Мне 20 лет, и я пишу письма

Предисловие издателя

Теперь, когда я стал взрослым и умным (педагогом и писателем), мне удивительно вспоминать, что еще не так давно я не был взрослым и умным, но все равно работал педагогом и что-то писал. Мне странно, что я столь мало изменился к той поре, когда в мою жизнь стало умещаться уже два с небольшим восемнадцатилетних юноши. Пожалуй, я стал больше в ладах с русским синтаксисом, с большим вкусом вытаращиваю действительные знания и утаиваю невежество, но пишу я все о том же. Я уже давно заметил, что в жизни человека и человечества существуют только три великие темы – это Любовь, Смерть и Фигня. Так или иначе, все люди (сознательно или без отчета) говорят только лишь о них, и при этом не всегда бывают уверены, на какую именно тему они говорят в настоящий момент.
У меня есть друг – самый старый из моих друзей, можно даже сказать, древний. Он достался мне не в наследство от детства, я приобрел его уже в сознательном возрасте, когда мне было семнадцать лет, ему шестнадцать, я предполагал стать филологом, а он – электриком на тепловозе. Мы регулярно встречались и говорили о Любви, Смерти и Фигне, прогуливаясь по микрорайону. Наши разговоры стали привычкой, затем необходимостью. Потом моего друга забрали в армию – единственного из всей нашей компании, потому что все остальные неизлечимо заболели незадолго до призыва. Лишившись возможности разговоров, а также не желая оставлять друга в культурной изоляции, я взял себе за правило писать ему письма – не меньше, чем по три в неделю. На всякий случай я оставлял себе копию письма, чтобы не позабыть, о чем писал. Постепенно эти письма составили две большие папки. Поначалу я писал исключительно смешные новости из студенческой жизни, рассказывал про передряги нашей дворовой компании. Но постепенно стал иным круг моих приятелей, я вошел и обосновался в серьезной юности, и начиная со 101 письма характер моей корреспонденции поменялся. Современные немногочисленные читатели этого компендиума должны учитывать, что большей частью упоминающиеся в письмах лица не больше были знакомы непосредственному адресату, чем нынешнему читателю, и я даже снискал немалые попреки во входящих армейских письмах, что, дескать, нечего так много писать про то, что рядовому танковых войск никак не может быть близко. Но меня уже затянуло в писательство. Мне стало интересно не столько спасать друга (я не признавался себе в этом), сколько попытаться зафиксировать ускользающее время. Не надо думать, что я соревновался с Прустом – нам тогда по программе было положено читать Анну Зегерс, вокруг которой вертелась литература ХХ века.
Я попытался стать писателем, но при этом оставляя для себя лазейку, которой воспользуюсь и на этот раз. Это не литературный текст – это письма, которые без черновиков и без строгого следования законам языка и стиля я от девятнадцати лет до двадцати одного года отправлял моему другу. Это то, что Адамович с респектом, а Набоков с презрением именовали «человеческий документ». Перепечатывая их сейчас, я неоднократно ловил себя на желании слегка подредактировать их, употребить более изящный или менее стершийся оборот, как-то приукрасить и облагородить трупик моей юности, чтобы предстать перед Читателем в рамповом освещении. Но потом махнул рукой – какой же это тогда будет человеческий документ? Я рассудил, что все равно мой читатель будет доволен этой книгой, потому что ее целевая аудитория очень узка. Эта книга может быть интересна людям тридцати лет, которые знали автора двадцатилетним, и людям двадцати лет, которые знают автора в его нынешнем возрасте. Иными словами, сто экземпляров – самый для нее подходящий тираж, не требующий дальнейшего переиздания.
А так как мой друг начисто лишен тщеславия и не стремится, чтобы книга тиражом в сто экземпляров увековечила его имя, я посвящу ее моим студентам в педагогическом университете, причем только тем из них, кто доучился до четвертого курса, работает в школе и размышляет о Любви, Смерти и Фигне.
 

Мне двадцать лет, и я пишу письма

Коршунова Наташа, 6 «А». Сочинение. «Мой учитель».
У нас в школе есть учитель русского языка. Он еще молодой. На его уроках все кричат и смеются. Его зовут Арсений Станиславович. Он среднего роста. Волосы темные. Арсений Станиславович носит длинные волосы, но, конечно, не совсем, но все-таки. Глаза серые. Арсений Станиславович стал недавно отращивать бороду. Мне кажется, что это ему не идет.
Арсений Станиславович добрый. Он иногда кричит, но не может сам удержаться от смеха. Два урока он подражал нашему учителю по истории, но мы сказали, что это ему не идет, и он прекратил подражать. Арсения Станиславовича зовут «Арсюша», потому что считают его наравне с собой. Я тоже его так называю.
Арсений Станиславович одевается просто. У него иногда бывают модные вещи. Он часто откровенничает с нами, рассказывает о других школах. Даша Иванова сказала, что вы ходите на у-шу. Я долго удивлялась, откуда вы знаете такие движения, которые заставляете нас делать на разминке? Но как Даша мне сказала, я сделала вывод. Вы, наверное, раньше танцевали брейк?
Я считаю, что Арсений Станиславович хороший учитель, но когда он кричит, то, наверное, у всех появляется отвращение к нему. Я хотела бы, чтобы Арсений Станиславович все время называл всех по имени и поменьше задавал домашнего задания.
Просьба классу не читать. Лично.
 

№ 100.
Писано в Москве, 24 февраля.

И все тошнит, и голова кружится,
И мальчики кровавые в глазах…
И рад бежать, да некуда… ужасно!
Пушкин.

Я вернулся к работе в школе. Отпуск на сдачу экзаменов закончился. Экзамены я сдал кое-как (я говорю о сданных, о прочих умалчиваю). По причине того, что стипендии меня лишат, пришлось взять от жадности и бедности этот гнусный 5-й «в». За контрольный диктант в прошлом полугодии там было 19 двоек (на 29 учащихся). К тому же у них не было постоянного учителя, на экзаменах они совсем распустились. Вот на ком я отведу душу! Эффектнейше я выбрасываю детей из класса. Ты знаешь, это очень приятно: хватаешь Мазурина за шкирман и тащишь к двери. Он, бедняжка, инстинктивно хватается за лежащие на парте предметы: пены, пенсилы, пенсил-боксы, а они падают у него из рук с треском на пол, а я даю ему пинка, и он исчезает из глаз моих. Я уже провел три урока, и у детей полезли седые волосы. Ты меня еще никогда не видел таким свирепым, и, бог даст, не увидишь. На первом же уроке вместо приветствия я задал диктант. Потом – словарный диктант, потом – выборочный диктант, когда же они начали возмущаться, поставил особо активным по три двойки и кол и задал пол-учебника на дом. Про диктанты я сказал им, разумеется, что они были написаны так скверно, что я от ярости их все порвал. Вообще замечу, что работать мне неохота, как и учиться. Мое имя фигурирует в списке задолжников по «рашке» (современный русский язык), а и в ус не дую. Пусть эти простофили с кафедры СРЯ тешат себя мыслью, что меня выгонят из-за их гнусного русского (они ведь не знают, что Марья Степановна со своим гнойным английским их опередила).
Пятый «в» – свиньи, впрочем, 6 «а» тоже свиньи, и вообще, все дети – сволочи. Школа – дерьмо, и я, наверно, скоро умру. Времени нет. Утро в школе, день в летаргии, вечер – в лихорадке, ночь – в бессоннице. Ой, лихо мне, ох, тошнехонько! Засасывает меня школа, погибель проклятая! Я заметил, что становлюсь традиционным учителем. Раньше бывало, что если какой-нибудь поганенький ребенок случайно попадал в меня снежком, я материл его или милостиво прощал. Теперь я читаю ему мораль: я пожалуюсь в его школу, его исключат из октябрят, его не примут в пионеры, в комсомол, и, разумеется, он никогда не будет коммунистом. Его посадят в тюрьму, и он умрет в расцвете лет. Дети плачут. На моем счету уже два таких.
НО!! Новая феня: я, Аннинька Дергачева (Чуча) и Зухра работаем теперь вместе! В моей школе открылась вакансия на 22 часа (2 четвертых класса). Нюра и Зухра взяли по классу. Вот будет дурка! Помню фразу, которой Чуча встретила меня при моем появлении у ворот школы: «Мы тут, как две … тебя ждем…». И ты представляешь – нянечка погрозила нам пальцем! Придется теперь отвыкать от матюгов. Ты же знаешь, дети – стукачи, училки – ханжи… Не поймут. Азия-с…
Представил обоих бабцов завучу – Людмиле Николаевне, старой ведьме с нарисованными бровями и слоновьей ногой. Дескать, так, мол, и так – Диляра Ахнефовна, Анна Абрамовна. Завуч младших классов Любовь Александровна при том присутствовавшая, восхитилась:
– Это надо же, какая у нас молодежь – Диляра Алексеевна, Анна Ивановна!
– Почти, – сказали мы.
Как только бабы вышли на работу, я взял больничный – пусть их попрыгают. Теперь они помимо своей нагрузки заменяют в моих классах. Я позвонил Зухре поутру и сказал: «Зухра, завтра ты даешь урок в моем классе». «Ага», – сказала Зухра. Вечером я еще раз решил позвонить, напомнить.
– Зухра, ты помнишь, что завтра к первому уроку?
– Куда?
Зухра была пьяненькая.
– В школу, Зухра. Ты меня заменяешь. В шестом «а».
– Когда?
– На первом уроке, по расписанию.
– Ты что, козел?
– Зухра, я же тебе говорил, что у тебя завтра замена…
– Ты м…к, Арсений!
– Тема урока – «Служебные части речи», поняла? Предлоги, союзы, частицы. Наречия мы закончили.
– Ага.
На самом деле Зухра ничего не поняла. Позднее она пыталась выяснить у моей мамаши, что изучают в шестом классе (меня дома не было). Поутру, все еще пьяная она приехала в школу, несколько, правда, опоздав: 34-й троллейбус всякий раз закрывал двери, когда она уже совсем собиралась войти. После урока к ней подошли дети и поинтересовались:
– А вы теперь все время у нас вести будете?
– Нет, пока Арсений Станиславович болеет.
– Жалко, а то он нас всех так заколебал…
Потом меня заменяла Чуча. Те же дети подошли к ней с вопросом:
– Вы у нас всегда заменять будете?
– Нет, через раз с Дилярой Ахнефовной.
– Жалко. Она такая стерва…
В общем, всё в кайф.
Все дни я торчу у моего нового приятеля Блэка, иногда у Игорька.
Если ты обратил внимание, это юбилейное письмо – сотое. Надо бы его закончить подобающими словами, только вот назло – ни одной умной мысли, ни своей, ни чьей-нибудь. Закончу словами, которыми Штраус закончил одну свою польку, а Курт Воннегут роман: «etc.», что переводится на русский язык «и т.д.».
И Т.Д.!

№ 101.
Писано там же, в марте.
На уроке в пятом классе вошли Бригитта с Леной и сообщили Альбине Степановне, биологичке, что Станислав Сергеевич, учитель музыки, скончался. Мы об этом узнали не от них самих, а потому что Альбина Степановна очень плакала. Все вроде бы очень переживали. Я услышал, как дети за моей спиной восторженно засипели: «Подох! Подох!». Мне это было неприятно. Печальная, погрустневшая, стояла Валентина Иванночка. Глаза ее были мокры от слез. «Арсений Станиславович, - тихо и трезво обратилась она ко мне, – у меня тушь не потекла?». А потом еще сказала: «Надо будет позвонить в санэпидстанцию. Вдруг это заразное?». В учительской Людмила Николаевна (старая идиотка с нарисованными бровями) оформляла журналы. «Вот и я тут со своими буднями, – печалилась она, – И не впишешь теперь фамилию в журнал! А ведь молодой мужик был. У него, вы знаете, Вера Даниловна, последнее время на нижней губе вот такая трещина была и не заживала, не заживала, - (Людмила Николаевна, старая идиотка, на себе показала). - Я думаю, это оттого. Гнойный менингит, знаете ли. Кто ж завтра музыку в шестом «б» заменять будет? Вы, что ли, Анна… Анна…
ДЕРГАЧЕВА. Абрамовна.
ЛЮДМИЛА НИКОЛАЕВНА. Абрамовна?
ДЕРГАЧЕВА. Абрамовна.
ЛЮДМИЛА НИКОЛАЕВНА (с улыбкою). Абрамовна?..
ДЕРГАЧЕВА. Абрамовна, Абрамовна.
ЛЮДМИЛА НИКОЛАЕВНА (чуть не взвизгивает и не хлопает в ладоши – идиотка ведь). Абрамовна-Абрамовна? (Входит Валентина Максимовна.)
ВАЛЕНТИНА МАКСИМОВНА. Людмила Николаевна, вы знаете…
ЛЮДМИЛА НИКОЛАЕВНА. Ах, да, простите меня, просто никак не верится, никак… Он просто как живой стоит в глазах… И знаете, Валентина Максимовна, у него в последний день на нижней губе такая трещина была, вот такая…

Альбине Степановне, биологичке, стало дурно, мне пришлось заменять ее урок. После урока она поблагодарила меня и попросила помочь ей написать некролог.
АЛЬБИНА СТЕПАНОВНА (сморкаясь). Арсений Станиславович, как, по-вашему, может, так: «Сегодня в 9.45 скончался наш милый, дорогой Станислав Сергеевич».
Я. Да, пожалуй. Терпеть не могу казенщины.
АЛЬБИНА СТЕПАНОВНА. Да… (Плачет).
Мне было жалко пахнущую луком Альбину Степановну, но ничего сделать для нее я не мог. На следующий день пионэры стояли в карауле у некролога с таким текстом: «3 марта 1989 года, после тяжелой болезни ушел из жизни член КПСС с 1970 года…» и т.д.
Такие дела. Такие дела. На похороны я ехать отказался.

№ 102.
Писано там же, 17 марта.
Никак не могу рассказать тебе о том, в какой круг я теперь попал. Помнишь, я довольно часто упоминал имя «Блэк»? С легкой руки Гарина мы так задружбанили, что чуть не каждый божий день перезваниваемся, и чуть не каждую ночь сидим до рассвета у Блэкова приятеля Юры. Постараюсь набросать эскиз этой тусовки, я имею в виду, всех мне известных Блэковых приятелей. Самого Блэка ты знаешь. У него такой черный-черный хайр, сросшиеся брови, еще такие черные-черные глаза. Блэк издевается над Гариным, пользуясь тем, что Гарин суеверный. Блэк со значением глядит своими черными глазами на Гарина и пророчит ему быть импотентом. На самом деле Блэк не глазлив, это он прикидывается и цену себе набивает. По происхождению Блэк из князьев (хотя в Армении все себя считают потомками августейших персон). Сейчас его выгнали с работы. Еще у него гонорея. Я его лечу, поэтому, когда ты получишь письмо, он, наверное, будет уже здоров, если не подохнет у меня на игле или не подцепит какую-нибудь заразу. Уколы я навострился делать, как заправский медработник. В первый раз я сделал ради одной инъекции четыре дырки в правом Блэковом полупопии и погнул об него две иглы. Второй укол получился сразу. Блэк за него подарил мне кассету с концертными записями классической музыки.
Ну, в общем, короче, о тусовке. Друзья у Блэка такие. Один – дебил по кличке Жопа. По профессии Жопа прозектор, работает в морге. Работа это не пыльная, ему по душе, хотя раньше он тоже неплохо служил, в Оружейной Палате. Его оттуда уволили, оттого что он раз утром, когда отключили сигнализацию, выхватил из витрины палицу Василия Буслаева или Муромца и гонялся с ней за каким-то дохленьким лейтенантиком по всей Красной площади. Ну не любит Жопа военных! Что Жопе приятно, так это выбрасывать из квартиры все, что помещается в дверной проем. Особенно пылесос. Один раз Жопа очень уж расшумелся, и к нему зашел сосед – артист Филатов, попросить по-хорошему, не шуми, дескать, дружок. Тогда Жопа взял его за пижаму, втащил к себе, вынул двухаршинный свиной нож и заставил беднягу актера полчаса читать себе «Сказку про Федота-стрельца – удалого молодца».
Дачный участок у Жопы рядом с кладбищем, где он то и дело откапывает то руку, то ногу, то череп, а чаще чьи-нибудь полуистлевшие гениталии. Чуча Дергачева просила ее с ним познакомить.
Второй Блэков корешок – панк Малик. Ты, должно быть, знаком с жизненной философией панков. Вот Малик – ярый ее приверженец. Грязный, вонючий, сопливый, он вызывает восхищение и зависть товарищей. От него Блэк узнал много новых интересных подвижных игр для детей и юношества. Вот, к примеру, игра в «Веснушку». Правила таковы. Участники гадят на стол и, раздевшись донага, рассаживаются вокруг. Входящий с маху бьет по дерьму подносом. На ком окажется больше коричневых точек, тот выиграл. Ему почет и уважение. Или вот, к примеру, другая игра: игроки становятся в круг и, заранее условясь, по часовой стрелке плюют друг другу в харю или на ботинки в течение часа или полутора. Очиститься от последствий можно тремя способами: ждать, пока высохнет, оттереться голыми руками либо пописать на ботинки (если игра, конечно, вращалась вокруг них).
Последние феньки Малика. Мой приятель Блэк и его приятель Малик надебоширили в столовке на «Университете». Малику, видишь ли, захотелось добавки. А там повар такой – морда красная, потная, здоровая, как баллон от «Студебеккера», глаза рачьи такие, навыкате, носище, как слива. Как заорет этот повар: ах, дескать, какая нынче молодежь, ах, что ж это такое, добры люди! Ах ты, морда хиповская … тебе, а не добавки! А там картошка-пюре на тарелочках разложенная стоит. Малик, привычный к игре в «веснушку», протягивает худой грязный кулачок и – хлоп! – по картошке, аккурат насупротив морды. Повар схватил поварешку и попытался ею, навроде как сачком, поймать Малика. Малик хохочет, уворачивается. Рядом котлеты на подносе лежат. И, как в добрых чаплинских фильмах, Малик с поваром начинают хериться котлетами. Блэк его (Малика) еле утащил. А повара, все в белом, побежали за ним. Представь себе картинку – два чувака хайрастых убегают от бригады в белых халатах! Спасибо, добрый дядько шофер их подкинул на полкилометра, а то бы опять Малику бубен били.
На следующий день мой приятель Блэк и его приятель Малик надебоширили в пончиковой на Пироговке. Малик бескорыстно предложил свои услуги для проделывания дырок в пончиках. Его послали. Малик обиделся и утащил пятикилограммовый пакет сахарной пудры. Потом они с Блэком скинули его с шестнадцатого этажа. Когда они спускались вниз, Малик увидел оторопело стоящую бабушку, запорошенную сахаром, вытянул руку и удивленно спросил: «Снег идет?».
Еще Малик рискуя жизнью самоотверженно спас загоревшийся автомобиль одной девушки. Потом он был дюже злой, возмущенный поведением глазеющей толпы. Вся ненависть Малика сосредотачивается на ментах. Малик взял с дороги раскисшую собачью какашку и размазал ее по лобовому стеклу ментовозки. Опять пришлось убегать. Малик, чтобы вытереть руку, спросил, который час у какого-то мена богословского вида. При этом гадкий панк вытер об лацкан менова макинтоша грязную пятерню. Периодически этот мерзавец попадает в ментовку, где его нещадно бьют. Однако генеральная линия Маликова поведения по отношению к этим представителям рода человеческого нисколько не меняется. «Эй ты, гондон, где тут у вас параша?» – спрашивает он в случае нужды у человека в форме.
Про Малика можно рассказывать бесконечно. Летом, например, Малик жил вымогательством. Он гулял по парку жаркими вечерами, на нем была надета казацкая бурка, на боку болталась пластмассовая сабелька. Малик подсаживался к влюбленным парочкам и докучно просил три рубля на билет до Дона. Пары либо стремались и уходили, либо со смехом совали какую-нибудь мелкую денежку. Хитрый панк безбедно существовал на эти деньги, но как-то раз, после особо удачной июльской ночи, нарезался до визга. В кураже он подлетел к менту, сбил с него фуражку и обратился с такими примерно словами: «Эй, свисток, хорэ стоять, поехали к своим, на Дон, п…ть красную сволочь!».
Еще появился у меня новый знакомый по имени Ванечка Бурлачко. Это симпатяшка в драных нарочито джинсах, тертой куртке и с педерастическим шейным платочком. Милый котик еще совсем ляляшка шестнадцати годов. Но уже к этим годам он успел стать половым монстром и плохим поэтом. У Ванечки совершенно щенячья внешность и хронический триппер. Примечание: Гарин Бурлачку не любит. Основание: считает дебилом.
Еще появился у меня новый знакомый по имени Никиша. Очень симпатичный человек. Представь, эдакой амбалище, не то что здоровый, а просто-таки мощный. Он все время молчит, но на простодушной его физиономии ярчайшим образом отражается любое его переживание, поэтому никогда нет ощущения, что он выключен из беседы. Очень хороший человек. Кстати, он участвует во всех махачах Блэка и Малика. Традиционная схема: сначала Блэк и Малик бранятся и вы…тся, а затем выходит тяжелая артиллерия – Никиша.
Не забыть бы Юру-хипа, у которого мы и собираемся. Он поэт. По характеристике Блэка – исключительное чмо. Вот, к примеру, двустишие из его стихотворения:
Давно моя погасла свечь,
Она меня грела, словно печь.
В другом случае он зарифмовал «тепла» и «пепла» и т.д. Малоинтересная личность.
Еще в моих знакомых ходит Блэков друг Николай. Очень занятный молодой человек. По темпераменту – типичный факинг интель. Говорит умно и остроумно, но к концу спича начинает стесняться, прячет лицо, разводит руками и говорит что-то вроде «вот-те и на....» или «вот так вот». Краснеет и пр. Всем вроде хорош, играет в драмкружке клуба «Резонанс» в комедиях Лопе де Веги. Вот только пьет сильно. Жаль, жаль.
Кроме означенных, я был представлен общему их приятелю по кличке «Пиг» (англ.). Про этого ничего пока сказать не могу. Морда толстая, попа тоже. Его протестировали по вопроснику из женского журнальчика, он вышел «настоящей женщиной» (я, фор экзампл, «мужененавистница»).
Градский – это не фамилия, а кликуха очередного Блэкова корешка. Действительно, он похож на певца Градского. В тусовке он самый старший – мой ровесник. Зачастую он и впрямь прикидывается Градским, за что его сначала возносят на щит, а затем столь же стремительно низвергают, заметив подлог.
Продолжение следует.

№ 103.
Писано там же, 24 марта.
Прости, прости мой дорогой, мой любимый друг, что редко пишу. Каюсь, грешен, грешен есмь! Конечно, ты не поверишь, что у меня совсем нет времени – уж слишком это обычная отговорка, но факт – действительно, у меня исчез досуг. Сейчас, правда, начались школьные каникулы, и я ногу наскрести несколько минут, чтобы выразить почтение моему многажды уважаемому другу ЗИНЕ.
Я закончил прошлый раз на Градском. Главным образом, я общаюсь, конечно, с самим Блэком. Блэк звонит регулярно каждый день. Что меня привлекает в нем, так это то, какой он бессребреник. Вот человек, который не выносит присутствия монеты в своих карманах. Как-то Блэк зашел ко мне, по обыкновению своему, разбудив. Я сразу же поставил его в известность, что уезжаю на лекцию в МГУ, и мне минут через пятьдесят надо быть на Юнивёре. Блэк принял активное участие в этом предприятии. Он тотчас рассказал байку про то, что они с Никишей только что обули какого-то гопника, что тот, лишь бы не связываться с Блэком, отдал им сорок рублей, что деньги все равно шальные, одним словом, мне надо ехать на тачке. Вотще я уговаривал Блэка, что я отлично успею добраться на автобусе, что деньги можно потратить разумнее и пр. Покуда мы ловили мотор, пропустили пять автобусов. На частнике Блэк отказывался меня отпустить, потому что со мной нет Никиши (Блэку всюду мерещатся гопники, любера и педерасты). Наконец, я упаковался в мыльницу и пришкерил на Юнивёр. Блэк дал мне на транспортные расходы пятифон (учитывая мое возвращение домой). Дорога мне стоила два рубля, остальные я бездумно тратил в ожидании Ольги. Я сожрал два пирога с капустой, купил брошюру о вреде курения и пачку мороженого за сорок восемь. Впоследствии я рассказал Гарину о благородном поступке нашего друга. Гарин долго хохотал, а потом рассказал мне, что никакого гопника Блэк не грабил, а попросту взял в долг у Игорька семьдесят пять рублей.
То, с какой легкостью Блэк делится с другими материальными благами, сам не имея ничего за душой, привлекает меня к нему более всего. Это качество мне, меркантильному сыну Сиона, никогда не было свойственно, расстаться с двугривенным для меня – гражданский подвиг, и даже копеечные комсомольские взносы со скрежетом сдаются в казну, орошаемые слезами.
Вот каков мой приятель Блэк. Когда ты вернешься, я тебя вновь с ним познакомлю (ты ведь его знаешь, только мало).
Счастливо!
Арсик

№ 104.
Писано там же, без даты.
Сегодня выяснилось, что я единственный человек на курсе, который так серьезно воспринял призыв идти в школу: я единственный, кто работает на полную ставку. В институт, как ты понимаешь, я ходить не успеваю. Однажды мы, учителя (я, Зухра, Браверман и Чуча), собрались вместе на какой-то лекции. Я принес тетрадки, мы проверяли, грызли яблоки и хихикали. Когда прозвенел звонок с пары, мы узнали, что это лекция не по ИРЛЯ, как все считали, а по современному русскому языку. Так у нас не складывается с учебой. Со школой тоже не складывается. Сейчас у меня среди прочего два восьмых класса – отъявленных кровопивцев. В предыдущий год у них сменилось 4 словесника – все покидали их с прогрессирующей депрессией. Когда я проверил первый диктант – 38 ошибок! Я думал, это предел. Отнюдь, нет! У меня с ними очень милые чисто человеческие отношения, однако, с языком не складывается ни у меня, ни у них. К преподаванию литературы я нашел ключ: все даю под диктовку, а когда звенит звонок, рву на себе волосы, топочу ногами и ору «ну вот, опять не успели», как будто имел сообщить что-то кроме десяти записанных строчек. В шестом классе еще хуже: у них из сорока человек двадцать восемь отличников. Эти спиногрызы поправляют меня на уроке, а потом тошным голосом осведомляются: «Арсений Станиславович, а почему вы нам так мало задаете на дом?». Более всего, как ты знаешь, я ненавижу зубрил и выскочек.
Недавно я провел в шестом классе сочинение на тему «Мой любимый уголок природы». Результаты были самые неожиданные.

Шашмурина Ира. «Мой любимый уголок природы».
Мне папа рассказал однажды о своем детстве. Вот, что я запомнила из рассказа папы. Папа родился до войны. Он жил в большом барском доме со своими родителями. Он родился в 1941 году. Однажды была война, бросали бомбы. Родители увели детей в бомбоубежище. Кончилась война, и папа пошел в школу. Учебников было мало. Их выдавали по одному на каждого. Папа учился хорошо, даже отлично. Учебник был один на троих по математике, и по русскому, и по всем остальным. Они очень обрадовались, когда был праздник победы. Праздник победы 9 мая 1945 года, когда победили фашистов. Папа очень обрадовался, когда победили фашистов. Папа ходил в школу каждый день. Кроме воскресенья. Воскресенье – выходной день, а потом, после воскресенья, идти в школу.

Сегодня я зашел в институт, чтобы мне помогли проверить тетради. Мы долго хохотали над детскими фенями, и Бра поделилась своими наблюдениями (у нее третий класс). Бра повесила картину сталинских времен: «Сдача хлеба колхозниками государству». На ней счастливые колхозники весело сдают жито улыбающимся приемщикам. Бра попросила рассказать, в чем суть картины. Один мальчик встал и сказал: «Раньше, до революции, все жили бедно, и весь хлеб заставляли сдавать государству. Колхозники были вынуждены отдавать все до последней крошки. Про это художник написал картину». Еще Бра разбирала с ними упражнение. Там нужно было вставить пропущенные слова, а какие – было написано внизу, оставалось только выбрать из списка. Бра вполне правдоподобно вписала с детьми нужное, и у нее осталось только: «Человек создан для счастья, как … для полета». В «словах для справок» уцелело только слово «конь».
Можно было бы еще написать о детях, но работа ждет меня.
Ты свинья. Чао!

№ 105.
Писано там же, 25-27 марта.

В календаре волнующая дата:
Как светлый праздник ждет нас впереди
День выборов, когда за кандидатов
Все дружно голоса мы отдадим.
За них, героев шахт, заводов, пашен,
За славных сыновей и дочерей,
Чтоб день грядущий был светлей и краше.
За мир. За счастье Родины моей!
Аноним

Какая жалость, что тебя нет в Москве. Животик бы надорвал. У нас, в Совке, предвыборная кампания! От Московского избирательного округа №1 баллотируются Ельцин и некто Браков, член ЦК с ЗИЛа. Все, кого ни спросишь, хотят отдать голоса, разумеется, за Ельцина, что расходится с планами Партии. Мелких партийных деятелей вызывают в кабинеты и делают внушение, но голосование-то тайное! Срывают встречи Ельцина с народом. Однако русскому народу теперь палец в рот не клади. Дергачуча была на Советской площади, против здания Моссовета. Народу было тыщ пять, не меньше. Прозвучали лозунги:
«Если ЦК осудит Ельцина – народ осудит ЦК!»
«Хамство Лигачева – результат попустительства ЦК!»
«Если ты Перестройке враг – голосуй за Бракова. Браков – дурак».
Вся Москва обклеена анонимными виршами такого содержания:

«Знает рабочий и интеллигенция –
Их депутат – товарищ Ельцин!

Если тебе Перестройка ценна –
Голосуй за Ельцина!

Столица!
Перестройке цена грош,
Коль Ельцина
Не изберешь!

Ельцин – это вам не Браков,
Ельцин – депутат без брака!

Враги пробовали подгадить Ельцину, срывали плакаты с его фото, прилюдно бранились. Милиция, как всегда, была на высоте.
Давеча звонила Чуча Дергачева. Она откуда-то нарыла сведения, что в Ворошиловском и Тушинском районе Ельцин побеждает 9:1, в Кунцевском 3:1. По Гагаринскому району вышли на второй тур Ашин (зав. кафедрой МГИМО) и Черниченко (писатель, публицист).
Вообще, ветер перемен – во всем. Боюсь, что ты и представить себе не можешь отчетливо, как у нас теперь. На периферии считают, что в столице контрреволюционный переворот. В каком-то из твоих писем ты выражал удивление по поводу того, что слышал по телевизору (или читал в газете) откровенные нападки на Сталина И.В. Сталина давно (и с соизволения правительства) смешали с гуано. На сценах разыгрываются уничижительные комедии, аллегорические фильмы, протестующие против культа личности, собрали первые премии, выходят в печати документы тех лет, собираются деньги на строительство памятника жертвам репрессий. Газета «Москоу ньюс» стоит, увитая цветами (за проявленное гражданское мужество). А теперь газеты дошли до того, что требуют отставки Политбюро и замахиваются на кого – на самого дедушку Улли!
Намедни видел демонстрацию Народного фронта с транспарантом: «Пролетарии всех стран – соединяйтесь!»
Арс

№ 106.
Писано там же, 3-5 апреля.

Две девочки в бальных платьях, с одинаковыми розами в волосах, одинаково присели, но невольно остановила свой взгляд на тоненькой Наташе. Она посмотрела на нее и ей одной особенно улыбнулась в придачу к своей хозяйской улыбке. Глядя на нее, хозяйка вспомнила, быть может, и свое невозвратимое девичье время, и свой первый бал. Хозяин тоже проводил глазами Наташу и спросил у графа, которая его дочь?
– Charmante, – сказал он, поцеловав кончики своих пальцев.
Лев Толстой.

– И что, Гонорейко поедет с нами?
– Пожалуйста, не называй его так. Я говорил, что это все только поза. Я вовсе не уверен, что он вообще не девственник.
– Возможно, я бы и стерпела его присутствие, если бы ты так много мне этого про него не порассказал. Теперь, будь он трижды девственником, я не смогу отделаться от чувства брезгливости. Кого еще из своих друзей ты пригласил к нам в лагерь?
Такой разговор происходил между мной и командиром нашего педотряда, моей близкой подругой Юлькой Мейлахс в канун отъезда в инструктивный лагерь. Видимо, я недостаточно претерпел от детей, коли хочу прос…ть еще и лето, работая пионервожатым.
Мы с Аннинькой Дергачевой пригласили Блэка и ничуть не пожалели об этом. Вернее, была минута сомнений, как воспримут его наши девушки из акадэмии. Блэк – душка, зайчик – сразу же пришелся всем по душе своей юной свежестью (он еще, дурачок, сбрил бороду, и вид у него теперь совсем щенковатый). На 80% его разговоры состояли из рассказов о многочисленных друзьях его (Малике, Жопе, Свинье, Градском etc.). Кроме того, во всякую выдавшуюся паузу он включал ма-фон со словами: «А теперь мы послушаем песню Юрия Шевчука…». Все тактично молчали в продолжение песни, из чего Блэк делал вывод, что народ прется от «ДДТ» со страшной силой. Вообще-то, если бы это был не Блэк, можно было бы сказать, что он всех затрахал. Блэка же приятно поразила вся наша тусовка. Ему (якобы разочаровавшемуся в женщинах) было ново и радостно увидеть, что наши девчонки не курят и не бранятся, читают наизусть и не плюют на паркет. Очень удивила его Наталья Волкова, которой не в шутку делалось дурно от дурных слов. Блэк счел, что она – статья особая. Поэтому он, когда она выходила, говорил присутствующим девушкам: «Пока Наташи здесь нет, я расскажу вам одну историю…» – и повествовал о том, как они пили и трахались с Маликом, Градским, Жопой etc., не замечая, что девицы отводят глаза и заливаются алой краской. Зашел разговор о том, следует ли использовать в произведениях искусства непристойные слова, даже когда для этого имеется творческая необходимость. Поводом к этому послужила исполненная Романовым песня на стихи Б.Гребенщикова. Все пришли к мнению, что искусство должно служить прекрасному и возвышенному, а современные авторы – просто узколобые кретины. После этого Блэк, совершенно не в кипеш, исполнил песню Ю.Шевчука, начинавшуюся словами “Моя соседка прожженная б…” (“Передо мной стоит ишак, я вижу ишака и говорю – ишак!” – подумал я про себя). В продолжение Блэковых тирад и песнопений я смотрел на него, как, должно быть, смотрит из пятого ряда на сцену добродетельный отец на школьном утреннике своего первенца.
Блэку, как уже было говорено, компания пришлась по сердцу. Он тотчас решил поступать в педагогический институт. Мы эту инициативу приветствовали. Думаю, что ребенок поступит. Его мама, интеллигентнейший человек, чуть не плакала оттого, что у сына ее появились такие милые друзья. Хотя добрая женщина так и не смогла заставить себя поверить, что ее сыночка еще хоть на что-то способен.
На следующий день ликбез продолжался. Мы пошли на выставку М.Шемякина. Я ненавязчиво Блэка просвещаю – читал Хармса и Кольера. Звонила Дергачуча. Мы с ней затеяли новую игру: делаем вид, будто Блэк – наш ученик. Все наши разговоры начинаются словами: «Как мальчик вел себя сегодня?». Ужасно смешно.
В Москве началась ядерная зима: неожиданно выпал снег, да так много… Все друг друга поздравляют с Новым годом.

№ 107.
Писано там же, 6 апреля.

МИ ТЦЫ. Ах, так у вас есть двоюродный брат? Здесь, в городе? Чем он занимается? Ну что же! Я буду рада познакомиться с ним!
Брехт

Блэк, милый, сразу после кожно-венерологического диспансера поехал к нам в школу. В пути он встретил Дергачеву, у которой уже закончились к тому времени уроки. Аннинька ему наврала тотчас, что мы с Зухрой в 28 и 54 кабинетах (в то время как нумерация заканчивается на 26), и бедняга долго нас искал. Наконец, он послал мне с нарочным известие о своем прибытии. Я задал 6-му «а» (ублюдкам) самостоятельную, и мы с Блэком трепались о том о сем. В переменку мы спрятались в пустую учительскую, хохотали и наигрывали на хвортепьянах. Дети докучали нам, раскрывая то и дело дверь (они уже успели познакомиться с Блэком) и кричали: «Серега! Серега!». Потом дверь раскрылась основательно, и в учительскую на слоновьей ноге проскакала завуч Людмила Николаевна (идиотка с нарисованными бровями). Зухра по-прежнему не может запомнить, как ее зовут, и называет за глаза Матреной Тимофеевной.
– Это что же, у нас гости? – кокетливо осведомилась она, сверкнув из-под нарисованных бровей похотливым зеркалом души.
– Ах, Людмила Николаевна, – нашелся я, – это мой двоюродный брат из Донецка. Почему-то мне вздумалось назвать именно этот город.
– И что же, – продолжая атаковать Блэка глазами, вопросила «Матрена Тимофеевна», – он и на урок к вам пойдет?
(Надо заметить, приводя на урок посторонних, мы должны испрашивать дозволения у администрации).
– Нет, что вы, – елейно улыбаясь, малодушно молвил я, – я его не пущу…
«По-моему, она на тебя запала», – сообщила Блэку Зухра, едва Матр. Тим. оставила нас своим присутствием. «Передай ей, что я на нее тоже», – нашелся Блэк.
Мы обсосали этот момент, кощунственно выставив М.Т. в самом непочтенном и комическом виде. Блэк на уроки к нам идти не поперся, видимо, у него еще слишком сильны воспоминания о школе. Отпустив детей на пять минут раньше (якобы по ошибке), я забежал к завучу отдать ключи. Совершенно неуместно я обратил ее внимание на мою оплошность.
АРСЕНИЙ. Людмила Николаевна! Быть не может! Неужели еще звонка не было?! А я своих отпустил!
ЛЮДМИЛА НИКОЛАЕВНА. Так это ваши так кричат? Что-то вы сегодня не первый раз дисциплину нарушаете.
АРСЕНИЙ (улыбаясь). Грешен, каюсь, каюсь.
ЛЮДМИЛА НИКОЛАЕВНА (улыбаясь, но по-другому). Да, да, грешны. Это вы из-за брата своего их так рано отпустили?
АРСЕНИЙ. Помилуйте, без всякой задней мысли!
ЛЮДМИЛА НИКОЛАЕВНА. Он что же, из Донецка приехал? И прямо сюда?
АРСЕНИЙ. Прибыл сегодня.
ЛЮДМИЛА НИКОЛАЕВНА. И кто же ему адрес дал?
АРСЕНИЙ. Дома, родители.
ЛЮДМИЛА НИКОЛАЕВНА (тоном «отвечайте не задумываясь, что вы делали с восьми до одиннадцати»). Он вам брат по отцу или по матери?
АРСЕНИЙ. По матери.
ЛЮДМИЛА НИКОЛАЕВНА. И что он делает в Донецке?
АРСЕНИЙ. Живет.
ЛЮДМИЛА НИКОЛАЕВНА. Я вас не о том спрашиваю. Он учится или работает?
АРСЕНИЙ (быстро). Работает.
ЛЮДМИЛА НИКОЛАЕВНА. Где?
АРСЕНИЙ. В типографии.
ЛЮДМИЛА НИКОЛАЕВНА. М-да, м-да… Просто уж очень он мне напоминает определенную национальность… (Эта фраза была произнесена с эдакой лукавой хитрецой, дескать, Людмила Николаевна стреляный воробей, на мякине не проведешь, отпираться бесполезно).
АРСЕНИЙ. Он армянин. Наполовину.
ЛЮДМИЛА НИКОЛАЕВНА. По отцу или по матери?
АРСЕНИЙ. По отцу.
ЛЮДМИЛА НИКОЛАЕВНА. Какая у вас семья однако… Прямо… прямо…
АРСЕНИЙ. Коминтерн, Людмила Николаевна.
ЛЮДМИЛА НИКОЛАЕВНА. Да…
АРСЕНИЙ. Всего доброго, Людмила Николаевна.
ЛЮДМИЛА НИКОЛАЕВНА. Да…

«Вонючие антисемиты… недоделанные ублюдки!» – в бешенстве (как всегда про себя) выкрикивал я плебсу, персонифицировавшемуся на этот раз в образе Матрены Тимофеевны. Как странно, стоило мне называть Блэка братом, как вдруг стало невыносимо обидно за свою семью, и за армян, и за евреев. И что я врал? Хорошо еще М.Т. не спросила, что, собственно, делает моя армянская родня в Донецке. Надо же было назвать именно этот дурацкий город!
АРЧИБАЛЬДЕЙ

№ 108.
Писано там же, без даты.
Опять пишу тебе, милый друг (читай – «мерзкий свин»), хотя писать, в общем-то, не о чем. Я очень люблю писать ни о чем, потому что тогда, желая выжать из себя хоть что-нибудь, вспоминаешь самые ничтожные подробности своего существования (они ведь забываются потом!), и перечитывать такие записи через несколько лет доставляет большое удовольствие. Начну с разговора о себе (это излюбленная тема).
Я в школе и давлю смурняка, начинаю ныть, а это дурной знак – даже мой здоровый оптимизм не спасает меня. Восьмые классы – ублюдки, это надо признать, хотя я их очень даже люблю. Еще меня преследует чувство вины за то, что я пошел в школу; ведь я не знаю программу даже на уровне учебника. Много ценных сведений можно было бы почерпнуть у меня по исторической грамматике русского языка. Это было бы интересно даже самым слабым ученикам. Но от меня требуется натаскать их к экзаменам и обучить синтаксису, с которым я сам не в ладах. Чему я, собственно, могу их научить? Я не люблю русскую литературу, что великий грех. Но что делать? Я охотно поговорил бы с моими учениками о Гофмане и Шамиссо, но от меня ждут не этого, от меня требуется анализ XVIII века в России, Радищева и Ломоносова, при одном упоминании о которых (при всем уважении) у меня скисает душа.
Недавно на уроке, я:
– И вот тогда, не вынеся тягот царского самодержавия, Радищев застрелился…
– Арсений Станиславович, а в учебнике написано, что он выпил яд?
– Да. Выпил яд. А потом застрелился.
Не знаю, что бы я дальше напридумывал про дважды мертвого Радищева. По счастью, детям это персона совершенно безразличная.
Но вообще, в школе довольно часто бывает весело. Последняя феня. Булгаков из 8-го «А» попросил дать ему автограф на память (на самом деле – выяснить, можно ли подделать мою подпись в дневнике). Через день во время уборки я нашел письмо за моей подписью: «Ты мне нравишься. Приходи после уроков. Арсений». Написал, конечно, подлец Макаревич.
Еще одна феня – из институтской жизни. Ермошина заказала мне книгу в учебке «Замћчанія на Слово о плъку Игоревћ» Князя Павла Петровича Вяземскаго. – С-Пб., 1875. В ней еще не разрезаны страницы! Только у нас на филфаке возможно, чтобы за сто с лишним лет никто не потрудился прочитать книгу по специальности.
Новости в основном малоинтересные.
Моя племянница Ника получила сотрясение мозга, упав с качелей. Теперь она уже выписана из больницы, и мы с ней играем «в театр». Она канючит и пристает ко мне, чтобы мы с ней сыграли в «Красную шапочку». Выведенный из себя, я рявкаю на нее: «Красная Шапочка, я тебя съем!» – в полной уверенности, что по роли полагается ответить: «Не ешь меня, я тебе песенку спою». Но Ника педантично поправляет меня, и я довольно сносно разыгрываю роль волка. «Тук-тук», – стучу я по спинке стула, за спиной Матери. «А?!» – дергается Мать. Она сидит за машинкой в наушниках, печатает докторскую защиту.
– Скажи «кто там»! – кричу я ей в ухо.
– Кто там?! – вопит Мать, силясь переорать одной ей слышный текст защиты.
– Это я, Красная Шапочка! – кастрированным голосом пищу я.
– Что?! – орет Мать.
– Скажи: «Дерни за веревочку, дверца откроется!»
Мать повторяет.
– Дерг! Ам! Ам! Ам! – я снимаю с Матери шаль и ложусь, закутавшись в нее, на постель. Ника повторяет эпизод с веревкой и убийством. Мать, отвлекшись от своих дел, снимает со стены финский деревянный топор-сувенир и, шумно воспроизводя приближение охотника, осуществляет акт возмездия. Я убегаю в лес (прячусь в ванную). Занавес.
Ты все жалуешься, что я мало пишу о других, все больше о себе. «Другие», как ты сам указываешь, это Игорек. Теперь я почти регулярно вижусь с ним по субботам. Он просвещает меня, я – его. Заводил ему сонату Вивальди в D-moll и концерт для струнных Нино Рота. Про Вивальди он сказал, что музыка ничего, но если бы он вздумал писать сонату для скрипки, то сделал бы это иначе. Нино Рота ему совсем не понравился, однако, чтобы не огорчить меня, он отметил, что, по всей видимости, эта музыка просто ему не понятна. Я в свою очередь познакомился с группой «Айрон мэйдэн» (Великобритания). Покамест тоже с трудом въезжаю в музыку. Не могу сказать, что мне не нравится, но не могу ухватиться за нее. Когда играет Игорькова музыка, я могу думать о чем угодно – она ничего мне не диктует и не предлагает. Но, вообще-то, очень мило. Может быть, я со временем проникнусь металлом. Игорек предложил мне попробовать себя в виршестве, я боролся, как мог, но его самым веским аргументом было то, что кроме меня писать текста просто некому (стихи Перевалова и Булатова ты помнишь). Я согласился при условии, что мое авторство будет храниться в тайне.
Ко мне еще приходили Булатов и Перевалов, и еще мы справляли день учителя; но об этом я напишу при случае, сейчас мне надо готовиться к урокам и занятиям в институте. Привет!

№ 109.
Писано там же, 9 апреля.
Умерла бабка – завтра похороны. Последнюю неделю жизни она почти утратила рассудок и все время только звала свою маму, которая семьдесят лет назад уехала с любовником в Швейцарию. Хорошо, что за эти последние дни бабка тиранила нас капризами: смерть ее все восприняли как избавление и для нее и для нас. Суета и хлопоты вокруг покойника, как известно, отвлекают от горя, и, видимо, сознание утраты придет еще не скоро. В предпоследний день она просила у входящих в комнату: «Мама, дай куклу!». «Мать, ты меня измучила, – не выдержала моя мама, – какую куклу?». Я принял правила игры и дал старухе резиновую белочку. На некоторое время она успокоилась.
– Мама, дай семена…
– Какие семена?
– Дай семена…
– Таблетки?
– Да…
– Ты стала забывать слова?
– Да… Я потом вспомню… по словарю… – проговорила бабка вроде бы нелепую фразу. Однако я понял, что она вспоминает, как поправлялся после инсульта Ленин.
В последний день (она скончалась рано утром 7 апреля, в канун Благовещенья), родня вспомнила, что вместе с бабкой умирает последняя информация о нашем Прославленном дворянском роде. Родственники собрались у одра.
– Мама, – обратилась к умирающей старшая дочь, – ты помнишь бабушку Ольгу Федоровну?
– Да… – еле слышно отвечала старушка, глядя перед собой остекленевшими глазами, так что непонятно было, отвечает ли она на вопрос или на собственные мысли.
– Имение ваше под Кимрами помнишь?
– Да…
– А деревни рядом с имением помнишь?
– Помню…
– Как назывались? – окрыленная успехами своих расспросов, продолжала интервьюерша.
Некоторое время бабкины губы беззвучно шевелились, и казалось, что на мгновение вернувшееся сознание вновь покинуло ее. Наконец черты лица ее исказились, словно она силилась что-то вспомнить.
– Подите вы к черту, – произнесла она наконец.

№ 110.
Писано там же, 11-15 апреля.

Я не такой, знаю, что не такой! И все же – то, что случилось, не подействовало на меня так, как должно было подействовать.
Уайлд. «Портрет Дориана Грея».

Похороны прошли успешно – бабку похоронили. Родня ни на миг не давала себе расслабиться и болтала без умолку, так что можно было подумать, в нашей квартире устроили встречу с кандидатом в Верховный совет (это и было основной темой разговоров). Кстати, так оно и было: мой родственник баллотировался от АН СССР. Уже в такси, на середине пути в крематорий мать вспомнила, что забыла дома погребальную пелену, пришлось возвращаться. Всю дорогу мы бранили ее. Погода была – прелесть что такое.
Я думал, меня захватят страх или сострадание при виде покойницы в гробу. Однако никаких перемен в себе я не заметил. Лицо бабки сильно изменилось после бальзамирования, голова была повязана платком.
– Бабка эти платки терпеть не могла, – шепнула мне на ухо сестра, – Такая деревня!
Тетя Ира, отложив костыли, принялась разбирать букеты:
– Скажи Катьке, что она засранка. На улице надо было цветы распутать, – хрипя прокуренными легкими, сказала она.
Мне не было страшно прикоснуться к гробу. Напротив, ощущения были самые бытовые, обычные. Я рассматривал крышку, отмечая про себя, что сделан гробик неважно: синий тик, местами прорвавшийся, был соштопан синими же нитками, Доски плохо обструганы, неровности просвечивались сквозь дешевую ткань. В дороге я отметил про себя, что мне нравится смотреть в окно. Хорошо было бы записать эти наблюдения в манере модернистов, эдаким потоком сознания без запятых: «Оршанское шоссе – школа – поворот. Улица Боженко – интересно, кто такой был этот Боженко? – какое уродливое здание – клуб. Над одной дверью античная маска, над другой гармоника в цветах. Крышка сползает, надо придерживать ногой. Как Галька не боится сидеть подле самого гроба?».
В ритуальном зале Хованского крематория меня порадовала служительница. Молодая деваха малым постарше меня. Такая работа. Произнесение проникновенных речей. Руководство толпой бестолковых родственников. Восковые лица покойников. Сестра шепчет на ухо: «За неимением траурного костюма мать надела на голову черную комбинацию». Действительно, на голове у матери кусок ночной рубашки. Траурная музыка, по счастью, не Шопен. Последние минуты прощания. Из желающих поцеловать покойницу я подошел последним. Должен признаться к стыду моему, что в этот момент меня не тронули чистые чувства. Я сделал так, потому что это было «комильфо». Еще мне хотелось расшевелить себя новыми ощущениями. Лоб усопшей был холодный и влажный, видимо, после ледника. На моих губах остался привкус косметики. В глазах у меня защипало, но это было не настоящее страдание. Мне знакомо такое ощущение по сцене. Автоматический катафалк под музыку двинулся за шторы. С жужжанием – музыки не хватило – закрылась деревянная ширма. Все вышли на воздух.
– Какой ты смелый, Арсений, – сказала, подходя ко мне, сестра, – Родственники будут в восторге. Ты даже книксен какой-то сделал неуклюжий. Ты стал неуклюж, Арсений.
– Может, ты когда-нибудь будешь жалеть, что не поцеловала ее в этот момент, – парировал я без уверенности.
На воздухе вкус грима чувствовался сильнее. Я понял, что, поцеловав труп, я совершил ошибку. Это была расплата за лицемерие. За то, что я двоедушно перекрестился, за театральную молитву, за все мое «комильфо». Каждый вдох был мне напоминанием, в наказание посланным. Мы, кажется, уже говорили с тобой, что самые сильные ассоциации у человека связаны с запахами. Это отмечено и писателями и врачами. Уже потом, два дня спустя после похорон, я вошел в бабкину комнату и словно ударился об этот теперь страшный для меня запах – запах тонального крема. Сейчас уже вроде отлегло – я специально открываю коробку с театральным гримом, чтобы приучить себя вновь к безопасности этого запаха.
На самом деле осознание утраты так и не пришло. Иногда я ловлю себя на том, что стараюсь не шуметь подле комнаты, которую я теперь специально зову «библиотекой», что ночами я прислушиваюсь, не кричит ли бабка во сне. Только вчера мы со свояком отнесли на свалку матрас, а то лежал на лестничной площадке, как мементо мори.

№ 111.
Писано там же, 19 апреля.
Открывая новую сотню, я послал с февраля месяца восемь писем. Вынужден признать, это, действительно, немного. По различным причинам, некоторые из них могли не дойти до тебя, посему отметь в ответном письме, что не дошло, чтобы я учел это в дальнейшем. Может, я уже утомил тебя тематическими посланиями, вот и решил кратко написать о том, что может тебя заинтересовать.
Гарин на тебя обиделся, имей в виду! Просил исподволь намекнуть тебе об этом. Поводом послужило твое последнее письмо, строки 1-2 сверху. Он усмотрел там что-то для себя оскорбительное и решил больше тебе не писать. Ты же сам знаешь, как легко его обидеть, поэтому прошу тебя, будь осмотрительней!
Может, тебя интересует, как поживает Перевалов? Не хочу даже говорить. Сильно он меня раздражает своим непреходящим инфантилизмом. Такой, знаешь ли, фантик! Булатовская кузина Карина с тех пор как скорифанилась с Переваловым, стала его вторым «я». Те же разговоры о вечной дружбе и внезапном обогащении.
Наш бывший друг Булатов стал теперь мало того что ленив, но еще и нечистоплотен. Зрелище поистине удручающее. По свидетельству Макара Булатов месяц носит не снимая трусы, а когда они становятся уже нестерпимо грязны, выворачивает их наизнанку, и носит еще месяц. Потом отец покупает ему новые. Леша, брат булатовский, подонок еще тот растет. Уж про него ходят слухи совсем непристойные. Однако, что мне о нем писать?
Изредка ко мне заходят Макар с Катей Красиной. Оказывается, Катюша училась с Блэком (Сережей Барановым) в одном классе. И знаешь, как Блэка тогда называли? «Баран – старый чемодан». Правда, смешно? И Катя Красина подарила мне маленькое цветное фото – Сережа Баранов в красной рубашке и кепке. Уши оттопыренные.
В школе у меня все дерьмо. Тоска – хоть в петлю. Теперь, когда я вижу ребеночка – щечки розовенькие, глазки синие, ручки пухлые, – мне хочется схватить его давить гада, прикончить на месте, а прах сожрать. Встречаются, конечно, и комические моменты. Вот, может быть, тебя позабавят письменные ответы на вопрос «Кого я считаю настоящим человеком».
Болтинова Олеся, 5 «В». «Я считаю, что настоящий человек должен быть добрым, умным, с характером, чтоб ни когда не ставели двойки, если мы их не заслужили. И всегда был таким как сейчас. Это Арсений Станиславович. Такое терпение не у всех. Особенно с нашим Мазуриным. Я считаю что Арсений Станиславович настоящий человек». 12.04.89. Подпись.
Кабановой Евгении. «Ю.Гагарин был мужественным человеком. Никогда никому не отказывал был добрым в летал космосе смела не боясь. В детстве Гагарин хотел стать космонафтом и его желание исполнилось. Но Гагарин был человек простой, но знаменитый и он начал пить. Не втрезвом состоянии он залег в самолет. И разбился. Но я его считаю настоящим человеком ппотомучто честный и летал в космос мужественно. Но когда он запил он мне разонравился».
Баязетовой. «Настоящим человеком можно называть Юрия Гагарина этот человек погибнул но все его очень хорошо помнят. Потомучто Юрий Гагарин первый в мире полетел на луну, он не пожалел своей судьбы, он открыл людям новое космическое пространство дал людям представления о луне. Но досихпор люди нашего века и будующего века будут помнить его как первого открывателя луны. Нужно набраться мужества чтобы полететь на неопоздноный объект».
По поводу последнего сочинения я объязвился. «То-то люди голову ломали, – говорил я классу, – что это такое белое и круглое появляется вечерами в небе. Спасибо Гагарину. Знаем теперь, что луна». И проч.
Больше написать пока не о чем, да и некогда. Сейчас ко мне Игорек придет, а потом Зухра. Может, еще Анна Дергачева. Прошу тебя, обязательно отправь Игорьку письмо (можешь там же сделать приписку и для меня, а то последнее тобой отправленное письмо датировано 12 января). Все, салют!

№ 112.
Писано там же, 3 мая.
Это умора и ужас, что такое. Матрена Тимоф. (с нар. бровями) звонила мне в канун праздников и льстиво уговаривала дежурить на ночь по школе с Альбиной Степановной. Сулила за это прибавку отгулов к отпуску. Я уклонился, сославшись недомоганием мамы (впрочем, к сожалению, действительно бывшим). Тогда неугомонная Матр. Тимоф. (со слоновьей ногой) выудила Чучу с Зухрушей и заперла их вдвоем в ночь с 30 апр. на 1 мая – оберегать общественное достояние. Среди ночи, естественно, к ним влезли мои уроды – Нечаев, Ермаченков и лапка-Макаревич с бухлом (портвейн «Топоры»). Все попытки их вышвырнуть были тщетными по причине численного и физического превосходства восьмиклассников. В результате нарисовался магнитофон с попсней, через некоторое время Зухра стала тихонько тошнить портвейном, а Чуча танцевать медляки со всеми пионэрами поочередно. Потом был какой-то невнятный мордобой. Потом все решили курить прямо в вестибюле, потому что к утру, как пить дать, выветрится, а чтобы не нашли бычки, Макаревич рассовывал их в невостребованную детскую сменку. В общем, детки убрались только к рассвету, а когда Чуча и Зухра приступили к обдумыванию сокрытия последствий ночи, в дверь уже звонила завуч младших классов Любовь Александровна – решила опрометчиво сделать доброе дело – пораньше подменить девушек. Мало того, эта наивная Любовь Александровна понудила бухих Чучу с Зухрой втыкать в школу Рабоче-крестьянский Красный флаг. Чуча шаталась на стуле и ветру, а Зухра удерживала ее за ноги, взяв в охапку. При этом Зухра сама норовила упасть. В конечном счете все кубарем это и сделали – флаг, Чуча и Зухра.

№ 113.
Писано там же, 9 мая.

Тот, кто не способен учиться, принимается учить.
Уайлд.

Неделя, как я не пишу тебе. Впрочем, и ты мне не отвечаешь уже три месяца. Знаю, что бессмысленно укорять тебя, дескать, ты меня совсем забыл, знаю, как тяжело дается тебе каждая строчка. Черт с тобой, не пиши. Сегодня я расскажу, какие мы хреновые педагоги. Описывать события буду в обратной последовательности – так легче вспомнить. Нота бене: Зухра, бедняжка, подзалетела с работой. У нее на уроке один мальчик выбил одной девочке пару зубов – передних, коренных. Матрена Тимофеевна устроила очную ставку зухровским детям. Результаты допроса были примерно таковы.

МАТРЕНА ТИМОФЕЕВНА. По порядку. Как это произошло?
ДЕТИ. Мы играли на уроке…
МАТРЕНА ТИМОФЕЕВНА. Как, «играли на уроке»? Прям на уроке? И во что?
ДЕТИ. Мы просто так играли. А потом он встал и начал ходить по партам…
МАТРЕНА ТИМОФЕЕВНА. И долго он ходил?
ДЕТИ. Нет, он подошел к ней и дал ногой по морде…
И прочая… Матрена Тимофеевна сказала Зухре, что это для нее (Зухры) может очень плохо кончиться. Зухруша, бедняжечка, некоторое время ходила печальная. Я посоветовал ей купить бычачий пузырь и сделать из этих зубов погремушку для устрашения детей. Мамаша Марыгиной (беззубой девочки) бегает с зубами в кулаке и вопит, что испепелит школу. Больше всего жаль саму девочку. Вот поживет она еще годок-другой и поймет, что дальше ей жить без передних зубов незачем. Вот когда Зухре скрываться надо будет. Приходила бабушка мальчика-преступника, говорила: «Бог терпел и нам велел». Только говорила она это не беззубой Марыгиной, а Зухре, целовала ее и крестила. «Самое страшное», о чем говорила Матрена Тимофеевна, это то, что Зухру могут выгнать из школы, о чем она и сама давно мечтала.
У Чучи (Анниньки Дергачевой) дела тоже не кайф. Эта стабильная идиоточка жить не может без обожателей. Ей необходимы влюбленные в нее родственные натуры (читай: такие же идиоты и идиотки), вне зависимости от пола и возраста. Короче, она перед своими одноклассниками такие кандибоберы выделывает, хошь плачь: вертит попами, стреляет глазами, обнимает-ласкает их – смотреть противно. И вот результат – дети усвоили этот фамильярный тон и ведут себя из рук вон. При мне один мальчик (Засельский), обхватив дуру-учителку сзади, потащил ее, визжащую и упирающуюся, вон из класса. Отношение Дергачевой к работе просто аномально. Эта идиотина пишет карточки, проверяет тетрадки и прочая, в то время как у всякого нормального человека может быть только одна реакция на школьников: душить гниденышей. Все признали, что Аннинька Дергачева – педагогический маньяк.
У меня же, как мне кажется, дела идут хуже всех. Я просто не могу вести урок. Тошно глядеть на детские рыла. Зухруша, сказать по чести, тоже на уроке не на коне, один раз даже плакала, а дети (подонки) ее утешали. В шестом классе – всё, «банзай». Изучение русского языка и литературы закончилось. Некоторые детишки, считающие себя почему-то моими любимцами, называют меня на «ты» и на всех ябедничают. В пятом классе дела обстоят получше, но это на первый взгляд. Как-то раз мы на перемене сидели с Аннинькой в кабинете НВП. Дверь там не запирается. Дети так достали меня своими подглядываниями, что когда они вошли в класс, я обратился к ним с такой речью: «Господа, – сказал я им, – я хочу сделать официальное заявление, что в этом кабинете мы с Анной Абрамовной пили водку, нюхали кокаин и целовались». Дети, конечно, в восторге, что я сам признался. Я почему-то имел наивность подумать, что они восприняли мои слова как шутку. Отнюдь, нет. Кабанова в сочинении «Если бы я был учителем» написала, что будь она мной, она бы не целовалась прилюдно с Анной Абрамовной и не пила в школе. На этом бедная девочка не успокоилась и выразила свой протест директрисе. Та, вместо того чтобы попросить удалиться несчастную больную, обронила такие слова: «Ну, эти могут», – имея в виду меня и Чучу. Да, забыл, Кабанова сказала, что мы пили не водку, а жидкость для мытья стекол, синенькую такую, ну, ты знаешь, «Кристалл». В другом сочинении «Если бы я был самым сильным» Мазурин написал, в частности, такие слова: «»Если бы я был самым сильным, то я бы вздернул Арсения на первом столбе и всех учителей вместе с ним за компанию». Сочинение я сдал в школьный архив.
Жизни такой я не вынес и, подделав справку о досрочной сдаче экзаменационной сессии, взял отпуск на пятнадцать дней. Под занавес детки сдали мне на проверку сочинения на свободную тему, это был последний удар. От него мне уже не оправиться. Чтобы ты понял, как мне плохо, высылаю самое ураганное.
Настоящее письмо я пытался написать уже неделю, так что не обращай внимания на первые строчки, мы получили от тебя письма, чему несказанно рады. А сейчас наслаждайся детским творчеством.

ШАШМУРИНА Ирина. Двадцать шестое апреля. Сочинение. «Однажды летом».
Однажды летом я поехала на дачу. Туда я ехала очень долго. Туда мы едим очень долго три с половиной часа. Там идем по лесу очень долго. Идем по дороге тоже долго. И наконец приходим домой в деревню.
Я отдыхаю летом так: помогаю маме по хозяйству, хожу за молоком к нашей знакомой, купаюсь в речке. В речке купаться хорошо, когда тепло. Вода теплая-теплая, в реке, и можно побрызгать водой на маму, папу. Сестру. Увидеть водоросли и потрогать их руками и поискать их. Потом увидеть живые цветы лилии в воде и тоже потрогать их руками и половить их в воде, ведь это так прекрасно. Потому выходишь на берег из воды и видишь деревья с зелеными листьями и долго смотришь на эти деревья. Потом опять идешь купаться на речку. Опять купаюсь и играю с водой и опять выхожу из воды и греюсь на солнышке. Потом опять иду купаться и снова-снова играюсь водорослями. Потом сижу на берегу реки и загораю. Загорать очень хорошо в теплую погоду, когда тепло и светит ярко солнце, потом встаю и опять иду в речку, там я плаваю, а когда выхожу из воды, мне хочется еще и еще в воду – купаться, и уже надоедает, а мне хочется купаться в речке, и я люблю ходить на речку, там загорать, купаться и думать о приятном.
В деревне очень хорошо и мне туда хочется снова и снова. И там я могу отдохнуть и поиграть с племянницей, и позагорать, и поплавать в речке, и поиграть брызгами воды – все это мне хочется очень вспоминать.
На речке очень хорошо. Я могу выкупаться, позагорать на солнышке и поиграть водорослями. Все это мне тоже хочется и я хочу снова поехать туда.

№ 114.
Писано там же, 11-16 мая.
Заведя разговор об издержках избранного мною поприща, я не могу не остановиться на проблемах воспитания моего «кузена» (ты понимаешь, кого я имею в виду). В плане образования у мальчика сложностей почти не возникает, он схватывает на лету. Мы выучили причастие, правописание о – ё после шипящих, и – ы после цэ, «не» с различными частями речи etc. Мальчик, как я уже сказал, усваивает знания с легкостью. Однако, не приученный к работе, быстро утомляется, внимание его становится рассеянным. К тому же самостоятельно он отказывается выполнять какую-либо, пусть даже самую простую, самообразовательную работу.
В отношении воспитания все складывается не вполне удачно, что я считаю следствием моей зачастую нечуткости. Например, мальчик очень комплексует по поводу своих юных лет. Он, по всей видимости, считает нашу с ним разницу в возрастах чудовищной издевкой провидения, и всеми силами пытается восстановить справедливость. Мои годы! Мои искрометные восемнадцать! Аннинька Дергачева, повинуясь своим обычным идиотическим устремлениям, желая сделать юноше приятное, сказала, что в отрочестве я подделал свою метрику, и на самом деле я до сих пор еще несовершеннолетний. Чуча взяла с него слово (которое он, впрочем, тут же нарушил), что мальчик будет умницей и никому про услышанное не скажет. Хотя Блэк и не поверил, но червь сомнения, по всей видимости, начал активное воздействие на неокрепшее воображение. Раз мы с Аннинькой неосторожно зацепили его нежную детскую душу своими насмешками. Как-то, недели три тому, мы, подстрекаемые бездельем, собрались на флету Майкла. Я не помню, что я прежде писал о нем и писал ли вообще. Не обессудь, если повторюсь. Милейший человек, слова дурного сказать не могу. Достойнейший из всей Блэковой компании. Он очень некрасив, и у него длинные волосы. Из греков кто-то сказал, что красавцев хаер делает еще красивее, а уродов еще безобразнее. Милому Майклу длинные волоса придают непередаваемый колорит, поверь мне, я не издеваюсь, он действительно мил. Я бы сравнил его с крошкой Цахесом. Так вот мы имели быть у него в гостях таким составом: Блэк, его друг Свинья (Пиг), твой покорный слуга, его подруга Аннинька, сам хозяин, его знакомая чува с томными взорами, два мало примечательных приятеля лет по семнадцати.
Мы с Аннинькой в этой довольно тухлой компании потешались елико можаку. В таких компаниях обычно веселье обстоит следующим образом. Музыкальный фон – Ингве Мальстим (Ози Озборн, Тони Макальпин). Вьюноши курят с потухшими глазами, изредка перебрасываясь ничего не значащими репликами. Девушки сидят отдельно, придав лицам выражение томной печали и задумчивости. Порой, желая быть замеченными брякают что-нибудь не в кассу. Естественно, едва только мы с Аннинькой слегка адаптировались в этих условиях, как немедленно приступили к самих себя развлечению. Нам казалось, что и другим на нас смотреть смешно. За полдником я пил чай а ля рюс, ведя разговоры на мещанские темы, как в пиесах Островского, Сухово-Кобылина и Гоголя. Аннинька и Милый Майкл мне так-сяк подыгрывали, в общем, было смешно. Когда нам уже это надоело, весьма кстати нас позвал Блэк (он был в другой комнате), и мы, кинув застольную компанию, ринулись к нему. Подвернулся повод для новой игры (наподобие в «дочки-матери»). Мы прикидывались, что Блэк – наш малолетний сын. Причем Блэк, вообще-то, в игре и не участвовал, ему была отведена бессловесная роль.

АННИНЬКА. Идем-идем. Что это наш маленький плачет?
Я. Что это у нашего маленького лицо такое невеселое?
АННИНЬКА. Он не мокренький?
Я. У тебя ножки теплые?
АННИНЬКА. Ты не мокренький?
Я. Ты что такой невеселый?
АННИНЬКА (берет плюшевого ежа). А вон ежик к нам идет, смотри!
Я. Видишь, ежик не плачет
Блэк швыряет ежа в другой угол комнаты.
АННИНЬКА. Ты зачем ежика обидел?
Я. Не слушай, сынку, матери, она баба. (Анне.) Что ты к нему свои куклы суешь? У нас парень молодец – солдат растет. Ты ему наган давай. (Блэку.) Хочешь наган?
АННИНЬКА. Маленький, ты что такой печальный? Хочешь крокодильчика? (Берет надувного крокодила).
Я. …Будет парень – солдат, форму дадут зеленую…
АННИНЬКА. Как у крокодильчика…
Я. Стрижечку сделают…
АННИНЬКА. Как у крокодильчика…
Блэк, чтобы заткнуть нас, сует Анне в руки вазу с орехами. Аннинька, недоумевая, ставит вазу на стол.
Я. Не надо воспитывать у малыша чувство собственничества. Если мальчик делится с нами, обязательно надо брать и говорить спасибо. (Деланно.) Спасибо! Спасибо!
АННИНЬКА (так же). Спасибо, спасибо!
Мы берем из вазы по орешку и делаем вид, что едим, с такой же достоверностью передавая поведение человека во время питания, как бабушки, принимающие в дар от внучков куличики из песка.
МЫ. Ням-ням.
Блэк срывается с места и убегает.

Всю обратную дорогу Блэк со Свиньей (Пигом) выговаривали мне, что поступил я не по-товарищески, что я «гнал посредственные телеги» (!). «Как, простите?» – переспросил я в уверенности, что ослышался. «Посредственные», – не постеснялся повторить Пиг. Тут я счел нужным обидеться. Я сообщил своему лицу тухлое выражение, ушел в себя и лишь изредка напоминал о себе такими фразами, как «нет-нет, ничего не случилось» или «да нет, я просто задумался, не обращайте внимания, ребята». Расчет был верен и оправдал себя. Скоро они почувствовали себя кончеными подонками и стали утешать меня, договорившись до того, что все произошло потому, что я хотел, чтобы всем (!) было весело, а ведь так не бывает. Они сказали, что у меня даже есть способности, и они меня поближе познакомят с Градским, он научит (!) меня (!) «гнать телеги». Моя обида была не слишком глубокой, и через день меня пригласили «на Градского».
Когда я пришел, Градский пил кофей. Без штанов. По его словам, питие кофея есть домашний ритуал, и делать это надо по-домашнему. Наивные юнцы! Они думали МЕНЯ этим поразить! МЕНЯ, простившегося с такими инфантильными развлечениями еще в семнадцать годов! МЕНЯ, прошедшего огонь и медные трубы Театральной Мастерской! Конечно, я не заметил, что Градский без штанов. Видимо, не заметил я это довольно натурально. Они-то, милые глупыши, не ведающие тонкости в игре, думали, что я глупо захихикаю, зардеюсь, затычу в ноги Градского пальцем, скажу: «Ой, блин, а что это ты без штанов?». И тут-то они разулыбаются, а Градский скажет свою фразу про ритуал питья кофе. Я вступил в светскую беседу с Градским (надо сказать, он действительно довольно остроумен, что же касается инфантилизма, то это болезнь всем нам свойственная), а мальчики стали толкать друг друга локтями. Наконец они безобразно раскололись, сказав что-то вроде: «Арс, а ты что, не заметил, что Градский-то без штанов?». На что я (эх, жаль лорнетки не было!) изумленно опустил глаза и вскрикнул: «Ах, боже мой, и верно!». И осведомился деликатно:
– Что же, ты так и по улице шел? – и сделал небольшую паузу (небольшую, чтобы они не испортили мне игру хвастливой фразой, дескать, что ему и это не слабо), обронил, – Ведь холод смертельный.
Мальчики заставили меня спеть несколько шуточных песен из моего репертуара, рассказать пару историй. Мне кажется, еще немного, и они заставили бы меня показать Градскому зубы, пробежаться вокруг дома, отжаться от пола, ответить на ряд вопросов с целью демонстрации моих умственных способностей. Пиг передал мне потом, что в оценке Градского я «совершенный крэзи», и что допреж Градскому такие не встречались. Желаемый эффект. Ч.т.д.
Продолжая разговор о сложностях, возникающих в связи с воспитанием Блэка, не забуду сказать и о том, что у мальчика есть комплекс № 2, – ему хочется, чтобы все считали его половым разбойником. Правда, я колол ему уколы от гонореи, но это не прибавило мне уверенности в том, что она у него действительно была. На самом деле маленький очень стеснителен. Когда мы ездили в инструктивный лагерь с педотрядом, он, в отличие от всей компании, ложился спать в джинсовом костюме, снимая разве что ботинки. По всей видимости, он стеснялся Юрки Веденина, Федора и меня. Мне его мама, тетя Нона, говорит, если я прихожу поутру: «Подождите в большой комнате. А то он еще не одет и очень стесняется». Но не дай бог вам, граждане, усомниться, что Блэк хам и развратник! Нельзя больше досадить ему, чем отнестись с недоверием к тем многочисленным историям, которые он о себе рассказывает. Как-то он демонстративно помечал галочками все женские имена в своей телефонной книге, пояснив мне, что это узкий круг удовлетворенных им женщин, которых он знает по именам. Помимо последних подразумевалось энное число «неучтенных», признанных недостойными чести быть отмеченными в картотеке малыша.
Позабавила меня самонадеянность двух моих друзей (Блэка и Гарина), давшая о себе знать после знакомства с моей подругой Катей Сафоновой. (Прошу прощения, это не для дам!). Катя Сафонова – девушка с амбициями. Умная, рассудительная, эгоистичная, умеет польстить мужскому самолюбию, любит выпить на халяву. Деток Катюша очаровала знанием всех навороченных названий хэвиметаллических групп и твердым намерением покинуть Родину в поисках счастья. Следуя традициям общения в мальчишеском коллективе, детки, бравируя, начали наутро после знакомства говорить о Катерине гадости вперемежку с пошлостями. О моей подруге говорили как о предмете невысокого качества, выставленном на дешевой распродаже. Я был возмущен и указал довольно резко, что напрасно они говорят о совокуплении с моей знакомой в совершенном виде. Уж если бы я спорил на большие деньги, то только в том случае, если бы кто-то сказал мне, чтоб Блэк и Гарин могут стать объектами сафоновской роковой любви. «Что, она синий чулок?» – совершенно искренне удивился малыш. Про себя я расхохотался, а ему, совершенно не щадя, сказал, что Катя – взрослая женщина, и ей не нужны в постели пионэры. Мальчик смешался и обиделся. Потом он передавал мне через Анниньку Дергачеву, по обыкновению своему пересказав ей наш разговор, чтобы не называл его пионэром, ему обидно, ведь все знают, какой он развратный. Катя Сафонова, которой я (в педагогических целях, разумеется) пересказал в свою очередь мою с ребеночком беседу, очень смеялась. Потом выяснилось, что К.С., человек не пуританских моральных убеждений, действительно запала на Блэка вопреки моим ожиданиям, но маленький после разговора со мной, по всей видимости, отчаялся встретить в ней ответные чувства и упорно не принимал ее авансов. Зухра объявила Сафоновой ультиматум, если та будет иметь безнравственные контакты с детьми, Зухра не будет больше с Катей дружить и всем скажет, что Катя Сафонова – развратная баба. Катюша временно оставила натиск и переключилась на материнские чувства, которые Блэк привык ощущать от всех прочих моих знакомых.
Думаю, что в настоящий момент представляю большой авторитет для Блэка. В этом меня убедил милый эпизод, наглядно показывающий, во что могут вылиться методические ошибки, допущенные воспитателем. Блэк признался, что Катя Сафонова пришлась ему по душе, давненько он не встречал человека, с которым можно было бы так мило и задушевно поговорить. Тут же он удивился, что Сафонова вроде бы недолюбливает Анниньку, с чего бы это? Я ответил, что не упомню случая, чтобы Сафонова говорила о ком-либо хорошо, исключая себя саму и людей, от которых ей что-либо нужно. И вообще, по моём мнении, сказал я, надо относиться к ней критически. На следующий день мальчик ликующим тоном сообщил мне, что он матерно послал Катю. У меня все похолодело внутри. Я употребил все свое влияние на него, чтобы убедить, что так разговаривать с женщиной безнравственно. На это мальчик очень удивился, сказав что-то вроде: «Так ведь это ж Сафонова?». По счастью, он перед ней извинился, и все пошло далее так же мило, как и было прежде.
Блэк имеет обыкновение беседовать с Катей ночами по телефону, забывая, что Катя, вообще говоря, работает. Сам мальчуган спит часов до четырнадцати. В разговоре с Аннинькой Дергачевой он обронил такое слово: «Мы с Катей в беседе узнаём друг от друга много нового». «Что же Катя узнала от тебя, Блэк?» – полюбопытствовала Чуча. Слышно было, как Блэк надувается от удовольствия сказать в трубку следующее: «Ну, она не знала, что в первую неделю после месячных она не залетит!». Катя Сафонова – человек, воспитанный в медицинской среде – сказала на это Анниньке (в педагогических, разумеется, целях передавшей ей конспект беседы), что с тем же успехом Блэк мог сообщить ей, к примеру, что жизнь человеческая конечна. Все окончательно убедились, что пошлые истории, рассказанные о себе Блэком, являлись плодом его подростковых фантазий.
Не могу сказать, что пьянка, которую затеяли Сафонова и Зухра, была задумана как воспитательная акция, но момент воспитания чувств безусловно присутствовал. Почему-то им подумалось, что я буду рад их видеть. Они приехали пьяненькие, шокировав мою маму, сестру, племянницу, племянника, Пига и Блэка. Зухре было плохо. Сафонова ругалась. Ребятки опешили и не знали, что бы им сделать. Мать указала барышням на дверь, и они, не раз упав по дороге, кое-как вышли на улицу. Там Зухра ухнула под лавку, а Сафонова говорила, что он в Нью-Йорке, и задирала ноги на стол. Дети напряженно курили. Потом Блэк с Пигом извинились и ушли, оставив меня наедине с пьяными женщинами. Хорошо, что дети не видели, до чего может довести неумеренное алкоголепитие. Вышла мать (Зухра боялась, что мама будет ее бить, и спряталась у Сафоновой на животе). Сафонова смотрела на мать и говорила честным-честным голосом – она всегда врет очень убедительно, чем выручает нас в, казалось бы, безвыходных ситуациях.
– Поверьте, это первый и единственный раз. Это у нас, наверное, с непривычки. Клянусь, больше этого не повторится!
– Ну хорошо, Катя, вы взрослая женщина, – смягчилась мать, – но почему вы за Дилей недосмотрели, вы взгляните, что с ней творится!
– Это моя вина. В следующий раз я обязательно послежу за ней, – простодушно заверила ее Сафонова.
Я вспомнил в этот момент первый разговор Блэка и Зухры, в котором мальчик с видом знатока, вкусившего порока, объяснял Зухре, как чувствует себя человек с похмелья. Сейчас Блэк, по всей вероятности, Зухру осуждает. Моя задача, чтобы он осуждал не ее, а себя. При мне он, слава богу, теперь не рассказывает, как протекала та или иная пьянка (въяве или в его грезах, все равно), знает, как я к этому отношусь. Надо переориентировать Блэка на положительные идеалы. И замечу, что делаю в этом успехи. В нем очень сильна тяга к добру. Я никогда не пытался воздействовать на него дидактически, он как-то сам собой берет у нас лучшее, что мы можем дать. Я обратил внимание, что он повторяет мой собственный жизненный путь, отправным пунктом которого было невежество и завышенная самооценка. Он уже побывал с моей легкой руки в психиатрической лечебнице, где всех очаровал, сейчас готовится к поступлению в наш институт. Вечерами у меня почти регулярные педсоветы с его мамой – она скорифанилаась также с Анькой и моей матерью, была представлена Зухре. Тетя Нона говорит о нас с таким умилением, что мне становится неловко и стыдно, что она думает обо мне лучше, чем я есмь в действительности.
Сейчас ребенок вышел из «крезы» и наслаждается жизнью. С двадцать девятого мая мы едем в пионэрлагерь всей тусовкой: я, Блэк, Чуча, Владиславица, Юрка Веденин, мой корешок, Мейлахс, Наталья Волкова, Ксюха Молдаввская, сам Романов, Юлька рыжая, которая из Люберец. По моим планам, Блэк должен вернуться из пионэрлагеря другим человеком. В «крезухе» ему, кстати, дали 7 «б». Это очень комично – врач хороший попался, потом расскажу (не в письме, естественно).
Раз уж зашел разговор о «крезе», на время оставлю мальчика в покое (бедняга совсем уж посинел от икоты). Булатову статью не дали, видал дурака? Он как зарезанный носился по больнице и предлагал всем импортные кроссовки, буде ему помогут откосить от армии. Медперсонал вежливо кивал ему и записывал все в дневник. Сейчас этот лежебок хочет восстанавливаться в вуз. Перевалов (неумный, жалкий психопат) сдал куда-то первый экзамен на «4». Гарин совсем загнил. С той поры как он познакомил меня с Блэком, не стало пользы ни от меня, ни от Блэка. Наверное, Гарина заберут в армию, потому что он осёл. Еще он хочет продать свой «Фендер», потому что музыка ему ни к чему, все равно, дескать, аппарата для игры фирменного нету, так что и стараться нечего. Пропащий человек!
Люблю тебя как родного, с тем и остаюся,
Арчибальдей.

№ 115.
Писано там же, 18 мая 1988.
Я в хорошем настроении, и поэтому решил тебе написать, что на ум придет. Мать купила два цветущих цитруса в вершок ростом. Теперь в моей квартире пахнет флердоранжем. Если они не завянут к твоему приходу, ты увидишь, как я собираю урожай лимонов в собственной квартире. Изредка я захаживаю к нам в институт на семинары проф. Храповицкой. Там мы обсуждаем драмы Ибсена, Гауптмана и Метерлинка. Я чувствую себя идиот-идиотом, когда Храпа полемизирует с Мишей Свердловым. Моих мозгов не хватает на анализ литературы, я всегда в первую очередь нахожу в чтении удовольствие, а к расчленению любимых произведений симпатии не питаю. Храпу – люблю. В скором времени я прочту полное собрание сочинений Ибсена, Гауптмана и Метерлинка. «К следующему разу, – говорит проф. Храповицкая, – прочтите-ка пьесу «Дикая утка».
– Что я вам задавала? – спрашивает она у нас назавтра.
– «Дикую утку», – говорим мы.
– Нет-нет, лучше прочитайте-ка пьесу «Кукольный дом».
«Ну что, прочитали «Бранда»?» – спрашивает она в следующий раз.
Каждый день я созваниваюсь с Брой. Оба хохочем, как зарезанные. Мать, как ты знаешь, тоже работает в школе. (Сейчас вспомнил, что ты Бравю не знаешь. «Мать» и «Бра» – одно и то же лицо, впрочем, как и «Тусик»).
Все мои мысли теперь косвенно связаны со школой. Хорошо, что у меня такой пофигистский характер, и я на все кладу. Конечно, я немного расстраиваюсь, когда урок со свистом пролетает, но не надолго. Одна из сложностей, возникающая у меня в отношениях с учениками, в том, что я не могу на них всерьез разозлиться. Когда они делают глупости, я начинаю хохотать. Любой другой учитель в тех же обстоятельствах вызвал бы в школу родителей и поставил бы «неуд.» по поведению. Например, захожу я в класс, а сволочи-дети все сидят в противогазах. Ну, как тут не засмеяться? А то, к примеру, случай: Игорьку Нечаеву стало скучно на уроке русского, который проходил в кабинете НВП. Он протянул руку и пририсовал марширующему офицеру на стенде дополнительную деталь. Из другого конца класса я прокричал ему, что хотя я не вижу, что именно он рисует, но знаю, что именно он рисует. Так эти сволочи повскакали с мест, и Ермаченков во всеуслышанье объявил, что это есть.
Ты даже представить не можешь, как меня засосала эта гнусная школа! Все меня там обижают: администрация чего-то хочет, восьмой «а» вообще до судорог доводит. В восьмом «а» меня утешает только лишь подлец Макаревич. Такой, знаешь, приятный юноша. Подойдет ко мне, бывало, во время урока, обнимет, положит голову на грудь и скажет: «Арсений Станиславович, – говорит, – поставьте мне четыре». Ну, как на такого сердиться?
Мне не зачли контрольную по русскому (в институте), за что я, от злости, понаставил всем детям параш по самостоятельной. Вот думаю, зайду я в институт, обниму нашу профессоршу по синтаксису, положу ей голову на плечо и скажу: «Тетенька, поставь зачетец, пожалуйста!».
Восьмой «б» – зайчики, я их преимущественно обожаю. С шестым классом у меня отношения перестали складываться, какая-то пипетка пожаловалась бывшей своей училке: «Ах, Марья Ильинична, теперь у нас все в отличниках ходют!». Сгною подлецов.
Наша завуч, Матрена Тимофевна, дура-учителка с нарисованными бровями, захаживает ко мне на уроки, чем меня отнюдь не радует. Она усаживает свою обширную ж…пу где-нибудь в последних рядах, опирает о шуйцу многоумную голову и начинает бесстыже дрыхать, разве что не всхрапывает и не причмокивает во сне губами. Вот корова – хочет проверить, не халтурю ли я на уроке.
– Почему, Арсений Станиславович, у вас на уроке все руки тянут, а спрашиваете вы все одних и тех же?
И не может ведь догадаться, дура, что по предварительной договоренности дети, если знают ответ на вопрос, поднимают правую руку, а если не знают – левую.
Мне сейчас очень гнило, вот почему я и не пишу почти. Сейчас надо проверить еще шесть пачек тетрадей. На сей раз прости. Игорька за это время не видел.
У меня сегодня было шесть уроков – совсем застремали меня заменами. Особо мне нравится заменять в моем милом 8 «Б». Весь урок мы болтаем о сексуальной революции и борьбе со СПИДом. /…/
Мой ученик Лапка-Макаревич постригся. Я его очень люблю. Моя любимая Соболева сегодня урок прогуляла. Впрочем, я ее сам отпустил. Она в восьмом классе, но у нее такие не девичьи глаза, что мне подчас под ее взглядом бывает неловко. Потом я занимался на дому с Кузьминым. Мерзкий, он совсем распоясался! Сегодня он пытался привязать меня к стулу. Я его заломал. Вообще, занятия с ним проходят недурно – он кормит меня жвачками, а я дарю ему фантики и марки. На подоконнике у него стоит пеларгония, листики которой я растираю и нюхаю от насморка. Еще я смотрю в окно.

№ 116.
Писано там же, 20 мая.
Думается, тебе небезынтересно будет узнать, чем живет родной город. Москва полнится слухами о грядущем конце света, все уже увязывают чемоданы. «Московский комсомолец» дважды представлял публикации известных сейсмологов, научно доказывающих, что средняя Россия по нынешним временам – сейсмически опасная зона. Кроме того, ходят непроверенные, но убедительные легенды о пророчествах разнообразных поганеньких старичков и старушек. Несмотря на то, что их прорицания расходятся в указании дат и масштабов бедствия (19 июля и 10 августа с.г.), их точка зрения представляется наиболее достойной доверия.
Внимание москвичей было настолько занято приготовлениями к Апокалипсису, что мало кого тронули расклеенные в метро листовки, образец каковых высылаю тебе:
«Товарищи пассажиры! 20 апреля 1989 года в Московском метрополитене обнаружены два самодельных взрывных устройства (СВУ). Трагедии удалось избежать благодаря своевременным действиям пассажиров метро и сотрудников милиции…». Представляешь?! СВУ! В городе-герое Москве! Столице нашей Родины!
Ой, пока разговор о милиции: ментам выдали резиновые дубинки, теперь они все время неразлучны, как старушки с зонтиком.
Все уже попривыкли к тому, что не стоит есть овощи и фрукты, купленные в государственной торговле. Теперь новая напасть: появилось какое-то жестокое заболевание «сальмонеллез» (не ручаюсь, что написано верно). Переносчики – куры и яйцы. Яйцы теперь нужно мыть холодной и горячей водою, а варить не менее сорока минут. Пустяки по сравнению с тем, что в Москве вводится карточная система обслуживания. Вот уж чего не думал, так это что я, еще не дожив до седин, буду стоять в вытянувшихся мрачных очередях в онучах, в телогрейке, обогреваемый кострами из книг и мебели под нервные выкрики: «Пшено отоваривают!» или «Ваксу привезли!». Покамест дадены талоны на сахар, по дву кило на человека. Я взял на себя, на мать и на бабушку-покойницу, так что сахаром мы обеспечены. Зато исчезла соль. Теперь и соседи в долг не дают – дефицит. Какая-то дура из Черновцов сдала обратно в магазин 2 тыс. 500 коробков спичек – боялась, бедолага, что они тоже пропадут навечно. В текущем году будут введены талоны на мясо, сливочное и растительное масло. Теперь бедным лимитчикам ездить в Москву незачем, придется заниматься каннибализмом.
Не знаю, смотришь ли ты программу «Время» или нет. Про Грузию слышал? Сказали, будто там погибли двенадцать человек. Брехня. И знаешь, там какой-то идиот вместо слезоточивого газа использовал боевой, нейропаралитический. Поэтому нечего удивляться кадрам хроники, где «озверелая молодежь» молотит палками по едущим танкам. Некоторые до сих пор в себя не пришли. Например, с Блэком в «крезе» лежал один парень оттуда.
Следователи Гдлян и Иванов, по всей видимости, почувствовав приближение физической расправы, открыто сказали с экрана ТВ о результатах проведенного дознания. Вопреки правилам судебной этики они до окончания следствия обвинили члена ЦК Лигачева, члена ЦК Соломенцева и члена ЦК Романова в причастии к руководству мафией (или как там это называется). Разумеется, тут же голоса разделились на про и контра. Некоторые газеты заявили протест, белыми нитками шитый, деятельности Гдляна и Иванова. Народ избрал обоих своими депутатами. Правительственная комиссия отозвала депутатов Гдляна и Иванова. Народ шумит на Арбате. Проводится сбор подписей за политическую реабилитацию Ельцина и поддержку Г.Х.Гдляна. В столице появилась листовка:
СОГРАЖДАНЕ!
НЕ ДОПУСТИМ, ЧТОБЫ РЕЗУЛЬТАТЫ ВЫБОРОВ ОКАЗАЛИСЬ ТЩЕТНЫМИ!
21 МАЯ В 17.00 В ЛУЖНИКАХ СОСТОИТСЯ МИТИНГ ПОД ЛОЗУНГАМИ:
ВСЯ ВЛАСТЬ СЪЕЗДУ НАРОДНЫХ ДЕПУТАТОВ!
ЗА РАДИКАЛЬНУЮ ПЕРЕСТРОЙКУ!
ЗА СОЮЗ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО СВОБОДНЫХ И СУВЕРЕННЫХ НАРОДОВ!
МЫ БОЛЬШЕ НЕ ПОТЕРПИМ НИЩЕТЫ И УНИЖЕНИЙ!
НАУЧИТЕСЬ РАЗГОВАРИВАТЬ С СОБСТВЕННЫМ НАРОДОМ!
ДЕМОКРАТИЯ И ЕДИНСТВО ПРОТИВ ДУБИНОК И ГАЗОВ!
КАРАТЕЛЕЙ ПОД СУД!
ПОЗОР ВЫСТУПИВШИМ НА ПОСЛЕДНЕМ ПЛЕНУМЕ ЦК КПСС РЕАКЦИОНЕРАМ!
ОБАНКРОТИВШИХСЯ САНОВНИКОВ – В ОТСТАВКУ!
РЕАКЦИЯ НЕ ПРОЙДЕТ!
Избиратели Москвы! Приходите на встречу со своими депутатами! В митинге примут участие делегации республик и городов Советского Союза. Приходите все, кто надеется на перемены и те, кто разуверился в перестройке. Честные граждане, объединяйтесь! Все на митинг в Лужники!
Клуб «Московская трибуна»
Организация «Гражданское достоинство»
Комитет писателей в поддержку перестройки
Клуб социальных инициатив
Клубы избирателей Москвы
Всесоюзное общество «Мемориал»
Клуб «Демократическая перестройка»
Московский народный фронт
Общественные избирательные комиссии и другие общественные организации.

В стенной газете Московского университета «Гайд парк» появилась подборка документов о жизни В.И.Ленина, состоящая из приватных писем вождя, отзывов современников, указов ЦК. Прочитав, не могу сказать, что издатели добились цели опровергнуть его авторитет как политического лидера, но как человек он получил характеристику отличную от той, которую дает «Родная речь». Мелочный и своекорыстный, он затевает уголовное дело о порче велосипеда, из ссылки в Шушенском пишет, чтобы не присылали продуктов, т.к. от их избытка начинает сильно полнеть. По его отзыву, их скопилось столько, что можно, открыв лавочку, составить конкуренцию мелким торговцам. В письме к ЦК пишет, чтобы убрали Чичерина, т.к. он слишком деликатен для занимаемой должности. Террор, как показывают документы, начался с Ленина. Газета дает ссылки на архивы.
Недавно приехала родня на сороковой день, в пути повстречали художника, продающего карикатурные изображения В.И.Ленина (вождя мирового пролетариата) по три рубля за штуку.
– Но почему именно такая цена, именно три рубля? – пристала моя кузина.
– Вы знаете, – сказал он, подумав, – наверное, так и стоют.

Листовка времен XXVIII съезда КПСС и I-го Съезда народных депутатов СССР
Съезд все более поворачивает вправо.
На Съезде определилась группа крикунов, которая решает, продолжать прения или нет, давать слово кому-то или нет. А поскольку Съезд проводится методами профсоюзного собрания, председательствующий не хочет тратить время на голосование, поступает по воле людей с лужеными глотками.
В большинстве выступлений только констатируется бедственное положение страны, но не содержится конструктивных предложений. До сих пор не известно, получит ли 30 минут московская группа, у которой такие предложения есть.
Горбачев и Лукьянов по поводу событий в Грузии показали всем бюрократам, как надо реагировать на запросы депутатов: телеграммы Патиашвили были зачитаны только на шестой день после первого запроса, а ответы на них не обнародованы до сих пор.
На Съезде была организована разнузданная травля академика Сахарова с целью дискредитации радикально настроенных депутатов.

№ 117.
Писано там же, 22 мая 1988.
Я нетерпею конца этой каторги. Год заканчивается. И под конец только и идет сплошняком одно гуано. День сегодня с самого начала не задался. Для начала – он был омрачен моей завучью, которая достала меня со своими гнилыми журналами. Как ты понимаешь, я не имел досуга их заполнять. Мне хотелось есть и домой, слушал я ее невнимательно. Наше общение имело примерно такой вид.
МАТРЕНА ТИМОФЕЕВНА. Арсений Станиславович, вы журнальчики заполнили?
АРСЕНИЙ (вслух). Не до конца, Людмила Николаевна. Посмотрите… (В сторону.) Тамбовский волк тебе их заполнит!..
МАТРЕНА ТИМОФЕЕВНА. Это что это у вас?
АРСЕНИЙ (вслух). Как, что? Отметки за первую четверть… (В сторону.) Чай, сама не слепа.
МАТРЕНА ТИМОФЕЕВНА. А почему они здесь стоят? А это что? Здесь у вас почему не заполнено? Вы им что, домашнее задание не задавали? Что вы молчите?
АРСЕНИЙ (вслух). П а у з а. (В сторону.) Мне с вами разговаривать, как говно лопатой есть.
МАТРЕНА ТИМОФЕЕВНА. Если вы не знаете, как заполнять, так спросить нужно было. Вот взгляните, как у меня заполнено, как у Лидии Петровны. А у вас? Это что? За сочинение отметки? Что это? Посмотрите, как у Лидии Петровны… Видите?
АРСЕНИЙ (вслух). Да-да. (В сторону.) Ну и целуйся со своей Лидией Петровной.
МАТРЕНА ТИМОФЕЕВНА. Нет, нет… Это журнал или черновая тетрадь? Что вы тут наделали? Я вам запишу замечание. Садитесь, заполняйте.
АРСЕНИЙ (вслух). Минуточку… (В сторону.) Пошла ты…
Однако же аккуратно заполнил каллиграфическим почерком все журналы, так что Матр. Тимоф. (старая корова с нар. бр.) была в форменном восторге и обещала сделать из моих журналов эталон под алебастровым колпаком. Сказала, что приведет их в пример моим распустехам-коллегам Зухре и Чуче.
Я отказываюсь на следующий год (если меня не выгонят из школы) от своих ублюдков – 8-го «А», что, конечно, сильно ударит по моему материальному благополучию. Однако я готов идти торговать вафлями на вокзал, лишь бы больше школу не видеть. За четверть поставил семь двоек, пусть помнят доброго Арсения Станиславовича.
Но горести мои на этом не окончились. «Проклятый, проклятущий день!»
Я довольно долго могу терпеть физическую боль, научился с малыми затратами переживать душевные недуги. Но что совершенно невыносимо для молодого человека, имеющего претензию называться интеллигентом, так это оказаться в нелепой и смешной ситуации.
Ты помнишь, что школа направила меня заниматься на дому с дебилом Кузьминым? Ну так вот. Сложились у нас довольно милые демократические отношения. Знаешь, не как у учителя с учеником, а такие – а ля пионерлагерь. Так вот я прихожу к нему сегодня, как обычно. Родители у него ушли. Я ему продиктовал текст, все вроде бы нормально. Он развеселился, раздухарился, разрезвился, начал мне рассказывать, как он ходит в секцию борьбы заниматься, показал мне упражнения, которые там делает… Я тактично ему улыбаюсь, задаю вопросы (учить его, сам понимаешь, неохота, а отсидеть надо полтора часа). Вдруг ему пришло на ум поиграть со мной. Он выхватил подушки, со счастливым смехом стал нападать на меня. Не могу сказать, что мне очень хотелось играть с ним, но я поддержал до некоторой степени его инициативу, чтобы не обидеть его. Я парировал его удары, схватил пару подушек и замочил его. Он хохочет. Я слегка его придушил (под его веселый смех), щелкнул по носу – он заливается. Не прошло и четверти секунды, как он заорал: «Малявка! Щенок! Ты забыл, где находишься! Пусти сейчас же! Убирайся!». Голос такой изобразил, как из бочки. Я конечно, перессал. Ну, представь себе ситуацию? Сейчас входят родители… Что я скажу? Он сам меня спровоцировал? Я не хотел с ним драться подушками? Я в секунду представил себя перед завучем, в РОНО… Я даже не знал, что я бы там говорил! Кроме как глупо улыбаться, мне ничего не оставалось. Кузьмин заперся в совмещенном санузле и оттуда утробно вопил, чтобы я уходил. Уйти значило признать поражение.
Как человек, имеющий опыт в психиатрии, я решил взять инициативу – мягко, но настойчиво. Я встал подле двери клозета и начал нести псевдопедагогический бред, вроде «выйди, поговорим как мужчина с мужчиной» Вылезти он вылез, но это было не лучше. Он орал, что сейчас гласность, и он может говорить мне что хочешь в любых выражениях. Я сказал: говори, я тебя слушаю. Он отказался. Он вопиял, что он у себя в доме и может делать все, что хочет, чего нельзя сказать обо мне. Я опять логично огрызнулся. Он продолжал, что он знает много силовых приемов и может задушить меня. Я сказал – души, он отказался. И пр. и пр. Когда зашел разговор о правах и обязанностях, я напомнил ему, что сейчас учебное время, и непонятно, почему он отлынивает от работы. С ходу я провел урок, называя его на «вы». Он уже оттаял, начал задавать идиотские вопросы (которые я, конечно, игнорировал), делал несколько попыток к примирению, которые я, конечно же, отверг. И вообще, под конец из него веревки вить можно было. Больше я к нему в берлогу не пойду, увольте.
Сейчас я уезжаю – почувствовал необходимость сменить обстановку. Пойду сейчас на вокзал, возьму билет куда-нибудь, поеду к той еще маме. Вернусь обратно, когда будут билеты. Я ненавижу школу. Я ее ненавижу. Я ее не-на-ви-жу.

№ 118.
Писано там же, 23 мая.
У меня был выезд в свет. Папец достал мне приглашение на коктейль к германской советнице. Я облачился в пасхальную тройку. Все гости поднимались по лестнице, жали г-же Советнице руку и говорили «здравствуйте», по-немецки, разумеется, т.к. все они (прибывшие) были немцы. Я тоже подошел и, желая блеснуть познаниями в языках, сказал с поклоном:
– Гутн абенд…
– Здравствуйте, молодой человек, проходите, пожалуйста, – сказала немка по-русски без акцента, по одной моей фразе все проникнув и про мое происхождение и про знание языков.
Сначала был тошный фильм про то, как в 1945 году изнасиловали какую-то бабу, а в 80-м это икается бургомистру маленького городка северной Германии. Икается это ему на протяжении трех с половиной часов. Иногда, правда, пропадал звук, и я мирно засыпал, но вскоре четкое берлинское произношение вгрызалось в мои сладкие грезы и насильственно заставляло смотреть на мелькание кадров. От быстрой смены картин меня начало укачивать, и я пожалел, что не захватил с собой мятных карамелек. Потом зажгли свет и все – русские, немцы – ломанулись к выходу. В фойе был накрыт стол а ля фуршет. Толпа, стукаясь боками и повизгивая, сгрудилась у кормушек. Те, кому удалось оттеснить более слабых, запихивали в свои кратерообразные пасти жирные немецкие сардельки с горчицей, заливали огонь в желудках немецким пивом из полубутылок и опрокидывали в себя рюмка за рюмкой дорогостоящие ликеры. Немощные и хилые, оказавшиеся не у дела, в нетерпении стонали и кусали впереди стоящих за уши. Я наблюдал эту картину с легкой иронической (но не оскорбительной) улыбкой. С такой же Диоген в своей бочке, может быть, слушал отдаленный шум пиров. Я скушал бутерброд с кресс-салатом, выпил бокал оранжаду и дерзнул откланяться. Не то хорошо, что хорошо, а что к чему идет. Каждому свое. Куда мне с суконным рылом в калашный ряд. Ну их всех к богу, не пойду я больше к советнице на коктейль.
Твой Роже Мартен дю Гар.
Не тоскуй, мой ангел.

№ 119.
Писано там же, 24-28 мая.
Накопились кое-какие мелочи, о которых стоит рассказать. О ком тебе интересно узнать? О Перевалове? Ничего не знаю. О Булатове? Ничего. Вот о Гарине могу рассказать. Помнишь, я тебе писал про мою подругу Катю Сафонову? Дерьмом буду, если наш с тобой корифан в нее не врезался. Все наши разговоры он сводит на нее и срёт ее по-черному. Будь он в школе, он бы ее за косичку дергал и доводил до слез. Но он из этого возраста пусть с трудом, но вышел и страдает тихо. Дурно говорить о приятеле такие вещи за глаза (в глаза не в пример порядочнее?), но зачем я пишу тебе? Злословие, как ни странно, сближает людей. Я, правда, не слишком пристально слежу за драмой моего бедного товарища – это прерогатива Блэка, но кое-что попадает и в круг моего внимания. К примеру, дурачок уверял всех, что если на дне рождения Майкла будет и Катя Сафонова, он туда не поедет. В последний день он выяснил, что К.С. имеет быть наверняка, и все же поехал. На рауте он вел себя совсем не достойно, был сильно пьян, хотя, казалось бы, не с чего. Катя Сафонова унизила его тем, что, выслушав перебранку между Гариным и Блэком, спросила: «Игорь, а почему Сережа всякий раз выдумывает новые ругательства, а ты повторяешь одни и те же?». Гарин впал в чернуху и злобно бегал пальцами по грифу. Потом ему захотелось пописать на лестницу, хотя к его услугам был ватерклозет. Майкл хотя виду не подал, что это ему не нравится, однако сообщил лицу своему нерадостное выражение, из чего Блэк заключил, что пора бы вмешаться.
– Откуда у тебя, Гарин, такие гопнические замашки? – сурово вопросил Блэк.
– Да, ты все время считал меня гопником. Ты всем говорил, что я гопник! Сам-то ты армяшка-дворняжка!.. – несчастье сделало Игоря Обушенко красноречивым.
– Заткнись, хохол, – с присущими ему выдержкой и самообладанием парировал Блэк.
По счастью, я при этом объяснении не присутствовал. В этот час мы уже расходились по домам. Катю Сафонову провожал наш белокурый приятель Максим, допреж в моей корреспонденции проходящий под вульгарной кличкой «Жопа». Блэк про него все наврал: и пылесосы Максим из окна не кидает, и не дебил вовсе. И в покойницкой не работал и по Красной площади с палицей не носился. Блэк ему о нас тоже много милого наговорил. Ех., что Катя – завзятая металлистка, ходит вся в проклепанной джинсе и коже, а Зухра не снимает паранджи и вечно таскает с собой бутылку сивухи. Блэк открещивается и говорит, что ничего такого не было. Он подарил Анниньке какие-то модные румяна. После этого Чуча впала в депрессуху и говорила, что мальчик чист и невинен, а мне до него никогда не подняться и не то что румянов, а самого прежалкого одеколону на пятачок для Чучи не купить уж видно, никогда. О том же она сказала в словах благодарности Блэку. Блэк вызвал меня сегодня на разговор:
– Чуча мне сказала, что ты не можешь понять, почему я ей эту фигню подарил?..
– Что ты, Блэк, по-моему, все так просто. Поверь, Чуча что-то не так выразила. Я не интересуюсь отнюдь, что тебя побудило к таким подаркам.
Не помню, наверное, это было сказано как-то изящнее.
– Понимаешь, я мог ее подарить и Кате Сафоновой и Зухре, просто их у нас на ярмарке продавали, я купил на все деньги, что были, одну, а тут Чуча идет…
Вот в кои-то веки совершит человек маленький благородный поступок, и тут же оправдываться начинает, еще немного и раскается.
В традицию вошло рассказывать о сессии. Для тебя это скушный разговор. Когда не о чем говорить с малознакомыми людьми, я обычно свожу разговор на то, как они сдавали экзамены или на собак. Почему-то всем кажется, что другим ужас как интересно слушать про их невежество и жирных шавок. Сессию я почти сдал (сам-то я от других рассказчиков мало чем отличаюсь). Действовал наскоком Я подбегал к преподавателю со словами: «Скорей, скорей, поставьте мне зачет, я сейчас уезжаю!». Всего за семестр я посетил четыре занятия, на трех из которых получил отметки, а с четвертого (русский язык) нас всех троих (Сафонову, Зухру и меня) выгнали взашей. Вот этот-то единственный экзамен у меня и остался.
В давешний раз я не написал тебе про статью 11-прим. Это теперь, скорее всего, такая статья будет в УК: «Об уничижительных разговорах о властях предержащих». Так что, если раньше я мог сказать, что все партийные это шит, то теперь боязно. Говорят, сроки большие. Зашел разговор о том, что выступавшие на митинге, о котором я писал в письме № 112, теперь по этой статье должны быть судимы. Народ недоволен. Все с жадностью ушми жуют известия со Съезда. До меня оттуда доносятся только орфоэпические ошибки. Узнаю потом из сплетенок, что там творится.
Институт МЭСИ обнесли забором. Он проходит у самой остановки «к/т Планета».
Из школы нас выгнали – и меня, и Чучу и Зухру. Был педсовет, я незаметно присел в уголке с экзаменационными диктантами. Меня не заметили, и вот, что я услышал:
ВСЕ. Да, конечно, троих оставлять смысла нету. Вечно эти отпуска, дети расхлябанные… Давайте оставим Арсения Станиславовича? Все-таки, он уже год работает, его школьники любят. Как вы думаете, Лидия Петровна?
ДИРЕКТРИСА. Ну нет… Только не Арсения Станиславовича…
ВСЕ. Тогда давайте оставим Аню Дергачеву. Очень милая девушка, хочет в школе работать всю жизнь. Оставим Аню?
ДИРЕКТРИСА. Нет… Ну только не Аню.
ВСЕ. Что же, Лидия Петровна, оставляем Диляру? Конечно, у нее не все хорошо с дисциплиной, но она старается, в сессию работала за троих…
ДИРЕКТРИСА. Да вы что, с ума сошли?!
Так, методом исключения они получили пустое множество. Не знаю, найдут ли они кого-нибудь на наши 38 часов. Может, еще в ножки поклонятся. Напоследок Матрена Тимофеевна отвела Зухру в уголок, чтобы сказать очередную производственную гадость: «Диляра Алексеевна, мне не нравится, как вы журнал ведете. Это что у вас стрелочки какие-то, все перечеркнуто? Как в блокноте пишете. Очень, очень небрежно. Вот дайте-ка журнал Арсения Станиславовича. Видите – чистота, все печатными буковками нарисовано. А у вас? Почему у вас двоек столько? Посмотрите, у Арсения какие отметки…». Тут взор очес ея пал на пустую страницу. Аккуратными столбиками стояли «нн» пропущенных занятий. Рядком выстроились числа. И ни одной отметки. Матреша взревела, как раненый бизон. «Нахальный парень! Бездельник! Я ему зарплату не дам! Я ему!.. Я его!… Я, мать его…». Моя зарплата была уже у Зухры в кулаке. Я очень смеялся.
Так закончилась «Работа» Дежурова.

№ 120.
Писано в пионерлагере «Ленинец» подле дер. Кремёнки Московской области, 30 мая.

Неожиданное случается в жизни чаще, чем ожидаемое.
Плавт.

Не имея доступа к машинке, писал дневник плохим почерком. Здравствуй, мон шерри! Имею писать тебе в дневнике, дабы потом по возвращении отпечатать и переслать тебе. Думаю, мне придется вернуться немного назад, прежде чем перейти к, в общем-то, мало примечательным событиям сегодняшнего дня. Думаю, стоит начать с польского театра. Буду скуп в выразительных средствах, т.к. писать надо много, а времени выдался только тихий час второго дня смены. Я сижу подле дверного косяка между 22 и 24 палатами и слежу, чтобы спиногрызы попритухли. В моей вожатской журчит сверчок, у окна домостроительствуют стрижи. Item, продолжим. В Москву прибыл «Караван мира» – фестиваль площадных театров Европы & Совка. Я об этом вряд ли узнал бы, если бы не друзья-артисты.
Перескакиваю по своему обыкновению на другую мысль. Я никогда ни с кем из институтских и матвеевских приятелей не разговаривал о тех моих друзьях, с которыми связан более всего и связан, по всей видимости, по жизни. Я условно называю их «Студия» по тому признаку, что когда-то они все, равно как и я, соприкоснулись с почти насильственным вторжением в свою жизнь театра в студии ТСМ, о которой я, помнится, вскользь упоминал. С некоторыми из них я в течение многого времени работал на сцене, с кем-то познакомился уже post factum распада Студии, но все они мне равно дороги.
Платон сказал: «Не смешивай». Есть причины, по которым я не хочу, чтобы разные сферы моего общения соприкоснулись. Я уже говорил тебе в приватной беседе о психологической концепции ролевых игр. Во всякой общности идей мы «играем» разные роли. Один и тот же человек на плацу может быть генералом, в кругу семьи – дедушкой, в кино – зрителем, в клинике – пациентом. Так и я, в разных ролях оставаясь самим собой, при всем том обслуживаю в каждой из групп (приятели из «Быта» и любимые люди из «Театра») разные ролевые функции (фуй! Какая казенщина!). Когда же вдруг две компании, в каждой из которых я – это не только мое эго, но еще и что-то сверх того – соприкоснутся в моем присутствии, я испытаю, знаю наверное, душевный дискомфорт, который, правда отчасти, можно сопоставить с образом упомянутого генерала, когда вдруг к нему, стоящему перед вытянувшимся в струнку батальоном, подбежала бы пухленькая розовощекая внучка и, заливаясь смехом, обхватила бы ручонками подагрическую ногу в лампасной штанине. Я в подобных случаях впадаю в странное состояние, словно экспериментальная собака.
Представляешь, мне рассказали – доктора экспериментировали над песиком, и тот уже научился различать геометрические фигуры, но, к сожалению, рехнулся, когда на его глазах круг на экране стал превращаться в эллипс.
Вторая, не по значимости, конечно, причина в том, что я боюсь говорить о действительно дорогих мне вещах. Есть три темы, на которых я, можно сказать, против даже воли рассудка, поставил табу: религия, Гейне и театр. Не путай только внешнюю мою браваду и мою душу (поверьте, она есть, хотя я и сам подчас в этом не уверен!). Да, я могу беззастенчиво поминать имя божье всуе, блистать моими жалкими познаниями в теологии, могу ошеломить моих просвещенных подружек кстати процитированным стихом из Экклезиаста. Я могу вскользь обронить, что в течение года посещал каждое представление спектакля «Новые страдания юного В.» и 29 раз смотрел детскую сказку в театре Маяковского. Я тонко дал понять умным, честным, добрым людям, меня окружающим, что в душе моей погребена роковая тайна, узнать которую кому-нибудь вряд ли когда-нибудь суждено. Ох уж эти тайны! Как прочно укрепилось мнение филистера, что мудрость непременно должна сочетаться с унынием и меланхолией!
Но! Никому не дано понять (прости!) что есть для меня Экклезиаст и «Вертер». Да, у меня есть тайна, но она не имеет ничего общего с той надутой позой, которую я с наслаждением принимаю в обществе. Я, вегетарианец, буду истерично, видимо тяготиться созерцанием куска мяса, желая, чтобы это было замечено, и в от же время буду искренне ненавидеть кровь невинно убиенного животного, оставаясь наедине с собой.
Часто мы, юные, говорим, что никому не суждено нас понять. А кому мы интересны с нашими мелкими, пошлыми, смешными тайнами? Мы думаем, что таим где-то в подреберье, повыше пупка, алмазный клад, а на деле оказывается, что это шкатулка Пандорина, да еще и полупустая.
Продолжим. О чем я? Ах, да, о театре. Ты уж и позабыл, всего вероятнее. Мои друзья вошли в контакт с театром польских иммигрантов в Италии, пригласили их на суарею в дом моего партнера по сцене С,Щербакова. Это было очень мило. Да, они очень милые люди, эти итальянские поляки. Очень уставшие. Я развлекал их – думаю, успешно. Моя раскованность, непринужденность, богемная немного-фамильярность позволили освободить лишние часы адаптации, преодолеть языковой барьер.
– Зеен, зеен, – говорил я Барбаре, немке, показывая на «Ленинградский» торт, при этом я разводил руками, словно купальщик (я забыл, что зеен – это смотреть, а не плавать). – Ш-ш… Ш-ш… – я показывал, как пересыпаю что-то с руки на руку. – Песок, понимаешь? Терракота. Это не бисквит, это – песочный торт.
Я знал, что Коринна все равно переведет мои нелепицы, и Барбаре будет смешно.
Всё. Я устал.

№ 121.
Писано там же, 31 мая.
Тихий час. У дверного косяка 22-24 палаты. Я все не закончу с театром. В общем, даже повеселились. Напоследок поляки посмотрели наш к/ф «Поводырь». Я почему-то не написал, что мы закончили работу над ним, и была совершенно провальная премьера на фестивале самодеятельных фильмов. Саид сделал отвратную, безвкусную фонограмму, которая, ко всем болезням, еще и отставала от действия. Тем не менее (хотя я, ты знаешь, ненавижу самодеятельность), фильм мне понравился, я думал, хуже будет. Для дебютанта (а дебютировала в кино вся съемочная группа) это было очень недурно. Полякам показали фильм без фонограммы, отчего он много выиграл. Они, по-моему, получили даже удовольствие. Не знаю, оттого ли, что все пропустили по стаканчику и находились в благодушном расположении духа, или потому, что европейцы – люди деликатные. Они захотели переписать нашу ленту на видео и отвезти к себе в Феррару. А потом они, представляешь, предложили нам участвовать в их спектаклях на гастролях в Петербурге 2-20 июля с.г. И я (осел!) сказал, что не могу. Ай эм гоинг ин зэ пайонир-кэмпа. Ай эм тичер! Я рассказал потом о моем благородном поступке подруге Мейлахс, подруге Вячеславовне и пр. и с удовлетворением выслушал от них слова утешения. Одна Аннинька раскрыла мне глаза: «Идиот!! Придурок!! – слышалось мне в интонациях ее голоса, – это последний шанс. Это выбор всей жизни. В твоих руках твоя судьба, кто ты будешь – актер или тичер». С большим трудом я сделал выбор: еду с театром. Но ведь это я сам сколачивал компанию, собирал приятелей, из которых многие вовсе и не хотели работать летом; заставил бедняжку Наталью Волкову встать со мной на один отряд, чтобы помочь ей, неопытной, в пионерской работе? И вот все отменяется. Уже глубокой ночью я позвонил Наталье и сообщил ей это. Она не отговаривала меня, но была так печальна! Опять я сломался – уже на рассвете позвонил в театр и отказался от поездки. Проработав в лагере два дня, решил: все отменяется, я еду в Питер. Завтра беру выходной и из Москвы высылаю в лагерь телеграмму приблизительно такого содержания: «Обстоятельства вынуждают меня остаться в Москве на неопределенный срок. На оплате проработанных дней не настаиваю. Подробности письмом».
Слушай, лихо мне, писать что-то не хочется. Пока.

№ 122.
Писано в Москве, 1 июня.
Сегодня учился ходить на ходулях (это у меня роль такая). Я был просто уверен, что у меня получится лучше всех. И Марчем был доволен. Сначала крепеж жал, стало жарко от усердия. Я сорвал прикид. Я потом даже бояться забыл: напевал сам себе и лихо отплясывал, покуда другие еще топтались на месте, держась за штангу. Пару раз я чуть было не свалился наземь, благо Саид меня поймал, а не то голова бы моя сказала «крак» и это было бы последнее ее слово. Наконец-таки я запутался в деревяшках, в убыстренном темпе пробежал несколько метров и рухнул под визги женщин. Мне не было страшно, я еще в полете завопил как резаный, что мне не больно. Действительно, я только повредил правую руку, вывозился в грязи и порвал толстый ремень из свиной кожи. Саид отвел меня в ближайший ресторан омыть раны (смею заметить, я, полуголый, в грязи выглядел не слишком авантажно среди манишек и декольте, в звоне хрусталя и аромате «Опиума»). Весь день я был в возбужденно-веселом состоянии, в такое время из меня, как горох из рваного мешка, сыплются шутки и остроумные замечания, которые тут же мной забываются (мне это досадно). Приятно, однако, бывает, когда очевидцы потом, спустя месяцы, цитируют мне их. Я хохочу подчас сам над собственными шутками до слез, не зная, кому они принадлежат.
Потом я с Ларисой (милая глупушка) прогулялся за соком (я весь день ничего не ел: в доме шаром покати, так я решил сделать это вынужденное голодание медицински оправданным). Еще издали я увидел, что наши бросились в левый угол площадки. Еще кто-то упал. Кирилл? Выпей соку, братишка. Обопрись на меня. Я неловко помог ему подняться. На плече у меня осталась капля его крови. Я недолго думая слизнул ее. «Обратите внимание, это очень важная деталь», – сказала бы безумная доцент Ермилова.

№ 123.
Писано в С.-Петербурге, 8 июня.
Когда в 9-м классе я впервые пытался завести дневник, мне казалось, что каждое событие должно быть в нем зафиксировано. Я бесился от ущербности моей памяти. Еще раньше, совсем в детстве, я вбил себе в голову фантазию, что существует такой музей, где хранятся образцы всех видов вещей, какие только есть на свете. Потом от матери я узнал слово «уникальный». Это она сказала об игрушках, сделанных отцом. «Они уникальны, – сказала она, – то есть, таких больше ни у кого нет», – пояснила она мне. Я был очень озадачен и не хотел верить в то, что вместе со смертью моих игрушек они перестанут существовать как вид. Я стал бережнее относиться к ним, но сейчас их все равно уже нет. Я привык к тому, что всякая вещь в своем роде уникальна, но не смирился с этим. До сих пор, когда мне сообщают, что какой-то биологический вид подвергся уничтожению или что разбушевавшаяся стихия разрушила древнюю мечеть, я глубоко скорблю, хотя, по всей видимости, я никогда бы в жизни не увидел ни этих зверьков, ни этого храма, даже если бы их судьба сложилась более счастливо. И в то же время, я только сейчас задумался над тем, с какой легкостью литераторы в своих произведениях выбрасывают из жизни, в общем-то, небезынтересных читателю персонажей дни, месяцы, годы… Я попробую корреспондировать тебе каждый день, вернее, попробую писать дневник, а потом свои записки превращу в письма теми же днями, какими они должны были быть отправленными. Не обижайся на меня, если я буду избыточно подробен и занудлив. Я хочу создать нечто вроде этого музея, однажды пригрезившегося мне в раннем детстве.
Ах, как милы мне все показались, когда я увидел моих друзей на вокзале. Мои милые, милые друзья! Марина Васильевна с Кириллом, разумеется, опоздали, приехали с громадными багажными сумками, я, кстати, по прибытии первым делом кинул оземь бездарно свернутые ватные одеяла со словами: «Убейте меня!». Выделялись на фоне нашего кошмарного багажа Лиля с Андреем – подтянутые, спортивные, всем видом своим показывающие себя настоящими походниками. Мне не очень нравится, когда при мне кто-то начинает играть в «настоящего походника», ну да все равно, все были милы.
Дорога тоже была мила: стук колес, знаешь ли, все такое. Мы ехали в одном купе: Мар. Вас., Кирилл и Сережка Щербаков. Ну и я, конечно. Втроем (кроме М.В., которая была уставшая) мы веселились ужасно, играли во всякую ерунду, разыгрывали друг друга и чуть не уронили в окно подушку. Потом Сережка уступил мне свою верхнюю полку как старший товарищ. Я оч. люблю спать на верхней полке и Сережку тоже люблю.
Сейчас в самый раз рассказать тебе, кто они все такие. Ну скажи мне, зачем? Я, к примеру, всегда вдумчиво и внимательно прочитываю портреты литературных героев, но все равно в воображении представляю на их месте либо кого-нибудь из моих знакомых, либо известных драматических артистов. Так что, ты избавь меня от необходимости каждого описывать, обрисовывать, выписывать, вычерчивать, обмерять, вымерять, трам-пам-пам, ядрена мать. Это мне просто вздурилось, потому что я писать не в настроении. Ну да ладно. Итак, кто мы – все равно. Представь себе дорогу в приятную неизвестность. Мы едем в Петербург. Ту-ту! Боровичи! Бологое!
Ехал я ехал в Петербург, а приехал в город-герой на Неве, колыбель трех революций Ленинград. Вся топонимика проходит под знаком Октября. Ни одного (или почти ни одного) старого называния улицы. Стоит свернуть с Невского, как ты попадаешь на улицу Жуковского, или Белинского, или Горького (я плохо знаю город) или кого там еще, … его в душу. Сразу накатывает уныние от этих названий. Лишенный исторической топонимики, город теряет лицо. И что за глупое убеждение, что если не назовешь именем Пушкина десять объектов в каждом городе, то поэта и вовсе забудут? Или Ленина? Или Энгельса? (Забудешь их!) Потом просто психически плохо делается, когда идешь по улице Дзержинского, и кажется, что она знакома тебе – в Москве есть такая же длинная улица с таким же позорным названием. И что же? Вдруг выходишь на Пионерскую! Сразу вспоминаются Фили. Вот от этого смешения и делается помутнение в мозгах. Весь город загажен какими-то изощренно отвратительными лозунгами и плакатами: «Выше массовость физкультурного движения!»; «Не оставляйте детей одних – дети балуются, пожар от них!». Вообще, петербуржцы сильно рознятся с москвичами. Даже на уровне лексики это заметно. Бордюрный камень здесь называют «поребриком», единые билеты именуются «карточками», подъезды по старинке кличут «парадными», а Центральный парк культуры и отдыха им. Кирова несмотря на уродливость аббревиатуры так и зовут: «ЦПКиО».
– Простите, мэм, как мне добраться до Парка культуры?
– Куда? В ЦПКиО?
– Да… Если это здесь так называется…
Город полон трамваями, и стоит незадачливому пассажиру заставить себя дожидаться поезда какого-то определенного маршрута, как на остановку приезжает раздолбанная колымага с надписью «Техническая помощь», набившиеся в нее дядьки в рыжих жупанах с криками выскакивают и начинают со всей дури грохать по рельсам кувалдами. Мы всего этого не знали, и прождали 12-го трамвая около часа. Добрались до «ЦПКиО» на перекладных. Противу всех ожиданий у входа в Парк нас встретила… Кто бы ты думал? Не отгадаешь ни за что. Светлана Демьяновна, Маринина мама, Кириллова, стало быть, теща. Бог мой, как изменилось лицо у Кирилла! Что за лицо у него стало! С чего бы это? Вспомнилось, должно быть, что-нибудь. Добрая Светлана Демьяновна обо всем уже договорилась, встретилась с нашими Поляками.
– Вас, прям, от иностранцев не отличить, – улыбаючись говорила она, – такие же лохматые, не пойми во что одетые… А ты, – она ласково провела рукой по золотистым волосам Кирилла, – совсем зарос. На певца Малинина похож стал.
Ой, какое лицо было у Кирилла в этот момент! Какое у него было лицо!
Братья Поляки встретили нас оч. радушно, рады были, это было заметно. Об администрации Парка этого не сказал бы, мы с Кириллом ходили к директору насчет пропуска, но объяснили все так путано и сбивчиво, что он нас принял за бездельников, отпустив со словами: «Поскольку ваше участие в работе «Театра Восьмого дня» чисто умозрительное, поработайте-ка лучше на разгрузке, такелажниками».
Мы оба ребятки с самолюбием, решили, что грузчиками ни за что работать не будем. Мы актеры. «Ах, вы актеры? Что вы можете нам показать? Чем развлечь нашего зрителя?». Пока что ничем. Но можем сделать спектакль из ничего. Извольте. «Ну что же, посмотрим».
Директором был предложен такой вариант: играть каждый день по спектаклю (какому?). На нашем совете мнения разошлись. Сережка и Андрей высказались за работу грузчиками, аргументируя свою точку зрения тем, что лучше уж не показывать никакого спектакля, чем в течение двух недель показывать дерьмо. Лиля – ну что, Лиля – она как Андрей, у них всегда по полмысли на брата. Кирилл, Ирена и я решили стоять на своем. Стали обдумывать тему импровизации. Андрей как всегда предложил какую-то банальность с замахом на космическую проблематику. Мне почему-то вспомнился миф о Пандоре. Кирилл меня за этот миф обнял на радостях. Я изложил его на бумаге таким образом (для экспликации):
«В серебряный век люди жили счастливо и не знали ни болезней, ни горестей, ни пороков. Всевышние боги прониклись завистью к людям и, полагаясь на человеческие невинность и простодушие, составили коварный план. Из мрамора была изваяна женщина дивной красоты. Юпитер вдохнул в нее жизнь и, назвав Пандорой, оставил ее жить на Земле, среди людей. В дар от Юпитера Пандора получила золотой ларец. Движимые любопытством, люди откинули крышку ларца, и тут же из него вылетели и рассеялись по свету беды и несчастья, пороки и болезни. На дне Пандорина ящика осталась только надежда».

№ 124.
Писано там же, 9 июня.
Школа в «Театро Нуклео». Довольно жарко. Куча полуголых актеров в синем шапито собралась вокруг Горацио, режиссера «Нуклео». Лекция была долгая и не всегда толковая, но кое-что мне оч. оч. понадобится. [Автор пересказывает довольно подробно содержание лекции, не интересной не специалисту. Редактор счел возможным сократить этот эпизод].
Запись в дневнике: «Кирилл мрачнее тучи; все разбрелись, хотя надо репетировать. Ночью, пока мы спали, он сделал экспликацию сюжета о Пандоре. Еще у него живот болит, а я купил квасу».
В течение минувшего года Кирилл проводил с нами занятия по актерскому мастерству, я тебе про это ничего не писал. Он занимался с нами по методике Виктора Ворелло, кубинского режиссера. Тот приезжал и давал курс в д/к МГУ и очень Кирилла нахваливал, признавал его самым своим даровитым московским учеником.
То, что Марина Васильевна несчастлива в семейной жизни, я понял едва ли не с первых совместных занятий. Ех. : Кирилл, желая показать что-нибудь нам, выбирал для работы на сцене Коринну или меня, но никогда не собственную супругу. Он открыто демонстрировал неудовольствие, если Марина брала его за руку или склоняла голову ему на плечо. Наконец, полнейшим абсурдом смотрелось активное, упорное нежелание Кирилла оставаться с ней наедине ночами.
– Можно, сегодня жены будут спать со своими мужьями? – в шутку спрашивала М.В. после ночной репетиции, когда мы пытались устроить импровизированные постели из всякого хлама. Лицо у Кирилла было какое-то не очень. Год в браке прошел, как сон пустой, и он уже не любил восторженную, сентиментальную Марину. М.В. на роду написано быть несчастной. Сколько я ее помню, она всегда страдала, и всегда прилюдно. Мне кажется, она даже испытывает удовлетворение от того, что ее чувства становятся предметом наблюдений и разговоров всех, кто ее знает. /…/
Мне было скучно думать о Марине, и я предпочел не думать о ней вовсе. В палатке, где мы живем в ЦПКиО, Кирилл отделил от себя дражайшую половину Иреной и мной. Ох, потеха!
Сережка и Андрей вновь ходили к директору Парка и произвели более благоприятное впечатление. С нас сняли обязанность играть спектакли и выдали постоянные пропуски. Кирилл однако же, настоял, что репетировать «Пандору» мы будем во что бы то ни стало.
Еще в моем дневнике записано: «Расскажи о синих соломинках, и как Тадеуш принес нам харч». Что там случилось с синими соломинками, я уж не помню. Зато очень свежи воспоминания о трогательной заботе Тадеуша. Два раза в день, покуда нас не аккредитовали, к завтраку и в полдник мы находили у входа в палатку пакет с фруктами и бутербродами. Сережка, который ужасно независимый, хотел поначалу отказаться от этих приношений, но я его, по-моему, убедил, что этого делать не стоит. Тадеушу мы кажемся такими юными, свежими, чистыми, мы для него все равно что дети. А может, было и не так. Я имею в виду, что я с Сережкой не об этом говорил, я не помню.
Мы были в баре для иностранцев. Кофе, ликеры, водка, шоколад. Все дорого. Ирена, М.В. и Кирилл взяли по кофю, еще Кирилл и Ирена взяли по водочке, по сто. Капли стекали в пустую рюмку Кирилла. Марина портила сигареты и заставляла себя фотографировать. Что мы с Иреной делали, не упомню. Бездельничали, наверное. Ирена с Кириллом водку пьют, как воду. Ирена с Кириллом, как жаждущие пески, как Кара-Кумы. Они будут пить, пока будет что. Кирилла развозит тут же, у него гастрит. Ирена крепче стоит на ногах, но любой праздник у нее обычно заканчивается депрессухой и истерикой. Я помню унылый день рождения одного из наших, на который мы приехали с большим опозданием после премьеры саидовского фильма.
– Ты пойми, – мрачно, сверкая глазами, говорила она, – нельзя так жить. Я крикнуть хочу: «Люди, как вы живете!» Сколько людей убивает себя… А наркотики?.. И ведь нельзя ничего изменить. Ничего!.. Я раньше думала, что можно. Театр… Ах, люди! Разве это люди… Сволочи…
Я с пониманием глядел в ее черные очи, дожидаясь очереди вставить какое-нибудь тонкое афористичное замечание или вывести из ее речи какое-нибудь противоречащее формальной логике, но утешительное для женщины резюме, но потом махнул рукой. Все равно никто бы не оценил. И в утешении Ирена не нуждалась. Закончилось истерикой. Говорю же, выпивка всегда заканчивается у Ирены истерикой. Все хотели ее успокоить. Мне одному хотелось надавать ей оплеух и окатить водой. Я очень люблю Ирену. Хорошая девушка.
За весь день мы ни разу не выбрали времени для репетиции. Кирилл мог бы настоять, но он этого не сделал. Я уже давно обратил внимание, что всем становится чуть ли не физически худо, когда надо принять решение. Любой разделительный вопрос повергал нас в состояние тоски. Ех.: «Куда сейчас пойдем: в кино или в музей?». Все говорят «мне все равно», садятся и тоскуют. Хоть кто-нибудь сказал бы: «В музей (кино)!». Но никто не может взять на себя даже такую мизерную ответственность. Вообще-то, говорить должен Кирилл – он наш режиссер – но он так же молчит или хныкает, как любой из нас. Ночью я поговорил с ним об этом, и он согласился со мной. Редкая удача – он редко с кем соглашается по-настоящему. Но что с того?

№ 125.
Писано там же, 10 июня.
Третий день нашего пребывания в Петербурге. Встали с трудом. Кое-как умылись и тут же пошли к Полякам. Марчем предложил провести совместное занятие. Мы показали, как мы готовимся к репетиции, нашу разминку. Он остался доволен. Потом он показал нам несколько интересных упражнений. Меня почему-то эта разминка сильно вымотала, оч. сильно кружилась голова. Так сильно, что даже сейчас, когда вспоминаю, все равно как-то не по себе. «Засуньте меня в интерпрайс!» – кричал я. «Интерпрайс» – это такая ужасная карусель на ВДНХ. Мы как-то на ней катались, и я потом блевал дальше, чем видел. Кирилл ПРИНЯЛ РЕШЕНИЕ (нота бене!), он сказал: «Купаться!». И все пошли. Вот как это просто оказалось – решения принимать.
Я открыл купальный сезон. Из Москвы я привез пару сырых яиц. Я, ты знаешь, очень люблю свои волосы – к сожалению, не взаимно. Яйцы мне нужны для мытья хаера, чтоб блестел. Мне не хотелось залезать в воду целиком, и я, зацепившись ногами за ветку ракиты, попытался побултыхать головой в прудике. Однако ж, мой череп был отделен от гидросреды не сокращающимся вершком. И, как я ни вертелся, водная гладь оставалась неприкосновенной. Мои звали меня с середины пруда и врали, что вода как парное молоко. Наконец я неловко упал со словами: «Не друзья у меня, а сволочи!». Я только и успел дважды сполоснуть волосы, как холод выгнал меня вон и заставил бежать к ближайшему костру. Я едва не прыгнул в огонь, как Иоанна де Арк, даже не успел преставиться хозяевам очага. Яйцы в волосах плохо промылись, и потом в течение двух дней, когда относительная влажность воздуха увеличивалась до 80%, мне начинало казаться, что у меня в голове кто-то умер.
В этот же день «Театр Восьмого дня» (наш) рассказывал о себе. Про сам театр ты прочти, пожалуйста, в высылаемой программке, мне лень сейчас писать. А вот про другой польский театр, «Академия Руху» Лешек рассказал много интересного. Лешек – это главреж «Театра Восьмого дня», я бы сказал, скорее, консультант по работе над ролями, т.к. у него в труппе очень сильные артисты и со вкусом, сами пишут сценарии, работают над отдельными сценами.
Так вот эта «Академия» заставляет хохотать всю Польшу, не по-доброму, естественно. В день милиции, отмечаемый страной как всенародный праздник, они устроили массовый обыск граждан на одной из центральных площадей, причем люди включились в игру и охотно позволяли себя досматривать. В другой раз в праздник Красной Шапочки (есть в Польше и такой), они всенародно объявили, что всякий, имеющий на себе хоть одну нательную вещь красного цвета, является членом антипартийной политической организации. После этого сообщения менты, принявшие все за чистую монету, стали хватать народ ко всеобщему смеху. Вообще, если говорить об отношении к милиции, то у нас и в Польше оно сильно разнится. Тадеуш удивлялся, что у нас не считают зазорным подойти к милиционеру, заговорить с ним и даже позволить себе в этот момент улыбаться. В Польше, если человек продается властям и становится милиционером, он теряет всех своих друзей, мало того, от этого страдает не только он, но и все его семейство: говорить или дружить с семьей милиционера – позор.
В конце своей лекции Лешек предложил всем желающим остаться попробовать свои силы в мастерстве ходить на ходулях. Желающих оказалось много. Мне взгрустнулось – уж не переоценили ли мы степень нашей необходимости полякам? Действительно ли мы нужны здесь?

О чем особо хотелось бы сказать (вне всякой связи с вышенаписанным), так это о тех играх, в которые мы играли с Кириллом на протяжении всего «Каравана мира» (и долгое время после). Сложно описать их так, чтобы их комизм был понятен непосвященному, но нас они забавляли ужасно. Скорее всего, нам потому смешно, что у нас очень развито образное мышление, мы перед глазами видим картинку в действии, мультик, по сути дела. Всю ту чушь, которую мы плели, мы представляли воочию. Вообще-то, это были мои игры, но Кирилл так быстро усвоил их правила, так остроумно развил их, что теперь тоже имеет права на авторство. Еще в такие игры хорошо играть с Чучей и Зухрой. Больше ни с кем. Основной принцип, по которому строятся эти игры – аналогия. Но вообще-то, природу их раскрыть трудно. Например, зачастую в наших беседах мы говорили о ботанике:

Я. Ой, гляди, Кирилл, сирень. Какая мелкая! Это венгерская сирень. А может, китайская. Они очень похожи, эти сирени, вроде бы венгерская, а прям как китайская.
ОН. И не говори, брат Арсений. А то наоборот бывает: совсем как китайская, ан – венгерская.
Я. Но что ни говори, мадьяры – сволочи.
ОН. Не то что китайцы.
Я. Или чеченцы.
ОН. Или, скажем, бушмены. Или готтентоты.

Здесь игра сама собой переходила в другую. Еще в Москве мы познакомились с казахским театром «Восточные сласти», дурацким по сути своей. Я почему-то подумал, что это узбеки, а Кирилл утверждал, что киргизы. Потом мы решили, что это все равно, т.к. театр так или иначе – дерьмо. Вот с той поры экзотические народы мы стали звать как придется – эвенками, алеутами, аджарцами, майя, ацтеками, кабардино-балкарцами и чечено-ингушами.
Подобная игре «В сирень» игра «В пернатых». Ех.:

ОН. Интересно, что это за птица полетела?
Я. Утка. Или не утка.
ОН. Нет, на утку не похожа. Это, наверное, горихвостка.
Я. Или зяблик.
ОН. Или марабу.

А то еще мы играли «В родню». Вот так:

Я. Интересно, а зачем Андрей взял с собой Лилю? Мне кажется, это несколько не этично, ведь Поляки ее не только не приглашали, но и в глаза не видели.
ОН. Жена есть жена.
Я. Я понимаю, что жена. Но если уж он захотел везти с собой своих родственников, почему бы ему не взять с собой свою куму, сватью, соседку, шурина, свояка, крестную мать…
ОН. Посаженого отца.
Я. Посаженого отца, тещу, бабку, не говоря уже про…
ВМЕСТЕ. Внучатую племянницу!!

Постепенно игры ассимилировались, сливаясь в единый крезанутый разговор. Ех.:

Я. Уж не утка ли это пролетела?
ОН. Может, утка. А может, ее кума…
Я. Или сватья…
ОН. Или просто близкая подруга.
Я. А может…
ОН. Это ее…
ВМЕСТЕ. Внучатая племянница!!

Но любимцами нашими были, вне всякого сомнения, наши серые друзья. Есть у нас, знаешь ли, двое знакомых, в которых очень сильно чувство товарищества. Мало того, они еще и на все руки мастера, да к тому же альтруисты, всегда готовы прийти на помощь по первому зову, несмотря на то, что их ПМЖ довольно отдалено: один живет где-то под Тамбовом, другой – в Брянской губернии. Нас с Кириллом они выручали каждый день, не сказать – ежечасно. Вот в каких случаях мы обращались к их помощи:

МАРИНА. Кирилл… Кирилл!.. Помоги мне накрыть на стол! Поставь чаю!
КИРИЛЛ (из палатки, сочувственно). Марин, ты знаешь, сам-то я не могу, но у меня есть два серых кулинара, они всегда готовы прийти на помощь…
Я. Два серых чайханщика.
КИРИЛЛ. С твоим предложением лучше будет переадресоваться к ним.

КИРИЛЛ. Арсений, голубчик, а не купил ли ты нам табачку?
Я. Кирилл, братец, ты знаешь, самому мне было недосуг, но вот двое моих серых друзей – знатных кальянщиков – имеют крупные табачные плантации под Брянском и папиросную фабрику в Тамбове, так вот они…

НЕКТО. Арсений Станиславович… Арсений Станиславович…
Я (холодно). Тамбовский волк вам Арсений Станиславович.

На главной аллее парка. Дождь как с цепи сорвался.
Я. Кирилл, я есть хочу. Давай чего-нибудь купим. У меня с собой деньги. Ну Кирилл… Вон там, в палатке. Она вчера до одиннадцати работала. Ну, пошли. Сколько сейчас время?
КИРИЛЛ. Половина двенадцатого.
Я. Уже одиннадцать часов тридцать минут?
КИРИЛЛ. Да, без половины полночь.
Я. Двадцать три часа с половиной?
КИРИЛЛ. Две четверти двадцать четвертого.
Я. То есть, почти ноль. Боюсь, нас уже там не ждут.
КИРИЛЛ. Нет, почему же, я вижу там два серых силуэта в крахмальных колпаках.
Я. Да-да, я тоже различаю двух серых кондитеров…
КИРИЛЛ. Они призывно машут лапами, мол, заходите, всегда рады!..
Я. Они высыпают в лотки печенья-соленья, кишмиш, бишбармак, шурпу, хачапури и пучехери.
КИРИЛЛ. Берите, дескать, за так, Христа ради…

Так мы с ним развлекались. О! Благословенные времена! Жизнь текла без забот, вокруг, сколько кинь взгляд – одна приятность во всем, и дыхание – легкое!
Вечером провожали голландский театр «Догтруп». Хороший театр – чудной до ужаса. Мы хохотали на спектаклях как резаные. Черкесы из «Красок Востока» всех пловом кормили бесплатно, настоящим, где-то они нашли барана в Петербурге, а может быть, с собой привезли. Развели большой костер. Марина завернула меня в одеяло и поставила к огню – сушить (одеяло). В то же время мы болтали с Дарией Анфелли, итальянкой, актрисой «Театра Восьмого дня». Просили ее рассказать про Италию – она сама из Вероны. Говорила она на не очень хорошем польском, но все равно было понятно, что ничего хорошего.
Вечером был разговор. Все наши вылезли на лавочку. Ночи белые – три часа, а свет приятный, сумеречный. Выделилась оппозиция к «Пандоре». Андрей (тупоголовый бездарь) и его супруга Лиля (дурилка картонная) не могут понять, почему именно этот миф. Он их, дескать, не греет. Разговор напоминал консилиум венерологов: звучали идиотские обороты, типа: «меня это не заразило», «эта проблема не стоит», «меня эта идея оставила с холодным носом», а то еще: «на меня не нашла потребность». Я разводил нитками шитую дипломатию, чтобы все не разругались, и только иногда на ухо Кириллу шептал, хихикая: «Что я плету! Что я плету!». В ответ на это Кирилл ободряюще пожимал мне руку. На самом деле, не так уж глупо я говорил. Хотя, чушь, конечно. Для Андрея и Лили мне пришлось придумать социологизированную интерпретацию мифа. Какую-то лажню, вроде того что Пандора – это аллегория Революции, все ее хотели, а получилось дерьмо.
Потом гуляли с Иреной и Кириллом. Поклялись в доверии друг к другу как к партнерам по сцене. Я на них как на артистов действительно могу положиться. Но и только.

№ 126.
Писано там же, 11 июня.
Мерзкая погода. Искали площадку для занятий. Есть три варианта: открытый ветрам пирс, украшенный львами, с видом на Балтику; пешеходный мост через канал и старая сцена «Догтруп». Остановились на последнем варианте. Все наши разбрелись, я даже испугался, что с репетицией опять не сложится. Гуляли, дурачились. Потом встретили случайно девочек из студии Андрея (они искали нас) и стали прятаться от них. Совершенно было не понятно, зачем они приехали, вроде бы их никто не звал. Вернее, Иру мы всегда рады были видеть (в тот же день мы с Кириллом торжественно поклялись, что переманим ее у Андрея), про Елку мы еще ничего не знали, какая она хорошая, а к их подруге Снежане (ох, какая глупая!) отношение с той поры к лучшему не изменилось.
Потом, ближе к вечеру, вроде выглянуло солнышко. Мы кое-как прибрали площадку (смели вениками из лопухов наиболее крупные осколки стекла и выкинули кирпичи). Разыграли первую сцену (пролог). Я – Мужчина, Ирена – Женщина. Сережка – Бог. Прошло, вроде, сносно. Во всяком случае, Кириллу Иренина и моя работа понравилась. Сережка не понимал, что Кирилл от него хочет. Я тоже, правду сказать, только интуитивно догадываюсь, что хочет Кирилл на репетиции. Признаться, говорить он не умеет. Все больше разводит руками и волосы облизывает. Но покуда Ирена и я любим его, у нас не возникнет трудностей. К концу репетиции подошли Тадеуш и Эва, с тем чтобы показать нам, как у них проходит разминка. Это своего рода пластическая импровизация: с помощью известных упражнений они прямо на сцене без предварительной подготовки разыгрывают сюжетный этюд. Это было действительно интересно, и тогда я подумал, что было бы неплохо ввести это и в нашу практику.
А потом Тадеуш дал нам талоны на еду. Нас аккредитовали. Как раз подоспело время ужина. Было очень интересно оказаться в ресторане рядом с иностранцами – как благородный! – но я как-то сник сразу, когда почуял наводящий уныние запах курицы.
– Простите, – дрожащим голосом обратился я к официантке, – я вегетарианец. Нельзя ли мне подыскать что-нибудь… э…
– Для вегетарианцев у нас отдельный зал, – ласково так сказала она.
Действительно, отдельный зал. Прохладная голубая комната. На столе окунь под маринадом. Арахис. Дорогая десертная вода. Яичница. Маслины… Суфле… А это что? Я потыкал вилкой. Бананы! Чищеные. О боже… Да мне ли все это? Да. Ну, дела! Как начал, так и закончил трапезу в недоумении. Кажется, я бананы ел лет пять назад последний раз. Да и то – зеленые сожрал от нетерпения.
Ты себе не представляешь, какая у итальянцев в «Театро Нуклео» собака! Ее зовут Титина. Она крэзи. Просто набитая дура с длинной харей. По масти видать, что ее прабабка была западно-европейской лайкой, но тоже, должно быть, уродиной. Обычно эта Титина с несфокусированным взглядом пускала слюни где-нибудь в уголку, и осмысленное выражение посещало ее тоскливое лицо только тогда, когда кто-нибудь брал в руки палку. Кинь ее, и собака, взбрыкивая лапами, несется за линию горизонта. Потом она бегает за простаком и насильно с рычанием засовывает ему щепку вновь в руки. На меня эта катастрофа обиделась: я помахал у ней перед носом увесистой дубиной и метнул через плечо в другую сторону. Псина попрыгала вокруг меня, поняла, что палка утрачена, заплакала и ушла. До сих пор мне ни разу не стало ее жалко.
Еще мы с Кириллом – уж не помню, ночью ли, в полдень – светло – катались на водных велосипедах. Как козлы! Влезли на эти дурацкие катамараны, заехали в самый дальний пруд, где силы покинули нас. Сидим посередь пруда и хохочем, как дураки. Хотели выловить кого-нибудь из наших, чтобы они отвели катамаран обратно, но, как назло, никого не оказалось. В общем, опять было смешно.

№ 127.
Писано там же, 12 июня.
Яркое воспоминание – обед с итальянцами. Я чопорно, вспоминая бабушкины заветы, царапаю ножом по капусте. Важно опускаю в пасть оливку (Европа смотрит). Скушав все причитающееся, наливаю стакан минеральной воды с каким-то отвратительно-медицинским названием «Полюстрово». На столе лежат булочки – чистейшая бутафория, – они там лежат уже не меньше месяца, просто являя собой декоративную деталь стола. Но уж старик Арчибальд своего не упустит. С лязгом вгрызаются его зубы в базальтовую твердь сухаря. С хрустом вываливаются пломбы и коронки и, звеня и подпрыгивая, катятся по полу. Мои сотрапезники, прекратив на время оживленную беседу, с состраданием смотрят на меня. Один из них в шутку осведомляется, что побудило меня сгложить этот черствый хлебец. Реакция старика Арчибальда неадекватна: «В этом городе существуют определенные традиции» – надувшись, восклицает он, после чего двое итальянцев, издав почтительное «О!», берут с подноса по булочке и принимаются грызть, высекая искры. Я ужасно хохотал, про себя, кончено, и больше за стол с итальянцами не садился. Ну, и стыдно было, конечно, чуточку.
У меня возникает острое желание погулять одному. Право слово – мне и одному не скучно! До чего же я не люблю гулять кучей, де еще по незнакомому городу! Кто-то теряется, кто-то липнет к витрине, кто-то хочет есть, а кто-то пописать. И каждого нужно ждать. Причем всегда такие прогулки совершаются либо в жару, либо в дождь. Каждый день мы ездим в ЦПКиО на Елагин остров одним и тем же маршрутом, отчего кажется, что весь Петербург – это одна длинная, как ободочная кишка, улица. Я хочу оторваться от всех моих горячо любимых друзей, убежать на другой конец города в свой Петербург, собственный, куда-нибудь по Староневскому, в букинистические лавки – транжирить деньги.
Мне становится жарко. Я скидываю вьетнамки и остаюсь босиком. Подбираю с полу черную резинку и затягиваю волосы в хвост. Хвост – как бы атрибут развязности, от его наличия зависит моя коммуникабельность. И всем вокруг становится ясно, что в этом городе я чужой, что я, видать, божий человек, но, все же, довольно милый. Я хожу босиком по горячим тротуарам города – нет, не выпендриваюсь! – просто, мне охота походить босиком. Мосты – трамваи – «Букинисты» – горячие пироги с капустой. Ах, что за прелесть!
Возвратясь на Елагин остров, сразу же попадаю на спектакль «Космос коллеж» (Франция). Это шоу, как я понял, о призраках ожидания. Люди, почти утратившие человеческий образ, мечутся по сцене в ожидании поезда – то ли предстоящей встречи с такими же бледными, пропахшими креозотом призраками, не то вотще пытаясь покинуть это проклятое место – вокзал. Особенно впечатляет финал: персонажи снимают со стен старые фотографии и, в поисках отблеска выцветших лиц, напряженно вглядываются в публику. Спектакль длится недолго – часа, но оставляет впечатление четырехчасового по затраченному эмоциональному напряжению.
Сразу же после «Космоса» успеваю на «Компани дю азар»: опера Моцарта «Свадьба Фигаро». Как и предыдущий, спектакль под открытым небом. Прелестная музыка, только зачем-то ружейная пальба и куча негров. Розита и Фигаро тоже негры. В целом спектакль не понравился, но впечатление все равно было доброе: я знал, что актеры в этой труппе – очень хорошие люди, что ее режиссер – калека, и несмотря на это успешно работает. Он не только решился отправиться на «Караван мира», он был одним из его организаторов.
По окончании спектакля я встретился с Тадеушем. Тот был очень печальным, и я предложил ему свою компанию на вечер. Мы пошли в бар. Ему хотелось есть, мы встали в очередь за шашлыками, и там вышла какая-то неудобная сцена, я уж не помню толком. Кажется, продавцы шашлыков попрекнули его тем, что он притворяется иностранцем. По дороге Тадеуш рассказал, что сегодня был неудачный спектакль из-за того, что лажали рабочие сцены. Потом сказал, что «Солидарность» победила на выборах, набрав 70% голосов. Я не знал, как мне реагировать, чем его, видимо, разочаровал. Я сказал, что не интересуюсь политикой и, мало того, стараюсь ничего не знать о происходящем в мире, сказал, что я живу в вымышленном XIX веке и не в России. Он сказал, что это типичная позиция интеллигента, и это называется «внутренняя эмиграция». Мы говорили с ним долго о задачах искусства, об их театре, о нашем театре и еще о чем-то, и каждые два часа он покупал мне две плитки шоколада, а себе двойную дозу коньяку. На обратном пути, когда на короткое время сумерки сгустились, мы встретились с кучей наших. Тадеушем завладел Кирилл. Я шел впереди и насвистывал классические мелодии, какие только припоминал, и слышал, как сзади Кирилл хулил Союз и рассказывал, что он, Кирилл, на прицеле у КГБ, и что его каждые две недели допрашивали, и что он с кем-то боролся как лев. Уж не знаю, правда ли это все – врал, поди. Его, мне думается, только по пьяни и брали. Каждые две недели. А может, и правда он был на прицеле у КГБ, только все равно мне это казалось страшенной глупостью (со стороны КГБ, в частности), потому что революционер из Кирилла не получится. Мы потом с Кириллом эту тему не поднимали. Брехал небось, собака.
Кирилл устроил маленькую репетицию (заради нее меня искали). Про нее в моем дневнике ничего не написано, так что восстановить ее в памяти не могу. Я старался, и Тадеуш, кажется, мою работу одобрил. Потом опять все говорили, но я выключился, и ничего уже сейчас не помню.

№ 128.
Писано там же, 13 июня.
Нашли место для постоянных репетиций – заброшенный летний театр. Помещение громадное, ветхое, еще дореволюционной постройки, в аварийном состоянии. Эдакая здоровенная деревянная коробка. Внутри пусто, в углу свален реквизит «Космос коллеж», разломанные стулья валяются прямо на сцене. Прогнившие доски хрустят под ногами. На улице свежо, а в театре и вовсе холодно. Постепенно глаза привыкают к темноте, мы все вылезли на сцену. Колосники спущены. Я по дряхлой лестнице забираюсь в директорскую ложу. Под ногами скрипят осколки стекла. В пустом, темном, забытом и разрушающемся театре, как в заброшенном храме, меня не могут не посетить мистические мысли. Сажусь на пыльный барьер и звонко высвистываю арию из «Stabat Mater». Марина: «Мне кажется, ты учился свистеть именно для этого момента». Действительно, старинная ария подходит к нашему романтическому настроению.
Вечером спектакль в «Театро Нуклео» /…/ [следует сжатое и неинтересное описание спектакля – прим. редактора].
Вечером дождь как с цепи сорвался, хлынул – зги не видать. Мы с Кириллом на ночь глядя вздумали помыть площадку для репетиций. Взяли фонарик, ведерко, свечку, сигареты. Тетки не хотели нас отпускать (М.В., я имею в виду, и Ирена). Еле удалось вырвать у них кусок коврика и ветхое одеяльце, чтобы было на что присесть. Покуда дошли до театра, вымокли как собаки. Влезли в прогнившую дыру в стене, ведерко поставили под водосток (сразу же наполнилось). На нас вещи сухой нет, сквозняк. Этому дураку (К.) пришло на ум немного поработать (вот уж кстати, нечего сказать). При свете свечи ему восхотелось вымыть сотки три прогнивших деревянных полов, покрытых ровным слоем пыли и битого стекла. Едва удалось его переубедить, а то ведь этот ослище как упрется, так хоть святых выноси. Я вымыл пол только в директорской ложе, чтобы расстелить там постель. О том, чтобы возвращаться в лагерь не могло быть и речи. Мы швырнули какое-то грязное, волглое тряпье, найденное в оркестровой яме, огрызок коврика-пенки и куцее наше одеяльце и, сплетясь как пара змей, обнявшись крепче двух друзей, упали разом… «Здесь он! Здесь… О боже! Что подумал он!».
Дождь, как с цепи сорвался, барабанит по крыше, капает где-то сквозь дыры, сквозняки, жесть на крыше грохочет и холод по правую руку. Так и провел ночь, с холодом одесную.

№ 129.
Писано там же, 14 июня.
Поутру кости ломит. Слава богу, обошлось без катара и ревматизма. Вылезли кое-как на свет божий. Оказывается, ночью был пожар в подсобных помещениях, и у чехов сгорел почти весь реквизит. На траве наполовину превратившийся в уголья бархатный костюм и обгорелая старинная скрипка. Ужас, что такое.
Наши дамы выполнили обещанную нами работу, иными словами, вымыли площадку для наших занятий. Приходила Эва и провела с нами разминку по-ихнему, по Ежи Гротовски, как я понял. Эве лет тридцать шесть, светловолосая, красивая когда-то, да и сейчас тоже, очень талантливая и очень уставшая. У них у всех очень измотавшийся вид. Она воспитывает дочку лет четырех, Юлю, без отца, и сейчас опять ожидает, как я узнал. Может, поэтому у нее такой уставший вид. Да нет, у них у всех вид очень измотавшийся.
Разные молодые люди с периферии, присосавшиеся к «Каравану», стремятся активно участвовать в «школе», которую проводят коллективы из других стран. Один юноша так преследовал Эву, что ей на занятии приходилось приглушать голос, чтобы никто с улицы не услышал и не втерся к нам. Он все-таки заглянул раз в дыру в стене, крикнул в пустоту «Эва! Эва!» и ушел. Обиделся, должно быть.
Занятие еще не дошло до половины, а я уже заволновался, как там мой халявный обед. Сказать об этом открыто я не решался, но о творчестве думать не мог. Мельпомена позорно отступила под натиском Маммоны, вернее, Мамони.
Я живу, служа Мамоне. Вообще-то, Мамона – это бог богатства, ну да вы, впрочем, знаете. Ех.: «Была бы мамона сыта» (Короленко). «Бесу служите, маммону свою тешите» (Мамин-Сибиряк). «Ага, мамон, дрожишь передо мною!» (Пушкин). «Мамон с утра до вечера набивать» (Салтыков-Щедрин). В моей интерпретации арамейский божок превратился в тяжелое заболевание – «Прогрессирующую Мамоню живота». (Мамоня – новообразованный именительный падеж под влиян. косв. падежей). Как вы знаете, у меня комплекс, что я чрезвычайно толст и грузен. Ненависть к собственному потолстению сочетается с позорным чревоугодием, особенно как в данном случае, когда кормят на халяву. Что же касается моего заболевания, то, говоря о нем, следует выделить несколько определяющих моментов.
Мамоня есть мыслящая и одушевленная материальная субстанция, ведущая паразитическое существование и имеющая тенденцию к неуклонному росту.
Мамоня стремится к бесконечности.
Мамоня – заболевание, поддающееся лечению, но неизлечимое. Финальная фаза заболевания – перерастание Мамони в макромамоню и превращение мамононосителя в примамонный придаток.
При попытках лечения диетой возникают следующие симптомы: волнение Мамони, угнетение Мамони, угасание Мамони, бешенство Мамони. На прекращение курса лечения Мамоня реагирует бурно, что проявляется в следующей симптоматике: восхищение Мамони, ликование Мамони, торжество Мамони.
Весь «Караван Мира» проходил под знаком торжества Мамони.
Однако столовка разболталась. На этот раз не подали ни бананов ни арахиса. И – о ужас! – чашка с бульоном. В этом бульоне плавала морковь! В нем были кружочки жира! Он был, прям как куриный! Я понимал, что в ресторане для иностранных вегетарианцев не может быть никакого куриного бульона, и, тем не менее, обегал с кружкой весь пищеблок, пока меня не послали к той еще матери. Тогда мне сразу полегчало, я скушал свой наполовину высохший, покрывшийся ледяной коркой псевдокуриный бульон, и вернулся в лагерь.
После обеда мы все пошли в баньку. Какое настроение было тогда, не помню. Помню, было холодно, с реки (Средняя Невка) дул ветер. М.В. у всех встречных-поперечных спрашивала, как пройти до ближайшей бани. В соответствии с укоренившейся традицией все показывали в разные стороны. Труба у бани, как у крематория. Народу нет. Простыней нет. Мыла (хе-хе, его во всем Союзе) нет. Веников нет. Горячая вода – тонкой струйкой. Парилка ничего. Я в бане хотя редко бываю, но чувствую себя сносно. Единственно что, не могу смотреть на лица мойщиков (или как там называются голые люди, которые плещутся в оцинкованных корытцах?), я все время чувствую, что я голый. Кирилл долго в парилке не высидел, я нехотя последовал за ним. Конечно, этот осел не нашел ничего получше, чем окатить меня холодной водой. Терпеть не могу такие шутки. Хм!.. Им шуточки… Тоже мне. Шутки. С вами бы такие шутки.
По возвращении спешу на спектакль к нашим полякам. Сегодня «Взлет», про Мандельштама (Тадеуш в роли Поэта). На этот спектакль жуткие переаншлаги, администрация Парка продает на него билеты по шесть (!) рублей. Не знаю, кто может себе позволить билет за такую цену. Поляки всех желающих пускали бесплатно, старались рассадить покомфортнее. Про спектакль писать не буду – очень понравился, конечно. Но лень писать. Томно мне. Про спектакль прочитай в программке, которую я тебе тут же высылаю.
В тот же день было решено отпраздновать день рождения Андрея Переславцева. Заготовили обычное в Студии дешевое угощение – вареная колбаса, консервы, лимонад, мокрый торт и спиртное. Перед тем мы с Кириллом вернулись в старый театр за одеялами, оставшимися там с ночи. На улице было ветрено, мутно. В театре сухо, только слышно – ветер за стенами. Я улегся и стал слушать ветер. И канючить тоже. Мне не хотелось никуда идти. Кирилл настаивал, но как-то неубедительно. Мы проваландались с четверть часа. На обратном пути повстречали нервную Марину.
– Вы понимаете, что вы делаете? Вы понимаете вообще? Вас все ждут, шампанское разлито: «Где Кирилл? Где Арсений?». Нет никого. Все стоят с вот такими улыбками, – М.В. показала очень не натурально, – не знают, что им делать…
Тут Кирилл спустил собак. Он сказал что-то очень резкое и обидное, не помню, что. Марина развернулась и быстро ушла. Мы потащились дальше с нашими пожитками. Я чувствовал себя виноватым в той мере, конечно, насколько может себя чувствовать виноватой такая тварь, как я.
– Ты что-то погрустнел, Кирилл… – я нелепо сказал нелепость. Наигранно нелепо, чтобы было смешнее.
– Мне скучно.
– Из-за меня? Это я во всем виноват? – эту постановку вопроса я подцепил у моей подруги Натальи Волковой.
– Нет. Скука не от тебя. Скуку принесла Марина.
Дальше мы все больше молчали. Пришли на лужайку, где отмечали Андреев день рождения. Зазвенели бокалами вроде бы все весело, но на самом деле – уныло. Стол перетащили к палаткам иностранцев. Кто только не сидел за этим столом! И Поляки наши, и испанец из цирка «Периллос», половина «Нуклео», пришли Мастер и Маргарита из английского театра «Футсбарн». /…/ Я сел рядом с Катажиной, скрипачкой. Глаза у нее блестели, нос был розовый. Я говорил ей что-то приятное про ее театр, она тоже плела что-то, оба мы размахивали руками – я от природного темперамента, она под воздействием алкоголя. Потом мы обменялись адресами в уверенности, что непременно будем писать друг другу. Кирилл полез обниматься с «Маргаритой». Она ему, оказывается, подарила книгу Гротовски на английском, правда, языке. Сам-то Кирилл в школе учил немецкий, на каком и пытался говорить. По всей видимости, они уже дошли до состояния свободного владения всеми коммуникативными средствами.
Андрей Переславцев, «Анджей», виновник торжества, сидел подле меня в наиблагодушнейшем настроении. Он был уже достаточно пьян, но он взрослый человек и, что говорится, свою меру знает. Он все пытался рассказать историю, как он выпивал с женой посла – очень забавная, должно быть, история. Я почувствовал, что мне скучно. Забравшись в палатку, я проспал часов около двух.
Разбудил меня пьяненький Кирилл. Пахнущий алкоголем, с мутными глазами – он не являл собой зрелища, достойного созерцания. Сквозь сон я пробормотал такую речь: «Княгиня Воронцова-Дашкова дружила с Дени Дидро. Поль Верлен – с Артюром Рембо. Великий Шиллер – с великим Гете. А с кем я дружу? С подонками, со свиньями. Не друзья у меня, а сволочи…».
– Арсений, ты со своими шуточками уже вот где сидишь, – Марина чиркнула себя ребром ладони по щитовидке. Не упомню, что я ответил, но, думается, я осведомился о причине такого тона. М.В. сказала, что ей необходимо со мной говорить. Сейчас или поутру?
Я убежден, что проблемы надо решать быстро.
На улице было довольно мерзко. Три часа по полуночи, сырой воздух, ветер с реки. У меня тотчас начали стучать зубы. Всю жизнь страдаю от этого. Если даже в минимально напряженный момент температура воздуха ниже 36.6, я тут же начинаю стучать зубами. В Студии раньше меня заворачивали перед началом спектакля в одеяло и отправляли за кулисы, чтобы зрители из-за занавеса не услышали производимые мною звуки. Марина знала это. Вообще, она добрая женщина, наша М.В. Она заставила меня сделать ряд физических упражнений для согревания. Вообще, весь ее запал мигом куда-то улетучился, и я понял, что владею ситуацией лучше ее. Разговора с М.В. я ждал давно и был к нему готов. Сейчас она будет долго говорить.
Ох, я уж не помню, с чего она начала, чем закончила. Говорила она полтора часа. Я все это время молчал и слушал с сосредоточенным лицом. Мне совсем не было ее жалко. («У пчелки в попке жалко», – говорит моя подруга Зухра). Когда мне становилось совсем скучно, я начинал мурлыкать музыкальные фразы из спектакля «Компани дю Азар». Тогда Марина останавливала коня своего красноречия и говорила: «Не пой». Я замолкал.
– И еще. Я прямо не знаю, как сказать… – замялась она, Со мною произошла такая история… Вернее, нет, не со мной, конечно, с Кириллом… Понимаешь, я узнала, что у Кирилла есть другая… женщина… Я и раньше думала, что может быть… но я ему так верила! Я отпускала его на все репетиции, в любую ночь, я даже не задумывалась… И вот, однажды он пришел домой, и я поняла, что он был у женщины!!
Я счел нужным поднять бровь. Марина продолжала.
– В общем… были признаки того, что…Нет, я не могу сказать! Боже, но я ему так верила! – (Впоследствии я узнал, что Кирилл пришел после пьянки в трусах наизнанку). – И наши супружеские отношения после этого пошли под… Он вызывает у меня отвращение. Ну, не весь, конечно, но определенные места…
М.В. с горестью уставилась на меня. Как раз в это время в моем сонном воображении со всей отчетливостью обрисовались те самые места, которые имела в виду М.В., и мне сделалось неловко.
– Понимаешь? – спросила она проникновенно.
Я вздохнул и посмотрел на небо. В небе разрезали крыльями воздух чайки. Потом я понял, что это были другие птицы. Вороны, наверное. Или зяблики. Или марабу. Марина все говорила и говорила. Это был трогательный рассказ о том, как она, 26-летняя дурында, вышла замуж по любви за 18-летнего юношу в надежде зажить с ним бедненько, но честно. Это был рассказ о тяжелом детстве Кирилла, о том, как отец-алкоголик оставил его зимою на улице в летних сандалиях, колготках и бабушкином пальто, а сам скрылся на пятнадцать лет где-то в Средней России. Как избивал бедного парнишку второй муж матери, тоже алкоголик. Как сама мать, известная шалава, таскала в дом мужиков, как Кирилл на месяцы уходил из дому и бродяжничал по стране, разъезжая в товарных вагонах. Как Кирилл встретил Марину в Студии Леонида Рыжего, где только она, Марина, отнеслась к нему по-человечески, как он любил ее за это. Как они поженились, и Марина впервые увидела своего молодого пьяненьким, как Мармеладов. Как Кирилл устроился на работу починяльщиком кодовых замков после ПТУ, и был уволен через месяц по 33.3 статье КЗОТ за систематическое невыполнение служебных обязанностей. Как он устроился дворником в универсам и был уволен через месяц по 33.3 статье КЗОТ за систематическое невыполнение служебных обязанностей. Как сейчас, числясь костюмером в студенческом театре МГУ, он приносит домой 60 руб. в месяц, кроме последних двух месяцев, когда он не приносил ничего. Как он стал раздражителен без причины. Как Марине пришлось давать частные уроки, чтобы содержать мужа. Наконец, как он отказывается подстригать ногти и менять носки. В этот момент я перестал мурлыкать. Вот это уже серьезное преступление. Будь он хоть упырем, но не стричь когти – это не комильфо.
Марина замолкла. Суммируя выводы ей сказанного, можно было понять, что она боится, как бы Кирилл не стал режиссером и не бросил ее. Что с ним нельзя будет свить гнездо. Приспела пора давать советы. Я поднапрягся и выдал несколько наиболее пошлых фраз из старичка Карнеги. Затем я, коварный искуситель, обрисовал уютный домашний быт, то самое «гнездо», о котором мечтала Марина, толстого плешивого Кирилла в тапочках. Затем я расстроил все ее иллюзии относительно театральной карьеры ее мужа. «Он никогда не будет режиссером», – так сказал я. «Он никогда не будет режиссером». Я сказал: «Он никогда не будет режиссером». «Ужасно!» – отозвалась Марина. Она ведь так любит это слово «ужасно». «Ужасно!» – сказала она, и это было именно так.
Впрочем, то, что Кирилл не станет режиссером, настроило Марину на приятные мечтания и позволило обновить некоторые из ее жизненных планов. Мы возвращались в лагерь друзьями. Вряд ли мы тогда могли предчувствовать, сколько у нас впереди будет таких разговоров, которые мы начнем как враги, а закончим по-приятельски. Я понял, что Марина действительно любит Кирилла, любит всем своим нелепым сердцем. Ей все равно, почти все равно, любит ли он ее. Главное, что можно жить и чувствовать, пусть страдая, но чувствовать, причем сравнительно задешево.

№ 130.
Писано там же, 15 июня.
Наши все после вчерашнего праздника проспали репетицию.
Я ушел в город до того, как Кирилл проснулся. Во-первых, мне надо было осмыслить сказанное Мариной. Не то чтобы я почувствовал себя связанным с ней какими-либо обязательствами. Я ей прямо сказал после всех своих умных советов эдаким утробным дельфийским голосом: «Но ты остерегайся мне верить, Марина. Помни, что я не друг тебе в этом деле!..». В каком деле? На Марину эти слова произвели впечатление. Она утвердилась в мысли, что я злой гений, личность демоническая.
Мне нужно было понять, кто есть для меня Кирилл. Не столкнусь ли и я когда-нибудь с теми неприятными чертами его характера, которые так красноречиво живописала вчера Марина? Не может быть, чтобы все свое душевное г…но он растратил без остатка на жену. Боюсь, как бы и мне не перепало. Был у меня еще и прагматический повод покинуть утренний лагерь. С похмелья, как я знаю от пьющих друзей, у человека болит голова, все его раздражает, он становится невыносим для окружающих. Как раз, когда я вернусь из города, Кирилл более или менее придет в норму – раз, – и успеет всем надоесть – два. Вот в этот момент и появлюсь я в белом жабо.
В Петербурге облачно с прояснениями, 17-20о С, ветер 3-7 м/с. Я бегаю по букинистическим лавкам, которые в Питере именуются «Магазин старой книги». Цены на книги весьма умеренные. Думал сходить в Эрмитаж к Матиссу. Я в Эрмитаже кроме чердака ничего и не видел. Я хожу к Матиссу. У меня с ним давний коннекшен. Не помню, с чего начался этот затянувшийся роман. В детстве я, помнится, его терпеть не мог, что уже странно. Казалось бы, кому как не ребенку должна бы понравиться палитра Матисса? Когда я стал подростком, мне, видимо, захотелось быть оригинальным. Не «наверное», а точно, я говорю «наверное», имея в виду именно мое отношение к Матиссу. В моем окружении его либо не знали, либо не любили. Это, возможно, и сделало его полотна предметом моего внимания, затем – привязанности, а уж потом – любви. Вперекор всем. Немалую роль сыграло в развитии этих отношений и то, что против триптиха Матисса в ГМИИ стояла удобная банкетка, на которой можно было посидеть полчасика и просто потаращиться вперед себя – а там Матисс. Привыкаешь. Я люблю рисовать, но не умею, стыжусь этого, а оттого не рисую. Матисс тоже рисовать не умел, кажется, однако же, рисовал, чем прославился на весь мир. За это я его тоже люблю. Мне нравится и то, что он, если нарисует какую-нибудь лажу, так не пытается стереть ее незаметно, а грубо, на скорую руку замазывает приблизительной краской, просто чтобы не очень бросалось в глаза. Потом я так привязался к А.М., что просто приходил в ГМИИ в моменты сильных душевных потрясений, платил 30 копеек, сидел, разглядывая знакомый до мельчайших подробностей триптих сколько мне заблагорассудится и уходил умиротворенный, не подарив ни единым взглядом прочие экспонаты музея. Когда я в первый раз был в Петербурге, я ничего в Эрмитаже не видел, кроме французской живописи начала ХХ века. Надо сказать, что мое второе посещение знаменитого музея мало чем отличалось от первого.
По возвращении спектакль «Театро Нуклео» «Сумерки» (по пьесе Жене «Служанки», которую можно видеть в Москве в постановке театра «Сатирикон»). Я Жене не читал, и, хотя собственно текст был непонятен, спектакль оч. понравился. Там два мужика (Пабло и Антонио) играют двух баб. Обычно меня раздражают такие переодевания на сцене, но на этот раз все было сыграно без дураков.
На спектакль мы ходили вместе с Кириллом.
– Я соскучился по тебе, – сказал он тогда. Именно эту фразу, именно от него, в этих широтах, в это время года и дня мне необходимо было услышать. Мой расчет оправдал себя. Весь вечер я провел в добром расположении духа.
Уже когда стемнело (я имею в виду тот час, когда сумерки становятся во время белых ночей чуточку гуще), мы пришли к Адаму на занятие – он только в это время освободился. Марину Васильевну чуть было не загрызла ненароком милицейская собака. Не помню, говорил я, нет, М.В. вообще умиляется при виде детей, животных и мелких предметов. Собака была уже не маленькая, но М.В. все равно решила умилиться и обратилась к ней с сюсюкающей речью, присев на корточки. Так Марину чуть не съели.
Еще мы пытались пролезть в узкую щель в воротах, думая, что они закрыты, а оказалось, что замок висел на отдельном гвозде, так что можно было беспрепятственно войти.
Занятие Адамово было оч. интересно, только я сильно устал. Опять головокружение. Я считаю дурным тоном показывать на репетиции, что мне плохо (закваска Леонида Рыжего), поэтому позволил недугу подкосить меня, только когда я вышел на воздух. Мои шутки меня не оставили, и поначалу все думали, что я дурачусь (отчасти это было верно). У меня же все перед глазами плыло и качалось. До кемпинга Поляки подбросили нас на своем микроавтобусе, а до палатки Сережка нес меня на руках (я решил доставить ему эту удовольствие – быть заботливым). В голове, как самум, метались мысли, я слушал дыхание Сережкиных отравленных дешевыми сигаретами легких, я стенал и метался. Все хохотали. Я пришел в себя только минут через сорок. Ирена пригласила меня прогуляться по аллеям парка, я согласился. Мы шли и клялись друг другу в вечной дружбе и верности. Я расспросил ее о ее жизненных планах. Никаких у нее, в общем-то, планов нету. У нее есть только вера. В кого, во что – она сама не знает. Сегодня – в Кирилла. Мы еще раз поклялись в вечной верности делу Кирилла. Чтобы Ирена не видела, я отвернулся и показал воображаемому зрителю язык. Я так часто делаю, когда кроме меня некому оценить комизм ситуации. Я придумываю, что на меня кто-то смотрит. Кто-то вроде меня. Летом Ирена будет поступать в ГИТИС. Одна даже берет у какой-то тётьки платные уроки.
Потом мы гуляли по тем же аллеям с Кириллом. Запись в дневнике: «Я накладываю вето на спектакль. Бесхарактерность Кирилла. Разговор с Кириллом о наших планах. Кирилл оставляет студенческий театр МГУ. Разговор о финансовом положении Кирилла».
Спать мы легли очень довольные друг другом.

№ 131.
Писано там же, 16 июня.
Апатия, делать ничего не хочется. Приехали Шура Максименко и Андрей Сотников. Я показываю Шуре местные достопримечательности. После ночного дождя дорога сырая, по ней ползают улитки (я подбираю их, чтобы не раздавили). Уже солнце. Но на небе еще встречаются одинокие облака. (Черт побери! Последние несколько фраз словно взяты из школьного диктанта для четвертого класса). С Шурой нас связывает самая нежная дружба, выросшая из общей ненависти к Леониду Рыжему, бывшему режиссеру нашей бывшей Студии. Я делюсь с Шурой последними новостями, мы вообще любим посплетничать. Он спрашивает: «А как же Студийность?». Студийность – это словцо мы подцепили в ТСМ. Л.Рыжий, режиссер, говорил, что это основной принцип, по которому должны строиться наши отношения в Студии. Студия – это то место, где осуществляются на практике все наши светлые идеалы. Один за всех – все за одного. Человек человеку друг etc. Кто не с нами – тот против нас… Тьфу… «Я не студийный человек», – сказал я Шуре. Да, я не студийный человек. Я эгоист? Да, я эгоист. Когда-то, будучи под мухой, М.В. сказала мне: «Ты притворяешься добрым, ведь только притворяешься добрым, так ведь?». И еще она сказала: «Ты – эгоист». Она хотела задеть меня. С тем же успехом она могла бы попытаться оскорбить меня, бегая за мной по улицам и крича: «Смотрите! Это – белый человек! Посмотрите на него – это же БЕЛЫЙ ЧЕЛОВЕК!».
– Да, ты знаешь, я – не студийный человек, – сказал я Шуре Максименко.
– Ну, тогда извини, отец, – сказал он мне.
Я не был студийным человеком. Пока все были друг другу друзьями, товарищами и братьями, я жил уайлдовскими афоризмами. Не считаю, что моя юность проходит впустую.
Вечером тренировка на ходулях. Так как я долго не ходил, Марчем порекомендовал мне сегодня самые высокие – свои, чтобы после тренировки собственные показались мне игрушками. Я еле корячился, цепляясь за гигантский фургон «Театро Нуклео». Кириллу достались низехонькие ходульки, на которых он шустро бегал, мешаясь мне под ногами. Он подхватил дюралевую штангу и дразнился ею. Утомленный двухметровыми ходулями и приставаниями Кирилла, я с помощью друзей спустился наземь, где прятался от Кирилловой штанги под треножником с Шуриной кинокамерой – к ней Кирилл опасался приближаться. Кончилась потеха тем, что мы заехали этой штангой Марине Васильевне по морде. М.В. пошла омыть раны в Средней Невке, а мы пошли ее утешать.
– Теперь у тебя будет щербатая жена, – посочувствовал я другу. Он только рукой махнул. М.В., слава богу, недолго обижалась. У нее только чуть харя распухла.
Запись в дневнике: «Бесплатный плов. Забота Кирилла. Я, Шура, Сережка и Сотников злословим в палатке у Шуры. Сережка мне о Кирилле: «Ты его балуешь». Смотрим с Иреной на море – какое оно».

№ 132.
Писано там же, 17 июня.
Встал рано, утро довольно мерзкое. Рано я встал потому, что решил пойти на завтрак. На завтрак талонов у нас было мало, ходили в очередь. Пепси-кола и бутерброды с кресс-салатом. Затем обычная поездка по букинистическим магазинам. На этот раз – Новоизмайловский пр. 40. Вообще, в Питере лучше с книгами, чем в Москве, и ценою они подешевле. Всего из С.-Пб я привез книг на полста рублей. Цены на книги в городе процентов на 20 ниже, чем в столице, и выбор богаче. Ниже следует библиография.

1. История зарубежного театра, том 1. 1,00 руб.
2. Аникст. Теория драмы на Западе. 1,70
3. Зарубежная литература средних веков, том 1. 0,70
4. Хрестоматия по истории зарубежного театра, том 1. 5,00
5. Марсель Марешаль. Путь театра. 0,70
6. Эленшлегер. Драмы. 2,00
7. Он же. Избр. 3,50
8. Леконт де Лиль. Избр. 2,00
9. Шеридан. Драмы. 4,00
10. Гюнтер де Бройн. Буриданов осел. 1,60
11. Голсуорси. Драмы. 5,00
12. Бёлль. Рассказы. 1,00
13. Гауптман. Два тома (для Наташи Волковой). 6,50
14. Хольберг. Комедии. 3,00
15. Борхерт. Избр. 0,60
16. Вашингтон Ирвинг. Избр. 5,00
17. Т.Манн. Будденброки. 3,50
18. Ф.Вигдорова. Избр. 2,80 – хм…
Итого 18 книг на сумму 49 руб. 60 коп. Ну, как тебе?
Так вот события, которые произошли со мной в доме 40 по Новоизмайловскому проезду, мне совсем не хочется вспоминать. Правда, очень скверно получилось. Денег у меня уже было оч. мало, рублей десять. Оставались еще необъезженными (определение, больше подходящее к лошадям) четыре магазина. Надо было экономить. И тут-то враг рода человеческого подкинул, как мне тогда показалось, сногсшибенную идею. А почему бы, собственно, не стащить книжечку? Я протягиваю руку, беру, долго рассматриваю, рассеянно кладу в сумку, опять же долго брожу по отделам и не найдя ничего стоящего с отрешенным видом ухожу восвояси. Все так в точности и было. На прилавке – о чудо! – была книга Вигдоровой, громадная, ценою в 2,80. Я протягиваю руку, беру, долго рассматриваю, рассеянно кладу в сумку, опять же долго брожу по отделам и, не найдя ничего стоящего, пулей вылетаю из магазина. Ох, как совестно было мне ехать в троллейбусе, как совестно! Вот всегда так, – размышлял я, – делаешь что-то не то, но остановиться уже не можешь. А уж полностью осознание «не того» приходит только по свершении «не того», и вообще, не буду больше красть никогда-никогда. На этом я прервал свои размышления, справедливо рассудив, что не возвращаться же мне назад, в эти трущобы на Новоизмайловский. Не буду больше. Я больше не буду. Мне казалось, я уговорил Бога.
Я успел на репетицию с Эвой. Было солнечно. Мы занимались в синем шапито. Разминка, много интересных упражнений (для исполнения, не для прочтения). Я работал, по-моему, лучше всех. Уставшие, мы с Кириллом сели на скамью. Я скинул футболку – остыть. Провел рукою по шее. Я сразу понял, что произошло. Я понял, что мне гореть в сере. Я понял, что мне нет прощения. Мой тельный крест, мой алюминиевый крестильный крест пропал. Я ползал по полу, заглядывал во все щели. Я перетряхнул все вещи в палатке. Но я знал, что не найду его.
Была Троица. В Александро-Невской лавре, как в лесу. Среди золота, баб, калек, образов, прямо на полу росли деревья. Добрая старушка сунула мне березовую ветку. Эту свечу я ставлю за Сережку Щербакова. Эту за Ирену. Эту за Кирилла. Эту за Андрея. Эту – за Марину Васильевну. Капля воска упала и обожгла руку. Надо будет отметить это в дневнике, против воли подума-
[На этом письма о «Караване мира» обрываются. Как прошла премьера спектакля, в которой Арсений под музыку Карла Орфа олицетворял на ходулях силы зла, не помнят ни автор ни бумага].

№ 133 (Мать – Арсению).
Записка на столе в Москве без даты (конец июня 1989), по возвращении с «Каравана Мира».
Меня вызвали на работу, я сегодня в Колонном зале, завтра в Октябрьском. В восемь утра я уйду и тебе позвоню. Дома все в порядке, цветы политы, кошка накормлена. На плите тебе картошка молодая сваренная, в холодильнике найдешь все, что нужно, есть борщ молодой и сметана.
Тебе звонила Юля Мейлахс, просила передать, чтобы ты придумал причину отъезда в Ленинград и срочно в лагерь, там уже какие-то ситуации зреют, с которыми ты должен разобраться (конфликтные). Звонила Зухра два раза, позвони ей утром, она вчера просила об этом. Звонил «двоюродный брат» дважды.
Все белье чистое в шкафу, и я тебе купила босоножки (в шкафу лежат). Туфли твои выстави на балкон, пусть высохнут, их надо в порядок приводить. Еще звонил твой новый знакомый из лагеря, с которым вы о душе разговариваете. Сказал, что очень тебя ждет. Квас холодный стоит в холодильнике. Осторожно пей!

№ 134 (Гюстав Флобер – Эжену Делаттру).
Писано в Круассе, 10 января 1859.
Мы топчемся на прогнившей доске огромного нужника. Лично у меня человечество вызывает желание блевать, и надо было бы просто повеситься, если бы еще не встречались кое-где люди благородные духом, очищающие атмосферу.

№ 135 (Арсений – Александру Юдичеву).
Писано в Москве, 6 июля.
Здравствуй, мой друг. Я благополучно прожил день, не увидев тебя, и даже, как оказалось, не успел стосковаться. Более скажу: мне даже не хотелось тебя видеть, покуда мне хватало воспоминаний о совместно прожитом четвертом июля. Я не искал встречи, но мне хотелось, чтобы у тебя возникла необходимость в ней. Дядюшка Фрейд на эти слова кивнул бы головой.
Если тебя интересует, как я провел досуг (мне почему-то кажется, что тебя это интересует), скажу, что поутру я отвез Наталье Волковой работу, у нее же принял ванну (что за проклятая страна!) Потом мы поехали на выставку Поля Гогена. Поль Гоген – это такой художник был, француз. Рисовать он толком не умел, во всяком случае, никогда не выписывал кружев и веточек, но известен он всему миру, и многие любят его как зарезанные. Ему надоели люди, и он уехал в Полинезию, где умер от лепры в 1903 году, по-моему. Смею надеяться, что мы еще посетим его выставку вместе. Потом я и Наталья метнулись к Анниньке Дергачевой (Чуче), нашей душевнобольной подруге. Аннинька с утра бьет на жалость, поливает слезные токи. Ей томно. Мне нужно было забрать у нее позабытые очки – те, с кривыми дужками, из С.-Петербурга, поэтому я поддержал Волкову и навестил страждущую. Вот, собственно, вся событийная сторона дела. Хочешь мои наблюдения? Сейчас.
Я, конечно, (прости меня) не удержался от искуса поговорить о тебе. (Дядюшка Фрейд улыбнулся.) Мне доставляло неизъяснимое удовольствие говорить о тебе, как о совершенно постороннем человеке. Я рассказал кое-какие комичные случаи из бывших с нами во время прогулок. Это были просто смешные истории, которые оставались бы смешными вне зависимости от того, с кем они произошли. Незачем долго анализировать мотивации этих россказней: я хотел утвердиться в правах на тебя. Это нелепо и, наверное, неприятно звучит. Мне, во всяком случае, до недавнего времени тошно было думать, что кто-то мечтает взглянуть на меня как на собственность. Ты понимаешь, о чем я говорю. Теперь же мне хотелось, чтобы собеседники слышали (нет, не поняли, а именно слышали), что я был рядом с тобой четвертого июля, что со мной ты ездил в Дом Актера, что напротив тебя я мешал ложкой неважную сметану в том непотребном притоне на площади Павелецкого вокзала. (Дядюшка Фрейд всплескивает руками). Разговор о тебе зашел и у безумной Ани (Чучи). «Нет, нет, его надо понять, он просто совсем не такой, как мы», – в который раз за день произнес я, стеклянным взором лаская индустриальный пейзаж в окне. «Но приятно бывает иногда поиграть с ним в таких, как он», – продолжала Аннинька. Я смотрел в окно и не видел ее глаз. Возможно, взгляд у нее был такой же, как у меня.
– Он тебе звонил? – спросил я.
– Нет. Почему ты спросил?
– Так. Он собирался.
– Зачем?
– Не могу сказать. Да, он хотел узнать, чем отличается «аскетизм» от этого, другого… Ну, нужно было лезть в словарь…
– Хм...
– Все-таки он очень странный.
– Да.
– Я не привык к такой откровенности.
– Пока ты работал, он мне сказал, что собирает признания и прочее… Тебе он, наверное, тоже говорил… Я вошла в роль. А потом пришел ты и сломал всю атмосферу… – (это же мои слова, это я так говорю: «Сломал атмосферу»!) – Еще немного и я бы заплакала.
– Который сейчас час? – спросила Наташа Волкова.
Вечером я обратил внимание, как изменились цвета в комнате, в библиотеке. Это был закат. Я сел на окно, схватившись за раму. Я впервые любовался закатом. Было свежо, я завернулся в плед. Пришла мать, она мне не мешала. Закат, как выяснилось, это всего несколько минут. Природа меняла краски. Была какая-то щемящая тоска и в то же время восторг и ликование в этой тихой и торжественной смерти. Солнце зашло, но было еще светло. Я достал еще не слушанную пластинку скрипичной музыки, поставил ее на мой «токарный станок» и, закрывшись в сумеречной библиотеке, сел невдалеке от окна. Есть такое понятие в искусстве живописи XIX века – «романтическое окно». Это излюбленный сюжет немецких художников – взгляд из комнаты. Четко прописанный контур окна, детали интерьера, какие-то мелочи: ножницы на гвоздике висят, кусок хлеба на подоконнике… А за окном – горы, облака!
«До чего же прекрасен свет, созданный Господом Богом…» – подумал я и лишь немного спустя удивился – раньше в этих словах – «господь бог» – мне чудилось что-то ханжеское, старушечьи-богомольное. «Прекрасна жизнь, и сколь прекрасна должна быть смерть, соединяющая нас с Богом!». Я вспоминал рассказы. Марины Васильевны о том, что чувствуют люди в состоянии клинической смерти – она прочитала в какой-то книжке. Необычайную легкость, свободу, стремительный шаг к какому-то рубежу – обрыву или реке… Из вернувшихся в жизнь никто не пересекал этот рубеж. Неожиданно я стал очень спокоен. Мне захотелось закрыть глаза. Всю мебель из библиотеки вынесли, комната была пуста. Я мягко сполз со стула на пол. Играли хоту Сарасате «Наварра». Хота – это народный испанский танец. Мне вдруг подумалось, что здесь ведь, в это самой комнате три месяца назад умерла старая женщина. Она умерла в почти такой же позе, как я сейчас лежу. Здесь. В той же комнате. Мне только оставалось убрать руку из-под головы. Словно кто-то захотел испытать меня. Словно, если бы я откинул руку, как она тогда… закрыл глаза…
Я встал, раскованно перегнулся через подоконник. А что если кто-то сейчас схватит меня за ноги?.. Проигрыватель щелкнул. «Нет, не сейчас, – подумал я, – Не сейчас. Еще рано». Я вышел и плотно притворил за собой дверь. Еще рано. Не сейчас. Нет.
Дядюшка Фрейд беззвучно хохочет, корчится и бьет себя ладонями по ляжкам.
Нет. Не сейчас.
А.Д.

№ 136 (Александру Юдичеву).
Писано там же, 12 июля.
Здравствуйте, гуру. Покидая столицу, хочу сказать, что мне Вас очень недоставало. Вы не давали знать о себе, мне это печально. Но ничего, бог милостив: нашлись дела, встречи, праздные разговоры. Как ни с чем не сообразную, отогнал от себя мысль, что с Вами что-то неладное случилось. Простите, простите, если это так! Вновь в Москве, если будет на то божья воля, я окажусь числа 27-го. По возвращении, как преданная Пенелопа, буду ждать Вашего звонка. Прощайте, гуру, господь с Вами. На выставке Гогена Вы так и не побывали. Жаль, жаль.
Карл Маркс любил свою жену Женни, лорд Байрон – свою единокровную сестру, Пигмалион любил собственное творенье, а Нарцисс – самого себя. Работа любит дураков, бог – троицу, а Оскар Уайлд любил Альфреда Дугласа. Поэт Тютчев любил грозу в начале мая, а поэт Мюссе любил писательницу Жорж Санд (Аврору Дюдеван). И что с того?
Да будет мир с ними со всеми!
А.Д.

№ 137 (Александру Юдичеву).
Писано в Крыму, поселок Межводное, заполночь, 13 июля.
Честь имею кланяться господину брату. Банальный привет с западного побережья Крымского полуострова. Фонарь-ночник мелькает розовым и зеленым, и, будь я эпилептиком, давно бы скорчился в припадке. Можно рассказать смешно о наших мытарствах, можно докучно пожаловаться. Мальчик мой, Вас не обманешь. Какой смысл мне праздно острословить? Зачем надоедать пустыми жалобами? И все же, какая радость елозить перышком по листку, выводя кругленькие такие, лишенные мысли досужие словечки. Вон их уже сколько! И с каждым росчерком пера прибавляется, прибавляется. Ну! Мои маленькие, еще, еще! Бегите, мои глупыши, вон из хоботка моего калафа. Все равно каждое будет прочитано, во всем изыскан будет сокровенный смысл. Не трудитесь, мой любимый брат! Нет тут никакого смысла. Весь этот никчемный листок – эрзац общения с Вами.
С Вами я был искренен, но мне было плохо от того! Вы в беззащитности своей простоты оказались сильнее меня во всеоружии лжи. Вы взмахнули крылом, желая благословить, и случайно опрокинули меня. Четыре дня мое эго истекало кровью. Душа моя то покидала его, то, робко трепеща крылышками, вновь пыталась устроиться в заброшенном жилище. Бедняжка: хрупкая, она так страдала на сквозняках рваных ран! Но ничего. Я сдюжил. Мой щит вновь при мне.
Вы избаловали меня Вашей искренностью. Она стала нужна мне. Так, долгое ощущение боли подчас повергает больного в состояние эйфории, к которому он стремится потом, мучая и истязая себя. Будь я слаб, я ударил бы шпорами в бока Ваше благородство, я бы сказал, что Вы теперь ответственны за меня, что я нуждаюсь в Вас. Нет. Вы не ответственны за меня. Я опять одинок, как камень. Но это мне привычно. В этом нет трагедии.
Засим сообщу Вам, что мне легко и радостно.
Трам-пам-пам-пам-пам-пам-пам
Трам-пам-пам-пам-пам-пабам…
(Напевает «Оду к радости» из 9-й симфонии).
А.Д.

№ 138 (Александру Юдичеву).
Межводное, 16-17 июля.
Представляешь, мы сегодня видели смерч, вот такой [рис.]. Ужас, что такое, он нас чуть не засосал. Сначала он был маленький, но это издалека. И ветра не было, поэтому мы не сразу догадались, что это такое. Он был вот такой [рис.]. А когда мы догадались, было уже поздно, он – прям на нас; все местные убегали, а мы стояли и зырили. Я вел себя, естественно,как настоящий мужчина (читая, мямля, рохля и тряпка), стал звать маму, бить Кирилла ластами, орать, что он во всем виноват. Кирилл уговаривал меня, что умереть в юности это самое подходящее для меланхоликов, ведь я ему сам говорил. Я сквозь слезы визжал, что я могу еще пережить его кончину, но сам еще не вполне готов к смерти. В конце концов, я действительно считаю, что романтик должен умереть в юности. Но кто знает, может быть, с годами я поменяю эту точку зрения? Только метрах в 400-х смерч сменил направление и пошел к бухте. Когда мы поняли, что опасность миновала, пошли ловить мидии. Это такие ракушки, сейчас я тебе обрисую [рис.]. Это я их собираю (вид сзади) [рис.]. Встречаются креветки, ужасно симпатичные, зеленые такие. Я питаюсь только сырыми овощами и фруктами (не считая мидий), т.к. хочу сбросить вес. Однако Мамоня не сдается, по-прежнему у меня такой небольшой, но, все-таки, животик. . Еще мне здесь чуть репу не начистили. Ладно, пока. Доброй ночи (у меня здесь ночь).
А.Д.
В прошлый месяц такой смерч завернул в штопор подъемный кран в Евпатории.

№ 139 (Александру Юдичеву).
Писано в Ялте, 18-19 июля.
Здравствуй, Александр. Сегодня не раз уже принимался писать за столиком в бистро, потом на парапете набережной. Ныне я в оперативном пункте охраны порядка – пустили добрые люди посидеть до рассвету.
Прежде чем перейти к наблюдениям, обрисую ситуацию. Кирилл с Мариной Васильевной уговорили меня ехать с ними на денек к южному берегу, посмотреть ночную Ялту. Мало, что мы на дорогу потратили 10 руб. / 12 час., так нас чуть не ограбили и не прибили карточные шулера. Ах, Александр, уже поздний вечер, после двух бешеных дней так хочется спать! Что я буду описывать всякие гнусности? Смоделируй, не в службу в дружбу, любую мерзкую ситуацию, в которой я мог оказаться.
Вот и наблюдение. Знаешь, какая самая жестокая пытка для человека интеллигентного? Физическое унижение. Нерон прибегал к такой пытке, допрашивая своих сенаторов. Отважные герои! Они были готовы к мучительной боли, но когда, глумясь, солдаты цезаря засовывали им в задницу древки от алебард, бедняги раскалывались, не утруждая императора долгим дознанием. Я теперь уже каждый миг ожидаю, что могу стать минутным развлечением для подвыпившего хулигана. Ты знаешь, многим не нравится мой семитский профиль. И вот ведь что досадно, я ведь даже не еврей. Или все мальчики из хороших семей с прожидью?
Второе наблюдение, достойное внимания. Оно указывает, сколь мало я еще знаю себя. Собирая абрикосы по просьбе хозяйки, я обнаружил под деревом мертвую птичку, видимо, воробья. Я зажал тельце между двумя щепками и несмотря на протесты девчонок выкинул в выгребную яму. И тогда, во второй раз в жизни, меня охватило глубокое, искреннее раскаяние. Первый раз так было со мной, когда я украл книгу из магазина в С.-Петербурге. Книгу ли, мертвую птицу держала моя рука, я подсознательно чувствовал, что совершаю нечто безнравственное, но подлинное осознание греха приходило лишь потом, когда ничего поправить уже было нельзя.
Все. Не могу больше писать. Мне плохо, хочу тебя увидеть. Всего доброго.
А.Д.

№ 140 (Александру Юдичеву).
Писано в Евпатории, 19 июля.
Добрый день. Сегодня в электричке из Симферополя в Евпаторию к нам зашел в вагон слепой с аккордеоном. Он наигрывал какой-то немудреный мотив, не выдерживая длительности нот. Пальцы его срывались с клавиатуры, мелодия получалась истерическая, изломанная. Это было невыносимо. Играл он долго, старательно. Я дал ему двугривенный.

№ 141 (Александру Юдичеву).
Писано в Межводном, 21 июля.
Здравствуй. Это мое последнее письмо отсюда. Дикая, шальная мысль: а вдруг ты не берешь почту из ящика? Вот дурацкая мысль! Ах, черт, какая разница, когда ты их прочтешь. Письма. Слабо я опять соображаю, как в те дни. Во дни оны. Я очень устал. Когда я вернусь, позвони мне, ладно?
А еще мы здесь видели НЛО и мираж, потом расскажу.
А.Д.

№ 142 (Дмитрию Зинченко).
Писано в Москве, 12 сентября.
Алло, это я! Я с извинениями! Понимаешь, я совсем увяз со своими письмами: вроде бы надо написать о событиях плюсквамперфектной давности (т.е. давнопрошедших), а тут еще столько всего… Ну ладно, про время все говорят, не спорю, это банальность. Но времени нет. Ничего не попишешь. Это письмо – так, о разном. Всё, что вспомню, в самой произвольной последовательности. В общем, так:
1. Лилька Ильина вышла замуж и теперь на сносях. Но не за Окунева и не от Окунева, как мы все думали.
2. Булатов поссорился вдребодан с Переваловым и уехал в командировку на месяц.
3. Ира Шеремет, как и Лиля Ильина, тоже вышла замуж за вожатого из «Оки» (а не за Перевалова, как мы все думали). Совет да любовь.
4. По-моему, мы разошлись с Гариным, как в море корабли. Во всяком случае, я его не видел месяца три.
5. Блэк провалился в институт, кое-как устроился работать и теперь ухаживает за Зухрой (а не за Чучей, как я опасался). Об этом отдельное письмо.
6. Несмотря на то, что наш великий триумвират (Чуча, Зухра и я) торжественно присягнули, что забиваем на школу большой болт, все работают в сфере просвещения. Чуча – шахматным тренером во Дворце пионеров, я театральным прощелыгой в школе на Филях, Зухруша – училкой по соседству с жильем.
7. Все матвеевские побывали в крезухе им. Кащенко и всем дали 7 «б» (психопатия): Гарину, Булатову, Блэку и даже вот этому, психу, как бишь его… Юре-хипу – даже ему дали. Если помнишь, ты не хотел косить от армии, в частности, потому, что тебе стыдно было бы перед своими друзьями – как же так! – они служили, а ты нет? Думается, что ты единственный из всей тусовки через это пройдешь.
8. Еще мы с мамчиком решили разменять квартиру. Если господу будет угодно, я буду жить в Солнцеве в однокомнатной квартире – хорошей, правда, без телефона пока. Об этом подробности письмом.
9. Я и Аннинька Дергачева (не теряй сознание) подали заявление в ЗАГС. Не отговаривай меня, я все решил. Подробности письмом. Обхохочешься.
10. В моей театральной жизни все дерьмо, пропало то, что раньше называли «вдохновением». Работа с Кириллом не клеится, опостылела пьеса («Пир во время чумы»). Работа над другой пиесой тоже пошла вкривь и вкось.
11. Я заказал экслибрис. Это такая печать, которая ставится на книги, чтоб не попятили. Ex libris – это значит «из книг». Вот такая [оттиск].
12. Я устроился работать театральным прощелыгой в школу 1235 спец на Филях. У меня 4 группы от 1 кл. до 10-го. Было уже два занятия, подробности письмом.
13. Меня чуть было не выгнали из института за несданный русский. Подробности письмом в ближайшее время.
14. Еще я познакомился с человеком, который чуть было не перевернул всю мою жизнь. Его зовут Александр Юдичев, но мы его чаще зовем между собой Всевкайф. Это кликуха такая, потому что он пел песню с таким рефреном. Я раньше думал, что говорить правду очень легко (хотя, признаться, никогда не пробовал). Благодаря Всевкайфу я узнал, что это мучительно больно, хотя и прекрасно. Это приносит наслаждение. Но потом наслаждение проходит, и ты возвращаешься к прежним воззрениям, что говорить правду легко. И только ее-то и нужно говорить. Если только тебя об этом просят. Если не просят – лучше не торопиться. Подробности письмом.
Вот, вроде, все, что удалось вспомнить. Еще мы со студией были в Крыму. Подр. письмом. Я жду тебя с нетерпением, вообще, оглядываясь назад, понимаю, что два года твоего отсутствия дались мне нелегко. Я не жалуюсь, но мне хочется думать, что будь ты рядом, жизнь была бы легче. Иллюзия, конечно, но думать приятно. Я еще письма не пишу потому, что научился ощущать твое существование без непосредственного общения. Это новый виток наших отношений.
Целую, подробности письмом.

№ 143.
Писано там же, без даты (сентябрь 1989).

Сцена 1. Первый разговор с доцентом Штыкало Ниной Ивановной.
В гостиной у Зухры. Арсений, Зухра. Арсений говорит по телефону.
АРСЕНИЙ (всхлипывая и заикаясь). Алло? Добрый день. Нину Ивановну будьте любезны, позовите, пожалуйста…
ШТЫКАЛО. Да-да, я вас слушаю.
АРСЕНИЙ. Нина Ивановна… Ой, простите… Это вам студент звонит… Вы меня не знаете… Видите ли, в чем дело… У вас есть минуты две свободного времени?
ШТЫКАЛО. Да-да, я вас слушаю.
АРСЕНИЙ. Видите ли, я перевелся с дневного отделения, и вдруг… Понимаете… Ой, можно я с начала начну?
Зухра хохочет, зажимая пасть рукой. Я тоже еле сдерживаюсь.
ШТЫКАЛО. Да-да, я вас слушаю.
АРСЕНИЙ. Я должен был сдавать сессию, а тут вдруг, понимаете, мне предлагают принять участие в «Караване Мира» в составе итальянского театра. И я встал перед дилеммой… Вернее, передо мной встала дилемма… Ну часто ли студентов пединститута приглашают на гастроли итальянские театры? Можно я вам сдам экзамен?
ШТЫКАЛО. Хорошо. Двадцать восьмого августа будет заседание кафедры в одиннадцать часов. Приходите к полудню, чтобы вам не ждать. Я вас экзаменую.
АРСЕНИЙ (в умиленном восторге). Ой, спасибо вам большое, спасибо!
ШТЫКАЛО. Ну что вы, не стоит. Сдавать до тридцать первого августа – ваше право. Вы еще не попадаете под действие этого ужасного приказа об отчислении. Всего доброго.
АРСЕНИЙ (ликуя). До свидания! До свидания!
ЗУХРА (хохочет). Ну, что я говорила!

Сцена 2. Первый разговор с доцентом Кулюкиной.
Подле кафедры русского языка 28-го августа. Кулюкина, Арсений, студенты (без слов).
КУЛЮКИНА (разгоняя студентов-задолжников). Тебе что надо?.. Нет, я у тебя экзамен не приму… Что, «сжальтесь»? Не приму. Тебе что? Зачет? Я же сказала, на комиссию. Нет, ты мне уже шесть раз сдавала. Ну и что?.. Нет… Нет… Не надо мне никаких обещаний… Не нужно мне ничего, у меня все есть… Нет, я не из пугливых… (Замечая меня.) Тебе что нужно?
АРСЕНИЙ. Мне бы Нину Ивановну Штыкало увидеть.
КУЛЮКИНА. Здесь она. Сам-то как?
АРСЕНИЙ. Да у меня все ничего, вроде. На вечернее отделение перевелся. Жаль, говорят, вы у нас вести не будете.
КУЛЮКИНА. Жаль, что не буду, или жаль, что должна была вести?
АРСЕНИЙ. Ну что вы! Вас все так любят у нас на курсе. Правда. Мы вам, чем больше сдавали, тем больше любили.
КУЛЮКИНА. Да неужели? Вот она, Нина Ивановна.
Появляется доцент Штыкало.

Сцена 3. Второй разговор с доцентом Штыкало.
Там же. Штыкало, Арсений.
ШТЫКАЛО. Здравствуйте. Это вы артист?
АРСЕНИЙ. Да, это я. Добрый день.
ШТЫКАЛО. Знаете, я подумала, ведь вы у меня ни на одной лекции не были, я вас совсем не знаю…
АРСЕНИЙ. Так я перевелся с дневного отделения…
ШТЫКАЛО. Вот и сдавайте преподавателю, который читал на дневном отделении…
АРСЕНИЙ (теряя сознание). Основиной!..
ШТЫКАЛО. Ну да.
АРСЕНИЙ (хватаясь за соломинку). Но ведь я бывал на семинарах…
ШТЫКАЛО. У Алексея Владимировича? Вот и сдавайте ему! (Сразу становится ясно, что ей просто лень принимать экзамен.) Он сейчас в приемной комиссии.
АРСЕНИЙ (готов расхохотаться). Всего доброго!!

Сцена 4. Первый разговор с ассистентом Глазковым.
В приемной комиссии. Глазков, Арсений.
АРСЕНИЙ (врывается в приемную комиссию). Алексей Владимирович, здравствуйте! У меня для вас новость, только не знаю, как вы к ней отнесетесь. Представляете, я вам буду сдавать экзамен! Ой, что-то вы не так обрадовались, как я…
ГЛАЗКОВ. Нет, нет, это невозможно. И у меня сейчас очень много работы.
АРСЕНИЙ. Мне так Нина Ивановна сказала.
ГЛАЗКОВ. Ну, приходите числа четвертого, там видно будет…
АРСЕНИЙ. Как, четвертого? Я сейчас был в деканате, они там все на меня кричали, ругались, обзывали меня всячески и говорили, что если я до тридцать первого не сдам, меня выгонют. Правда.
ГЛАЗКОВ (сломался). Ну, ладно. Приходите завтра часам к двум. Я возьму билеты на кафедре…
АРСЕНИЙ (едва не взлетая от счастья). Вы кудесник! Вы просто добрый волшебник!
Глазков неопределенно улыбается.

Сцена 5. Второй разговор с ассистентом Глазковым.
На следующий день. Те же.
ГЛАЗКОВ (сияя и даря меня улыбкой). Вы знаете, я поговорил с Ниной Ивановной… (У меня кровь стынет в жилах.) Она сама с вами хочет завтра встретиться.
АРСЕНИЙ (машинально, на автопилоте). Вот как. Спасибо. Всего доброго.

Сцена 6. Первый монолог старика Арчибальда.
Арсений один.
АРСЕНИЙ. Вот уж чего я никак не ожидал, так это что они образуют сговор против меня, этакий унион, этакий альянс, я бы сказал. Хм… Вооруженную оппозицию. Правильно Зухра написала на полях своей тетрадки: «Нина Ивановна Штыкало – … …». Эх, пропадаю!

Сцена 7. Третий разговор с доцентом Штыкало.
Штыкало, Арсений.
ШТЫКАЛО (поднимается по лестнице, студенткам). Идите, девочки, идите на второй этаж. Я сейчас возьму допуски и приду.
АРСЕНИЙ. Нина Ивановна, а «девочки», это и я тоже?
ШТЫКАЛО. Нет, с вами я хочу поговорить отдельно. Видите ли, я говорила с Алексеем Владимировичем и пришла к выводу, что я не могу вас экзаменовать. Ведь вы ни на одной лекции не были, с семинара вас Алексей Владимирович… э-э… удалил… Я же вас совсем не знаю. Как я могу принять у вас экзамен? Потом, вы должны к экзамену подготовить все домашние работы, самостоятельные работы, контрольные… диктанты… Сколько у вас диктантов?
АРСЕНИЙ (глотая воздух). Один!
ШТЫКАЛО. Вот видите. А нужно пять. Так что…
АРСЕНИЙ. Но Нина Ивановна, что же делать? Меня же через день отчислят!
ШТЫКАЛО (детски улыбаясь). Да не переживайте вы так, еще не все потеряно. Я бы на вашем месте пошла в деканат, объяснила Наталье Ивановне ситуацию, может, вам назначат повторный курс обучения? А что? Не выгонять же вас, в самом деле? Отучитесь наново четвертый курс, сдадите экзамен… Да по-человечески-то я вас понимаю… Вы прекрасно провели время… (Улыбается шире.)
АРСЕНИЙ. Ну как же это так… Учился вот так, учился, и… Марья Степановна вот… Доцент Котликов тоже… И тут… А может… (Из последних сил.) Если то, что вы меня не знаете, это единственная причина, почему я не могу у вас экзаменоваться, может, я попробую сдать другому преподавателю, который мне хорошо знаком и хорошо знает меня?
ШТЫКАЛО. Ну кто, кто вас знает, скажите?
АРСЕНИЙ. А вот – Кулюкина Лариса Яковлевна, например!..
Пауза.
ШТЫКАЛО. Вот видите… А Кулюкина-то… не Лариса Яковлевна… А ЛЮДМИЛА АЛЕКСАНДРОВНА!!
АРСЕНИЙ (смешавшись). Простите… Это контаминация… Я что-то спутал… Я перепутал ее… Но с кем?!
ШТЫКАЛО (укоризненно, обличая). Контаминация? Это с живыми-то людьми? Во-о-он!! (Швыряет в старика Арчибальда костылем).
Старик Арчибальд, схватившись за голову, убегает. Доцент Штыкало рвет убеленные сединами волоса. Сцену наполняют эринии. Танец эриний. Занавес быстро закрывается.

Сцена 8. Второй разговор с доцентом Кулюкиной.
Доцент Кулюкина и Арсений беседуют по телефону.
АРСЕНИЙ. Алё!! Лариса Я… Людмила Александровна?!! Это нерадивый студент Дежуров звонит, помните?!!
КУЛЮКИНА. Почему же…
АРСЕНИЙ. …нерадивый?
КУЛЮКИНА. …не помню. Помню.
АРСЕНИЙ. Лариса Я… Людмила Александровна!! Вы моя последняя надежда!!
КУЛЮКИНА. Вон оно что.
АРСЕНИЙ. Видите ли, я учился сначала на дневном, а там началась педагогическая практика, а потом перевелся на вечернее, а там тоже началась педагогическая практика, а потом я досрочно сдавал сессию, чтобы поехать в пионерский лагерь, но в пионерский лагерь не поехал, потому что меня позвал работать в своих спектаклях итальянский театр…
КУЛЮКИНА. Кем?
АРСЕНИЙ. Как, кем?.. Артистом, конечно. И сессию мне сдавать было недосуг, хотя я почти все сдал и без лишней скромности скажу, что на пятерки, однако русский язык я не сдал, потому что думал – авось.
КУЛЮКИНА. Ну?
АРСЕНИЙ. А теперь мой преподаватель отказывается принимать у меня экзамен, потому что говорит, «я вас не знаю». Вот.
КУЛЮКИНА. Кто?
АРСЕНИЙ. А?
КУЛЮКИНА. Кто говорит «я вас не знаю»?
АРСЕНИЙ. Доцент Штыкало.
КУЛЮКИНА. Штыкало? /…/! Ну, ладно. Приходи в понедельник на Усачева к 18.00. Да ты знаешь ли что-нибудь?
АРСЕНИЙ. Да я… да вашими молитвами… русский язык! Забудешь его... До свидания, до свидания!! Лариса Я… Алё! Алё!!
Занавес падает. Примечание: говорят, доц. Кулюкина терпеть не может доц. Штыкало.

Сцена 9. В деканате.
Арсений, диспетчер Алексей Наумович.
АРСЕНИЙ. Алексей Наумович! Перепишите мне допуск!
ДИСПЕТЧЕР. Послушай, ведь я минуту назад тебе его переписывал. Ты Глазкову должен был сдавать?
АРСЕНИЙ. Нет, Штыкале.
ДИСПЕТЧЕР. Я и написал, Штыкале.
АРСЕНИЙ. Не Штыкале, а Кулюкиной. Кулюкиной! Ларисе Я… Людмиле Александровне! Да!
Затемнение.

Сцена 10. Сон старика Арчибальда накануне экзамена.
Арсений, все персонажи мистерии. Телефонный звонок.
ГОЛОС. Алло? Это говорит Кулюкина Лариса Яковлевна. Доцент Штыкало у вас? Мочите ее!
ДРУГОЙ ГОЛОС. «В наше время нельзя быть энциклопедистом». Брюсов. Пример сложного сказуемого в составе односоставного предложения.
АРСЕНИЙ. Алексей Наумович, выпишете мне допуск.
ДИСПЕТЧЕР. А я не Алексей Наумович. Я Епукентий Феоктистович.
АРСЕНИЙ. Простите, я вас с кем-то перепутал. Но с кем?
ШТЫКАЛО. С Кулюкиной, Ларисой Яковлевной. Лариса Яковлевна? Душечка, ангельчик! Этот мальчик сказал, что вы не Лариса Яковлевна. А Манефа Ароновна. И не Кулюкина вовсе, а Мулюкина. Так и говорил: Сосипатра Францисковна Моносзон.
КУЛЮКИНА. Алло? Это Кулюкина. Дежуров у вас? Мочите его!
ШТЫКАЛО (улыбаясь). Мальчик, ну что ты плачешь? Уходи, уходи из нашего института…
АРСЕНИЙ. Кто вы?
КУЛЮКИНА. Угадай с трех раз.
АРСЕНИЙ. Вы Милица Дмитриевна Пушнир?
КУЛЮКИНА. Мимо! (Щелкает костяшками на счетах).
АРСЕНИЙ. Вы Ребекка Карловна Веллес-де-Гевара?
КУЛЮКИНА. Пальцем в небо!
ГОЛОС. «Быть писателем на руси – должность трудненькая…»
АРСЕНИЙ. Вы – Штыкало! Вы – доцент Штыкало! Чур меня! Изыди!..
КУЛЮКИНА. Угадал!.. (Прокусывает мне сонную артерию, пьет кровь).
ГОЛОС. «Тучам солнца не скрыть. Войне мир не победить».
Все тает в инфернальном свете.

Сцена 11. Финальный монолог старика Арчибальда.
Читается при закрытом занавесе.
АРСЕНИЙ. Не желая более томить вас обилием слов, я оставляю в стороне многочисленные подробности комической сдачи экзамена по синтаксису простого предложения, ибо «идти за плугом долго нужно мне, а он волами тощими влечется» (Чосер). Короче, я сдал этот экзамен. На какую отметку – позвольте утаить. И вот что я вам скажу напоследок. Терниями, напитанными змеиным ядом, устилала путь старика Арчибальда злокозненная Мэри Альёхина на госэкзамене по английскому. Оцетом и желчью наполнял его фиал доцент Котликов, унижая Арчибальда на экзамене по политической экономии социализма. Стальным клювом терзал его печень профессор Коровин Валентин Иванович со своими присными, вотще понуждая Арчибальда к чтению классической русской литературы. Но вот какую мораль я вам изъявлю: уповающий на волю и милосердие провидения радуясь одолеет препоны сии и надругается над уничижителями добродетели и доблести своей. Amen . (Лучезарно улыбается, исчезает в полумраке).
ГОЛОС. Подлежащее, выраженное именем существительным в именительном падеже может обозначать живое существо, неживой предмет, абстрактное понятие и т.д. в соответствии с категориальным значением предметности, свойственному существительному как части речи. Например: «Человек создан для счастья, как птица для полета…» (Закашливается.) Короленко…
Зажигается свет. Капельдинеры прогоняют зрителей.

№ 144.
Без даты. (Сентябрь 1989).
[Наклеены два талона Мосгорторга на приобретение 2-х кг. cахару с припиской:]
Я РЕШИЛ СОХРАНИТЬ ДЛЯ ГРЯДУЩИХ ВРЕМЕН ЭТИ КАРТОЧКИ, ПОТОМУ ЧТО СКОРО, НАВЕРНОЕ, ЭТОГО УЖЕ НЕ БУДЕТ.

№ 145.
Писано там же, 21 сентября.

«Уж если за моего сына замуж выйдет какая-нибудь змея, я и ее пожалею – бедная рептилия!»
Из собрания героических деяний и речений моей матери, Дежуровой Наталии Леонидовны.

– А почему тебе не поехать к нам?
– Не уговаривайте, не могу. Я завтра заявление подаю.
– Да ладно тебе, какое заявление…
– Какое-какое… в ЗАГС, вот какое.
– А-а… Уж даже не знаю, что сказать.
– Ничего не надо.
– А когда у вас свадьба?
– А причем тут свадьба? Я говорю, что мы подаем заявление.
– А зачем?
– Нам нужно перевезти золото через польскую границу.
– Она что, полька?
– Нет, она еврейка.
– Тогда я вообще ничего не понимаю…
Так весть о моей помолвке была воспринята моими друзьями в Студии. Естественно, мы с Чучей совершенно не торопимся узаконивать наши отношения, да и вообще, зачем вмешивать Совок в интимную жизнь. Просто Чуча и Мейлахс (две жидовские морды) едут в Польшу, и намереваются контрабандой (видимо, в попе) провезти туда золото. Но где ты его, это золото купишь-то? Только в магазине «Гименей» при условии справки из ЗАГСа.
На следующий же день я, Чуча и Зухра пошли в ЗАГС Ленинского района и юридически оформили нашу помолвку. Анкета, которую нам велели заполнить, был до крайности симметрична – левая сторона, которую заполняла Аннинька, была точь-в-точь как правая, моя. Имена, конечно, разные и пол. А так – образование, воспитание, рождение (его место и время), происхождение, не были ли интернированы в годы оккупации и пр. – абсолютно один в один. Единственный пункт, возле которого мы затормозили, это «Какую фамилию желаете носить в браке?». Сначала думали написать «Божуэн де Куртенэ», но потом решили, что это слишком помпезно, и просто махнулись не глядя. Я становился, таким образом, Дергачевым, а она Дежуровой. На улице нас ждала Зухруша с пивом. Чуча с Зухрой выжирали пиво прямо на лавочке (погода была хорошая). Что дальше? Смотровая площадка, могила Неизвестного солдата, ужин в «Савое»…
В институте все меня изнурили:
– Сень, это что, розыгрыш?
– Конечно, розыгрыш.
– Ты знаешь, когда ты будешь музыку выбирать для ЗАГСа, ты обрати внимание, что…
И пр. У меня, правда, настолько идиотский вид, что во мне можно заподозрить жениха?
Зухра сказала, что это отвратительно, что в этой стране всякие отношения надо регистрировать. Они с Чучей разработали на эту тему «Универсальную справку для регистрации любых отношений». Вот такую:

УНИВЕРСАЛЬНАЯ СПРАВКА №
Дана тов. _____________________ (Ф.И.О. полностью)
в том, что он(а) вступил(а) в связь дружескую (интимную, деловую), непосредственную (посредственную), временную (постоянную), аудиальную (визуальную, аудио-визуальную), спиритуальную (телепатическую), сенсорно-двигательную
с целью: конкретной (абстрактной), реальной (ирреальной), тайной (явной), необдуманной (заранее предусмотренной), обговоренной (не обговоренной), познавательной (исследовательской), эстетической, лечебной (профилактической), научной (фантастической, научно-фантастической), возвышенной (низменной), меркантильной (бескорыстной), информативной, коммуникативной, воспитательной (развивающей, учебной), филантропической (мизантропической),
используя средства: индивидуальной защиты (массового поражения), механические (физические), физиологические, химические (бактериологические, ядерные), внутривенные одноразовые (многоразовые), примитивные (сложные конструкции), подручные (приобретенные заранее), реальные (мифологические), традиционные (нетрадиционные), канцелярские и др. товары широкого народного потребления (уточнить), приобретенные (данные богом – уточнить), а так же средства наглядности (уточнить)
и методы непосредственного воздействия (участия), индивидуальный (групповой, коллективный), дистанционного управления, учтенный (не учтенный) советской дидактикой (несоветской диалектикой), гипнотических пассов (телепатических блоков), вагинальной интроспекции сверху (спереди, сзади, на боку) агрессивного вторжения (мужественной защиты, самообороны без оружия, каратэ, у-шу, кунг-фу, дзю-до, бокс, американский футбол)
с результатом конструктивным (деструктивным), ожидаемым (неожиданным), прямым (косвенным), без результата, удручающим, экстатическим, приведшим к летальному исходу (полному выздоровлению), капитуляции (овуляции, зачатию, родам, выкидышу, аборту), обогащению (обнищанию абсолютному/относительному, духовному/материальному, полному и безоговорочному, временному/постоянному), прочным (непрочным), удовлетворительным (неудовлетворительным), полной потере памяти (полному восстановлению дыхания), моментальным (ожидаемым в будущем), без последствий (с последствиями дурными/позитивными), осмысленным (бессмысленным).

Число.
Подпись.
Место для круглой (треугольной, двояковыпуклой) печати.
Диля Чучина и Аня Зухрина

P.S. Чуча и Зухра ужасно пёрлись от своего творения и весь вечер разыгрывали из себя писательниц: пили коньяк и говорили рифмами.

№ 146.
Писано там же, 22 сентября.

В эту ночь явилась ко мне покойница баронесса фон В*** и сказала: «Здравствуйте, господин советник!»
Вера Павловна.

Со мной происходит нечто очень странное. Снятся мне преудивительные сны. Ты уже обратил внимание, с какой меня самого поразившей легкостью пережил я смерть Старой Графини. Но события тех дней еще не суть удивительны. Недели полторы спустя после похорон было мне мрачное видение во сне: словно как Старуха – уже труп с негнущимися ногами – пытается убежать от меня. Я же, наученный Э.Т.А.Гофманом общению с привидениями, протягиваю десницу и, творя знамение, говорю непослушными губами: «Кто звал тебя? Уходи, откуда пришла – заклинаю тебя!». Слова эти я произнес вслух, отчего и проснулся. Тут же я заговорил сон, следуя указаниям, даденным мне самой бабкой еще при жизни. Я сказал: «Сон да ночь – ступайте прочь, куда ночь, туда и сон, во имя Отца и Сына и св. Духа. Аминь».
Но и это не удивит скептика. А вот потом и начинается самое интересное. Бабка с той поры снилась мне каждую ночь – не в кошмарах, а в бытовых сновидениях. То она моет посуду, то просто проходит мимо меня, не принимая участия в сюжете сна, то она у окна сидит как обычно. После этих снов я вставал легким и бодрым. Ощущения утраты, которого я ждал, так и не возникло. Бабка словно бы и не ушла никуда – просто тем, чем она обычно раздражала меня днем, она стала забавлять меня по ночам.
Но вот еще что странное стало со мной твориться. Кажется мне, что Старуха словно как порой делает за меня что-то моими руками или говорит моим языком свои слова. Это проявляется в мелочах – но только они-то и ценны. Вот, скажем, раньше, поднимая трубку телефона, я никогда не делал этого длинного и старомодного бабкиного вступления: «я слушаю вас» Я говорил «алё!». Теперь меня так и тянет ошеломить звонящего этой академической гиперкорректностью. Или еще: весь огуречный сезон Старуха донимала меня: «Съешь огурчик, освежи рот». Был огурец – были слова. Теперь бабка померла, а слова остались. Протягивая кому-либо пол-огурца, я не обхожусь без этой глупой старушечьи-заботливой фразы.
Наконец, когда я режу капусту, кочерыжку я должен отдать. Я заботливо очищаю ее и отдаю. Ребенку, приятелю – кому-нибудь. Бабка всегда так делала.
Вот какие удивительные дела творятся в Сумбалистане.

№ 147 (Дмитрию Зинченко).
Писано там же, 22 сентября.
– Заинька…
– Чего?..
– Зайчик!..
– Ну что тебе?
– Заинька…
– Ну что, что?!
– Ты что такая грустная?
– Я грустная? Это я грустная? Значит, такая я тебе не нравлюсь? Значит, тебе хотелось видеть меня не такой? Если ты пришел, так ты мне на задних лапах плясать прикажешь?..
– Заинька…
– Что, что?!
– Ты что такая грустная?
– Ну развесели, развесели меня, если я такая «грустная», ну, ну, давай!
– А вчера я, Малик, Пиг и Градский зашли к Юре Голованову…
– Вот видишь, у тебя и байки все одни и те же, говорить выучился, а сказать ничего не можешь: все разговоры с тобой на уровне пускания слюней. Ты совершенно не развиваешься. Блэк, ты – выпускник детского сада!
– Зайка…
– Что «зайка-зайка»?! Хватит пузыри пускать!
– Заинька, ты почему такая мрачная?
– Да потому, что ДОСТАЛ ТЫ МЕНЯ!!
Вот так и сидят Блэк с Зухрой, калякают о том о сем, проводят время в счастливой праздности. Приятно наслаждаться беседой с дорогими людьми, когда тебя ничто не торопит.
Из пионерского лагеря Блэка выгнали – не ужился с администрацией. С нашей педагогической тусовкой у него тоже не сложились отношения – все о нем говорят не иначе, чем с сардонической улыбкой, а чаще и вовсе не говорят. В институт Блэк, конечно, не поступил. Кое-как написал сочинение на тройку , а русский провалил с позором. Потом очень долго мы пытались устроить его на работу. Мальчик работать не хотел, громко разговаривал с мамочкой. Мы утешали тетю Нону, а она плакала и кормила нас армянскими национальными яствами с кинзой и грецкими орехами. Теперь Блэк устроился работать учеником реставратора народных инструментов, ворует на работе сопелки и приносит их Зухре. Та сначала радовалась, что Блэк встречает ее всякий раз, как она возвращается из школы домой, а теперь огорчается, потому что это – евридей. Каждый день сидит он напротив и ведет одни и те же разговоры. А Зухруша волком воет, пока что, правда, не вслух.
Мальчик, надо сказать, сильно изменился с первых дней знакомства. Речь его стала гладкой и образной. Он прилюдно отрекся от своих россказней о разгульной половой жизни. Он стал мягок, ненавязчив и деликатен. И смертельно скучен. Мы, жестокие, сорвали его, бедный полевой цветок, чтобы цветом, ростом его насладиться, впитать простые, безыскусные ароматы его и… бросить под лучи палящего солнца в пыль дороги. Не по-доброму это? А что делать? Скука, знаешь ли. Вот и кровь пьем от скуки, от тоски. И не цепляют за душу робкие звуки когда-то дорого голоса:
– Заинька… зайка…


№ 148.
Писано там же, 2 октября.

Солнце опустилось на западе в глубокую чашу – занзибарский шах овладел небом и взошел на престол из эбенового дерева. В небе погасло пламя красного тюльпана, и тысячами голубых нарциссов вспыхнули звезды. Спрятались под покровом земли чаши курильниц, воздух напоен благовонным мускусом, мир – чистой амброй. Во всех концах темного небосвода появились звезды, среди ночного мрака засияли ночные светила. Наступила ночь.
«Амир Арслан»

МОИ ХИМЕРЫ.
Когда их нет рядом, я просыпаюсь и вою от безудержной тоски – одинокий волк в белом безмолвии пустой кровати. Тогда я в ярости бью руками по торосам подушек. Но вот они втекают в комнату, обдавая меня дымным дыханием, и горячей тяжестью ложатся подле, сминая безотрадную жесткость простыней. Боясь спугнуть их неосторожным вздохом, я жду, объятый вожделением, что, может быть, в томной полудреме они прижмут меня к своему сильному шерстистому телу, и тогда я, мелкий зверек, с ласковым рычанием обниму их грудь своими серыми мягкими лапами, не выпуская когтей. Я любуюсь их вывернутыми красными веками, словно невзначай, во сне ища места, задеваю рукой их гладкие ветвистые рога. Босой стопой я ощущаю шершавость их теплых копыт, с робкой нежностью вдыхая смрадные ароматы их молодого тела. Я согласен вместе с ними стареть.
А когда они умирают, я подбираю и храню их высохшие, как урюк, сморщенные трупики в картонке с письмами и южными растениями.

№ 149 (Тадеушу Янишевски, артисту «Театра Восьмого дня»).
Писано там же, 16 октября.
Здравствуй, дорогой Тадеуш! Не могу сказать, в каком тяжелом состоянии сейчас тебе пишу. Сразу хочу попросить, чтобы содержание письма осталось известным только тебе – я не хочу расстраивать наших друзей. Нехорошо вместо приветствия начинать письмо патетической речью, но что делать, пойми, я сейчас необходимо нуждаюсь в совете, и мне кажется, что никто, кроме тебя, мне помочь не сможет
Думаю рассказать все по порядку. После Петербурга в жизни нашего коллектива случился ряд перемен. Первое: после неудачной попытки создания нового спектакля заглохла творческая жизнь, многие временно (хочется думать) отошли от занятий театром. Второе: Кирилл ушел от Марины. Бог им судья, в этом разрыве никто не был виноват. Это губительно отразилось и на работе Кирилла в театре (с ним остались Ирена, Ира, Елка и я, Марина тоже продолжает посещать занятия). Исчезло творческое настроение, сократились репетиции. Думая развеять депрессию, в которой пребывает Кирилл, я познакомил его с моими друзьями – людьми порядочными и глубоко образованными. В их кругу он нашел женщину, которую смог полюбить. Некоторое время продолжалось его шаткое счастье. Кирилл ушел из Марининого дома, который они вместе снимали за гроши, и, вынужденный обстоятельствами, жил в течение месяца либо у меня, либо у моей подруги. Он забрал со старой квартиры то немногое, что принадлежало ему лично. Прочим помогли ему мы. Великие трудности предстояли с устройством Кирилла на работу – дело в том, что он уже около полугода нигде не работает и живет случайными заработками. Не меньшие трудности с поисками жилья – прописан Кирилл со своей матушкой – первостатейной сукой, всю жизнь проведшей в заботах о собственном благополучии. С Кириллом она не разговаривала уже 1,5 года, так что вопрос о его с ней совместном жительстве стоять не может.
Множество этих и других проблем Кирилл не в состоянии решить самостоятельно. Обычный для него универсальный выход из любой сложной ситуации – бегство. Во всякий жизненный период он винил в своих несчастьях обстоятельства и никогда себя. Был виноват социальный круг – он сделал попытку убежать от него – оставил работу, пошел в театр. Была виновата семья, и он ушел от нее, злая жена – и он бросил ее. Теперь, под грузом тягостных проблем, его ненависть вызвал существующий в России строй. Ему кажется, что все его беды происходят от несчастного стечения обстоятельств, определившего его жизнь – он родился в России. С каждым днем эта мысль все прочнее укрепляется в его сознании. И выход из этого положения традиционен. Бегство. Куда? В Европу.
Он увещает меня составить ему компанию. Тадеуш, милый, дорогой, скажи мне, пожалуйста, кому мы там нужны? Два двадцатилетних мальчика с амбициями? Кто такой мой режиссер, Кирилл? Образование среднее. Специальность – починка кодовых замков (которые только в России и есть). Знание иностранных языков – ноль. Материальное положение – ниже нуля.
Он загорелся идеей создания собственного театра в европейской стране. Он предполагает, что, наняв менеджера (??), мы сможем устроиться, заинтересовать зрителя. Тадеуш, у Кирилла было тяжелое детство. Никто никогда не брал на себя ответственности за его воспитание, он рос без родительской ласки, как трава в поле. И сейчас, когда он вырос, он не знает, что такое ответственность за доверившихся тебе людей. Он не режиссер, а дитя. И быть при нем артистом, значит быть нянькой при милом, красивом, но – увы! – холодном и эгоистичном ребенке. Он хочет эмигрировать. Мои контрдоводы не действуют на него и скоро, должно быть, начнут раздражать. Оставив в стороне разговор о том, насколько порядочно оставлять ради эскапизма агонизирующую Родину, скажу, что боюсь за него, что он неминуемо пропадет там, как пропал бы здесь, если бы не его немногие друзья. Там же у него нет никого.
Дорогой Тадеуш! Прошу, подробно расскажи мне о судьбе русских эмигрантов в Европе. Насколько реальна возможность не имея специального театрального образования работать артистом? Тем более, иметь собственный театр? Кем там вообще можно работать, не имея специального высшего образования? (Из всех наших высшее образование имеет только Марина – учитель, и я в скором времени получу филологический диплом). Какое отношение к эмигрантам у властей и общественности? Насколько актуальна проблема жилья и так далее. Пожалуйста, напиши мне об этом, так как Кирилл необдуманным поступком может обречь на унизительное существование не только себя, но и любящих его людей.
Прошу простить меня за печальный тон моего письма, ничего поделать с собой не могу – я очень волнуюсь за судьбу нашего театра.
Милый Тадеуш! Мне очень жаль, что я напрасно написал это письмо, так как ты не понимаешь по-русски и не сможешь ответить мне. Кроме того, я потерял твой адрес, который ты любезно оставил мне на прощанье. Но если у тебя все-таки возникнут какие-то соображения, которые могли бы меня утешить и вселить в меня надежду в состоятельность наших с Кириллом жизненных перспектив, напиши мне, пожалуйста: СССР, Москва – 501, до востребования
Дежурову Арсению Станиславовичу

№ 150 (Дмитрию Зинченко).
Писано там же, 20 октября.

Мне приходится жить с родителем. Когда люди живут вместе – все равно, отец ли это с сыном, муж с женой или брат с сестрой, они уже не могут притворяться вежливыми, что так легко во время десятиминутного визита.
Б.Шоу. «Профессия миссис Уоррен».

42м (11м, 19 и 11м), кухня 7м, 7 эт. 9 эт. панельного дома, лифт, лоджия, мусоропр. Веерная ул. На две одноком., кр. 1 и посл. эт.
«Бюллетень по обмену жилой площади» №75 (11 октября 1989)

Ты даже и представить себе не можешь, насколько это все сложно. Первый этап сложностей, ныне (тьфу-тьфу) преодоленный, связан был с матерью. Как-то она сказала мне, что я уже взрослый и вправе сам решать, с кем мне жить. Тогда она еще не отдавала себе отчета, насколько все серьезно. Спохватилась она в конце августа, как раз накануне наших с ней дней рождения. Она ходила со скорбным выражением лица, отказывалась от еды и очень холодно приняла мои подарки. По радио в этот момент, разумеется, по-моему, каждые четверть часа исполняли песню с припевом:
Все умеют делать наши мамы,
Только не умеют не стареть…
Я поддерживал силы телефонными разговорами с Зухрой (Чуча в это время была в Польше). Зухра подтвердила, что средства массовой информации всегда подкидывают подлянки во время разборок с родителями. Например, Зухра давно уже хочет избавиться от опеки тети Эльзы (Зухра прописана одна в двухкомнатной квартире на Ленинском пр-те, а тетка Эльза – в Кокосове ). Зухра подкатывает к ней издалека, но мать сразу раскусывает ее.
– Вот выйдешь замуж, тогда делай, что хочешь.
– Я никогда не выйду замуж! – плачет Зухруша, топая ножками.
– Ага, ага, испугалась! – хохочет тетя Эльза. И потом добавляет мрачно:
– Я знаю. Ты меня сдашь в инвалидный дом.
Некоторое время обе, обдумывая сказанное, смотрят без слов на экран телевизора. И всегда, всегда в это время показывают престарелых в богадельне. Кротких, полуслепых, трясущихся старушек и слезящихся старичков. Тетя Эльза с укором смотрит на Зухру. Зухра ерзает, а потом идет в ванную и бьется там в истерике, роняя бутылки с шампунем и дезодоранты, а тетя Эльза, сразу придя в приятное расположение духа, кричит из комнаты что-то вроде того: «Ну что, разъехаться захотела? Сгноить мать думаешь?». И затем, хохоча и напевая, идет пить чай.
Когда моя мать поняла, что я не уступлю, она смирилась и поручила мне заниматься всеми обменными делами. Я же, как ты знаешь, рохля, ни на что путное квартиру не разменяю, так что весь груз забот вновь пал на маменькины плечи. Варианты возникают и лопаются. Казалось, вот-вот мы пойдем и получим ордеры, все было так чудесно, как вдруг умирает один из съезжающихся – полный облом. И главное – с судьбой никто не спорит, не ропщет на нее никто. Ох, беда! Знаю только одно – что мне нужно жить одному. Чье-либо присутствие станет мне рано или поздно непереносимо. Хотя, как знать?
Лист заканчивается, а еще на один меня не хватит. Так что, привет!
А.Д.

№ 151 (Сергею ЖУКОВИЧУ, артисту Ленинградского ТЮЗа им. А.Брянцева).
Писано там же, того же дня.
Сергей, здравствуйте, это Арсений. Полтора года я не имел возможности Вам написать. Вернее, не о чем было: дела мои продвигались хуже некуда. Как Вы понимаете, сколько я ни бился рогом в двери институтского начальства, сколько ни пил чаёв в педагогической части Центрального детского театра, воз, традиционно, и ныне там. Вы, человек умудренный опытом, сказали мне в нашу встречу, что все охотно будут вести со мной разговоры около проблемы, но ответственность на себя никто взять не захочет. Так и случилось. Куда бы я ни пришел, все меня начинали обнимать-ласкать, говорить, что вот, дескать, наконец-то у нас появилась творческая, деятельная молодежь, активная, с инициативой, с огоньком, мол, я продолжу начатое прежними поколениями дело (?) и проч. Я уходил из каждого нового кабинета окрыленный, в карманы моей курточки напихивали прянцы да баранцы, махали белыми платками и оттирали набежавшие слезы. Дуры все.
С течением времени положение на филфаке МГПИ не изменилось к лучшему. /…/.
Вот это я все к чему. Сейчас я готовлю публикацию о необходимости преподавания актерского мастерства как предмета в педагогических институтах. Не мне им тешиться, так пусть хоть внуки мои порадуются. Прошу, напишите, как у Вас там дела? Расскажите о Вашей методике, о разработанной Вами программе. Если, конечно, у Вас будет досуг. /…/ Напишите про все, что сами считаете важным, помогите мне с аргументами – хочу ущучить столицу.
Вы говорили мне, что работой с детьми над актерским мастерством должен заниматься обязательно профессионал и обязательно имеющий практику в театре. Но где его взять, профессионала-то? Вы меня простите, грешен, но я работаю в Доме пионеров руководителем детской театральной студии. Самая большая и добросовестная группа – начальная школа. Что с ними делать? Первые три занятия увлекли их новизною, а дальше? В течение первого часа им хочется порезвиться, побегать, поорать, а ко второму часу внимание рассеивается, глаза становятся мутными, пальцы в носу… Ездил на Воробьевы горы во Дворец пионеров за консультациями. Говорят – сами не знаем, что делать – там просто малышей не набирают. Может, Вы что присоветуете?
Летом я был в Петербурге с «Караваном мира» в составе «Театра Восьмого дня» (Италия/Польша). Я с ним, знаете ли, подружился в Москве, так они позвали меня играть в спектакле. Представляете, какое счастье для студента педагогического института? Город Ваш полюбил ужасно, позорно изменил Москве. Зайти не мог, очень много работы было, так и пробыл большей частью все время на Елагином острове. Вам не нужна книжка Альбера Камю? Там «Посторонний», «Чума», «Падение», «Калигула» и эссе. У меня лишняя, хотите?
Всего доброго.
Арсений Дежуров

152 (Дмитрию Зинченко).
Писано там же, 13 ноября.

Между тем одни кричали одно, а другие другое; ибо собрание было беспорядочное, и большая часть собравшихся не знали, зачем собрались.
Деяния Апостолов 19, 32.

Наконец и я обзавелся своей маленькой вселенной. Я очень боялся, что на набор ко мне придут исключительно толстые прыщавые девочки. Так оно и случилось. Едва я вошел в школу, как навстречу вышли три одинаковые толстые сонные девочки с вулканической кожей и стали канючить, что сил их нет больше ждать, и можно они ничего наизусть читать не будут, потому что не знают. Я их отправил на пока в буфет, и больше они не пришли. Фурор я произвел в первый же день, все в меня влюбились, и дамы и дети. Толстые рыхлые старшеклассницы побежали выдавливать прыщи. Записалось ко мне народу: старшие классы – 9 чел., 6-е – 8-е классы – 10 чел., 4-е – 5-е – 2, начальная школа – 42 человека! Что касается группы 4-х – 5-х классов, то она просуществовала всего одно занятие. На него пришла девочка – Маша Казакова. Одна. Я добросовестно прозанимался с ней полтора часа и считал себя героем. Вечером ее мама позвонила моей патронессе Елене Давыдовне и дрожащим голосом пролепетнула, что ей все про меня известно. Что меня за пьянство выгнали из аспирантуры, и теперь я хожу по школам, имея порочные наклонности, и растлеваю малолетних гимназисток. Маму кое-как утешили, но больше Маша Казакова ко мне на занятия не приходила. Мне было сделано внушение, и с той поры я пытался сдерживать мои пагубные страсти в отношении этих нежных, розовых гимназисток.
В столь же глупой ситуации я оказался, когда сдуру решил провести у себя на дому занятие по гриму. Мои коллеги чуть не поседели. Со мною была проведена разъяснительная беседа, в результате которой я расплакался, повыкидывал яды, самострелы, пачки презервативов, кассеты с порно и пол-литры перваку, да и вообще зарекся от каких-либо контактов с молодежью, кроме урочных. Записавшиеся ко мне дети не очень хорошо поняли, зачем пришли. С первачками я играю в подвижные игры, а со старшими пытаюсь поставить дамский спектакль (как ты понимаешь, коллектив представлен более актрисами, чем актерами). Все мои актрисы мечтают сыграть д’Артаньяна.
Я работаю в школе как выездной член Дома пионеров. Директриса у меня – крэзи. По-моему, она вообще ни во что не въезжает. Ех.: захожу я в кабинет. Все взгляды, естественно, на меня (представляешь себе коллектив Дома пионеров – две дюжины тётек с обкусанными ногтями, в съехавших чулках и с пережженной «химией»). Я гиперкорректно кланяюсь, моя новая директриса отрывается от дел и говорит, с трудом подбирая слова:
– Я, э-э-э… представить хочу нашего нового… мнэ-э… сотрудника. Миронов Анатолий Владимирович.
Я. Дежуров. Моя фамилия Дежуров.
ОНА. Да-да. Миронов…
Я. Меня зовут Арсений Станиславович. (Вторично кланяюсь.)
ОНА. Арсений Станиславович Миронов. Садитесь, э-э-э… сюда вот…
Какая-то дряблая и очень бородавчатая женщина со съехавшим на сторону пучком делала доклад о попытке работать в Клубе интернациональной дружбы. Черноглазая креолка лет сорока пяти пыталась проникнуть мне взглядом за воротник рубашки. Облизанный юноша-комсорг с перхотью на воротничке ловил мой взор мягкими, лучащимися глазами. Я чувствовал себя как на собрании нудистов. Меня попытался спасти Э.Т.А.Гофман своим романом «Эликсиры сатаны», и я уже было совсем углубился в чтение, как вдруг меня отвлек резкий голос завуча: «Уделять надо внимание интернациональному воспитанию! Национальностью теперь надо гордиться!». После этого я уже не мог сосредоточиться на чертях и монахах. Но ко мне, по счастью, уже утратили интерес. Разговор зашел о деньгах. Встал бородатый кружковод «Итальянской культуры».
ОН. Можно мне обратиться с вопросом?
ДИРЕКТРИСА. Э-э-э… мнэ-э-э… вот здесь хочет обратиться с вопросом кружковод… э-э-э… Анатолий?
ОН. Александр.
ОНА. Александр Витальевич.
ОН. Викторович. У меня такой вопрос. Вот наш кружок никакого дохода не приносит и приносить не может. Однако родители кружковцев готовы добровольно вносить в бюджет кружка пожертвования, чтобы обеспечить хоть какую-то материальную базу. Согласитесь, что говорить о культуре Возрождения сложно, сидя в десятиметровой каморке на ободранных стульях!..
ОНА. Спасибо, спасибо, дорогой Александр Витальевич, что вы подняли этот вопрос! Сейчас так нужны, так нужны подобные акции милосердия! Вы знаете, я была в этом интернате, у наших подшефных. Обливается кровью сердце, когда смотришь на этих бедных сирот на осыпавшуюся штукатурку… Да, вы спрашиваете про пожертвования. Нужны ли они? Конечно, нужны. Мы сами чувствуем себя лучше, когда делам доброе дело. И если кружок итальянской культуры может приносить доход, то, конечно, без разговоров, мы оформим ваши, пусть незначительные, пожертвования детям-сиротам и детям родителей, лишенных родительских прав!..
Я схватился за голову. Мне казалось, что сейчас раздастся трубный глас или разверзнутся хляби небесные. Другие оставались спокойны – комсорг рисовал зайчиков, креолка облизывала губы. Собрание длилось три часа, а потом они стали что-то делить, кажется, продуктовые заказы, в которые входило две банки лосося. А потом они заставили меня пить с ними чай. Удивительно, как они сохраняют внешнюю трудоспособность, выпивая такое количество воды?
Мое второе начальство нисколько не лучше. Директриса в школе – сущая ведьма. Моя патронесса Елена Давыдовна так ей и сказала: «Татьяна, ты ведьма». «Если ты еще так скажешь, – с чувством, глядя разными (зеленым и карим) глазами в робкую душу Елены Давыдовны прошептала директриса, – такие слова, у тебя отсохнет язык». Больше Елена Давыдовна никогда так не говорила. Боится. Я после разговора с директрисой всегда сплевываю и дую на плеча.
Сейчас заболела Ирина Серафимовна – хватил инсульт на уроке. Она уже давно проявляла некоторые странности, не свидетельствующие о здоровье. Сообщила, к примеру, что у нее соседи пипеткой духи отсасывают. Меня поставили на замены в ее классы. Я же зарекался, что больше не буду связываться с педагогикой! Пусть, ладно. Но уж это последний год. Вот, бог милосерд, окончу вуз, и уж больше никогда, никогда, пусть в ногах у меня пресмыкаться будут, умолять – никогда никого ничему не буду учить.
Дети от меня в восторге, я их ненавижу. Что я делаю в школе – не знаю, да и остальные, по-моему, тоже. Боюсь, что меня ждет судьба Ирины Серафимовны.
Приежжжай скорей!

№ 153.
Писано там же, 18 ноября.

Два друга-дурака друг другу не опора,
На смену дружбе их вражда приходит скоро.
Насир Хосров

Монодия
Сцена представляет собой лестничную площадку подле квартиры Арсения. Чуча стоит при двери квартиры (без слов), Кирилл – у лифта (без слов). Арсений между ними.
АРСЕНИЙ (с пафосом). Кирилл, я так внезапно оторвал тебя от дел, потому что понял, если мы еще хотя бы день будем молчать о наших проблемах, следствием этого может стать разрыв более тяжкий, чем он будет после настоящего разговора. Не знаю, да и, честно говоря, теперь мне уже все равно, как будут складываться наши дальнейшие отношения – и с тобой и с моей, по всей вероятности бывшей, подругой Зухрой. Я знаю, в мой адрес брошено обвинение, что я вмешиваюсь в вашу личную жизнь. Я категорически отклоняю его. Во-первых, вы взрослые люди; если ваши чувства достаточно сильны, то вряд ли на них окажет серьезное влияние чье-либо давление, если бы даже такое наблюдалось с моей стороны. Во-вторых, мое участие в вашей жизни было обусловлено с одной стороны тем, что я связан с вами давней дружбой, а с другой стороны – Кирилл,

Друга выбрать человек старается,
Чтобы в выборе вовек не каяться.
Насими

будучи возлюбленным моей подруги, ты по-прежнему живешь в доме моей матери, под одной со мной крышей. И, наконец, в-третьих: не ты ли встал между мной и Зухрой? Не Зухра ли стала невольной разрушительницей нашей с тобой восторженной дружбы? Сегодня я теряю двух друзей, вы – одного. Кто из нас несчастнее? Я помню недавнее время, когда мне приходилось делить твою привязанность с твоей бывшей супругой, чего она не может мне простить до сих пор, и я не хочу, чтобы это повторилось вновь. Я не ставлю тебя в условия выбора, ибо смешно говорить о выборе между старым другом и новой возлюбленной.
С некоторой поры я начал лгать тебе, что останусь артистом в твоем театре. Теперь могу сказать, что я не верю в то, что у тебя будет собственный театр. Я не верю в это потому, что ты не совершенствуешься как режиссер. Если в начале работы я понимал, что в этой области знания ты осведомленнее меня, то теперь я вижу, что твоя работа непрофессиональна. Если бы ты действительно задался целью создать свой театр, ты бы уже учился в институте или занялся самообразованием. Не грустно ли тебе вспомнить, что на первом же отборочном туре в Щукинском училище ты просто не смог прочитать комиссии отрывок текста, так как не знал ничего наизусть? Сам я не считаю себя способным возглавить театральный коллектив. Но я не могу посвятить даже год или полгода жизни бесплодной работе с тем лишь, чтобы потешить твое самолюбие химерами о «собственном» театре.
Далее. Я не могу остаться с тобой рядом как артист и по той причине, что знаю – тебе все равно до нас. Если бы тебе была небезразлична судьба твоего коллектива,

Нехватка в друге разума и знанья –
Нет тяжелей для дружбы испытанья.
Дакики

лично каждого из твоих друзей, ты бы не допустил развала студии, чтобы от твоей труппы, в начале сентября насчитывавшей двенадцать человек, осталось трое: твоя бывшая жена, которую удерживает возле тебя еще не угасшее чувство, и две твоих подруги, одна из которых ничего не понимает в твоей работе, робея сказать об этом открыто, другая же сама взвалила на себя груз режиссерской работы, переводя в доступную для слушателей форму твои указания, на 80% состоящие из облизывания волос, обгрызания ногтей и заменяющих слова жестов, словно ты гладишь многообразных воображаемых кошек. Если бы ты ощущал себя режиссером, ты не позволил бы себе в присутствии коллектива отлынивать от простейшей физической работы, ты бы не позволил себе в присутствии своих актеров и наших гостей из Польши напиваться, теряя человеческий облик. Когда я понял, что мой режиссер накануне спектакля может оказаться попросту пьян (вспомни, ведь такое уже было в Омске на гастролях театра МГУ!), я решил, что отныне не смогу говорить серьезно о создании театра не то что в Европе (на что я смотрю как на запоздалый инфантилизм), но даже здесь, в России, потому что я знаю, ты не чувствуешь ответственности за нас.
Продолжая разговор об ответственности, позволю себе задать вопрос: знаешь ли ты, что сейчас с твоей сестрой Майей? Если ты не знаешь, какой образ жизни ведет сейчас Майя, по существу еще полу ребенок, я назову тебя эгоистом. Если же ты знаешь о том, что она встала на путь порока, и не пытаешься спасти ее, я назову тебя подлецом. Выбери то, что тебе нравится, или, вернее, что более соответствует истине.
Я знаю, какое глубокое впечатление произвела на тебя прочитанная мной вам недавно статья Жан-Поля Сартра об

К тому не привяжись, юнец,
Кто стать не может другом настоящим.
Получше приглядись – ведь и хромец
Сначала кажется прямостоящим.
Асади Туси

экзистенциализме, в особенности проповедь эгоизма и внутренней свободы человека от всяческих обязательств по отношению к окружающим. Но друг мой (позволю себе все еще так называть тебя), тот же Сартр сказал, оценивая свое программное произведение «Тошнота», что оно ничего не весит по сравнению со страданиями голодного ребенка, а о внутренней свободе, что свободный человек берет на свои плечи ответственность за судьбы мира. Ощущаешь ли ты на себе эту ответственность? Да и можешь ли ты назвать себя «свободным», если с того момента, как ты стал взрослым, ты жил сначала на содержании своего друга Вани, затем своей жены и теперь, вот уже второй месяц, моем и моей матери? Ты говорил, что принадлежишь сам себе и волен распоряжаться сам своей судьбой. В этом я не могу с тобой не согласиться. Но Кирилл, если твоя не забота о себе вызывает у других слезы и вынуждает их взять на себя ответственность за решение твоих проблем, тогда, быть может, ты что-то не совсем верно рассчитал? Может, пересмотреть свои позиции? Тезис разумного эгоизма: «Заботясь о себе, мы заботимся о ближнем». Я не стану перечислять все те блага, которые я сделал для тебя, это не этично. Но это еще и бессмысленно, потому что глупо рассчитывать на слова благодарности – ведь ты никогда ничего ни у кого не просил. Я открываю дверь:
– Здравствуй, Арсений.
– Здравствуй, Кирилл, как дела?
– У меня все хорошо.
– Ты куда сейчас?
– Да, наверное, в твоем подъезде переночую…
Возможно ли, чтобы после такого диалога, который я нарочито утрирую, я отпустил бы тебя? Ты ходишь в летних легких сандалиях в октябре, при первом снеге,

Нет хуже тех, кого грызет забота
Извлечь из дружбы кроме дружбы что-то.
Джами

Покуда Коринна не отдает тебе дорогостоящие туфли своего мужа. Во что они превратились теперь, через три недели? Это закономерно – ведь ты их не заработал. Ты ходишь в разорванном свитере под дождем, покуда я не одеваю тебя в свой скудный гардероб, о состоянии которого ты тоже никогда не заботился. Не задумываясь, ты берешь обноски у своего друга Вани. Действительно, ты ничего не просишь, но это – худший вид попрошайничества.
Вот уже второй месяц ты живешь в моем доме, о чем, опять же, не просил меня. Сам я предложил тебе кров то поры, пока ты не определишься в жизни. Идя на это, я полагал, что тебе, как утопающему, достаточно протянуть руку, чтобы ты выбрался из пучины. Тогда я не думал, что протягиваю тебе не руку, а шею. Тогда я полагал, что оказываю услугу другу, хотя даже и назвать услугой мои действия было невозможно: то, что ты должен был жить у меня, было для нас самоочевидно. Но я и представить себе не мог, что ты в моем доме будешь не братом, а параситом. За прошлый месяц ты не приложил ни малейшего усилия, чтобы устроиться хоть на какую-нибудь работу. Ты понимал, что при всей любви к тебе меня и моей матери, нам сложно было мириться с тем, что твое пробуждение совпадало с концом ее и началом моей работы. Когда я попытался обратить на это твое внимание, ты раздраженно ответил, что моя мать, по всей вероятности, считает работу артиста пустой тратой времени. Отнюдь, нет! Но Кирилл, вместе с тобой в таком же (актерском) режиме работают еще трое. После твоей репетиции, заканчивающейся у полуночи, Ира едет на другой конец города, с тем чтобы утром встать у станка – ведь эта девочка работает токарем! Рано утром Ирена

Кто стал дружить с тобой для обретенья благ –
Не друг надежный твой, а самый злейший враг.
Абу Шукур

поедет на телецентр, где будет работать до того самого момента, как ей придется, опаздывая, вновь ехать к тебе на репетицию. И Марина не проводит дни в праздности – мне ли объяснять, как непросто работать в школе. Я не могу говорить о себе в том же контексте, потому что последнее время под различными предлогами уклоняюсь от участия в репетициях.
Возможно, ты просто не можешь работать. Это можно понять. Но почему я, студент, и моя мать, пенсионер, должны содержать тебя? Ты знаешь, щедрость моей матери не знает границ и подчас доходит до абсурда. Но и ее возмутило твое времяпрепровождение. Ей не нужны были от тебя деньги, но ей нужно было, чтобы ты работал, чтобы ты был в нашем доме не приживалом, а наравне со всеми. Благодаря принципиальности моей подруги Зухры ты знал о том, о чем я не решался сказать тебе. Я вносил в семейный бюджет деньги за тебя. Но это сообщение нисколько не шокировало тебя! Напротив, ты обиделся на Зухру за то, что она сказала об этом тебе. Как-то ты говорил, что во время вашего совместного жительства с Ваней и Вадимом вы следовали коммунистическим принципам: жили на деньги того, у кого они были. Я восхищался бескорыстием твоим и твоих друзей. Но я не думал и не догадывался тогда, что за все три года вашей совместной жизни деньги-то были только у Вани!
При том, что у тебя не находилось денег на нашу семью, они обнаруживались на посторонние траты. Вспомни, как пару дней назад утром ты попросил у меня мелочь на транспорт, а вечером я случайно увидел у тебя в сумке три бутылки шампанского. Тогда мы не стали делать это темой разговора, но случай этот мною не забыт. Для меня не секрет, что ты пользуешься деньгами из наших совместных

Хоть ты растишь змею и кормишь до отвала,
Но доброту твою змея оценит мало.
Рудаки

вкладов в студийной кассе. Только, знаешь ли, друг мой, для того, чтобы делать долги чести, надо соблюдать два условия. Во-первых, для этого нужно иметь честь, а во-вторых, нужно знать, когда и из каких средств ты будешь возвращать одолженное. Не воспринимай как мелочность то, что я прошу тебя вернуть мой пай из кассы. Я ухожу из театра, а для моего собственного спектакля в школьном кружке мне нужны деньги. «Благородно» оставить их тебе я не считаю благородством по двум причинам: ты не мальчик и не калека, чтобы принимать такие дары. Если тебе нужны будут деньги, ты найдешь пути их заработать. И еще: я больше верю в будущность моей детской студии, чем твоего театра.
Я все сказал. Теперь уходи. Меня не мучает совесть от того, что я прошу уйти тебя, зная, что у тебя нет дома. Я не гоню тебя на мороз. Та двухкомнатная квартира, в которой ты прописан, пустует, твоя мать сдает ее за хорошую плату. Не кажется ли тебе парадоксальным, что благодаря тебе твоя мать получает деньги, а моя тратит? Если же ты не желаешь менять свой образ жизни, то и тогда я за тебя не волнуюсь. Я, конечно же, не отпустил бы тебя, если бы знал, что мной, Ваней и Мариной исчерпывается список населяющих Землю дураков.
После сказанного выражу надежду, что, быть может, мои слова растревожат твое самолюбие, которое заставит тебя изменить себя, а неудобства, которые повлечет за собой наш разрыв, заставят тебя искать пути их преодоления.
И последнее, что я скажу тебе, это то, что был в моей жизни такой период, когда у меня не было друга, дороже тебя.

КИРИЛЛ. А я, и немногим довольный,
В стан свой к судам возвращаюсь, трудом боевым истомленный.
Еду теперь же во Фтию! Гораздо приятней вернуться
На кораблях изогнутых домой. Посрамленный тобою,
Не собираюсь тебе умножать здесь богатств и запасов!
Все проваливаются.

P.S. Как ты считаешь, может быть, мне все-таки стоило все это ему сказать? А то я, как мямля, простился в тридцати словах. Когда же все-таки я научусь красиво излагать свои мысли?

№ 154.
Писано там же, 23 ноября.

Подержите мою ж…пу –
Я плечами потрясу.

Кирилл уже дважды назначал день премьеры. Сначала на сегодня, в субботу. Никто к этому серьезно не отнесся, так как в пятницу еще не была готова фонограмма к спектаклю. Он перенес дату премьеры на понедельник «или вторник». «Это зависит от того, когда у Иры на работе сделают декорации». Я осведомился, не боится ли он делать спектакль в необыгранных декорациях. Он только усмехнулся. Репетиции у них не часты. С четверга до понедельника Кирилл сидит у Зухры, вызывая ненависть тетки Эльзы, вторник-среда – репетиции, четверг – день рождения у Зухры, пятница – генеральный прогон, суббота – премьера? Ира вывела Кирилла на разговор по поводу дня рождения. Ах, как было неловко! Он долго и красноречиво лгал, а ведь Иришка прекрасно знала, что у него не было приступа аппендицита, а попросту он колдырял у Зухры. Не спрашивай меня только, кто раскрыл ей глаза. Хорошо, что она не стала ловить его на лжи. Это, кстати, не первый случай, когда он бросает свой театр ради пьянки. Ваня мне рассказывал, что еще прошлой зимой Кирилл оставлял нас одних заниматься, говоря, что у него ночные репетиции в студенческом театре МГУ, и бражничал всю ночь: «Душа просит!».
О каком спектакле может идти речь?
Он стал очень осторожен в общении со студийцами после нашего объяснения. На репетициях ему видимо скучно. И стало в нем проявляться что-то дворовое, беспризорное. О господи, что же с ним сталось! Авессалом! Мой Авессалом!

№ 155.
Писано там же, 26 ноября.

– Г-жа де Босеан встречалась с графиней де Ресто, – заметил старик дядюшка.
– О, только на раутах, – возразила виконтесса.
Бальзак

Был день рождения у Зухры. Надо ли говорить, что с Зухрой мы помирились на следующий же день после разговора с Кириллом. То, чего она боялась весь год (я имею в виду концепцию дня рождения) случилось. Тухляк и совковое несварение. Отсутствие харчей и левые люди. Накануне у Зухры болел живот, а в самый праздник она обожгла руку утюгом, так что не могла ни одеться, ни приготовить хоть что-нибудь. У Зухры, Чучи и меня было настроение почти сносное, потому что все осознавали комизм положения и сообщали друг другу о наблюдениях. Все делали подарки. Я подарил желтое полотенце и карандаши, Чуча – желтый шарфик и мыло, Кирилл – игрушку, сделанную руками своего дяди, Кириллов друг Ваня – бешено дорогой набор косметики, Блэк – пудреницу, два молодых человека, имен которых никто не запомнил (их пригласили потому только, что один из них в детстве ухаживал за Зухровской подругой Ковой), бутылку «Байкала» и две «Алиготе». Особенного внимания заслуживает подарок тетушки Эльзы. В разгар страстей вокруг Кирилла мне позвонила Эльза Мергалиевна и проворковала кокетливым голосом (по телефону он у нее всегда так звучит вне зависимости от настроения): «Аллё, это Дилина мама». У меня затряслись коленки: я предвидел такой разговор. Кирилл был моим другом, когда я его представил в их доме. Его тетка Эльза ненавидит, я в ее глазах – подумалось мне – просто сутенер. «Знаете что, – сказала т. Эльза, – давайте купим Диле фотоаппарат». Именно в этот момент я понял, что, по всей вероятности, никогда не поссорюсь с Зухрой.
Как мы с моим вновь обретенным врагом отреагировали друг на друга? Очень по-светски. Единственно что, руки я ему не подал. Мы потом поделились мыслью с Зухрой – Кирилл таков, каким мы хотим его видеть.
– Скажешь, иди в сортир, – привела пример Зухра, – и пойдет. И еще вид сделает, что сам так хочет. Все так мягко, ненавязчиво. Он просто поводу не дает себя выставить…
Думается, Зухре пока не очень хочется его выставлять, потому что нет никакой альтернативы. Однако ее уже порядком подзатрахал порочный круг: школа – Кирилл – Блэк – школа – Блэк – школа – Кирилл…
Если бы я, увидев Кирилла, забил копытом и заскрежетал бы зубами, то в ответ услышал бы топот и скрежетание Кирилла. Бросься я ему на шею со слезами – и ощутил бы пылкие объятья. Я светски раскланялся и дружески улыбнулся. Что сделал он? Догадайся, исходя из «дано». Ну, разумеется!
В процессе праздника все медленно напивались. Стол был небогат. Центральное блюдо – горячие сэндвичи из мягкого хлеба и черствого сыра (авторства старика Арчибальда). Не помню, говорил я или нет, Зухра и т. Эльза чудовищно жадны, просто баснословно. Зухруша женщина весьма умная, она понимает, что это смешно – быть такой жадной – и с охотой смеется над своим недостатком. Кирилла она, однако, не кормит. Бедняжка встает со стула и снова садится, сморенный голодом. Зухруша обнимает его, плачет, но жрать не дает. Тетка Эльза однако, на него все равно жалуется. Говорит, что третьего дня он съел яйцо.
Кирилл, как я уже говорил, напивается быстро. Часу не прошло, как глаза у него стали мутными. На втором часу он громко хохотал, слушая своего бывшего друга Ваню, который под действием алкоголя забыл, что он «бывший», и текстовал наизусть матерный вариант «Евгения Онегина». Потом они вместе поехали к бывшей супруге Кирилла, Марине Васильевне, под действием алкоголя забыв, что и она «бывшая».
Вот так мило и безболезненно встретились мы с Кириллом – не други не вороги, на этой славной Эльбе, на этой дивной Сомме, на этой милой Марне, сиречь, у Зухры.
Сообща, всем нашим Великим триумвиратом думаем – надо что-то делать. В смысле, нужны новые знакомства, люди, которые могут оценить нас и которые будут интересны нам. А пока – ночь, улица, фонарь, аптека, аптека, улица, фонарь. Юношеская осенняя депрессуха переходит в юношескую зимнюю чернуху.

№ 156.
Писано там же, 27 ноября.

Маленькие дети,
Ни за что на свете
Не ходите в Африку,
В Африку гулять.
В Африке акулы,
В Африке гориллы,
В Африке большие
Злые крокодилы
Будут вас кусать,
Бить и обижать.
Не ходите, дети,
В Африку гулять!
Артюр Рембо

Мой друг, вчера у меня в гостях была Катя Красина и принесла на хвосте известие, которое вряд ли будет для тебя приятным. Ей встретился одноклассник, который лежал в военном госпитале с Молотовым. Сам-то одноклассник болел пробоиной в черепе, а вот твой друг Молотов повредил барабанную перепонку и теперь слышит звуки, производимые внешним миром, весьма односторонне. Это ужасно, т.к. ему будет сложно ориентироваться в пространстве в поисках точки звукового сигнала. Катя меня утешила, что, возможно, часть функций возьмет на себя неповрежденное ухо. Потом она, правда, добавила, что, может быть, наоборот, утратит.
Еще Катя рассказывала про свой институт. Общеизвестно, что медики циники и развратники. Так вот, Катя сказала, что в их институте невозможно учиться хорошеньким девушкам и приятным юношам. Всех их ждет судьба быть лишенными целомудрия на прозекторском столе в кабинете, пропахшем розацил-формалиновой жидкостью. За каждый зачет надо платить либо звонкой монетой, либо собственной честью. Насколько все серьезно, ты поймешь, когда я скажу, что за время обучения в институте проходят около 90 дисциплин. Еще Катя за столом рассказывала мне и Чуче про газовую гангрену, вправление геморроидальных узлов детям до года и СПИД. Девяносто процентов носителей СПИД заражаются им в медучреждениях. Катя сказала, чтобы мы не обольщали себя надеждами: не стерилизуются не только шприцы и зубные боры, но даже наконечники для клизм. Вот оно как.
С Митей Солдатовым Катя рассталась, что и было мной предсказано в письме №83. Зато Перевалов женился на булатовской кузине Коринне и усыновил ее трехлетнего сына. Коринна тотчас же уехала со своим трехлетним сыном в Америку, но Перевалова, почему-то, с собой не взяла. Теперь наш «миллионщик» сидит в ее квартире на Кутузовском и ковыряет в носе. Ира Шеремет на сносях, Воробьева на сносях, Лилька Ильина родила намедни мальчика. В моей бывшей институтской группе все повыходили замуж и что ни месяц беременеют одна за другой – смотреть мерзко. А ведь я провел в обществе этих дам лучшие дни юности… По счастью, Бравя, Чуча, Зухра, Влада держат марку и замуж не собираются. Но и те приуныли – а вдруг, когда они соберутся, и не возьмет никто? Но это они глупят.
Мораль: хвала всевышнему, что он уберег меня от сих зол, чего и тебе желаю.
Перечитывал мои письма к тебе. По временам мне кажется, что жизнь вокруг несется так стремительно, а потом глядь – ничего и не изменилось. И я все тот же, и люди вокруг меня все те же. Или все такие же… И я с ними как-то встречаюсь без радости и расстаюсь без тоски… Не знаю, хорошо ли это. Может быть, я стал буддой? Или я просто эгоистическая сволочь?
У меня все слава богу, работаю в школе руководителем детской театральной студии. Сейчас готовлю к выпуску спектакль по Брехту-Сэлинджеру-Борхерту. Кроме того работаю подменным учителем. Веду пропаганду православия, насколько мне это дозволено (не администрацией школы, а квалификацией). Мама чувствует себя хорошо, вышла на пенсию, работает по-прежнему. Ты что-то давно не пишешь. Напиши, как ты там. Наши все спрашивают, нет ли от тебя известий. Все тебе шлют привет. Пиши, а лучше возвращайся. Храни тебя бог. В добрый час.
Арсений Дежуров.

P.S.
28.12.89 умерла Мурка