конкину и вовремя скользнул от того за спины танцующих, охотно заслонивших его. Конкин резко развернулся, дернул к себе Тихомирову. Малыш протестующе зашумел, Светка восторженно закричала: "Ну, мужики-и!".
В суматохе разбили елочную игрушку, ее осколки захрустели под ногами, сменился ритм, пары замерли, но совсем ненадолго, как раз на тот короткий промежуток, чтобы перестроиться и начать лихо дергаться, извиваться и прыгать. В серванте тонко зазвенела посуда.
Кошкина не прыгала, вдруг оказалась сама по себе. Она пробралась в темный угол и села там на стул между шкафом и стеной. Лицо скрылось в тени. Только часть левой щеки выхватывал то синий, то фиолетовый, то красный, то желтый свет.
- Мадам! - изогнулся перед ней Филимонов. Он протянул ей руку, с легкой рисовкой тряхнув давно не стриженой, но все еще сохраняющей прическу головой.
Кошкина молча смотрела на него. Из-за мигания света никак нельзя было усмотреть, что выражает ее лицо. Филимонов ждал. Он переступил с ноги на ногу. Что это она в самом деле! Он повторил приглашающий жест :"Ну?". Она неуверенно протянула ему руку и встала. Ага, решил Филимонов, все-таки смутилась. Ладошка у нее узенькая и хрупкая. Кошкина глянула в сторону танцующих. Малыш отплясывал рядом с Кудимовой. Тонкое лицо его азартно весело и необычайно красиво. Рита коротко глянула на Филимонова. Она явно недолюбливала и опасалась этого длинного, самоуверенного и нагловатого парня.
Филимонов в свою очередь отметил, что платье на ней очень даже ничего, не броское, но такое, что угловатость ее худобы уступила место хрупкой изящной тонкости, за которую боишься, вдруг переломится от неосторожного движения! И на положенном месте у Ритки, оказывается, имеются очень привлекательные на вид выпуклости. Он притянул Риту к себе, заключив ее в двойное кольцо из своих рук, по спине и по талии, с интересом прижимая покрепче ее грудь к своим ребрам. Она сразу же попыталась высвободиться.
- А разве под такую мелодию...
- Не все ли равно! - усмехнулся Филимонов.
Рита неуверенно пожала плечами. Она еще не поняла, каково танцевать, будучи сжатой так, что ты вроде бы уже не принадлежишь себе! Его объятия она восприняла чисто механически - неудобно и непривычно, не почувствовала еще живой силы мужского тела, прижавшегося к ее телу, это с одной стороны, а с другой - все остальные танцуют каждый сам по себе! Начнут оглядываться на них и многозначительно переглядываться между собой и посмеиваться. А она никогда не танцевала таким вот образом, вжавшись друг в друга!
- С Новым годом! - томно произнес Филимонов и уверенно повел ее в танце.
- С Новым счастьем!... Ну что ты упираешься! - он резко сменил тон и лихо развернулся на сто восемьдесят градусов - как раз в мелодии прозвучал подходящий "бумц-барам-бам!". Потеряв опору под ногами, Рита непроизвольно сжала пальцы, они цепко впились в его плечи, как птичьи коготки. Филимонов еще крепче прижался к ней уже всем телом, он прикрыл глаза, прильнув опущенной щекой к ее волосам. Рита покраснела до слез, испуганно скосив глаза в сторону. Лицо ее находилось как раз на уровне груди Филимонова.
- Я не съем, - прошептал он, - Хотя не прочь. Ты, наверное, вкусная, особенно без одежд.
- Филимонов... - тоже шепотом произнесла Рита и замолчала, оробев. Она вдруг услышала его дыхание, всем своим телом ощутила движение его тела, его мышц - грудь, живот, бедра ходили, плотно прижавшись к ней; ощутила силу в его руках, в его пальцах, мягко давящих на ее кожу, так, что она чувствовала, где у нее у самой какая кость, какая мышца. Оказывается, мышцы у нее тоже есть! И рассказали ей об этом пальцы Филимонова! Она вся напряглась до предела, и неудержимая дрожь вдруг охватила все ее тоненькое тело. Эта дрожь ввела ее в волну ужаса. Ведь Филимонов чувствует ее! И в душе потешается над Ритой! И, словно в подтверждение этим ошеломившим, можно сказать, почти убившим, ее мыслям, Филимонов издал странный звук, то ли хмыкнул, то ли придержал смех, и, не ослабляя хватки рук, погладил Риту ладонью по боку, словно успокаивая испуганное животное.
- Я же сказал, что не съем. Ну, что ты... - интонации голоса совершенно необычные для Филимонова, мягкие и дружелюбные, и он вдруг ослабил объятия, правда, не настолько, чтобы выпустить ее.
Рита перевела дух, Филимонов больше не предпринимал никаких других, пугающих ее действий, и вскоре она успокоилась (относительно, конечно) и, самое для нее главное, перестала дрожать. А это было великим облегчением. В мерцающем хаосе на них не сразу обратили внимание. Только после того, как разгоряченный Малыш, крутанувшись на одной ноге, налетел на них, едва не сбив с ног.
- О-о-о! Прошу прощения, я не хотел! - Малыш прижал руки к вздымающейся от частого и глубокого дыхания груди и, извиняясь, присел в реверансе, громко шаркнув ногой по полу. Его большие темные глаза, шальные от выпитого вина, музыки, кружения, бездумно скользнули по лицу Риты, и он отвернулся, опять вливаясь в ритм движущейся массы тел.
Глаза Егорова, увидевшего эту сцену, загорелись хищным огнем. Проделав замысловатое "па", он протиснулся к Борисовой и довольно бесцеремонно толкнул ее в бок.
- Катерина, глянь-ка! - он ехидно хохотнул и с удвоенной энергией завертелся, расталкивая своей массивной фигурой танцующих, головы которых, как подсолнухи к солнцу, повернулись к необычной паре: Филимонов-Кошкина.
- Видишь, как мы взбодрили наш народец! - Филимонов весело хмыкнул над ухом запаниковавшей и затосковавшей от взгляда Малыша Риты, и легко крутанул ее, оторвав от пола. Эта Ритка - перышко. Его мускулам, что поиграть, потаскать на руках такую игрушечную особу. Он еле удержался от соблазна вскинуть ее вверх и, как маленького ребенка, взять на руки.
Они стали центром всеобщего внимания. Конкин почему-то пришел в неописуемый восторг и издал нечто наподобие воинственного клича. Еще несколько мужских голосов весело ухнуло, и ребята затанцевали веселее, словно приняли допинг. Панков напрягся - вот он, момент! Женская половина общества еще не решила, как прореагировать. Танцуют парень и девушка, казалось бы, ну и что? Но ведь танцуют Филимонов и Кошкина! И как танцуют! Так что, девушки не завопили, они лишь стали присматриваться. Правда, у Борисовой загорелись скулы, а Тихомирова явно растерялась. Лицо у нее стало удивленное и недоумевающее.
Опять сменилась мелодия. Пара Филимонов-Кошкина продолжала танцевать. Бедную Риту поглотили совершенно необычные чувства. Когда Конкин гаркнул не своим голосом, ее охватило странное, какое-то лихорадочное нежелание отрываться от Филимонова, почти страх. В данной ситуации он вдруг ощутился ею, как защитная стена, за которой она и спряталась от своих одногруппников. В глубине души она даже стала бояться, а вдруг Филимонов отведет ее к стулу у серванта и откланяется?!
Борисова, независимо усмехнувшись, отвернулась, но из виду их не выпускала, незаметно для окружающих держала их в поле своего зрения. Ее пригласил Конкин. Кокетливо засмеявшись, она прижалась к нему и сладострастно опустила веки, решив больше не искушать себя созерцанием этой парочки. Мало ли что у Костика на уме, а она волнуйся из-за него?
- По-моему, Филимонов сейчас что-нибудь отмочит, или я его совсем не знаю. - произнесла она и без перехода воскликнула, - Ой, не могу! Есть хочется... Вот так каждый новогодний праздник - умираю с голода!
Панков ощупывал шоколадку и готовился к бою. Как это он так расслабился и допустил до такого! Прозевал, прозевал он Филимонова, идиот.
Тихомирова совершенно выбилась из колеи - Филимонов с ее точки зрения, порядочная дрянь, бедная Ритка, что он собирается выкинуть? Но все же... все же... он - Филимонов! Странно, что это он нашел в Ритке? Непонятно... И Борисова ведет себя так, будто ничего не случилось. Хм!
***
Натанцевавшись, Филимонов утащил Риту к столу. Он пустил в ход весь свой талант обворожителя. Он словно окутал ее своей заботой и услужливостью. Она хоть и сопротивлялась, но слабо, скорее уже в силу инерции. Но получалось неплохо, самое то, потому что это ее сопротивление создавало поле деятельности для Филимонова, ему было, где разгуляться, был повод что-то сказать, что-то сделать. Конечно, было бы сложнее, если бы она уперлась, как упрямый осел, сложнее и неинтереснее, но Кошкина оказалась не такой уж глупой девицей, она не стала строить из себя абсолютную недотрогу. Хотя, может быть, все было проще, и она вырисовывалась такой, какая она есть на самом деле, и ни о чем она не задумывалась, недотрога она или не недотрога. Наверняка у нее и мысли не возникало, что перед Филимоновым или кем-то еще надо играть какую-то роль!
Несомненно, Филимонов испугал и взбудоражил ее. С одной стороны, после первого потрясения, когда она задрожала и перепугалась, ею овладела мысль, что Филимонов неспроста пригласил ее и так ведет себя, что он вполне может выставить ее на посмешище. С него станется! А с другой стороны, вдруг непостижимым образом захотелось нравиться этому совершенно непривлекательному для нее до сегодняшней ночи парню. Он был для нее человеком из другого мира и вызывал лишь неприязнь и опасение. Но это было. А сейчас Рита почему-то старалась уверить себя, что именно симпатия к ней руководит Филимоновым и ничто иное. Правда, где-то глубоко роились сомнения. Разве так ухаживают за понравившейся девушкой? И, если даже так, то откуда взялась эта симпатия? И, главное, так вдруг! Может, ему скучно? Может, он поссорился с Борисовой? И решил поиграть с ней, с Ритой, как кошка с мышкой?
Костя наполнил ее фужер, пододвинул где-то добытую чистую тарелочку, на которую успел положить всего понемногу. Тарелочка выглядела очень ярко и аппетитно. Из всех устраивающихся за столом, Рита краем глаза сразу уловила Борисову. Она поспешно устремила взор на тарелочку, в глазах ее полыхнул смятенный блеск, ибо Борисова, как ей показалось, была явно не в себе. Уж слишком она агрессивно весела и опасно игрива. Это было видно даже по тому, как она присаживалась на стул.
- Рита, иди сюда!
Она подняла глаза. Света кивала ей, указывая на место рядом с собой. Рита не успела ей ответить. Филимонов одной рукой развернул ее к себе лицом, в другой руке у него был фужер, и он коснулся им ее фужера.
- Еще раз с Новым годом! - он заглянул ей в глаза. Рита засмеялась странным, ей самой непонятным, негромким смехом и выпила содержимое своего фужера. Она словно что-то сбросила с себя, ей стало легко и беззаботно. "Вот тебе, Светка!" - мелькнула странная мысль, а вслед за ней - трезвая и вполне понятная: и впрямь, не съест же он ее в самом деле! Праздник заискрился для нее новыми яркими гранями, Ритку вдруг потянуло задрать нос и вообще, выкинуть что-нибудь из ряда вон выходящее, чтобы все эти девчонки и мальчишки увидели, что такое Рита Кошкина!
Тихомирова и Панков пытались испортить праздник, но Рита отворачивалась от них, она предпочитала смотреть на Филимонова, в его глаза, оказавшиеся красивыми и необыкновенно выразительными; иногда, сквозь покровительственное веселье, в них мелькало заинтересованное удивление, приятно будоражащее ее. Со стороны Борисовой нарастала угроза, что придавало настроению никогда не испытываемую остроту.
С точки зрения Катеньки Филимонов чересчур подчеркнуто ухаживал за Кошкиной, только это удерживало ее от каких-либо определенных действий. Одна она не останется, но какого черта он затеял? Их "тихий грызун точных наук" катастрофически неузнаваем, и временами Катеньке становится обидно до слез - события приобретали непредсказуемый характер: в Ритке неожиданно стали проявляться опасные незнакомые черты; Филимонов держался на своем излюбленном коньке этакого циника, но уже ясно было видно, что партнершу он менять не собирается. Конечно, Катя любит пообщаться с другими ребятами, и, обычно, она не очень сердится, когда он флиртует с кем-то другим, а не с ней, с Катериной, потому что всегда он начинал быстро скучать и возвращался к ней, чтобы вместе посмеяться над его и ее "побегами на сторону". А сейчас ей страшно не хочется танцевать ни с кем, кроме Филимонова, она ждала какую-нибудь паузу, какой-нибудь подходящий момент, чтобы, как обычно, ухватить его за локоть: "Ну, хватит, дружок!", развернуть к себе и оказаться в кольце его рук, услышать его негромкий смех.
К Филимонову и Кошкиной пристально присматривались, посмеивались и пожимали плечами. Хихикали, сами не зная над чем.
- Филимонов! - со смущенным смешком шепотом произнесла Рита. Они опять танцевали. Левая рука ее партнера медленно, но настойчиво пробиралась очень сложным путем за ворот ее платья, с удовольствием скользя по нежной теплой коже, под которой так упоительно приятно чувствовались тонкие Риткины косточки. Правая рука его крепко держала ее за талию.
- Костя! - умоляюще требовательно повторила Рита. -Убери руку, пожалуйста! - она замолчала. И опять Рита двигалась скованно и неуверенно.
- А что? - деланно удивился Филимонов.
У Риты слишком маленький багаж общения с юношами, в основном книжный. Она замерла, превратившись в неподатливое, неповоротливое существо. Смятенно искала выхода из создавшегося положения и готова была зареветь от своего бессилия, очень живо представив, во что превратится для нее новогодняя ночь, начни она вырываться! А если не вырываться, то... От видений последствий действий Филимонова Риту охватила глухая ярость.
Ее нерешительность подстегнула Филимонова, он повел себя наглее и не рассчитал. Рука только коснулась заветного местечка, едва ощутив манящую мягкость Риткиной груди, как его щеку ожег хлесткий удар. Хлопок получился звонкий и, учитывая всеобщую заинтересованность данной парой, произвел на окружающих ошеломляющее впечатление. Стало тихо. Звучала только музыка, световые блики играли на застывших фигурах, как по команде развернувшихся к одной паре.
Филимонов глуповато ухмыльнулся и вытащил руку, непроизвольно коснувшись ею загоревшейся от удара щеки. Рита не вырывалась, глаза ее застыли на его лице, рот чуть приоткрылся, придав лицу испуганно-вопросительное выражение.
- Резонно. - удивительно миролюбиво произнес Филимонов и опять повел ее под музыку среди застывших фигур.
- Что стали! Дрыгайтесь! - прикрикнул он на ребят.
- Ну, Фил, ты даешь! - басом отозвался Егоров, кто-то захохотал, девчонки загалдели, кое-кто из ребят не отставал от них по части пообсуждать щекотливую ситуацию.
И опять шум, толкотня, гвалт. У Панкова горели уши, его бросало то в жар, то в холод, и опять он рвался в бой, распаляя себя, мысленно прорабатывая тактику предстоящих боевых действий; он ненавидел Филимонова и он не понимал Ритку. Треснула, значит было за что, и продолжает танцевать с ним!
Света гордо не замечала подружку; Борисова сдержала себя, но она явно накалялась, зло подшучивая над своими партнерами, те воспринимали ее выходки с восхищением.
Филимонов с задумчивым видом крутил Риту, легко отзывающуюся на каждое его движение, будто он крутил невесомый призрак, а не человека. Он даже не чувствовал, не слышал ее дыхания - хотя должен бы на таком расстоянии, - но не потому что она его придерживала, нет, Рита вела себя раскованно, но как-то отрешенно, просто ее дыхание было таким же легким, как вся она сама. И это затягивало Филимонова.
- Слушай Кошкина... то есть Рита, - запнувшись, вдруг спросил он, - Что это за чертежи ты вчера тащила по коридору? У нас вроде бы ничего такого не предвидится.
Она удивленно глянула на Филимонова.
- Так... ничего особенного. Это для Андрея Павловича.
- Для занудного брюнетистого хмыря с нашей кафедры?
- Какой же он хмырь! Он ничего...
- Хм. - скептически отозвался Филимонов, - Дурнее не встречал среди их сословия. Амбиции вагон, а сам!.. Недоученный ассистентишка!
- Да нет, ты зря, он просто очень устает в последнее время, поэтому иногда и... срывается.
- Срывается, ха. Очень мило. А впрочем, черт с ним. Я не об этом.
Рита понимающе засмеялась.
- Испугался, что курсовой прозевал?
- А то нет! - он тоже засмеялся. - Хотя какой уж тут курсовой на зачетной неделе!.. Да! - вдруг словно спохватился Филимонов. - А хмырю зачем чертежи?
- Он скоро защищается в нашем совете.
- О-о-о! - с потугой на уважительность протянул Филимонов, - Какие связи! И сколько стоит такая работка? Может, стоит подзаняться?
- Сколько стоит? Не знаю, я не спрашивала.
- Что же ты так?
Рита пожала плечами. Еле слышно вздохнув, ткнулась ему носом в грудь и тут же отпрянула.
- Неудобно как-то. - нехотя ответила она. - Он попросил, я согласилась. Я у них в лаборатории на полставки работаю.
- А-а-а! - понимающе протянул Филимонов.
- Ничего не "а"! - вдруг рассердилась Кошкина. - Меня оформляют только на семестр! И его чертежи - это не моя работа, это помимо! Он попросил! Их знаешь, сколько много и как надо их чертить?! А тут сессия, приходится ночами корпеть!
Казалось, Рита совсем забыла, где она, с кем она, что произошло несколькими минутами раньше.
- Тихо. Спокойствие. К чему такое волнение.
Филимонов окинул взглядом танцевальную комнату. Кажется, риткин крик души был услышан лишь только им одним. Она замолчала и потупилась, съежившись в его руках. Такая она была в этот момент несчастная, беззащитная, такая хрупкая, что он неосознанно заботливо защищающим жестом прижал ее к себе, еще раз изучающе огляделся и, медленно кружа среди вертящейся толчеи, потянул Риту к теряющейся в сумраке двери, ведущей в прихожую.
- Пойдем, погуляем? - шепнул он ей на ухо. Рита согласно кивнула, но когда дело дошло до шубки и сапог, вдруг села на полочку для обуви и заявила, что уходить незачем, здесь тепло, а на улице холодно, бр-р-р. Филимонов стал уговаривать, торопить. Чуть-чуть холода - это неплохо, даже прекрасно, к тому же потом они опять будут в тепле. В каком-то странном нетерпении он прикидывал, как быстро они доберутся до его дома и как хорошо, что у них, как и у Акимушкиных, квартира в новогоднюю ночь пуста, обитает лишь сонный кот Кузьма. Мама всего наготовила на всю новогоднюю неделю вперед, так что ему есть чем угостить Ритку. Они послушают музыку, у него отличные записи, потанцуют. А тут так ведь и будут коситься на них, невесть чего ожидая от него: какой-нибудь идиотской выходки - одни, чтобы повеселиться, другие, вроде Панкова, чтобы заклеймить его позором. Катька того и гляди закатит истерику, испортит приподнято-нежное настроение, вдруг охватившее Филимонова. А ему просто хочется поболтать и потанцевать с Риткой, ну, пообниматься, а что здесь такого? Кто бы знал эту Кошкину! Глаза у нее странно бездонные, затягивающие глаза, и сама она такая нежная, прижать бы ее к себе и не отпускать. Ну, ничего, сейчас они придут к нему и...
Но Ритка упрямилась и вообще повела себя совершенно несообразно и с той Риткой-зубрилкой, что он знал до сегодняшнего вечера, и с той Риткой, что заехала ему по лицу. В довершение всего она закапризничала, чем вывела Филимонова из себя. Чего-чего, а такого он от нее не ожидал, она ничуть не лучше других девиц, она как все, только дай повод!
У него презрительно скривились губы, правая рука непроизвольно сжалась, ногти ощутимо впились в мякоть ладони. Ему вдруг стало так обидно! Когда огрела его по щеке, не было обидно, а тут... Словно Ритка обманула его, хотя не брякни Акимушкин свою комичную жалобу, кто знает, чтобы сейчас делал Филимонов, но уж почти наверняка не уговаривал Кошкину. Одной той хохмы, что поднялась вокруг Кошкиной тогда в общежитии было маловато, чтобы сдвинуть себя и начать ухаживать за ней ради потехи.
Пока Филимонов страдал, Рита передумала и сдалась.
- Ладно. Идем. - сказала она, тяжело вздохнув, прощально оглядываясь на просвечивающийся сквозь занавеси проем двери, ведущей в комнаты. Никогда ей еще не было так тревожно радостно на душе, как в прошедший час. Не было той обычной тоски и боли, что она никому не нравится, что Малыш, такой недосягаемо-красивый, никогда не глянет на нее, как глядят парни на Борисову или Светку.
Пусть на них с Филимоновым косились. Не беда, что они стали центром внимания, что Филимонов схамил, а она ударила его по лицу, наоборот, этот эпизод непостижимым образом приблизил ее к этому парню, к которому никогда у нее не лежало ни сердце, ни душа. Уходя, она теряла удивительное чувство всеобщей заинтересованности и ревности, адресуемой к ней.
Рита резко встала, натянула на себя цегейковую шубку; сапоги уже были на ногах. Как жалко уходить, ну да ладно, в этом их уходе тоже что-то есть - пусть позлится, побесится Борисова, пусть Светка поломает голову - как так случилось, что ее верная тихая подружка уводит с новогоднего вечера Филимонова. Но даже ради этого Рите не очень хотелось уходить. Как ей общаться с Филимоновым один на один, без окружения ребят? Каким он предстанет там, за дверью? Боязно обнаружить нечто совсем противоположное, что вырисовывалось здесь, в этой квартире, в этом праздничном шуме и гаме, вполне подходящем для новогодних сказок.
Филимонов все еще пребывал в великой обиде. Глядя на Риту сверху вниз, он медленно и холодно произнес:
- Уволь. Если хочешь, иди.
Ишь, вздумала вертеть им, Филимоновым! Катька и та, опасается!
Глаза ее в замешательстве остановились на его глазах. Но разглядеть она ничего не смогла, потому что первой неуправляемой реакцией на слова Филимонова оказались слезы. Чтобы он не увидел их, она резко отвернулась, решительно надела на голову шапочку и дернула за дверную ручку. Дверь была заперта. Замок не поддавался. Филимонов молча следил за попытками Риты открыть дверь. Поковыряется и остынет. Сам он уже остыл. Ну и покапризничала немножко. Вон как с нее быстро слетела всякая дребедень. Борясь с замком, она не играла: если откроет - упорхнет непременно. И его неодолимо потянуло проверить это свое убеждение. Он не волновался, ибо был уверен, что успеет в последний момент поймать ее за шкирку, как котенка - у него приятно засмеялось все внутри от этого сравнения.
- Безрукая. - буркнул Филимонов и открыл дверь.
Не оглядываясь, Рита стремительно ринулась в дверной проем и шустро застучала каблуками сапожек по ступеням. Он было подался за ней, взмахнув рукой, поймавшей лишь пустоту, выскочил за порог, но вспомнил, что уже снял куртку, вернулся за ней. Куртка, конечно, куда-то запропастилась. Филимонов завертелся, засуетился и окончательно разозлился. Внизу сухо хлопнула дверь из подъезда на улицу. Филимонов в сердцах закрыл дверь в квартиру.
- Эй, кто там дверями хлопает?
В прихожую высунулась хмельная физиономия Гусева. Из-за его спины выглядывали: вовремя подоспевший, как и положено хозяину, Акимушкин и Света Тихомирова.
- Ты куда это собрался? - обеспокоился Акимушкин.
- Никуда. - ухмыльнулся Филимонов и оттолкнулся плечом от косяка.
- А-а-а! - понимающе, на повышающихся нотах загудел Гусев и сделал жест ручкой. - Риточка тю-тю-у! - и пьяненько засмеялся.
- Пошел-ка ты... - Филимонов выбросил руку вперед и ловко дернул Гусева за нос, сильно потянув вниз. Гусев замолотил руками по воздуху, раз попав, но не в виновника его болевых ощущений, а в Леночку Кудимову, заинтересовавшуюся скоплением в дверях.
- Гусев, ты дурак! - закричала Леночка и в сердцах двинула его в бок. Внимание миниатюрной толпы отвлеклось на расшумевшуюся Леночку и оправдывающегося разобиженного Гусева.
Кто-то как бы между прочим предложил догнать Кошкину - каково ей, бедной, в новогоднюю ночь бегать в растрепанных чувствах по холодным улицам! Но предложение это не нашло должного отклика. Ищи ее свищи по всем улицам! Что в таком случае останется от праздника? Ничего страшного с ней не случится, на улицах полно народу, прибежит домой и успокоится; может, ей спать уже захотелось!
Ловко протиснувшись мимо спорящей пары, Филимонов прошел в комнату, где стояли столы. Комната вдруг приобрела какой-то неуютно-неухоженный вид, словно померкли все краски, стол уже не представлялся экзотически ярким ковром, расписанным ярым импрессионистом с наклонностями абстракциониста. Особенное раздражение вызвали грязные вилки. Он повертел в руках наиболее чистую и бросил на скатерть.
Краем глаза уловил Катю, она медленно подошла к нему, вертя в руках конфету.
- Ну, что, - снисходительно насмешливо спросила она, - выудил лекции? Через два дня экзамен.
Филимонов приподнял удивленно брови и пожал плечами. На лице его застыла нагловато-спокойная улыбка. Стоит и молчит, разглядывая стол.
Больше всего в данный момент Катеньке страстно хотелось треснуть его или еще как-нибудь выплеснуть скопившееся в ней темное чувство. Большее облегчение она бы почувствовала, конечно, если бы треснула - и не обязательно, как дохлая Кошкина, по лицу, можно и по шее или по затылку, да куда угодно, лишь бы он прочувствовал! - и дала бы волю слезам с шумом и криком. Пусть они там устраивали конкурсы соблазнения, как говорит Панков, а ему верить приходится, - все равно, ее это не касается, пусть бы кто-нибудь другой взял на себя эту миссию; она полночи вместо того, чтобы веселиться, только и делала, что кипела возмущением, ревностью и чувством мести! А потом, узнав от Панкова об их предновогоднем сборище, как последняя идиотка ждала, когда Фил утрет нос этой Кошкиной!
Филимонов так и не глянул на Катю. Он тоже взял со стола конфету, не спеша развернул ее и сунул в рот. На душе у него было скверно и почему-то хотелось спать. Завертело вдруг перед глазами.
- Костик, и что означает твое молчание? - она чуть придвинулась к нему, губы сложились в очень опасную улыбку - берегись! Этакая пантера перед прыжком, обуревающие чувства которой можно узреть лишь в глубине глаз.
- Да отстань ты! - Филимонов небрежно отмахнулся рукой и едва успел увернуться и схватить Борисову за руки.
- Н-ну-у! Катька, ты что, с ума сошла? - держа ее за руки, он подался всем корпусом назад. Ее прищуренные глаза застыли на его лице, губы что-то шептали, ему не было слышно - опять гремела музыка, и Гусев с Леночкой никак не могли успокоится. Но явно что-то крайне малоприятное. Катя сильно дернула руками, пытаясь освободиться.
- Тоже ручки чешутся? - вопросительно зашептал он ей на ухо. - Лучше не надо. - в голосе его прозвучала явная угроза; никогда Катя не слышала от него ничего подобного. И ей стало не по себе. Филимонов крепко стиснул ей пальцы, рывком притянув к себе; Катя извернулась и ойкнула.
- Потанцуем, а? - предложил он нарочито громким голосом. Рядом загоготал Егоров.
- Выясняем отношения, голубки?
- Ага. - с готовностью отозвался Филимонов. - Зову танцевать, а она не идет. Ломается вот.
- Ты что из себя тут строишь?! - зашипела Борисова. Рванула свои руки из его, Филимонов мгновенно разжал пальцы, и Катя с трудом устояла, но все-таки исхитрилась отомстить ему. Филимонов слишком самонадеянно повел себя в присутствии Егорова. Восстановив равновесие, она молниеносно выбросила вперед руку и с силой царапнула его по щеке длинными, крепкими, хорошо отточенными ногтями и отскочила в сторону, свалив в прыжке стул. Опять поднялась кутерьма. Егоров еле удержал Филимонова от расправы с Борисовой. Зажал его в своих медвежьих объятиях. Девчонки, все как одна, дружно окружили Катю, агрессивно настроившись против Филимонова. Поступок Кати вызвал у них злорадное удовлетворение. Сунься он сейчас к ней, они бы не преминули пустить в ход весь арсенал, применяемый девчонками при боевых действиях.
Успокаивая взбешенного Филимонова, ребята утащили его в ванную комнату, где смыли ему со щеки кровь, промыли царапины водкой и залепили лейкопластырем. Егоров и во время этой процедуры придерживал Филимонова, боясь, что тот рванет в комнату и натворит там бед.
Всю оставшуюся часть ночи Борисова провела в бурном веселье, избрав своим партнером Конкина. Сгоряча пару раз призывно улыбнулась Малышу, но Тихомирова прочно "заарканила" Малыша и не отпускала его от себя ни на шаг.
Филимонов на удивление быстро, что называется, "спустил пары". Со стороны глядя, не очень он и унывал. Правда, время он проводил не столь упоительно бурно, как остальные. Что-то в нем чувствовалось такое, что Борисова в какой-то момент заколебалась, не подойти ли ей к нему и помириться? Ну надо же ей было так разодрать ему щеку! А все потому, что уж очень у нее горела душа с непривычки. Ей еще никогда не приходилось ревновать... Но быстро передумала - пусть страдает! Если, конечно, он способен на страдания. И опять ее охватило раздражение - чтобы Фил страдал? Злится - это вернее. Весь вечер проходит не по его хотению, не по его велению; вместо восхищения и поклонения наполучал пощечин. Злорадно и горько подумала - пусть красуется с ее отметинами! А на душе стало тяжело и даже страшновато - как они помирятся и когда? Дура, зачем она его царапнула! Вид его щеки совсем не радовал ее.
А Филимонов неожиданно нашел общий язык со старостой. Столкнулись нос к носу за столом, завязался разговор, ибо Панков уже не чурался Филимонова, и пошло-поехало: чревоугодие вкупе с солидным мужским разговором. Ни слова о девчонках! Филимонов словно размяк, лицо у него усталое, временами апатичное, чаще бесстрастно серьезное. Панкову это нравилось, нравилось, как Филимонов сидит, уперевшись лбом в руку, отчего лицо прикрыто кистью, и никому, кроме Панкова, не видно его выражения, не видно его глаз, отрешенно глядящих куда-то в пространство, придающих, вкупе с лейкопластырем, этому давно знакомому, чаще всего цинично улыбающемуся лицу, волнующе возвышенную трагичность, очень непривычную не только для лица Филимонова, а и вообще для лица любого и любой из них. Настроение у Панкова перевернулось прямиком на сто восемьдесят градусов, он явно переметнулся на сторону Филимонова. Он весь переполнился от чисто мужского сочувствия, а о Кошкиной он и думать больше не хотел. Шоколадку припер, дурак!
К шести утра в квартире Акимушкиных царила полная тишина. Кто-то ушел к себе домой - это у кого хватило сил, кто-то спал здесь же. Филимонов и Панков спали рядышком на полу возле дивана, подложив под головы чьи-то свернутые свитера, укрывшись пальто, коих в изобилии висело на вешалке и лежало на узком диванчике в прихожей. Шоколад в кармане Панкова окончательно размягчился - еще чуть-чуть и его, пожалуй, можно будет пить, - и совершенно не мешал спать своему владельцу, безжалостно придавившему этот прекрасный продукт своим телом.

II.
Люди свободные, не студенты, все еще пребывали в состоянии новогодней эйфории, продолжали встречаться и праздновать то в одной компании, то в другой, ходили на различные театральные представления, водили на елки детей, а у студентов - сессия!
Рита Кошкина словно бросила вызов - во всяком случае Филимонов именно так воспринял блестящие Риткины успехи на экзаменах. Это была прежняя, предновогодняя Кошкина в квадрате, как во внешности, так и в поведении, замкнутая до предела. Изменения, конечно, были. Ходила она теперь одна, без Тихомировой, некогда неизменной спутницы в институтских стенах. Свету теперь сопровождал Малыш. Но радости ей это, судя по всему, особой не приносило. Может быть, ей хотелось вернуть Риткину дружбу; ее удивляло, почему это они вдруг раздружились, почему им никак невозможно общаться как прежде! Может быть, Малыш - это совсем не то, что требовалось ее душе, а, может быть, любовь любовью, а дружба дружбой. Кто его знает, от чего человек печалится, вполне вероятно, что и не от чего-то конкретного, а от чего-то непонятного, что иногда вдруг поселяется в душе и точит ее изнутри, а что же это такое, не сразу понять.
За сессию Кошкина умудрилась каким-то образом похудеть, что, конечно же, не ускользнуло от критического и пристрастного взора Петьки Егорова. По его наблюдениям у Кошкиной, оказывается, все же были кое-какие микроскопические подкожные накопления, а иначе, если их не было, что же она тогда умудрилась растерять, став в полном смысле слов "кожа да кости"? Что греха таить, он завидовал этой ее способности доводить себя до такого состояния. " У меня натура такая, - вдруг всерьез начинал оправдываться Егоров, если кто, не дай бог, отмечал вслух тощее Риткино состояние или просто провожал ее оценивающим взглядом. - Я добрый и без запросов, потому и не могу расстаться даже с какими-нибудь граммами!"
Ритка худела, но отнюдь не чахла, двигалась быстро, деловито и легко, глаза блестящие, вдохновенные, даже дух захватывает. Последнее наблюдение - о глазах - принадлежало Филимонову, это его дух захватило, правда только единожды. Уже перед самыми каникулами столкнулись с ней в коридоре, едва не сбив друг друга, она глянула на него и отвернулась. Филимонов растерялся, что с ним случалось крайне редко. Дух-то захватило, а дальше с ним стало твориться нечто невообразимое. Он возненавидел Кошкину, возненавидел какой-то сладко-мстительной ненавистью. Ишь, сопля этакая! Какого черта он все время думает о ней! Ввинтилась в его мозг как клещ!
Течение его жизни повернуло таким образом, что он никак не мог определить, что же такое с ним стало. Одно недоумение и только. Не влюбился же он! Исключено, только не это. Он! Влюбился! В кого! Но все-таки, все-таки было и оставалось то единственное, что четко во всем этом вырисовывалось - Ритка. Осознание этого факта и злило его: тогда он начинал усиленно нагнетать чувство презрения к самому себе - как это он так умудрился взволноваться из-за такой особы! - и смешило: ну и ну, бывают в жизни закидоны! И вдруг наплывало на него что-то приятно-тревожное, туманящее мозг, отчего томительно сжималось в груди и сердце начинало биться непривычно громко и быстро. И тогда ему хотелось оттрепать эту Кошкину. Но когда он мысленно "трепал эту Кошкину", в какой-то момент он вдруг словно спотыкался, с изумленным опасением - будто кто мог подсмотреть его мысли! - обнаруживая, что там, в этих своих неподвластных ему мыслях, он держит ее на руках и не просто держит, а ласкает, раздевая, видит ее обнаженное тело, и она, злодейка, словно котенок (господи, на то она и Кошкина! Не зря у нее такая фамилия!), забирается к нему под рубашку за пазуху, прижимается к его голой груди, а дальше выплывали такие неожиданные видения, что Филимонова начинало лихорадить. И тогда ему оставалось лишь одно - выкинуть ее из головы! Но он не сразу следовал этому своему выводу. Во-первых, не так это просто, взять и выкинуть, во-вторых, на самом-то деле ведь никто не подглядит, что там у тебя в черепке, а охватывающая его лихорадка, если не глушить ее, была просто упоительна. Почему бы не погрезить, не посмаковать всласть, если уж, так и так, занесло тебя в такие дебри? Правда, в этом было одно "но" - неотвратимое опустошение, следующее за такой вот лихорадкой.
Филимонов обособился, он не пытался быть самым-самым, однако, он им оставался, или даже стал еще более "самым-самым", потому что никто не мог понять его поведения, понять, что выражают его глаза, что это он вдруг временами напоминает им ни много ни мало Гамлета. А понять Филимонова окружающие его люди почему-то стремились всегда.
После новогодней ночи Рита стала объектом пристального внимания. На первых порах она вызывала в своих одногруппниках жгучий интерес. Она могла бы стать своего рода героиней, поддержи она хоть чуть-чуть, хоть как-то вспыхнувшую заинтересованность. Но время шло, они готовились к экзаменам, сдавали их, на радостях шли куда-нибудь салютовать очередной победе, чаще всего в ближайшее кафе, а Ритка ничем не напоминала себя новогоднюю - "грызун" да и только. Ни на шуточки, ни на другие знаки внимания никак не реагировала, да и Филимонов вел себя так, будто они с Риткой не провели половину новогодней ночи исключительно вдвоем, он просто, как и раньше, не замечал ее. Так что в скором времени любопытствующие взоры, у кого доброжелательные, у кого неприязненные, сменились на недоумевающие и скептические, а потом и равнодушные.
Все входило в свою колею. Хотя нет, не все. Изменилось поведение, вернее, взаимоотношения участников той новогодней мелодрамы. Борисова и Филимонов строго держали нейтралитет, старательно не замечая друг друга. Филимонову легче было держать нейтралитет, так как, как уже говорилось, он был
поглощен своей собственной персоной и ролью Кошкиной в нарушении нормального строя его жизни. Ему было не до Борисовой. Мысли о ней, если и возникали, то какие-то беглые и поверхностные, скорее всего это было легкое опасение, как бы она не вздумала взять его в оборот, решив, что у них была обычная размолвка, и что временной лимит их бега врозь исчерпан. Но он быстро успокаивался - с его точки зрения, после той злой новогодней стычки, она не захочет снизойти до него (при этой мысли у него все внутри сердито всколыхивалось - это еще надо посмотреть, кто до кого должен снисходить, на ее месте он бы побоялся и близко подойти к нему!), а уж он точно к ней не подойдет.
Кате было несомненно труднее, ей приходилось усмирять ущемленное самолюбие, своеобразно переплетающееся с раскаянием за расцарапанную щеку, и терзаться возникшей на такой благодатной почве ревностью. Однако, как и тогда - в новогоднюю ночь - иногда ее вдруг охватывало желание подойти к Филимонову и, мягко и нежно действуя, помириться с ним, презрев свою обиду, лишь бы вернуть его под свою опеку. Может быть, ей бы и удалось это, если бы она смогла преодолеть себя и первой заняться проблемой примирения, но она все ждала, может, Фил образумится, одумается и сам вернется к ней? Может, он выдерживает характер? Повыдерживает, повыдерживает и, наконец, не выдержит, и все встанет на свои места, и они, как прежде, станут самой замечательной парой в институте. Не может быть, чтобы он променял ее, самую красивую, самую желанную на кого-то еще! Он просто обиделся, перегорит и... Ведь он общается только с ребятами, а если с кем-нибудь из девчонок, то лишь на деловой почве, он явно ни с кем не встречается! Значит, пройдет время, и он вернется к Кате, не в Кошкину же он влюбился!
Панков не чурался, как бывало, Филимонова, ну и Тихомирова, как уже говорилось, пригревала уже не Кошкину, а Малыша.
Вопрос: "Ну, как там Рита Кошкина?" - поставил бы теперь любого из группы в тупик. Пожали бы плечами - как была так и есть, - подвергая этим сомнению свои новогодние впечатления. Так, выверт какой-то, новогодняя чехарда.
А головка "грызуна наук", перегруженная с точки зрения Конкина спец знаниями, была переполнена мыслями и видениями совершенно из другой области человеческого существования. Экзаменационные успехи Кошкиной как раз объяснялись именно этими нетипичными для нее ощущениями, они, эти ощущения, служили своего рода катализатором, подстегивая весь ее организм. И самое тайное для Риты, тщательно скрываемое (чтобы ни намека!) было то, что на фоне новых ощущений она вела, мысленно конечно, тривиальные подсчеты - стипендия, полставки за октябрь, ноябрь, декабрь, плюс чертежи, вернее, не сами чертежи, а плата за работу, и тогда она сошьет себе такое платье! Лучше, конечно, платье-костюм. Она детально прорабатывала его фасон, выбирала ткань, расцветку, не на шутку увлекаясь данными мыслями. Со смущенным удовольствием Рита представляла себя в этом платье, как она после каникул входит в аудиторию... Воображение рисовало такую потрясающую картинку, что лицо ее начинало гореть, она пугалась себя и поспешно начинала изгонять из головы все эти фривольные с ее точки зрения мысли и печально решала никакого платья не шить. Уже существует ее образ в студенческом сообществе их группы. Смешно и нелепо нарушать устоявшееся. От мысленного прощания с ним, с платьем, конечно, и заодно со всеми остальными волнующими и несерьезными видениями становилось так до слез жалко себя, что Рита не выдерживала и опять начинала мысленную игру в платье и себя, входящую в аудиторию... И все повторялось от начала до конца. В конце концов Рита начинала злиться на себя, а заодно и расправляться со своими обидчиками и потешаться над своей былой влюбленностью в Малыша, внешность которого из возвышенно прекрасной как-то очень обидно трансформировалась в обыкновенную смазливость. А ведь как убийственно безнадежно была она влюблена, какая это была боль! И из-за чего же она болела?! - удивлялась она теперь. Из-за длинных ресниц и красивых губ? И всего-то! Рита становилась человеком зорким, крайне критичным и насмешливым. Так ей казалось, вот только Филимонов...
Не было таких временных пауз, чтобы она забывала о нем. Даже во сне, и тогда ее не покидало ощущение присутствия Филимонова в ее жизни. Сонное ощущение было и смешным и нелепым и пугающим, когда как. Думы о нем были так противоречивы, что она полностью терялась, пытаясь нормализовать свои ощущения. Но не тут-то было, ее, как и Филимонова, тоже одолевали всякого рода видения и мысли, но, конечно, несколько иные, чем его, более возвышенные, скажем так. Однако, и такие, возвышенные, мысли приводили ее в обостренно встревоженное состояние, заставляли краснеть, и чего-то ждать.
Но Филимонов, хоть и не сопровождал больше Борисову, на Ритку и вовсе не смотрел. И Рита начала заболевать, но не так как от влюбленности в Малыша. Тогда это была ровная тоскующая безысходная печаль. Теперь же это были сжигающий огонь и нетерпение.
***
Филимонов слонялся по коридору их выпускающей кафедры. Только крайняя нужда смогла пригнать его в столь ранний час в стены института. Вездесущий Егоров обещал достать "костыли" по курсовому проекту, настоятельно рекомендовал придти пораньше, потому что, якобы, только ни свет ни заря завлаб, а вернее материально ответственный, Иван Мефодиевич открывает свою заветную каморку, где хранятся, кроме всего прочего, старые дипломы и курсовые проекты, потом ищи его! Может и повезти, конечно, в том, что завлаб окажется на месте где-нибудь в середине дня, но надеяться на везение не в правилах Егорова.
В коридоре пустынно, любой звук раздается резко и ясно. Полусапожки как на грех надсадно скрипят, что обычно в беготне среди толпы студентов проходило незамеченным. Филимонов морщился недовольно и останавливался, стоял минуту-две и опять начинал ходить. Ни Егорова, ни Ивана Мефодиевича. Никого. Как вымерли все. Филимонов уже злился на себя. Это надо же, прибежал! Как последний школяр! Картинка! В душу закрались сомнения, а у Ивана ли Мефодиевича хранятся курсовые? Что-то Егоров напутал, такие вещи по всей видимости, если и хранятся, то у преподавателя в качестве макулатуры! И тут уж нужен не материально ответственный, что восседает в каморке, а обычный лаборант из учебной лаборатории.
В конце коридора раздались громкие голоса. Показался Андрей Павлович, ассистент кафедры, взволнованный и отутюженный, с огромным тубусом в одной руке и толстым портфелем в другой. С ним Мишка, вечерник, лаборант из триста двенадцатой лаборатории. Филимонов остановился и повернулся лицом к стенду, висящему на стене, краем глаза наблюдая за этими двумя. Стоял и раздумывал: здороваться с Андреем Павловичем или сделать вид, что не увидел? В последний момент скупо поздоровался, чуть развернувшись к ним лицом. Андрей Павлович равнодушно ответил на приветствие, и они с Мишкой, немного не дойдя до Филимонова, свернули в лабораторию. Буквально вслед за ними прибежал Егоров, кто-то еще прошел по коридору. Вскоре в коридоре стало шумно. Егоров, заговорщицки подмигнув, велел ждать, сам же побежал на охоту за "курсачами" - траектория его бега пролегла, минуя каморку, - и запропал. А Филимонов опять бесцельно фланировал по коридору. Мишка вышел покурить на лестничную площадку, затормозил возле Филимонова и не без гордости сообщил, что Андрей Павлович сегодня защищается, вот пошел что-то там улаживать. Мишка солидно, со знанием дела стал делиться разного рода подробностями, связанными с таким нелегким делом, как написание и защита диссертации. Его восторг от Андрея Павловича можно охарактеризовать одним междометием "О!". Диссертация его - дело беспроигрышное! Мишка слишком увлекся, не замечая, что его собеседник не разделяет его восторженности.
Стоя лицом к окну на лестничной площадке, Филимонов лениво пускал дым, насмешливо и даже презрительно поглядывая с высоты своего роста на разговорившегося лаборанта. Ишь, тоже - причастный к великим делам!
Они не слышали шагов, поэтому раздавшийся рядом голос прозвучал неожиданно.
- Миша, дай ключи.
Они обернулись. Рядом стояла мрачная Кошкина.
Филимонов затянулся поглубже и пустил дым носом. Тоскливо вдруг подумал - тюря эта Кошкина, несмотря на свои пятерки, вечно ей не до улыбок. А улыбка у нее хорошая, нежно-доверчивая. Во всяком случае тогда, на новогоднем вечере, она именно так улыбалась. И Филимонову стало страшно жалко, что он не видит улыбки на этом маленьком замкнутом лице.
- Какие ключи? - недоуменно отозвался Мишка.
- Ты захлопнул лабораторию. - терпеливо и угрюмо пояснила Рита, - Давай ключи, у меня есть работа.
- Андрей Павлович сегодня защищается. - радостно сообщил Мишка.
- Я знаю.
- Чего это ты такая мрачная? - спросил Мишка; уж у него-то было радостное настроение, и он никак не мог согласиться с плохим настроением у человека, знающего, что Андрей Павлович защищается. А Филимонову вдруг стало легче на душе, значит, она не всегда и не со всеми такая неулыбчивая особа, а только сейчас и вот с ними. Может быть, с ним, с Филимоновым.
- Миша, дай ключи. - ровным голосом повторила Рита.
- Да я сам открою, пошли.
Мишка бросил в угол окурок, пошарил по карманам, весело звякнул связкой ключей, крутанув ее на пальце. Хоп! Ключи сорвались с пальца, он ловко поймал их и зашагал в лабораторию. Рита замешкалась. Филимонов загасил окурок, повертел его в руках - бросить было некуда, рядом висела табличка "Не курить". Вздохнув, он поступил как Мишка - бросил в угол.
- Так ты в этой лаборатории подрабатываешь?
- Да. - коротко ответила она и чуть развернулась, чтобы пойти вслед за лаборантом, но не спешила, словно ей было в тягость идти туда.
- Слушай, Ритка, - Филимонов почувствовал, как его, что называется, понесло. - давно хочу спросить - тебе что, жалко пять минут потратить на косметику? Ну и... - он извилисто повел рукой, обрисовывая ее контур, - как-то подумать об... э-э-э... общем облике...
Рита не уходила, слушала и молчала, глядя на него снизу вверх.
- Можешь ведь, судя по новому году! - он умолк, нахмурившись. Черт его дергает за язык! На удивление, Кошкина, не смутилась и не взъярилась, опустила глаза и неопределенно пожала плечами.
- Могу.
- Так в чем же дело? - ощущение неловкости не проходило.
- Что есть то есть. - в голосе ее засквозила непривычная, да и неподходящая для такой особы холодная усмешка.
- Светка сказала? - иронично ухмыльнувшись, спросил Филимонов.
Рита стрельнула на него глазами и опять потупилась.
- Нет. Сама так считаю.
- А! Похвально. - одобрил он и, чтобы скрыть свое замешательство, ибо Ритка не уходила, ждала, что он скажет еще, вдруг спросил.
- Ну, и как твой гонорар?
- Что? Гонорар? - переспросила она и сосредоточенно поглядела на него - о чем это он говорит?
- Твой подопечный защищается...
- Мой подопечный? Ну, Филимонов! - она наигранно укоризненно качнула головой. - Издеваешься?
- Зачем мне над тобой издеваться. Просто к слову пришлось. Ведь чертежи ты ему чертила?
Рита растерянно заулыбалась куда-то в пространство и еле заметно закивала головой.
- У тебя что, горло болит или язык отсох? - с насмешливым сочувствием поинтересовался Филимонов. В голове вертелись фразы похлеще, почему-то захотелось так ее уколоть, чтобы ей стало больно до слез.
Рита покраснела и, резко повернувшись, пошла прочь. Сощурив глаза, Филимонов зло смотрел ей вслед. Она отошла от него всего на несколько шагов, как вдруг по всей ее фигурке, по тому, как она шла, он понял что добился своего, а тут еще его чуткое ухо уловило еле слышное всхлипывание. Филимонов догнал ее, цепко ухватил за плечо. Ритка не сопротивлялась, она безропотно остановилась, стояла и плакала, низко опустив голову, пряча от него лицо.
- Тише ты. - он огляделся по сторонам и потащил ее в сторону, подальше от окна. Поставил у стены в самом затемненном месте и загородил собой от случайных взглядов. Ритка прижалась к стене боком, достала из портфельчика носовой платок, промакнула глаза и прижала его к носу. Так они стояли вдвоем, она плакала, постепенно затихая, он делал вид, что они просто так стоят, разговаривают, болтают о том о сем.
Когда она утихла, он поинтересовался, не из-за Андрея ли Павловича лились такие горькие слезы? Рита молча завертела головой и выдавила из себя, что не только из-за него. Просто стресс. Андрей Павлович лишь усугубил его, вот и все. Она устала и... Рита мельком глянула покрасневшим глазом на Филимонова и вдруг тихо засмеялась, опять уткнувшись лицом в платок. Филимонов испугался, еще чуть-чуть и Ритка вновь разревется. Уже не особенно заботясь о том, как они выглядят со стороны, он решительно встряхнул ее, приводя в чувство. И Ритка не выдержала: пряча от него мокрое, покрасневшее лицо, с непередаваемой насмешкой в голосе, рассказала ему, как памятуя его слова о плате за чертежи, набралась храбрости (ведь, оказывается не одна она так думала, ну, что за такую работу полагается платить!) и намекнула Андрею Павловичу о плате. А он лишь сказал, что она молодец, чертит необыкновенно чисто и красиво и... все. Наверное, он не понял, что она ему сказала. Ведь сказать тоже надо уметь, а она... И зачем она только завела тот разговор! О каких деньгах может намекать какой-то там студентишка, которому еще учиться и учиться и сто раз переплывать через Андрея Павловича и других! Она засмеялась, смехом подчеркивая абсурдность своих притязаний.
- Не занимайся самобичеванием. - Филимонов хмуро глянул на смеющуюся Ритку и, растягивая слова, тихо проговорил:
- Значит, он не понял.
Рита терла ладошкой мокрые щеки. Прерывисто вздохнув, она улыбнулась ему сквозь подсыхающие слезы.
- Наверное, это все мои нервы или я чего-то не понимаю, а он, может быть, имел ввиду, что деньги потом, после защиты?
- Имел ввиду! - раздраженно передразнил Филимонов, - Где-то ты умнее всех, а где-то глупее не встречал. Все он прекрасно понял и не будет он тебе платить. Ты ведь проглотила его "молодец, спасибо"! Он же понимает, что ты так с этим "молодец, спасибо" и будешь тихо и молча учиться дальше. - и без перехода спросил. - В лабораторию пойдешь?
- Надо бы... - неуверенно произнесла Рита, с надеждой и доверием глядя на него, словно перед ней стоял ее друг, готовый защитить ее от всяких бед. От одного того, что она выговорилась, ей уже стало легче. Она чувствовала, что Филимонов целиком на ее стороне, что он готов помочь ей. И это странно радовало. Она не задумывалась, как и чем он сможет ей помочь. Главное, его сочувствие.
- Знаешь что, иди в читалку. Ладно?
- Зачем?
- Иди, иди! - он легонько подтолкнул ее.
- Но... - нерешительно произнесла Рита, не сдвигаясь с места.
- Да боже ты мой! - нетерпеливо воскликнул Филимонов. - Куда хочешь иди! Только подальше отсюда! - Филимонов готов был взорваться. Его глаза горели таким злым нетерпением, что Ритка оробела. Она словно очнулась, ей стало страшно. Господи, кому она нажаловалась! Филимонову!
Она послушно кивнула ему головой, как-то опасливо улыбнулась и пошла по коридору, раза два обернувшись на него. Он махнул ей рукой - давай, иди, иди! Облегченно вздохнул, когда она исчезла из виду, и решительно зашагал в триста двенадцатую.
Мишка копался в ящике с какими-то деталями. Тубус лежал на одном из столов, стоящих вдоль стены с окнами. Вдоль противоположной стены были организованы рабочие места: столы со стеллажами для приборов уткнулись боками в стену, в промежутках от стола к столу впритык к стене втиснулись шкафы, наверху которых высились горы разных бумаг, как в рулонах, так и стопками.
Филимонов застыл посреди комнаты. Мишка копался. Время ускользало. Филимонов пододвинулся к столу. Мишка спросил про Кошкину, где она? То рвалась в лабораторию, то застряла неизвестно где; Филимонов пожал плечами, сказал, что она, вспомнив что-то, побежала в библиотеку. Вздохнув, сказал про курсовой, что вот ищет костыль. Мишка ответил, что он не знает, где их можно найти. Может даже у них в лаборатории, надо подождать кого-нибудь из преподавателей, тогда он может осторожно поспрашивать. Что ему, жалко что ли? Он всегда готов помочь. Сам учится на вечернем.
У Филимонова вдруг замерзли руки, он с тревожной надеждой смотрел на копошащегося рассуждающего лаборанта, моля бога о любом случае, изгоняющем его из лаборатории. И чем скорее, тем лучше. Хлопнула дверь, Филимонов зло выдохнул - накрылось! Но нет, судьба пока благоволила ему, это был не Андрей Павлович, это был спасительный случай - Мишку вызвали на очередной перекур. Он вышел, оставив Филимонова в лаборатории.
Лишь только закрылась за лаборантом дверь, как Филимонов торопливо вытащил из тубуса массивный рулон свернутых чертежей, рулон в первый момент застрял, заставив нарушителя мгновенно вспотеть, но Филимонов не стал дергаться, он аккуратно повертел рулоном и потянул его. Вытащив, он молниеносно огляделся, хохотнул совсем как Егоров, тубус закрыл, аккуратно положил на прежнее место. Схватил рулон и замер, озираясь, прижав бумаги к груди. Долго раздумывать не позволяла ситуация. Филимонов разъединил рулон на три части, каждую часть засунул в трепаные рулоны со шкафов и закинул их подальше на разные шкафы. Критически оглядел лабораторию и вышел в коридор.
Егоров уже искал его. Подмышкой у него торчала охапка старых курсовых проектов. Он был явно доволен собой и как всегда весел.
- Кошкина бы плюнула на нас с тобой за такое нежелание варить своей собственной головой. - сказал Филимонов в ответ на вопрос Егорова, где он шлялся.
- Ну и что? - Егоров деловито поправил разъехавшуюся стопку сшитых из ватмана курсовых проектов. - Панков тоже плюнул бы, может, еще кто. Пусть плюют, нам-то что, нам бы защититься. А потом, мой дорогой, нас больше. Так что, скажу тебе честно, плеваться они не будут, слюны на всех не напасешься. А может даже и позавидуют, им-то совесть или еще что-нибудь в этом роде не позволяет списывать, а нам позволяет, нам жить легче. Так-то вот.
- Философ! - буркнул Филимонов. - Что так много набрал?
- Сколько давали все взял. Мало ли! Пригодятся! - воскликнул Егоров и крепче прижал курсовые к груди, так и норовившие разъехаться. Филимонов сдержанно кивнул, соглашаясь. Ему было не до курсовых. В душе рос азарт, настоящий игровой азарт, к которому примешивалась реальная опасность. Что может быть лучше этого? Так что рядом с Егоровым вышагивал, если просто смотреть на внешность, обычный Филимонов, но внутри... внутри это был затаившийся трепещущий преступник. Филимонову все больше и больше нравилась принятая на себя роль. Будоражила встающая перед мысленным взором сцена, которую ему, к великому его сожалению, никогда не увидеть. А так хотелось бы! Воображение - это одно, приходится по нескольку раз проворачивать мысленную картинку, чтобы предугадать все детали и насладиться потрясением незадачливого диссертанта Андрея Павловича. Вот он входит в лабораторию, берет в руки тубус, чувствует его легкость, холодеет, еще толком не понимая. Потом, словно удар молнии, и начинается паника, сначала тихая, потом... О последствиях для себя Филимонов всерьез не думал, был уверен, что недосягаем. Так, проигрывал, конечно, для интереса разные варианты плачевных концовок своего поступка, ведь Мишка мог и сообразить что к чему. Но опять же, во-первых, Филимонов вышел почти сразу за Мишкой, так как успел в считанные секунды провести операцию по разбросу чертежей, и лаборант видел его проходящим мимо, во-вторых, этот недисциплинированный лаборант оставил лабораторию открытой на продолжительное время, после Филимонова мог зайти кто угодно и сотворить это нехорошее действо. Пусть докажет, что это дело рук Филимонова! Однако, что-то тревожное мелькало в душе, но Филимонов, как человек неглупый, сделал вывод, что чувство это естественное, ведь он навредил Андрею Павловичу, знает, что навредил, от этого знания и идет тревога, следовательно, главное, теперь не показать вида, быть естественным, быть внешне человеком, ни в чем не повинным, лучше бы, конечно, и внутренне настроить себя подобающим образом. Но так далеко в идентификации своей невинности Филимонов не захотел идти, хотя ему по силам и внутренне перестроить себя, но ему приятнее было чувствовать себя этаким злым, но справедливым, карающим демоном.
***
Эхо катастрофы Андрея Павловича докатилось до Филимонова во второй половине дня. Испуганная Кошкина с огромными от изумления, страха и спрятанного где-то поглубже в душе восторга глазами подлетела к нему в перерыве между лекциями, чего никогда не сделала бы, не случись чего-нибудь из ряда вон выходящего.
- Ты?! - шепотом выдохнула она.
- Я?! - словно ничего не понимая, изумился Филимонов. - Что я?
Он вдруг почувствовал, что голос может изменить ему, слишком долго ждал он эффекта на содеянное, вычисляя реакцию окружающих, особенно Ритки, прикидывая, удастся ему остаться инкогнито или все-таки нет? С одной стороны он был бы не прочь, чтобы Андрей Павлович знал своего "злого гения", знал бы, за что подножка. Конечно, он защитится, но приличной нервотрепки, разного рода слухов ему не избежать. Филимонов с удовольствием представлял, как там все происходило на неведомом ему Совете. С другой стороны, хочешь дожить до диплома - сиди и не высовывайся.
- Не притворяйся! Ты для этого гнал меня оттуда? - Ритка дрожала. - ты из-за меня? Зачем, ведь если узнают...
- Ты что, Кошкина? - он удивленно с насмешкой на губах смотрел на нее, а сам уже заразился ее тревогой и обрадовался: значит, не промазал! - Кидаешься на меня, как не знаю кто. Ты скоро Борисову так переплюнешь.
- Филимонов, ты... - она не находила слов; задохнувшись, глядела на него с растерянностью и негодованием.
Ну вот, сейчас заревет, подумал Филимонов.
- Риточка, - ледяным голосом начал он, взяв ее за плечо, они стояли на слишком бойком месте, самое разумное отойти в сторонку.
Она выдернула из его пальцев плечо.
- Не трогай меня, к сожалению, я не Борисова, а то бы... - задрожав губами, она остановилась взглядом на его щеке, на которой все еще были заметны следы Катиных ногтей.
- А то бы что? Коготки бы выпустила, да?
- Да!
- Ох ты какая!
- Филимонов! Но ты ведь выделываешься! - с просящими интонациями жалобно произнесла Рита.
- Кошкина, ну ты и выражения выбираешь!
Рита мучительно покраснела.
- Филимонов, но ведь это ты?
- Риточка, скажи на милость, и что же-таки это означает - Филимонов, это ты? Что - я? Что?
- Там, в лаборатории, чертежи...
- И что же - чертежи? - терпеливо переспросил Филимонов.
- Филимонов, да ну тебя! Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю! Ведь влипнешь! Ну, зачем тебе было...
- Во-первых, - перебил ее Филимонов, - я не понимаю, о чем ты говоришь. А, во-вторых, что ты так испугалась, никто ничего не знает, догадаться можно, а вот доказать!.. Нет. Если только ты не начнешь с кем-нибудь делиться своим настроением. Они нашли ИХ?
Рита кивнула и шепотом сказала:
- Но было уже поздно. Вся комиссия разошлась. Владимир Кириллович, говорят, что делал!
- Кто?
- Владимира Кирилловича не знаешь? Меркурьев.
- А!
- Он научный руководитель Андрея Павловича.
Филимонов узнал, что под горячую руку изрядно досталось Мишке, чтобы не оставлял лабораторию открытой. Филимонов удовлетворенно кивнул головой. Он об этом факторе тоже подумал. Плюс Филимонову. Спасая себя, Мишка не преминул сообщить, что в подозреваемый отрезок времени в лаборатории был он, Филимонов. Кто еще был, он не знает, но он, Филимонов, был!
- Правда, он не знал твоей фамилии, он спросил меня, а я не знала еще, что произошло, и сказала. - Рита вопросительно смотрела на Филимонова. Он хмыкнул, пожав плечами.
- Костя, что теперь будет?
Она так заботливо и просительно нежно произнесла его имя, что Филимонов словно споткнулся. К счастью прозвенел звонок, и он с облегчением покинул слишком взволновавшуюся Ритку. Она еще накличет беду чего доброго!
А тут еще Борисова вдруг решила с ним помириться, подсела к нему, отодвинув Конкина. Чтобы дополнительно не драматизировать и без того уже лихой денек, Филимонов повел себя с ней миролюбиво, простил ее за оцарапанную щеку, она простила его за грубое поведение. Катя мудро решила Кошкину в разговоре не упоминать. Тем более, что все уже прошло, и ее Фил ходит сам по себе. Катя видела, как к нему подлетела Кошкина, как он насмешливо улыбался, разговаривая с ней, и с каким явным облегчением воспринял звонок на лекцию и удрал от нее. Но после лекций Борисовой не удалось подхватить Филимонова и утащить с собой. Когда вся студенческая масса хлынула из аудитории в двери, в коридоре, тут же у дверей, к Филимонову подошел лаборант из триста двенадцатой. И Филимонов и лаборант покосились в сторону Борисовой, и ей пришлось отойти от них. Она медленно пошла по коридору, ожидая, что Филимонов поговорит и догонит ее.
Михаил преградил Филимонову дорогу. Вид у него как у больного, но взгляд решительный.
- Тебе чего? - поинтересовался Филимонов недовольным тоном спешащего человека, которого необоснованно задерживают по пустякам.
- Брал чертежи? - сглотнув слюну, тихо спросил Мишка.
Филимонов смерил его недоуменным взглядом, пожал плечами.
- Я? Брал чертежи? Какие еще чертежи!
- Из тубуса. Чертежи Андрея Павловича.
- Ну и ну! Воображение у тебя!
- Воображение у меня нормальное.
- Ну и радуйся.
- Слушай, ты! Брал или не брал?
- Не лез бы ты не в свои дела, следователь.
- Дела как раз мои.
- Ну так и отвечай за свои дела сам. - Филимонов обошел Мишку и зашагал, небрежно пошлепывая "дипломатом" по ноге. Коридор был почти пустынен, все толпились в раздевалке. Лишь в самом конце его, возле лестницы маячила Борисова, поджидая Филимонова. Увидев, что он пошел в ее сторону, она медленно двинулась вниз по лестнице.
Кошкина, уже одетая в шубку и пушистую шапку, стояла в полумраке у зарешеченного окна. Как всегда после нового года одна. Филимонов отметил это с удовлетворением - судя по всему, она ждала его - и с огорчением, ибо Катерина, как бывало, ухватила его под руку, а он не посмел вырвать свою руку из ее. В этих своих прямо противоположных чувствах он не сразу разобрался. Он независимо заулыбался, перекинулся приветствиями со знакомыми парнями с других факультетов и вдруг как-то сразу понял, что изо всех сил старается всем своим видом показать, что Борисова сама к нему прилипла, а ему до нее нет никакого дела; что он инстинктивно пытается так повернуться, чтобы Ритка не увидела, что Катя держится за его руку.
Катя поторопила его с одеванием, многозначительно улыбнувшись, зная, что ему пролезть без очереди ничего не стоит. Она прошла к левому окошку и смотрела на него оттуда, ожидая, что прихватив свою куртку, он быстро добудет и ее, но Филимонов как-то лениво развернулся и пристроился в хвост очереди в центральное окошко, куда сдал свою куртку. Он попал в своеобразные временные тиски. С одной стороны он не спешил, рассчитывая таким образом улизнуть от Кати, ибо она не привыкла к долгим стояниям за пальто; с другой стороны он побаивался, что Ритке надоест столько времени ждать его, а то, что она ждет именно его он не сомневался, правда, он не мог бы определить, зачем ему сейчас Ритка. Она все еще стояла у окошка, видно, не видела его вместе с Борисовой.
Пока стоял в очереди, поглядывая то в одну сторону, на Борисову - как она там, еще не убежала? - то в другую на Ритку - не кончилось у нее терпение ждать его? - мысли мрачно витали в поисках вариантов устройства после вылета из института, что отнюдь не исключалось при неблагоприятном повороте событий. Морально надо быть готовым ко всему. С содроганием представлял реакцию родителей и печально утешался тем, что все его мысленные выкрутасы ничего не значат - по вылету из института ему предстоит одна единственная дорога: два года армии. И никаких проблем! Кроме армейских... А может, все обойдется, зря он мучает свою голову.
Девушки обе все еще находились в фойе. Обречено вздохнув, Филимонов решил незаметно улизнуть на улицу и там уже выловить Ритку.
На улице изрядно морозило. Было уже темно - вторая смена заканчивала занятия в семь вечера. В свете фонарей снег поблескивал холодно и хрупко. Рита прикрыла рот и нос рукой в вязаной, серой с белым узором, варежке. Студенты группами и поодиночке - последнее реже - растекались в разные стороны от института. Доминировали два потока: к остановке и в сторону общежитий. Институт все еще сверкал огнями, правда, наполовину. Настал черед вечерников.
Рита медленно шла вся в ожидании, все еще надеясь увидеть Филимонова, хотя настроение у нее резко упало - Филимонов опять был с Борисовой. Ритка, как увидела их, чуть было сразу не убежала, но что-то удержало ее, наверное, лицо Филимонова, то как он посмотрел на нее, на Ритку, и потом, пока стоял в очереди, он часто поглядывал в ее сторону. Но только он взял свою куртку, как она потеряла его из виду. И опять ее что-то удержало от немедленного побега домой, видно, то обстоятельство, что, судя по всему, Катька тоже потеряла его. Она надевала на себя пальто и недоуменно оглядывалась по сторонам.
И, конечно же, произошла накладка. Филимонов догнал Кошкину одновременно с Борисовой, догнавшей его. Он уже ухватил Ритку за рукав шубки, как его в свою очередь тоже ухватили за рукав; и лукаво-насмешливый голос Кати, прозвучавший за его спиной, заставил его мысленно чертыхнуться - теперь с Кошкиной не поговоришь! А это был единственный человек, с кем он мог поделиться своими опасениями. Он не любил жаловаться, не любил, чтобы жалели его. Но ему было бы приятно и легче на душе, если бы он хотя бы побалагурил о тех бедах и карах, которые могли свалиться на него в случае, если удастся вывести его на чистую воду.
- Костик, ты случаем не потерял меня? - спросила Катя.
Костик нервно засмеялся в ответ.
- Потерял, конечно. Вот ринулся догонять тебя. Кто же знал, что ты столько времени потратишь на раздевалку! На тебя это не похоже.
- На тебя тоже. А! Кошкина. Привет. Так это ее ты догонял! Ну-ну!
- Привет. - тихо ответила Рита.
И тут Филимонов сплоховал. Он весело удивился - надо же, оказывается, он схватил Ритку. Вот это да! Все это тьма кромешная ночная!
В этой кромешной темноте Филимонов не разглядел выражения лица Кошкиной. Она шмыгнула носом в варежку, сказала:
- Ну, я пойду. Пока. - и пошла прочь.
Поистине, это был вечер неудач и глупостей. Ритка замешкалась, Филимонов и Борисова обогнали ее. Ему показалось, что Ритка нарочно закопалась в своем портфеле, чтобы избавиться от их присутствия за своей спиной. Он прошел несколько шагов с Катей и вдруг, резко вырвав свою руку, пошел обратно, к Кошкиной. Результат его действий оказался печальным. Они обе обозвали его дураком, одна крикнула надрывно и зло вслед ему, другая произнесла это слово мстительно с перезвоном в голосе, отчужденно глядя ему в лицо темными глазами, в которых, как ему показалось, зловеще отражался свет от фонаря. Обе они присовокупили к этому слову какие-то еще образные выражения - более длинное выражение принадлежало Кате, но его мозг отфильтровал лишь то, что он дурак, ибо смысл произнесенных речей сводился именно к этому.
- И правда дурак. - с облегчением произнес Филимонов, развернулся и быстро зашагал. "Тоже мне, умная какая! - думал он о Ритке. - лучше бы носом своим занялась!"
За поворотом ограды автоколонны какой-то организации с трудно произносимым названием Филимонов нос к носу столкнулся с Мишкой.
- Ну, так ты или не ты? - Мишка ухватил его за рукав.
Неприязненно глянув на Мишку, Филимонов сбросил его руку и раздраженно сказал:
- Что ты мельтешишь целый день! Надоел!
- Ты ответь. - Мишкины глаза требовательно и недобро глядели в глаза Филимонова, словно сверлили его. Они так ярко и выразительно светились в темноте, что Филимонову вдруг пришла в голову мысль, что тот нетрезв. Он улыбнулся.
- Ты все еще сомневаешься?
- Ну?! - только и произнес Мишка.
- Конечно, я. Кто же еще! - Филимонов двинулся обойти Мишку, но тот сделал приглашающий жест рукой, и Филимонова тут же сзади крепко ухватили под руки.
- Пройдемся что ли. - веселым басистым голосом дохнули ему в ухо. Филимонов скорее удивился, чем испугался. Ожидал чего угодно, вылетать из института собрался, а вот о таком варианте и мысли не возникало. Оперативно-то как! Значит, Мишка уточнял чисто для проформы, а сам уже был в боевой готовности. Шустер! Прямо по горячим следам!
- Тебе-то какого фига? - инстинктивно дернувшись в тисках крепких тренированных рук, искренне изумился Филимонов. - Или по заданию? - он оглянулся, держали его двое под стать ему ростом.
- Сейчас узнаешь! - с чувством произнес Мишка и резко дернул Филимонова за ворот, сдвинув всю компанию с места. Время по-зимнему позднее, прохожих маловато, но все же не настолько, чтобы развернуться прямо здесь, не сходя с места. Внимание на них обращали, замедляли ход, подозрительно косились и спешили пройти. Филимонов не стал сразу вырываться - закон противодействия он знал. К тому же сделал вывод, если сразу не врезали, то положение его не так уж катастрофически плохо. Он спокойно завернул с ними за угол в узкий переулок, с которого начинался большой район частных домов.
Ребята, что держали Филимонова за руки, похохатывали, Мишка злился. Острое любопытство, охватившее было Филимонова, сменилось - нет, не испугом, а гадливым чувством - его ведут, он безропотно подчиняется, ведут, черт побери, наказывать!
- Ну что, салаги! - издевательски добродушно воскликнул Филимонов и, опережая своих конвоиров, резко и яростно рванулся вперед, сбив с ног идущего чуть впереди Мишку. Компания потеряла равновесие. Филимонов юрко сиганул вперед и, вместо того, чтобы задать стрекача, развернулся лицом к завертевшимся ребятам. Ноги спружинили, лицо само собой собралось в шальную улыбочку. Один из двоих его конвоиров поскользнулся и упал, увеличив неразбериху; Филимонов захохотал и отскочил подальше. Самый крепкий на вид из сподручных Мишки грязно ругнулся, пообещав Филимонову размазать его по забору. Все трое уже были на ногах, но сразу не ринулись на Филимонова, видимо, посчитали случившееся досадной оплошкой, а ситуацию - в своих руках. Или просто соображали, как им теперь быть.
- Ты сначала догони! - весело отозвался на тираду Филимонов и указательным пальцем ткнул пренебрежительно в сторону Михаила, стирающего с лица снег. Крепкий, в меховой куртке, сорвался с места, сделав опасный выпад. Филимонов увернулся, дурашливо взбрыкнул, воскликнув:
- Ну, ну! Профессионалы!
Михаил и второй его сподручный, что помельче, тоже ринулись в бой.
- Допрыгаешься, ублюдок!
"Профессионалы" издали что-то вроде боевого клича. Филимонов рванул по тропинке, протоптанной среди сугробов вдоль частных домов. Где-то сзади, вслед бегущей группе, пронзительно взвизгнул женский голос. "Зря пугаетесь, мадам!" - азартно бесшабашно откликнулось в Филимонове. Его враги бежали буквально по пятам, да Филимонов и сам не стремился сразу уйти от них слишком далеко, так как почувствовал, что его преследователи, бегуны неважные. Свое состояние от тоже успел оценить - бабушка определяла подобные его выходки одним словом - задурил.
Филимонов резвился. Правда, одно неудобство все же было - мешал "дипломат", ручка которого несмотря ни на что все еще была зажата в левой руке. О нем он вспомнил, когда все четверо вошли в хороший ровный бег. Бежали молча. После одного из поворотов, ради разнообразия Филимонов затормозил, вильнул в сторону - позволял большой расчищенный участок дорожки, позубоскалил. И едва не поплатился за свою игривость. Он не заметил припорошенной ледяной дорожки, поскользнулся на ней, резко взмахнул руками, удерживая равновесие. Мишка первым попал на ту же накатанную дорожку. Он упал, сбив с ног балансирующего Филимонова. Почти одновременно с падением Михаила подбежали оба его дружка. Крепкий в куртке успел ударить разок Филимонова ногой в бок. Но удар получился не очень ловкий, мешал Мишка и третий парень, бестолково вклинившийся в кучу. Да, удар получился не очень ловкий, но вполне ощутимый, подстегнувший Филимонова действовать активнее. Все еще лежа на снегу, он резко двинул ногами по ногам наиболее опасного парня в меховой куртке. Сам откатился подальше вдоль ледяной дорожки, вскочил на ноги, подхватил упавшую шапку; и представление возобновилось. Свалка длилась недолго, счет шел на секунды, но, вставая, Филимонов успел увидеть, что за ними бегут. Разглядывать было некогда, но он и так догадался, что бежит Кошкина. Филимонов махнул ей рукой и уже на бегу залихватски крикнул: "Эгей!".
Он запетлял по каким-то узеньким проходам между изгородями. Дома с многочисленными пристройками вставали одним запутанным невзрачным лабиринтом, слабо освещенным разноцветными тонущими во тьме окнами. Прохожих почти не было. Те, что попадались, поспешно шарахались в сторону. После очередного поворота Филимонов попал в тупичок. Понял это, когда основательно залетел в ловушку. Ткнулся туда-сюда. Пара запертых калиток - к ним вели тропинки - и заборы, заборы.
- Заюлил! - со злой радостью закричали за его спиной. И победно гикнули. Все трое.
Недолго раздумывая, Филимонов ухватился свободной рукой за колышек забора и перелетел по другую его сторону. За прыжком, совершенным в глухой морозной тишине, только подчеркиваемой ленивым перетявкиванием собак, последовал страшный по контрасту звон, поглотивший все остальные сопроводительные звуки: скрежет разбитого стекла, вопли троих преследователей и звонкий голосок закричавшей Кошкиной. Совсем рядом истерично взахлеб залаяла собака. В террасе дома, на чьей примыкающей к нему территории произошло столь разрушительное по звуку событие, зажегся свет. Кто-то выскочил на крыльцо в накинутом на плечи пальто. Филимонов, видимо, угодил то ли в застекленную теплицу, не разобранную на зиму, и которую второпях не разглядел, то ли на хлипкую крышу низенького сооружения, где были сложены стекла. Во всяком случае сооружение было основательно припорошено снегом, и никакого тревожного пятна, означающего препятствие.
Человек в накинутом на плечи пальто неуверенно шагнул по ступеням, негромко, все еще не веря в постигшую его хозяйство разорительную беду, окликнул вопросительно. Собака заливалась, он прикрикнул на нее и еще раз окликнул. Группу за забором он еще не усмотрел.
Преследователи замерли в ожидании, подавшись в тень к соседнему забору. В наступившей после трезвона тишине тягуче захрустело стекло. На месте бывшего сугроба темнел неровный провал, из которого медленно, словно нехотя, показалась непокрытая голова Филимонова. Человек в пальто громко крикнул к открытую дверь дома и заспешил к месту катастрофы. Собака с удвоенной яростью снова подняла лай. Ей вторили, не утихая, голоса собратьев.
Из дома выскочили две женщины и парень. Вот тут поднялся настоящий крик. Преследователи Филимонова уже не помышляли ни о чем другом, как только не лишиться бы удовольствия лицезреть разворачивающийся перед ними скандал, в эпицентре которого оказался ненавистный Филимонов. Филимонов двигался замедленно и крайне неловко. Сам он никак не мог выбраться из пролома. Разъяренные хозяева, изрыгая хулу, честя его на чем свет стоит, буквально выдернули его оттуда и выволокли на расчищенную дорожку, идущую от калитки к террасе. Шапка и дипломат остались в чреве разрушенного сооружения.
Кошкина замерла рядом с Михаилом, подавшись всем корпусом вперед. Она тяжело дышала, еще не придя в себя после бега, портфель прижала обеими руками к груди. Глаза встревожено следили за происходящим на темном пятачке двора, особенно темном по контрасту с ярким пятном света от светящихся окон террасы.
Обитатели дома орали на Филимонова, грозя всевозможными карами, ибо он, не отзываясь в ответ ни словом, ни жестом, давал им повод для вольного с ним обращения. Женщина помоложе запальчиво требовала немедленно сдать "этого забулдыгу" в милицию. Она ухватила Филимонова за рукав и с силой тянула к калитке, мужчина держал его за шиворот. Вся эта кричащая группа находилась в хаотичном движении, не выходя за определенные границы, то есть, они топтались на месте, кричали, ругаясь, что-то требуя, размахивали руками, периодически встряхивая Филимонова.
Ритке, знавшей Филимонова, было по меньшей мере странно, что он не кричал в ответ, не расталкивал насевших на него людей, не убегал, не давал сдачи, когда кто-нибудь в порыве чувств подкреплял громко высказанную угрозу тычком или затрещиной. Он вяло отворачивался и все тянулся рукой, с которой ему удалось стянуть перчатку, к лицу, а ему не давали, перехватывая его руку.
Зрители, трое преследовавших Филимонова парней, веселились.
- Твой-то дружок, а? - восторженно толкал Михаила локтем в бок парень в меховой куртке.
- Он мне не дружок. - Михаил разделял его чувства, но в несколько мрачном варианте. Тошнее дня не придумаешь. Он мстительно злорадствовал, чувствуя облегчение от того, что правосудие свершалось, можно сказать, свыше, не его, Мишкиными, руками. Правда, загнал его в этот тупичок он, но кто заставлял Филимонова петлять именно так, а не этак? Значит, все-таки шло это наказание свыше. Однако, в какой-то неуловимый момент на все эти мстительные чувства наложилось нечто совершенно чуждое, и Михаил стал как бы сообщником Филимонова, ибо раскричавшиеся женщины, мужчина и парень стали врагами, такое они вызвали в нем отвращение.
За соседними заборами произошло шевеление, и совсем скоро зрителей стало гораздо больше. И вдруг ругань как-то сразу прекратилась. Бабка властно что-то крикнула, и Филимонова потащили к террасе, а парень - бабка назвала его Сашуней, шустро развернулся к калитке. Кошкина шагнула, потопталась на месте, оглянулась на ребят.
- А это что за явление? - спросил сподручный Михаила, тот, что помельче.
- Рита? Ты откуда? - удивился Мишка и, не дождавшись ответа, нерешительно сообщил, - Твой Филимонов влип.
Сашуня хлопнул калиткой и вдруг увидел группу молча глядевших на него парней. Он замер, парни шагнули к нему, и Сашуня рванул обратно. Парни по-разбойному заулюлюкали ему вслед. Ритка наконец набралась храбрости и бросилась за Сашуней. На ступенях террасы, куда подтащили Филимонова, произошла заминка. Филимонов уперся, не желая подниматься, на него зашумели, а он вдруг словно проснулся, вырвался и ринулся по тропинке.
- Стой, дурак! - закричала женщина помоложе, - Кровью изойдешь!
Ритка едва не смела со своего пути заметавшегося Сашуню, она схватила Филимонова за руку, и уже вдвоем они рванули прочь отсюда. Сразу за калиткой Ритка поскользнулась. Падая, она подбила Филимонову ноги, и он рухнул на нее, подмяв ее всем своим длинным телом. Она слабо, но как-то уж очень болезненно и жалобно, пискнула под ним. Филимонов почти сразу откатился в сторону.
Расслабленно двигаясь, Рита встала на колени. Чихнув, она замотала головой. Снег залепил ей лицо, дрожащей непослушной рукой она стерла его с глаз. Продолжая водить рукой по лицу, она повернулась в сторону Филимонова. Упершись руками в снег, он медленно подтягивал ноги. Что-то темное капало с его лица на снег. Их окружила толпа выбравшихся из-за своих изгородей соседей. Они смотрели на них, видимо, еще не решив, как отнестись к этим двоим.
Громогласная бабка Сашуни ухватила Филимонова за плечи и помогла ему сесть. И тут Рита разглядела, что все лицо Филимонова разрисовано темными струящимися полосами, что глаза его залиты этим темным; он беспомощно моргал ими, и опять тянулся рукой к лицу, но на этот раз его не хватали за руки, и ему удалось стереть кровь с глаз. После недолгого гвалта ситуация, насколько это возможно, прояснилась, и Сашуня побежал вызывать скорую помощь.
Рита не помнила, как очутилась рядом с Филимоновым, как достала свой носовой платок. Но она мгновенно нашла то место, где необходимее всего было зажать рану. Свободной рукой она обняла Филимонова за голову и притянула ее к себе, к своему плечу. Филимонов в свою очередь уцепился за Риту, обхватив ее своими длинными руками, и замер, привалившись к ней, стоя на снегу на коленях.
- Вот ведь напасть-то, - в сердцах говорила женщина помоложе, - все рамы вдребезги, на какие шиши я куплю столько стекол! И сам неровен час... - она горестно махнула рукой. - То ли скорую вызывай, то ли милицию! Вот я и говорю, Сашка, беги, вызывай скорую.
- И милицию надо вызвать. Разболтались все сейчас. Надо, чтоб знали, как себя вести! Прыгают, где хотят, им веселье! Что их жалеть, вон они какие! Молодчики!
- Я о чем и говорю!
У Филимонова прояснилось в голове; осторожно двигаясь, он встал с помощью Риты на ноги. Стоял, крепко вцепившись в хрупкие даже через шубку плечики Риты, поминутно слизывая набегающую на губы кровь.
- Костя, ты сумасшедший. Зачем, ну скажи, зачем ты брал эти чертовы чертежи. - страстно шептала она, изо всех сил поддерживая Филимонова, вернее подпирая его собой, продолжая прижимать платок к его голове, отчего ей приходилось тянуть руку вверх, но на такие неудобства она не обращала внимания. - Ты слышишь меня? - более громким шепотом спросила она.
- Слышу.
- Тебе очень плохо, да? Ну, зачем ты... - и она опять стала сетовать на безрассудность и ненужность его поступка. Подумаешь, обидели ее, еще сколько наобижают!
- Пусть попробуют. - вдруг очень ясно произнес Филимонов. Он отцепил одну руку и обнял ею Ритку, прижав ее к себе. - Я тебе всю шубку испачкал, и шапку. Черт... - он ругнулся и судорожно втянул в себя воздух.
Подумаешь, шубка, шапка! Да она вычистит их и все дела. А к чему привела его защита - результат на лицо! На что Филимонов, нервно хохотнув, ответил, что ему просто не повезло. Эти хозяева, просто разгильдяи - кто же оставляет свое добро такого хрупкого качества практически неприкрытым! Но теперь он, Филимонов, научен вот таким неприятным опытом и впредь в своей жизни будет рассчитывать и на дураков и на разгильдяев тоже. Ритка в ответ ему сказала, что он сам дурак. Филимонов, скупо ухмыльнувшись непослушными губами, ответил, что уже слышал об этом. Вокруг них стояла толпа, а они шепотом говорили друг другу колкости. Казалось, они разругаются и разбегутся, но ничего подобного не произошло. Они оторвались друг от друга, лишь когда приехала машина скорой помощи.
Филимонову сделали укол от столбняка, еще от чего-то, обработали его лицо и голову, и вскоре он имел вид раненого партизана, о чем Ритка не преминула ему сообщить, глядя на него со странной смесью насмешки, жалости и нежности в глазах.
В больницу Филимонова не повезли, их подбросили на машине поближе к его дому и выпустили в морозную хрусткую тишину. Велели лишь зайти на перевязку.
В одной руке Рита держала свой портфельчик и дипломат Филимонова, извлеченный из осколков стекла. Они молча постояли на месте, Филимонов отобрал у Риты дипломат, попытался взять и ее портфель, но она не дала, потом вдруг стали смеяться возбужденным смехом людей, с которых начало спадать напряжение; первой стала смеяться Ритка, поглядев на его голову с нелепо сидящей на ней шапкой. Они смеялись и шли, Рита тащила Филимонова за руку, он делал вид, что идти не может, охал, ахал, пусть-ка она протащит его на плече, он ведь раненый партизан! На что Рита, смеясь, ответила - был раненый партизан, а теперь раненый бандит!
- Это что за метаморфозы? - изумился Филимонов.
- Завтра в институте узнаешь! - пообещала ему Рита.
После этих слов Филимонов где-то еще с полметра протащился вслед за ней и встал. Сдвинуть его с места она уже не смогла. Она посмотрела вперед, оглянулась на него и спросила:
- Костя, ты что?
Не отпуская его руки, она подошла к нему близко и заглянула в его поцарапанное и заклеенное пластырем лицо. Он опустил глаза вниз, на нее, и насмешливо-печальным голосом спросил:
- А ты не боишься идти рядом с бандитом? И даже держаться за его руку?
- Нет. - шепотом ответила Рита.
- И завтра не побоишься?
- И завтра. - как эхо повторила она.
Филимонов наконец сдвинулся с места и тут же поскользнулся. С коротким пугливым вскриком Ритка подхватила его. В ответ схватившись за нее, он обнял ее и прижал к себе, оцепенев, вслушиваясь в стук ее сердца и в себя самого.
- Костя. - тихо окликнула его Рита. - Пойдем, я провожу тебя. Уже поздно, родители волнуются. Мне надо позвонить домой, когда я туда еще доберусь!
- Ты останешься у нас.
- С ума сошел! Я поеду домой!
- Это ты с ума сошла. На улицах темно и пустынно и очень опасно. Позвонишь домой... У тебя есть телефон?
- Есть. Я же только что сказала, что мне надо позвонить домой!
- Ну вот, позвонишь домой, поговоришь со своей мамой, потом моя мама поговорит с твоей и успокоит ее.
Рита стала высвобождаться из объятий Филимонова.
- Я не собираюсь заходить к тебе в квартиру!
- Чего ты боишься!
- Ничего я не боюсь! Мне пора домой!
- Рита!
- Нет, нет! - испуганно шептала Рита, пытаясь расцепить его руки.
- Представь себе, - убеждал ее Филимонов, - что станет с моей мамой, когда я один ввалюсь с таким видом домой! Она упадет в обморок!
- А если не один, - сердилась Рита, - с ней ничего не станет? Пришли и пришли, проходите, не хотите ли чаю?!
- Если я приду с девушкой, мама не так взволнуется, ее внимание переключится на тебя, потом мы все объясним...
- Ты и один все прекрасно объяснишь!
- Ритка, что ты такая упрямая! - в свою очередь сердился Филимонов. Не мог же он ей сказать, что дело не только в маме или отце, что ему самому не хочется отпускать ее, такую хрупкую и нежную, и не только не хочется, он боится за нее, боится по-настоящему. Вдруг с ней что-нибудь случится? Он не простит себе этого!
- Я не упрямая, это ты требуешь от меня совершенно невозможного!
- Хорошо. - вздохнул Филимонов, продолжая прижимать ее к себе. - Тогда я провожу тебя.
Но на это Рита, конечно, не согласилась. А потом она пойдет его провожать? Он что, собирается идти один? Да его с таким внешним видом, сердилась она, либо заберут куда-нибудь типа вытрезвителя, либо кто-нибудь еще нападет на него! Добавит к уже полученному! Но даже если ничего такого не случится, вдруг он сам почувствует себя плохо? Столько крови вытекло! "Не так уж и много." - возразил Филимонов и после небольшой паузы вдруг торжествующе воскликнул:
- А-а! Вот тебе-то уж точно одной идти невозможно никоим образом!
- Это почему же? - со снисходительными интонациями спросила Рита. - Еще не так поздно. В троллейбусах и автобусах полно людей.
- Вот именно! - победно произнес Филимонов.
- Что именно? - нетерпеливо спросила Рита.
- В троллейбусах и автобусах, да будет тебе известно, достаточное освещение салона, чтобы разглядеть твою шапку и твою шубку. И как ты думаешь, на кого ты похожа с кровавыми разводами на этих предметах твоего туалета? По-моему, как минимум, на соучастницу преступления. Вот уж тебя-то точно заберут для выяснения твоей личности!
- О-о! - ее голос упал до еле слышного шепота. - А я совсем забыла о них! - Она подняла на него растерянно ошеломленные глаза.
Заулыбавшись, Филимонов низко склонился и поцеловал ее. Поцелуй пришелся как раз на уголок ее удивленного, слабо мерцающего в полутьме глаза. Дипломат и портфель упали на снег к их ногам, какое-то мгновение они смотрели друг другу в глаза; Рита высвободила левую руку, стянула зубами варежку и, легко касаясь, провела ладонью по его щеке от виска к подбородку.
- Болит? - тихо спросила она.
Он улыбнулся уголками губ и неопределенно еле заметно мотнул головой.
- Наверное, будут шрамы. - сказала Рита, и ее тоненький пальчик осторожно коснулся пластыря на его скуле.
- Наверное. - ответил Филимонов. Он выпрямился, поднял от нее лицо.
- Костя! - окликнула его Рита.
Сощурив глаза, он смотрел прямо перед собой поверх ее головы. Она высвободила и вторую руку, обняла его за шею и потянула его голову вниз; и сама, встав на цыпочки, потянулась к его лицу, пытаясь заглянуть ему в глаза.
- Ты и со шрамами будешь красивый. Костя!
В ответ Филимонов скептически хмыкнул - ну да! Будет он красивый!
- Костя... - просительно укоризненно произнесла Рита; ее руки шевельнулись, взявшись по-другому, теперь пальцы обеих ее рук стали давить на основание черепа, разворачивая его голову к ее лицу. Он скосил глаза вниз на нее и, перестав сопротивляться, вдруг крепко стиснул ее. Она еле слышно ахнула, на выдохе прошептав его имя - будто ветер прошелестел испуганно нежно: "Костя!", глаза ее ярко вспыхнули навстречу его глазам, а ладони крепко обняли его за шею.
- Конечно, я буду красивый, - прошептал он, склоняясь к ее глазам, к ее покрасневшим от мороза, ярко выделяющимся, ждущим губам. - И никуда я тебя не отпущу, пойдешь ко мне домой.
Возразить он ей не дал, прижался губами к этим соблазнительно морозным ее губам.
Тихо падал снежок, тишина заволакивала округу. Редкие хлопки дверей подъездов, хруст шагов, звук от проезжающих машин - ничто не могло побороть этой зимней снежной тишины. И две прильнувшие друг к другу фигуры, одна высокая и широкоплечая, другая такая тонкая, будто тонущая в первой, казались частью этой снежной тишины, этой морозной ночи.