Не грызет ли совесть, дедуль, а?

                ПРОЛОГ

Стал я недавно очевидцем трогательной сцены.

Передо мной, метрах так в десяти, идет мужчина. Лица его не вижу, но по походке определяю: в преклонном возрасте. Вдруг из-за шестнадцатиэтажки вылетает и несется на всех парусах мальчуган лет пяти-шести. Его пронзительный визг разносится далеко окрест. Мальчуган сходу кидается к мужчине и, обхватив его колени, захлебываясь от счастья, кричит:

- Дедуля! Милый! Ну, почему ты так долго был на работе?! Не знаешь, что я по тебе сильно-сильно скучаю?!

Поравнявшись с этими человеками – старым и малым, - взглянул и убедился, насколько они оба счастливы. Потому что любят и любимы. Я знаю, что внуки – дороже детей, однако увиденная сцена все равно потрясла.

Тут-то и пришла мне в голову иная сцена, которая по своей нравственной жестокости сродни самому тяжкому уголовному преступлению.

Вспомнив, грустно вздохнул: увы, таков наш век, век жестокости и душевного уродства. Я это очень хорошо понимаю. Но, поняв, простить не могу. Мне кажется, не имею морального права.

Кто-то из читателей хмыкнет и сердито спросит:

- А чего хочешь? Хотел свободы? Получил! И кушай на здоровье, - а в конце обязательно добавит. – При советской власти всё было иначе.

Обычная, понятно, демагогия. Что, при советской власти люди были добрее, чем сейчас? Ерунда! Люди такие же. Разница лишь в том, что прежде люди искусно притворялись и нутро истинное свое тщательно прятали, а сейчас, не стыдясь, выворачивают наизнанку. Да и знаем мы намного больше, чем прежде. Потому что можно говорить и писать обо всем. А тогда...

Я пользовался, как журналист, «дурной» славой, а потому ко мне шли люди и делились самым сокровенным. Почему? Надеялись, наверное, что информация, ставшая мне известной, не умрет, так и не родившись на свет. Должен признаться: мои информаторы сильно переоценивали мои возможности. Я не мог, не в силах был писать обо всем, о чем хотел.

Выводить советских людей на чистую воду – это было моё хобби. И многие знали. И многие этим пользовались. Иногда этот самый советский человек хотел меня использовать в своих личных целях, например, с моей помощью свести личные счеты, при этом оставаясь сам в тени.

Как-то мне позвонил старый знакомый, человек, очень близкий к тогдашней номенклатуре. Он назначил «рандеву», но встретиться в стенах редакционного кабинета отказался. Не хочу, сказал он, чтобы кто-то знал о нашей встрече. Он сам выбрал место нашей  – это главная площадь Екатеринбурга, сразу за помпезным памятником Ильичу.

Я приехал первым. Потому что тащился на трамвае. Он приехал минут через десять. Потому что на «Волге». Я видел, как он, поставив машину в сторонке, вышел из салона, огляделся вокруг и лишь после этого подошел ко мне.

Увидев мое недоумение, заметил:

- Осторожность еще никому не повредила.

Я – человек деликатный, а потому в знак согласия кивнул головой, хотя в голове пронеслось: «Перестраховщик».

Он принес следующую информацию: известный обоим нам номенклатурщик два дня назад провел ночь в вытрезвителе, но милиция сей прискорбный факт скрывает (хочу пояснить, что обычно о посещении вытрезвителя милиция в обязательном порядке сообщала по месту работы).

Ах, номенклатурщик?! Ах, милиция «замазывает»?! Это именно то, что мне и нужно. Об этом информатор знал. Он также знал (через свою жену, близкую к журналистским кругам), что к названному лицу у меня довольно прохладное отношение, если не сказать больше. Значит, думал он, информация тем более не останется незамеченной или проигнорированной мною. Хотя и знал, что по себе людей не судят, однако…

Но проблема в том, что я также знал другое: с тем, на кого «настучал» мой информатор, - он, так сказать, на ножах. Из этого следует, что информатор с моей помощью намерен поквитаться со своим недругом. Яснее ясного. Для меня. Для него, наверное, тоже.

Я еще раз убедился, насколько подлые советские люди. И решил сразу: не подыгрывать. Иначе говоря, отказался изначально быть орудием мести. Правда, об этом ничего не сказал «информатору», оставив его в неведении.

Информацию же решил проверить. Зачем, если не намерен об этом писать? С одной целью. Мне хотелось ответить себе на вопрос: лжива или правдива информация? Проверил, хотя сделать было чрезвычайно трудно, так как начальник вытрезвителя категорически отказывался говорить на эту тему, всячески препятствовал тому, чтобы я увидел своими глазами журнал регистрации посетителей, а также заключение врача о степени опьянения задержанного.

Все препятствия (как всегда) я успешно преодолел и установил документально, что факт, о котором рассказал «информатор», имел место. Более того, обслуживающий персонал вынужден был поделиться некоторыми очень интересными подробностями пребывания номенклатурщика (это был Иван Цысь, председатель райпрофсожа Свердловского отделения железной дороги, пользовавшийся полным доверием горкома и райкома КПСС, имя и фамилия, кстати, подлинные) в вытрезвителе. Мог получиться приличный фельетон или, на худой конец, злая корреспонденция. Не стал выступать в газете. С трудом удержался от соблазна. Повторю: не хотелось быть орудием мести в чьих-либо руках.

Другой тогдашний  случай. Со мной, именно со мной, хотя в редакции и кроме меня было немало сотрудников, захотел встретиться главный врач дома малютки, ставший очевидцем подлости, совершенной к новорожденному со стороны опять же представителя коммунистической номенклатуры. Выслушав внимательно историю, я в этот раз решил сразу: чего бы это мне ни стоило, сделаю все, чтобы читатель узнал правду.

И вот эта история, герои которой типичные представители советского народа. И потому я рассказываю о них с величайшим удовольствием. Мифы, рождаемые сегодня, надо развеивать.

                КАК УЖ НА РАСКАЛЕННОЙ СКОВОРОДКЕ

...Идет заседание партийного комитета локомотивного депо Свердловск-Пассажирский. Вот уже не один час на нем прочищают мозги одному из своих коллег по партии. За что? Он, видите ли, имеет совесть говорить, думать и делать не то, что все, то есть нарушает общий строй, идет не в ногу на пути построения светлого будущего.

И как водится у советских людей, на голову ослушника льются ведра помоев. Советский народ скрупулезно собрал все были и небылицы. Активность невероятная. Все спешат заклеймить отщепенца, пригвоздить к позорному столбу.

Особенно старается один (он мне сразу бросился в глаза) – это главный инженер предприятия, а на общественных началах – заместитель секретаря парткома по идеологии, то есть главный партийный воспитатель многотысячного трудового коллектива, Ю. А. Настин. Он, не скрывая гнева, говорит:

- Гнать в три шеи надо из партии, потому что – не наш. Он не только лентяй на производстве, а и нравственный урод, поскольку бросил жену и детей на произвол судьбы.

Человек, которому прочищают мозги, действительно два десятка лет до описываемого события, разошелся с женой, создал новую семью, но на самом деле никаких детей не бросал, поскольку аккуратно выплачивал весьма-таки щедрое денежное содержание. И от встреч с детьми, кстати, никогда не отказывался.

Несмотря на эту маленькую ложь, я должен был Юрия Алексеевича, партийного идеолога, зауважать. Человек, подумал я, столь рьяно сражающийся за крепость и нерушимость советской семьи, столь откровенно страдающий о судьбе чужого ему ребенка, - достоин того, чтобы перед ним в знак преклонения снять шляпу.

Знак свыше, наверное, но через полгода после описанного заседания парткома ко мне пришел главный врач дома малютки и рассказал историю, в которую трудно было поверить. Потому что тот же самый Ю. А. Настин теперь выглядел совсем другим человеком. У меня оставались сомнения. И их мне нужно было развеять.

И вот я близко познакомился с Настиным. Мы сидим в кабинете секретаря узлового парткома Никулова. Никулов – посредник.

Много я тогда задал неприятных и неожиданных для Настина вопросов. И, поверьте, мой интерес не был праздным.

Первое, что меня сильно интересовало, - материальное положение семьи Настина. Сам Настин занимает высокооплачиваемую должность: зарплата (вместе с премиями и надбавками) за шестьсот рублей переваливает, тогда как средняя зарплата по стране не превышала 170 рублей. Супруга – медицинский работник, врач. Оклад – не очень, но и не мал.

Многодетная семья? Нет. У них единственная дочь, но и та какую-никакую стипендию получает. К тому же еще и подрабатывает в одной из городских контор. Таким образом, очевидно: семья совсем не бедствует.

Что с жильем? Неужели семья ютится в бараке? Нет. Семья из трех человек имеет трехкомнатную благоустроенную квартиру почти в центре Екатеринбурга.

Разве еще один человечек, который мог появиться в этой семье, сильно стеснил, заставил бы пойти по миру с протянутой рукой? Не думаю.

Итак, примерная и очень (по советским меркам) обеспеченная семья. Семья живет и не тужит. Родители строят планы насчет единственной девочки Машеньки. Девочка послушная, хвастались родители соседям и сослуживцам, скромная, позднее девяти вечера ни за что не задержится, в знакомствах предельно разборчива. Родители мечтают о достойной ей паре. На семейном небосклоне – ни облачка.

И вдруг – мощные раскаты грома, возвестившие о нагрянувшей грозе.

Первой (это естественно, потому что женщина, потому что медик) заметила странные изменения, происходящие во внешности, в привычках и в характере дочери, мать: Машенька, прилежная во всех отношениях девочка, оказывается, в интересном положении, то есть беременна. И, на первый взгляд, уже далеко не первый месяц.

...Мой разговор с Юрием Алексеевичем Настиным не клеится и состоит больше из моих вопросов. Отвечает собеседник неохотно и скупо. Я собеседника не узнаю. Ведь еще полгода назад он на заседании парткома, обличая плохого коммуниста и семьянина, был и разговорчив, и откровенен до предела. Тут же... Сама нелюдимость и неразговорчивость. Я – настойчив и не отстаю, поэтому Настин вынужден выдавливать кое-что из себя.

- Когда супруга заподозрила неладное, - рассказывал он, - то для ясности пошла с ней к гинекологу, где всё и выяснилось.

 От себя добавлю: удивительно поздно «выяснилось», ведь девочка ходила уже на шестом месяце.

Настин продолжает:

 – После этого мы собрались на семейный совет, обсудили ситуацию. Сошлись на следующем. Прервать официально беременность уже невозможно: поздно, ни один врач не возьмется... даже по блату. От подпольного аборта отказались: последствия могут быть плохими... Решили не рисковать... Решили, что будет девочка рожать. Но ей всего девятнадцать (?!). Ребенок преждевременен, а потому нежелателен. Жизнь девочка свою загубит... Маша, обдумав все, решила новорожденного оставить в роддоме.

Ох, не знал Юрий Алексеевич, что я уже успел поговорить с Машенькой, его дочерью. В ее рассказе та же история выглядела несколько иначе.

- Скрывала, пока могла, беременность, - сказала мне девушка. – Зачем? Отдаляла крайне неприятное объяснение. Но в душе все-таки надеялась, что родители поймут в конце концов и смирятся. Ведь сделанного уже не поправить. Понимаю, - продолжает девушка, - что в случившемся есть большая моя вина перед мамой и папой. Я понимала: беременность, даже в мои годы, - не конец света, не конец жизни. Мои надежды не оправдались. С утра и до позднего вечера – крики, ругань в мой адрес. Никогда бы не подумала, что наслушаюсь от родителей столько сочного. Терпела. Молчала. Опять же надеялась, что полаются, но простят. Перед самым уходом в роддом отец (видимо, по наущению мамы) четко выразился: «Если ослушаешься и ребенка заберешь с собой, то у нас со своим вы****ком не появляйся: иди на все четыре стороны». Представляете, в каком я была состоянии, когда рожала?

Я представил. И сказал:

- Но, может, после родов, когда увидели кроху, смягчились...

- Ну, да! Отец в роддоме даже и не появился. Мать пришла лишь раз и передала записку: «Не забывай о наказе отца! Не о себе заботимся, а о твоем будущем».

Я знал, что в роддоме до последней минуты персонал уговаривал Машу не отказываться от ребенка. Врачи звонили на работу Юрию Алексеевичу, пытаясь образумить. Они всеми силами боролись за то, чтобы у новорожденного была родная семья. Главный врач дома ребенка лично встретился с Ю. А. Настиным. Встреча не принесла результата. Новоявленный дедушка по-прежнему наотрез отказывался от живого внука. Главный врач, отчаявшись, попросил его письменно подтвердить свой отказ и привести мотивы. Настин написал собственноручно такую отказную бумагу. Я читал ее. Вот что, в частности, написал Настин: «Мне некогда заниматься младенцем, так как я слишком занят на работе, а также имею множество общественных, в том числе, партийных поручений».

Напомню: одно из самых ответственных партийных поручений – идеологическое воспитание трудового коллектива в духе ленинизма, в духе советской этики и морали.

Я прямо спрашиваю собеседника:

- Юрий Алексеевич, почему вы и ваша жена отказались от внука?

Настин юлит, мямлит что-то нечленораздельное, а потом выдает:

- Жене кто-то из врачей сказал, что ребенок – не жилец на этом свете, поскольку родился ослабленным, с какими-то серьезными физическими и психическими отклонениями, - посмотрев на секретаря узлового парткома Никулова и на меня, спросил. – Ну, какая разница, где умрет новорожденный, - в больнице или у нас дома?

Я ничего не сказал. Но подумал: разница есть и существенная. Новый мотив отказа меня смутил, поэтому на другой день спросил главного врача роддома:

- Правда ли, что новорожденный был так уж безнадежен?

Врач возмутился.

- Чепуха! Нормальный ребенок родился. С хорошим здоровьем. И вес у него – о-го-го: три девятьсот пятьдесят. Чудненький малыш родился. На зависть другим роженицам.

Снова ложь. Опять Настин, обладая твердыми коммунистическими убеждениями, наводит тень на плетень. И не стыдится даже.

В роддоме мне рассказывали, что всем коллективом обращались в узловой партком, чтобы там как-то воздействовали на «бесчувственного дедушку». И эффект обращения? Никакого. Почему? Об этом спрашиваю Никулова, секретаря. Тот сердито сдвигает брови и гневно стучит по столу:

- Юрий Алексеевич, ты что мне сказал, а? Ты сказал, что пойдешь и заберешь ребенка. Почему не забрал? Обманул партком?!

От себя уточню: выходит, что обманул. А обман в партии – одно из тягчайших преступлений. Ну, подумал я, выпрут из партии Настина, непременно выпрут. И что? А ничего. Не выперли. Видимо, подобными кадрами партия не собиралась разбрасываться. Кого другого, может, и выперли бы, но не Настина. Настины – это ядро партии, сердцевина, сущность, лицо.

Я еще раз убедился: партия ленинского типа с большой неохотой расстается (если расстается) с лжецами и обманщиками всех мастей. В партии уютно двуликим Янусам, у которых две морали: одна для публики, другая для личного употребления.

Мой долгий и трудный разговор с Настиным в узловом партийном комитете идет к концу. Я стараюсь заглянуть ему в глаза и прочитать, о чем он сейчас думает; не мелькнет ли хоть маломальская искорка сожаления или нечто, напоминающее угрызение совести? Я замечаю лишь кое-какой испуг и растерянность. Но и эти чувства вызваны не судьбой брошенного живого существа, а тем, что он опасается за дальнейшую карьер, за личное благополучие. Он, я вижу, лихорадочно соображает: нельзя ли как-то смягчить ситуацию? Он, кажется, готов кое-чем и пожертвовать.

Юрий Алексеевич Настин униженно спрашивает:

- Можно ли что-то изменить? – начинает каяться. – Я осознаю, что был не прав... Готов загладить вину перед партией.

Фиксирую в голове: он не чувствует вины перед крошечным дитя, он всего лишь виноват перед партией. Очень важная для меня вещь.

Настин обронил фразу:

- Ну что мы такого сделали? Разве девочка нарушила закон, отказавшись забрать из роддома ребенка?

Скажу одно: нет, Настины не нарушили закона, а потому могут спать спокойно, если, конечно, по ночам не будут сниться кошмары. Совесть – понятие не материальное, а духовное. Но совесть также иногда мешает спать по ночам. И даже очень здорово.

Я смотрю в последний раз на члена КПСС, заместителя секретаря парткома Настина и качаю головой. Я сам себя спрашиваю: чего стоит партия, если в сердцевине ее такие вот мерзавцы?

                ЭПИЛОГ

Прошло еще несколько месяцев. Я заглянул в семью Семеновых, которые усыновили брошенное дитя. И бросается сразу в глаза, что здесь счастливы все.

Вот бегает, сильно топая босыми ножонками двухлетний карапуз, который уже отчетливо произносит свои первые слова. И они то и дело слышатся: «Мама! Папа! Деда!» Молодые мама и папа рдеют от удовольствия, а старенький дед то и дело подхватывает на руки розовощекое существо и подбрасывает к потолку. Существо визжит от удовольствия.

Ребенок нашел семью, новую семью, где ему тепло и уютно. А это самое главное. Ребенок не знает ничего о прошлом, о той, родной семье, где ему не нашлось уголка. И слава Богу! Пусть никогда он не узнает, что его еще до рождения родные дед и бабушка приговорили к смерти. А он, назло всем чертям, живет и радуется жизни. Он будет жить. И чужие люди, ставшие родителями, воспитают из него нового человека.

И еще. Я все-таки рассказал эту историю в советской печати. Правда, с существенными купюрами. Но в этом моей вины нет. Увы, но политическая цензура выбросила многие мои выводы, касающиеся КПСС. Не беда. Политическая цензура не поняла, что весь мой материал – это открытое обвинение КПСС, живущей по двойным стандартам.

И каков же, в конце концов, вывод? А он такой: бросают нынче молодые матери своих новорожденных, бросали и в советские времена. Чтобы убедить в этом, я и рассказал о вопиющей истории. Почему вопиющая история? А потому, что бросили ребенка не бомжи или опойки, не люди, у которых нечего есть и пить; бросили живое существо на произвол судьбы (слава Богу, что малышу повезло и он сразу же обрел новых родителей) представители тогдашней элиты, люди вполне успешные, люди, относившие себя к сливкам советского общества.

Если это «сливки», то какое же было тогда «молоко»?

ЕКАТЕРИНБУРГ, октябрь 1990 – ноябрь 2006.