Все будет как надо

Рождественский рассказ


С того момента, как в деревню провели свет и радио, все вставали по команде Москвы: в шесть утра динамики «Север» дружно откашливались во всех избах и тягучая мелодия советского гимна нарушала покой ночи. Бабка, покряхтывая, сползала с печки, привычно крестилась на образа и принималась за наше нехитрое хозяйство: печку топить, пироги лепить, супу варить. Сердито говорила: «Спи, рано еще», - и выключала радио. Но мелодия была уже столь знакома и привычна, что даже подбирались слова к ее переливам: «Все будет как надо и даже получше, и дядя Лисей нам письмо принесет…»
- Ты утром поешь под радио? – спросил как-то троюродный брат Юрка, его тоже родители оставили бабке в деревне, подавшись «на городские хлеба».
Хмыкнул на мое сочинение и выдал свое:
- Живем мы полезно, и путь наш железный, и дедушка Ленин нам жизнь указал…
Спорить с ним было себе на голову. Во-первых, он не умел слушать, считая, что раз он на целый год старше, то всякие мелкие сестренки просто обязаны думать так же, во-вторых, в политику в деревне не ввязывались, как никогда не спорили с парторгом Мурзаевым, послушают-послушают, да и спровадят. Это с председателем Климкиным спорили как хотели по всем делам хозяйственным, а потом провожали до порога уважительно. А вот про политику спорить было нельзя, таков был негласный деревенский закон. В-третьих, если с Юркой спорить, то он может просто не прийти к нам, а без него было скучно… И про железный путь он не просто так сочинил, мечтал, как вырастет, на железной дороге работать, да не кем-нибудь – машинистом. Намерение у него было серьезное и требовало соответствующего отношения:
- Я тебя на паровозе бесплатно катать буду!
 Меня вечно смешили его девчачьи чулки на резиночках, но то, как он снимал валенки у двери и аккуратно завязывал никогда не забываемые башмачки из сукна «в Питере купленные», подходил к столу с шипящим самоваром и, отвесив бабушке поклон как хозяйке, солидно надламывал предложенный пирожок, вызывало уважение. Его привечали, и внеочередное угощеньице, в виде конфет, он получал всегда. Самому ему конфет не покупали: у его бабушки Нюры была самая маленькая колхозная пенсия в семнадцать рублей, отец «пил на заводе-то» и денег на сына не высылал, мать бросила отца, а заодно и сына, «смылась в севера с хахалем». Короче, Юрка был почти сирота, и потому конфеты предлагались, даже если они были последние перед праздником.
Но в этот раз конфеты были совсем не последние. Мало того, что тетка Антонина из Питера посылку к праздничку прислала, так и в сельпо товар завезли, почтальон Елисей привез на лыжах такую радостную новость. Завидев Елисея, старухи собирались в нашей избе: выспрашивали подробно, что за товар, сколь стоит. От чая Елисей не отказывался никогда, валенки он оставлял за порогом, чтоб «не нагрелись да не посырели снегом», сидел в красном углу, раздавая деревенским корреспонденцию и заказанные маленькие покупочки – мыло, нитки, тетрадки для писем. Пил чай, а по доставке пенсии и «маленькую», рассказывал последние колхозные и районные новости. Декабрь вышел обильным на снег, дорожки на дальние деревеньки замело подчистую, и только Елисей на лыжах мог доставить туда и оттуда известие.
В Новый год бушевала метель. Сидели под ветром по избам, радио играло глупые песенки про какие-то непереносимые разлуки и черного кота за углом, от которого у городских выходило такое невезение, словно он пережрал всю копченую колбасу, которой в письме бабушка просила прислать к праздничку, но ей отвечали, что нет в магазинах. Накануне Елисей принес поздравительные письма и открытки. Тетя Антонина писала, что живут хорошо, и она отдала сына в спецшколу, тетя Галя писала, что здоровье хорошее, и она купила новое пальто, только от матери письма так и не было…
  Это была особенная детская тоска по матери: нет ее – и вся жизнь ожидание: когда вернется? Не один месяц обернулся в небе полной луной и вновь стал месяцем, а от нее – ни слуху, ни духу… Сколько раз замечалось потом с болью, что любящим, заботливым матерям мало достается тепла и ласки выросших детей, всю их любовь они принимают как должное и не спешат отплатить тем же. А вот «непутевых» любят до нервной дрожи: мало видит малыш заботы и умеет ценить редкое и дорогое… Так и было: высматривала Елисея из окошка в холодной неотапливаемой спаленке, мерзла ожидаючи, пела утром, что письмо все же придет, но она как забыла про нас.
Не радовала даже елка с игрушками, которую Елисей не забыл срубить в ближнем перелеске. И спать легли рано. Ночью проснулись от странного поведения кота Васьки: забился на печь и сидел в углу с толстым от злости хвостом. Свет бабуля включать не стала, обошла тихонько избу, подозвала к окну:
- Гляди-ко, у колодца…
 У колодца на светлом и в темноте снеге виднелись две большие чужие собаки с поджатыми хвостами.
- Волки, – уточнила бабуля. – Дожили, что уж и волки по деревне как у себя дома ходят…
Но страха не было: волки - так волки, вон, даве Елисей про медведя такие страсти рассказывал!
После метели подкатил в деревню на тракторе председатель Климкин, поздравил престарелых работниц своих с прошедшим Новым годом и наступающим Рождеством, словно извинялся, что не мог сам хорошую погоду устроить, сообщил между прочим, что помимо конфет завезли в сельпо и мануфактуру, а сам он сейчас на тракторе туда и поедет. Бывшую лучшую полеводческую бригаду из старух нашей деревни уговаривать необходимости не было, быстро погрузились в прицеп и отбыли за покупками. Юрку-то взяли с собой, а вот меня оставили дома.
- За хозяйством не всякий правильно смотреть может, – пояснила бабуля.
 Обратно они вернулись по проложенной в сугробах колее тоже быстро. Бабка привела и сестру свою, бабу Лизавету, которую все, включая собственных правнуков, звали просто Лизанькой. Любили Лизаньку тоже все: другой такой озорницы при всех ее почтенных годах по всем окрестным деревням искать было бесполезно. Пока бабка раскладывала покупки по кухонным полкам и кладовой, Лизанька, Елисей и Катерина Ивановна задумали у самовара и вовсе чудное: пусть ребяты, то есть мы с Юркой, Рождество встретят по-старому. «Не то с ума вы все тут с тоски соскочите, мало вам последнюю дорогу снегом заваливает, так уж на людей скоро гавкать по дикости начнете», - уточнила Лизанька.
Канун еще неведомого советскому ребенку Рождества начинался и вовсе скучно. Лизанька с бабулей возились с тестом, готовили разные начинки для пирогов, перебирали снедь для праздничного ужина после поста – разговеться. Сами поели только пшенной кашки со жженым сахаром, но мне выдали густой компот из сушеной груши на меду. Объеденье! Печь истопили поздно, уж Катерина Ивановна пришла с заказанной сметаной (у бабули своей коровы уже не было), а березовые дрова еще думали загораться.
- А я уж дорожку до старой часовни вычистила, – похвалилась Катерина Ивановна. – Ребята пойдут ровнехонько по дорожке.
Последнее ее замечание показалось интересным: куда мы можем пойти? Не на елку же в сельсовет за семнадцать километров?
- Вот и фонарь нашенский, старый на чердаке сыскала, – продолжила гостья. – Да стекол в нем нету, и железочки уж серебряной бумажкой от чая обернуть надо. У нас нету, я все маме травки, отвары для леченья делала, и сама их пить стала, чаю уж не брала давно…
Лечились в нашем медвежьем углу старыми проверенными методами: парились на снопах в баньке, растирались жиром, пили отвары, да настойки. У Катерины Ивановны, самой молодой в деревне, хворала параличом мать, врач, как-то приехавший из района, сказал, что улучшения ожидать вряд ли стоит, но Катерина Ивановна не сдавалась, применила все деревенские премудрости, и лежащей пластом старухе полегчало: задвигалась рука, стала переворачиваться с боку на бок в постели.
Лизанька проверила фонарь, показала и мне его металлические пруточки, после чего ловко насадила штуку на палку, крепко скрутила развалюху проволокой и наказала обмотать все полосками бумаги от чая. Катерина Ивановна согласно кивнула головой, посчитав свою миссию выполненной. Нашла Лизанька и аптечный пузырек в сарае, налила простого масла, протащила сквозь какую-то железку фитилек, подожгла: как горит? В ее умелых руках вещи становились послушными, фитилек горел ровно. Она еще что-то оправила и вновь проволокой прикрутила пузырек на место в фонаре на палке.
- Ветром задует, – раскритиковала все бабка. Однако из старой плетенки в голбце достала круглое стекло керосиновой лампы с отбитым концом. – Что ругалась, мол, всякую рухлядь хранишь, - напустилась на Лизаньку, - а вот и пригодилось!
- Песенки-то успеют выучить? - Поинтересовалась Катерина Ивановна напоследок.
С песенками, как тут же выяснила Лизанька, был полный непорядок, из тех, что я знала, не было ни одной подходящей. Бабка возилась у печи, а ее сестренка тут же рассказала и что делать, и что говорить, и что петь. После чего пошла с фанерной лопатой на улицу откинуть снег.
К вечеру и вовсе есть захотелось, но бабуля с Лизанькой все вкусное упрятали в поставец. И лежали там сами по себе и пирожки с луком и рубленой бараниной, и селедка с полосками икры, и творожники с присылаемым ванильным сахаром…
Пришел Юрка со старой цветастой наволочкой под мышкой.
- Ну че, собралась?
Лизанька с бабулей вышли на порог проводить нас. Бабушка подожгла от спички фитилек, накрыла тонюсенькое пламя стеклом и наказала держать нарядный фонарь ровно или, чуть что, сразу бросать в снег.
- А звезда есть? – тревожно поинтересовалась Лизанька.
Но в темном небе как на грех не было ни единой звездочки.
- Нехорошо это, – промолвила вновь Лизанька. – Младенец еще не пришел, а мы уж праздничком занимаемся и детей на грех толкаем…
Непонятно было, что за Младенец, который уже ходит, как он может прийти в нашу дальнюю деревеньку, ежели все дорожки замело, но у бабули были свои доводы:
- Пока всех обойдут – будет звезда! Только вы, детвора, все по уставу делайте, а в рот ничего не берите, иначе грех будет…
Они еще стояли у крылечка, пока мы не скрылись за поворотом прокопанной в высоких сугробах дорожки. За поворотом уж приветливо светила окошками изба Катерины Ивановны, к ней и направились первой.
 Войдя в натопленную избу как учено, поклонились на образа, поклонились лежащей на высокой постели больной бабушке Ирине, маме Катерины Ивановны, потом самой Катерине Ивановне. Юрка мялся в нерешительности, и пришлось взять все на себя.
- Христос родился, Ирод замутился, Иуда удавился, мир возвеселился!
Собственный и без того писклявый голосок еле звучал от волнения. Но старуха с высокой кровати с большими шарами кивнула благосклонно, а Катерина Ивановна и вовсе не переставала улыбаться. Тут набрался храбрости и Юрка:
- …окануне Рождества приходила коляда Катеринина двора…- запел какую-то околесицу. – Кто не даст пирога – заломлю ворота, кто не даст лепешки – выломлю окошки!
Эта его песенка вовсе походила на грубость. Но старухи-хозяйки были так же приветливы.
- Ваша корова, да два ведра доила, ваша бы кобыла два воза возила! – хотелось исправить Юркину оплошность.
Но Катерина Ивановна сочла нашу миссию выполненной – извлекла из-под огромного передника две маленькие баночки с медом и проводила к двери.
- Не иначе, как дядя Василий ей к празднику для больной меду-то прислал! – сказал на улице Юрка, прощупывая баночки в цветастой наволочке еще раз. Его практичность смущала.
Дальше путь лежал мимо часовни в Титов дом. Юрка почему-то не любил часовню. С того летнего дня, как парторг Мурзаев в разгар летней косовицы вдруг потребовал снести ее.
- Не мы строили, не нам и сносить, – ответил тогда старик Титов. – И другим не дадим. Не хочешь испортить косовицу, хочешь, чтобы показатели у тебя всегда хорошие были – не трожь нашу жизнь!
Дети у Титовых были все хорошие, все в городе, образованные и при чинах, Титова с такими детьми трогать тоже не полагалось.
- Да и попа в округе нет, служить некому, все заперто стоит, а ключ потерялся, – добавил Титов.
И несгибаемый партиец уступил, о часовне больше никто не заикался: стоит и стоит. А ведь ключ от нее в деревне был, даже не один, а два, но первый – у Титова. В этот дом шли тоже без страха.
- Христос родился, Ирод замутился… - уже смело после поклонов хозяевам затянула свою песенку.
И Юрка глядел веселей, даже вовсе рассмешил и старика Титова, и его жену Серафиму Любимовну:
- А я маленький Юрчик, присел на стульчик, табуреточка мала, да мне по носу дала!
- Девяносто быков, да две сотни коров как на речку идут – все помыкивают, а как с речки идут – все поигрывают… - честно и я отрабатывала свою программу.
Подарки не заставили себя ждать, заранее были приготовлены у Титовых подарки: конфеты и сладкие пирожки в прозрачных, хрустящих от прикосновения пакетиках с выглядывающим ярко бочком редкого у нас мандаринчика…
 От часовни повернули вправо – к старухе Барабановой. С этой Барабановой мы не дружили: гоняла она нас хворостиной просто от своего дома. Потом уже тетя Галя рассказала почему: после смерти мужа приключилось с ней что-то нервное, боялась порой дома одна оставаться, а то и вовсе пойдет в поле умершего мужа искать… А тогдашняя детвора, наши мамы и дядья худое удумали – прикрепили к окошку пруток с ниткой, нитку сначала оттягивали, потом опускали, а пруток стучал в окно. Накрыла-таки старая Барабанова озорников, но не осерчала, а долго смеялась и излечилась от своего нервного… Но детвору от дома гоняла по-прежнему, потому и вели мы себя с Юркой только так, как учили, ни словца лишнего.
Но и грозная Барабанова улыбалась от уха до уха, даже позволила посмотреть поближе старинные янтарные бусы, которые не снимала даже в бане, не могла снять: короткая суровая нитка, на которую они были нанизаны, была стянута тугим узлом. Для Юрки у нее нашлись «хорошие» штанишки ее выросшего сына и «еще крепкие» ботиночки, для меня – старинный костяной гребешок, такой красивый, что потом берегла его долгие годы, и обоим - крендельки – «мясляные головки», как называла их Лизанька.
А звезды в темном небе все не было… Теперь путь предстоял в самый дальний угол деревни – к Евдокии Ильиничне. Но и в тот самый угол за разбитым молнией осокорем над заброшенным колодцем, за черемуховую рощицу над впадиной пруда была расчищена дорожка! И там ждали двух деревенских ребят с их нехитрым приветствием!
- Что к ней идти? – заартачился Юрка. – И далеко, и пенсия у нее маленькая, и детей ни одного нет! Все три сына в войну погибли, к ней и так никто не ходит!
Но бабушка с Лизанькой наказали войти в каждый дом, и капризный Юркин характер был известен, идти было надо. Меня же мучало другое: а ну как волки вернутся? Юрка смотрел всегда только вперед, а мне за ним приходилось поминутно оглядываться и всматриваться в любую неровность на снегу: а вдруг… Это страшное «вдруг» как приклеивало валенки к дорожке. Но сколько ж труда пришлось приложить слабеющей Евдокии Ильиничне, чтобы расчистить и этот длинный путь, самой этих волков ничуть не пугаясь…
- Живем мы полезно, и путь наш железный… - затянул Юрка, сворачивая к деревне, я затрусила было за ним, как за старшеньким, но оглянулась: над гребнем избушки Евдокии Ильиничны, одиноко черневшей на крутом берегу, сияла Звезда! Она была прекрасна, как может быть прекрасна только Рождественская Звезда – та самая, про которую спрашивали, которую ждали в каждом доме! И я остановилась. Страха уже не было. И повернула назад по расчищенной дорожке туда – на Звезду.
А Юрка пусть поет про свой железный путь и другие желания… Он-таки попадет в железнодорожный техникум, потом его оставят в большом городе на комсомольской работе, даже дадут отдельную комнату в общежитии на восьмом этаже. В один из праздников, он, вернувшись с приятелями с демонстрации, напьется до такой степени, что выйдет покурить через окно…
- А у Евдокии-то тоже, верно, подарки, – догнал запыхавшийся Юрка. – Ну, сама посуди: на кого ей деньги тратить, если и могилочек на кладбище нет?
Под белым платочком сутуло сидящей у накрытого стола одинокой женщины летним небом просияли старческие глаза. Она не улыбнулась ни разу, даже на «юрчиков стульчик». Ей исполнили все выученные песенки и даже рассказали про кота у лукоморья, про ласточку, которая с весною в сени к нам летит…
Юркины надежды на подарок оправдались с лихвой: из кованого сундука под окном она достала новенький магазинный грузовичок и старинную куколку в настоящем кружевном бальном платье и чепчике на кудряшках, в туфельках на деревянных ножках. И пряники. Юрка был доволен, почти до самого разбитого осокоря он шел подпрыгивая: никто бы никогда не купил ему в сельпо такой замечательный грузовичок!
Вдруг он остановился и указал на стог у барабанова огорода: рядом с ним что-то было на синем снегу! Не просто темное пятно виднелось, а двигалось прямо на нас!
Даже за закрывшейся за спиной толстой дверью мы не могли сказать ничего ни бабушке, ни Лизаньке.
- Подарки-то то со страху не растеряли? – подсмеивалась Лизанька.
   Вот стукнула входная дверь и, пока чьи-то шаги поднимались по лесенке, мы успели спрятаться за комод.
- Кажись, ребят напугал… - оправдывался с порога Елисей, но его встретили отдельной приветной стопочкой на тарелке, и он уселся за стол в красном углу как дорогой гость. Своим мы тоже дружно пропели свое приветствие. И тоже получили дары: Юрка – новые носки в полоску, а я – одеколон «Роза». И еще Елисей подарил по новой ненадписанной открытке. А письма так и не было…
Подарки мы поделили быстро и без обид: всего давали или по два, или отдельно каждому. Юрка забрал свою часть и ушел со своей наволочкой. Елисей ходил провожать его к дому после нагнанного страху. А я все раскладывала и перекладывала в своем уголке подарки. Все получилось очень красиво. На вышитой бабулей салфетке лежали конфеты и печенья, на отельной блестящей бумажке от чая – мандарин, рядом с плюшевым мишкой – мед, а в самом уголку, на коробочке от московского печенья – одеколон «Роза» - самый душистый во всем сельпо, в самом фигурном флаконе. И только куклу я не оставила там, вдруг сморившись после сытного и вкусного ужина, забрала ее спать на печку. Сквозь сон еще слышала, как за занавеску заглянули по очереди бабуля и Лизанька. А потом говорили внизу за столом, что подарки нужны не детям, а самим старикам в утешение, что кто-то понял, что девочке требовалась именно кукла, чтобы не тосковала по матери…
И правда, обычного щемящего чувства уже не было. Кукла лежала рядом, казалось, она понимает все. И еще Кто-то глядел на нас сверху, и мы с куклой, взявшись за руки, шли навстречу Ему по усеянному сияющими звездами небу, а слова, прочитанные потом в Евангелии, остались в душе навсегда: даже если мать забудет свое дитя, то Я остаюсь с вами.