Красные тапочки с золотой каймой

- Нет, ты посмотри, что на свете делается! – Люська закидывает голову и смотрит в весеннее небо – тает черно-белая зима, и небо истинно лазоревое.
- Природа – сила! – Утверждаю я.
При Люське я всегда что-нибудь утверждаю. Она почему-то привязана ко мне, а я пользуюсь, но тихо и осторожно. Настоящих друзей у меня тогда не могло быть. Это потом от бессилия и боли я черной ночкой задавлю этот комплекс ущербности, протиранивший половину жизни, но тогда он властвовал.

А пока мы еще идем из школы в разлившемся весеннем солнце, еще веселые, еще беззаботные – сошел снег, и хочется расстегнуть пальтецо, развязать давящий шарф, еще нет сознания, что старая бабушкина шапка подкачала, спортивные штаны под форму не носят (а если холодно?), а обутка и вовсе рвань, да еще мальчуковая.
Медленно обгоняет нас отличница Женя, аккуратистка и отличница в белой кроликовой шапке и такой же шубке, миленькая и смирная, как и все отличницы, даже походка у нее особенная, нравилась всем ее походка.
- О чем говорим? – и наклоняет голову набок, как собачка у библиотекарши Клавдии Пантелеевны.
Я останавливаюсь, останавливается Люська, останавливается и Женечка. Честно говоря, хочется дружить с этой Женечкой, она не такая уж занудная, как про нее говорят, музыке учится, и папа с мамой у нее хорошие. Я разок заходила к ним, там очень чисто и спокойно, а Женечкин папа мне даже затянувшийся шнурок развязал. Как хорошо, когда люди живут спокойно!
- Природа – сила! – говорит Люська.
- Точно, – утверждаю я. – Вот смотри!
Доска палисадника была прибита гвоздями прямо к живому стволу так давно, что края ее затянулись, заросли корой раненого дерева полукруглым наплывом занятного изогнутого рисунка. Жив и крепок был этот наплыв, лучше проржавевших гвоздей удерживающий уже погнившую доску.
- Да-да. Природа. А вы слышали?
Это «вы слышали?» вторую неделю многократным эхом металось по городишку ровно с того дня, как на соседней станции, где из зеленых вагонов без окон конвой выводил людей для леспромхоза, «Молоха огненного», как называла это место бабушка, убежали несколько человек. Сначала у той станции нашли тело обходчицы с задратым подолом в луже крови. Потом пропала молоденькая Наташа из парикмахерской на площади Ленина.
- Что слышали? – тут же по привычке барачной кухни оживляется Люська, битый зверек.
Коммунальные кухни наших бараков шушукались, выспрашивали милиционера Диму, живущего тут же, но он призвал проявлять бдительность и большего от него не добились. В воздухе вместе с запахом земли висела ощутимая тревога. Но детям опять ничего толком не сказали, только выдали приказы не гулять, не разговаривать с посторонними и не ходить по одному. Ну почему детям только приказывают и никогда ничего толком не разъясняют? А приказа ослушаться – ой, как хочется! Но если так шушукались, то было в том нечто действительно страшное и оттого притягательное…
- А я знаю, что ее уже не найдут!
- Еще милиция свое слово скажет!
- Скажет. Жди! – Женечка упрямо встряхивает головой и резко поворачивается к нам. – Не найдут никогда. Это все тапочки, я видела их!
- Какие еще тапочки, скажешь тоже!
- Голубые с серебряной каймой! Я видела их!
- Ну, дааа… - тянет легковерная Люська. 
- Иду я себе иду, такая, - и Женечка потрогала туго заплетенную косичку, - а под кустом, под простым кустом, обычным, - она потянула набухающую веточку у водостока, - прямо в канавке, - и мы с Люськой заглянули в устланную прошлогодней листвой канавку, - тапочки голубой парчи! С каемочкой!
Нет, с Женечкой дружить – милое дело. Это ж надо так врать! Но со мной не дружат, у меня отец пьет и бьет собак камнями.
- В руки взять те тапочки можно, а надевать нельзя. – не моргнув глазом продолжает Женечка.
- Это как же? – рот у Люськи, раскрывшийся от удивления, закрыться уже просто не мог.
- А как наденешь – унесет тебя в неизвестные земли, и не увидят тебя здесь больше никогда!
- Ловушка такая?
- Их старик со станции подбрасывает, ходит с железнодорожным фонарем и подбрасывает, Нюся с кухни говорила! – Люську разобрало и не терпелось показать ей, что она «в курсе», а Нюся говорила про старика вовсе другое и кто ему, старику, фонарь-то с работы даст?
Но чем я хуже этой Женечки, тем разве, что отец у меня такой?
- И я видела… - и дивлюсь собственной лжи. – Не голубые, а красные, все блестят, и каемочка золотая!
- Кто это золотая? – Борька подкрался незаметно и отчего-то толкнул Женю.
- Я золотая, естественно, – и Женечка отряхивает шубку, словно Борька вымазал ее.
- Борис на дереве повис! – Не выдерживает Люська, чем обеспечивает себе от Борьки портфелем по голове. В ответ она замахивается своим, а Женечка уж увела Борьку за рукав. Так и надо, Борькин папа – начальник.
- Нет, ты веришь в эти тапочки? – не унимается Люська, а я все смотрю вслед Женечке, а она уходит, уходит…

Отец пил с дядькой в комнате.
- А где мать? – спросила его, еще не проморгавшись от солнца.
- А где ма-а-ать… - протянул дядя, и стало ясно, что лучше смыться и побыстрее.
- Такая же дрянь подрастает, - заключил отец.
- Пойди сюда, – сказал дядя.
Деться некуда, подошла. Он достал из кармана штанов подтаявшую конфету и держал на вытянутой руке. Я потянулась за ней – конфета отодвинулась, потянулась еще – отодвинулась еще дальше. Повернулась и пошла к двери.
- Действительно, дрянь, – ткнулось в спину. – Не попросит.

Баенька была не дежурстве. Почему баенька? Не скажу, как бабушка превратилась в баеньку – свет мой, протянувшийся на долгие годы, и фуфайка ее, пахнущая чем-то железнодорожным, и сиреневый в серебряную нитку платок – вечные атрибуты защиты в раздираемом на части мире.
- Что ж ты пришла? – спросила она, выходя из будочки переезда.
- Да все потому же… - пришлось промямлить, отводя в сторону глаза.
- Ладно, московский пропустим, да похлебаем чего…
Шлагбаум уже был опущен, и верещал звонок. Баенька подняла свернутый желтый флажок навстречу показавшемуся паровозу с красной звездой впереди и охвостьем зеленых вагонов.
- Из Москвы люди едут, – со вздохом произнесла. – А ведь и мы там жили… - добавила неожиданно. – Не дрожали б тут от страха, не мучались бы...
Паровоз пролетел мимо на огромных колесах с прыгающей планкой, замелькали вагоны, сверху на нас вдруг посыпался мусор, рядом шлепнулась пустая бутылка.
- Ну, не сволочи? – вновь рассердилась на кого-то она. – А если б в голову?
Но меня больше взволновали конфетные обертки, разлетевшиеся вокруг, подобрала их тщательнейшим образом – завтра в школе похвастаюсь.
Баенька поставила кастрюльку и чайник на жаркую голландку разогреваться, а я все распрямляла, растирала смятые фантики, в них еще жил аромат манящий, загадочный:
- А в Москве хорошо?
- Да тоже не мед…
- Глянь, какие конфеты едят, здесь таких и не видывали!
Она на минутку отвлекается:
- Дорогие, верно.
- Баенька, а говорят, что такие места есть, где люди счастливые-счастливые… Все любят друг друга, а вечером – песни поют. И конфет там, наверно, много. Надо только тапочки такие найти, волшебные, вроде как сапоги-скороходы…
- Ты про рай, что ли, говоришь?
- Какой рай? Нет того света! – так нас учили в школе.
- Вот на этом и разболтались. Не ходи никуда одна, покуда дежурство не окончу!

Мама кинулась мне навстречу:
- Пришла! Пришла! – и кинула гневный взгляд на отца.
- Я что, я стекло купил… - он был тих и подавлен.
- А Женечка где? – спросил сидевший у нас ее папа.
- Они с Борькой ушли еще с Первомайской, а я – с Люськой.
Мать вопросительно посмотрела на него.
- Тот и другая давно дома…
Он шел к двери, сильно прихрамывая, трость его вовсе не помогала при такой ходьбе. Что-то бросилось в голову мне:
- А, может, она в Москву уехала?
- В Москву? – обернулся он. – Она говорила, что хочет в Москву?
- Она говорила, что хочет найти такое место, где всем так хорошо, что люди оттуда не возвращаются. Она даже голубые тапочки нашла, может, уже и упорхнула! А в Москве жить можно, это все говорят.
- Надо проверить, – он заспешил к двери.
- Что ты несешь? – спросила потом мать. – Опять какие-то сказки?.. Нет такого места на земле, где б людям хорошо было!
- А это? – и я показала ей фантики, собранные у переезда.
Но они на нее впечатления не произвели. Она первая легла спать, повернувшись лицом к намалеванному на клеенке коврику, поджала ноги, едва оставив мне место с краю… Я больше ничего не говорила в тот день – в таком положении мать беззвучно плакала ночами.

А через четыре дня хоронили Женечку.  Мы шли туда парами под присмотром Александры Николаевны, нашей учительницы, и вновь весеннее солнце слепило нас, болтали, хихикали, потому что все было по-прежнему, все непорочно в этом мире, а то, что Женечки уже не было – это еще предстояло увидеть.
В доме служил священник, и Александра Николаевна своим самым строгим голосом спросила:
- Почему производится религиозный обряд?
- Письменный ответ я пришлю Вам завтра, – ответил Женечкин папа.
Но Александра Николаевна захлопала в ладоши:
- Немедленно по домам!
- Кто хочет – останьтесь, – сказал Женечкин папа, и с ним остались Борька, Люська и я.
Наша первая и еще единственная в жизни учительница подошла ко мне:
- А еще хорошистка! Сразу видно, что отец с матерью не ударники!
Я привычно съежилась, но Женечкин папа, к удивлению, вступился:
- Ребенок за родителей не в ответе.
- Посмотрите на себя! Еще как в ответе.
И он согнулся. А она торжествующе направилась к калитке, как и положено какому-то борцу за какие-то новые идеалы… Еще отцу наябедничает.
- Вы знаете, - сказал Борька, - Женя сама прогнала меня, даже толкнула… - он поднял виноватые глаза.
- Мальчик мой, - осиротевший отец нагнулся к нему, - на многом нет нашей вины, а только общая наша беда.
И в гробу Женечка лежала как отличница: мирная, светленькая. Кружевные оборки чепца обрамляли голубоватое личико, а огромный бант на шее словно скрывал что-то. Мы постояли рядышком, неловко осознавая, как приторно-сладко пахнет тело.
- Вот и отмучилась, счастливица! – произнес женский голос за спиной, и еще кто-то радом не сдержался, заплакал навзрыд.
Мы вышли на крыльцо. Солнце все так же сияло в синем небе, в канавке искрилась вода, и глаз желала радовать своим видом земля, напитанная талой водой, в ней уже набухали готовые ринуться к солнцу как в первый бой юные побеги, пуховички вербы обвисли желтыми сережками, донесся и шум ледохода, наконец, тронувшегося по реке… Но цельного, радостного, уже как-то исследованного и обжитого мира – не было. Немое восхищение той первой, ведущей к знанию, священная семейная привязанность – утеря всего – только первые камни той дороги, по которой все же придется идти. Женечка попыталась свернуть – и каков результат?..
И на тех, едва подсохших с зимы некрашеных досках деревянного домишки под раскинувшейся вековой липой, еще пропускающей сквозь ветви животворящие апрельские лучи, едва открывающая глаза детская душа, если не поняла, то почувствовала всю каменную тяжесть своего земного пути и не выдержала, заплакала: разве нельзя иначе? Не обижать, не воевать, не убивать?

- Баенька, а есть люди, которые не умирают?
Она качает головой.
- Значит, все умрем.
- Дуронька, а жить-то кто будет?
Жить? В нашем выжженном морозом городке? Ходить в школу, на работу, спасать детей от собственного мужа, как делает вся наша улица, по субботам смотреть кино про передовиков в клубе, а в воскресенье стирать до вечера, таская воду ведрами от колонки на углу… А Москва и солнце, тепло которого никогда не дойдет до нас в силу географии, будут где-то вдали.  Вся сокрытая внутри живая нежность не покроет гниющих досок, прибитых гвоздями. Жаль, что не видела я этих башмачков, ни голубых, ни красных с золотой каймой… Только чтоб было не слишком больно…
А баенька, как подслушав что, гладит по голове:
- А мы все равно живые…