Мелодия для аккордеона

 1.

Электрички убегают, и без них мне кажется, что даже дышать уже трудно. Поезда не дают воздуху застояться, носят в себе тысячи живых душ, пролетают мимо, а я на месте стою. Чувствую себя небольшим центром Вселенной. Маленьким колышком, который кто-то вбил, отметил центр, да начал стройку. А потом забыл убрать. Так и стою. Кажется, прошла уже вся старость. Каждый поезд, проносящийся мимо, уносит частичку меня. В те места, где когда-то я была. Память уносит все доброе и злое. Словно листки календаря, что отец отрывал каждое утро. Теперь их набралось множество, и разобраться в них никто не может. Никому не дано такой власти.

Я приезжала сюда каждое детское лето. Семейная традиция выезжать в Подмосковье на дачу. И мне не было скучно только потому, что я была чрезвычайно любопытна и общительна до какого-то времени. Замкнутость и равнодушие – это вообще признак взрослости. А так как я была еще ребенком, у меня было много друзей.

Первой, кого я помню, была малиновка - Зюзю. Так я её назвала. Я болтала с ней, пока она ела хлебные крошки из кормушки. Мне тогда казалось, что ко мне прилетает именно она одна, и я решила дать ей имя. Ведь у всего единичного есть имя. Так на свете появилась малиновка Зюзю. И даже, если ко мне прилетали разные птички, среди них все равно была именованная мной пташка. Однако общения с птицей мне было мало. Ведь только люди по-настоящему умеют говорить. Ведь мало просто щебетать, нужно еще выражать понятно свои, и только свои, мысли.

Так у меня появился еще один друг. Это была женщина с черным котом. Кота, в сущности, я не любила. Он был молчалив и надменен, а хозяйка меня очень привлекала. Наверное, она слишком отличалась от моей светлой, теплой мамы. К этой женщине я никогда не обращалась по имени, всегда говорила ей: «Здравствуйте» и начинала рассказывать о своих приключениях. Она курила и внимательно смотрела на меня. Я постоянно оглядывалась, ибо мне всегда казалось, что она смотрит мне за спину. Я тогда не осознавала, что в её взгляде отражалась боль бездетной женщины.

Не вертись, послушай меня. Это зеркало.

Нет, малыш. Я не хочу смотреть туда. Просто я не люблю пустоты за спиной. Впрочем, ладно.
Такой же была она. Физически все было возможно, но было такое количество «но», что с ними в одиночку справиться она не могла. Женщина практически ничего не рассказывала о себе. Лишь однажды она обмолвилась, что когда-то была балериной.
Вот уж неблагодарная профессия. Тратить себя на красоту, в которую никто теперь не верит, а потом вдруг обрывается эта нить, и тянутся дни, где-нибудь в Подмосковье.
На Зюзю и женщине-балерине мои подруги закончились, зато у меня был друг. Мой первый мужчина. Только не нужно понимать это грубо. По его образу и подобию я слепила идеального мужчину, как сотворил нас Господь. Вот он и является своеобразным Богом всех моих мужчин.

 2.

Теперь мне кажется все черно-белым, как старое кино, да еще при этом без звука. Что-то обрывается, накладывается друг на друга. И из-за этого наложения проявляется нечто странное, близкое.

«…Сам он называл себя - Товарищ Егоров. Я просиживала около него целыми днями и слушала его рассказы о своем «красном» отце, которого я представляла себе круглым и похожим на помидор. В то время товарищ Егоров ночевал в какой-то будке на полустанке. А днем садился на станционную скамеечку со своим аккордеоном и играл непонятную и незнакомую музыку. Грохот проходящих поездов иногда заглушал его, но они ходили так часто тогда, что на это почти никто не обращал внимания. Впрочем, и на музыканта тоже никто не озирался. Только я сидела рядом, да слушала его.

Он говорил, что это французская музыка, с вздохом произнося такое волшебное слово, ставшее теперь моим детством. Это было слово – «Хранция». Франция начиналась у него с буквы «Х» именно это я и любила больше всего.
Аккордеон надрывался, расширился и сдувался, а когда мимо проходил поезд, мне совсем ничего не было слышно, ни Егорова, ни аккордеона, только шумное сердцебиение железной дороги отзывалась теплым ветром.

Товарищ Егоров любил поезда так же, как и я. Однажды он поведал мне историю своего приключения.

Был такой обычный мушиный полдень. Это когда солнце цепляется вон за ту сосну, тихо вокруг и много мух. Егоров играл надрывно плакучую мелодию, а я смотрела на его руки, перебирающие клавиши, и слушала. Только он вдруг оборвал музыку и начал скручивать папиросу из обрывка газеты и табака, смутного и таинственного происхождения. Именно тогда мне на всю жизнь понравился запах табака. Запах самосада.

Мимо нас на большой скорости проносился поезд с зарешеченными окнами. Он смотрел на поезд и тер подбородок. У меня до сих пор мурашки по коже от этого противного скрипа небритой щеки. Самосад струйкой улетал по ветру.

Потом Егоров закурил и совсем без предисловий начал говорить:
- Тогда я был совсем еще малыш, как ты. Нам с матерью пришлось уехать за границу. Она-то из белых была, а папаша из красных. Он-то нас по-тихому и отправил. Мы плыли пароходом, а потом ехали поездом. Поселились у какой-то маминой тетки, давно уже бывшей там, но такой же бедной, как мы. Мама. Она была тогда совсем молодой. И просила, чтоб я папашу называл папенькой. Я был хмурым мальчуганом и только сжимал зубы на все её просьбы. – Егоров выпустил дым через ноздри, тогда он показался мне драконом. Очень грустным и уставшим. Одиноким. Они все вымерли, остались только в книгах.

- Деньги мама почти не зарабатывала, этим занималась тетя Поля. Я, вообще думаю, что её мать когда-то согрешила и родила её не от своего мужа. Уж больно хваткой была эта Поля» – Товарищ Егоров посмотрел мне в глаза и усмехнулся. Он видел, что я его не поняла. – Она была из моего теста, деточка. – Я представила себе тетю Полю в духовке, и мне стало жутко. Ну а что еще делать с тестом?

Егоров продолжал:
– Мать я почти не видел. Она целовала меня с утра, гладила по голове и легонько отталкивала от себя. Будто бы не она должна сидеть со мной, а нянька придет и займется моим воспитанием.

- Я её не виню – Егоров хмурился. – Ее просто так воспитали, и теперь она так относилась ко мне. Но няньки ведь у меня не было, вот я и шлялся по улицам. Больше всего любил слушать одного старика, игравшего на аккордеоне. Он сидел на углу соседней улицы и целыми днями играл ту же музыку, что я играю для тебя, моя милая. Казалось, он смотрит на всех сквозь стакан – опустошенный стакан». Он остановился. Я опустила голову и пробурчала, так чтобы он не услышал: «Разве товарищ Егоров, вы играете для меня только?». Он коснулся моей щеки. Пальцы у него оказались на удивление мягкими. Словно пыль на полированной поверхности рояля.
- «Конечно, я играю только для тебя».
- «А раньше, когда я вас еще не знала?».
- «Это ты меня не знала».

Тогда, я убедилась в том, что он действительно волшебный, этот Товарищ Егоров. Ведь он знал меня, а я его нет.

Он продолжал свою историю:
- Этот старик научил меня играть только хранцузскую музыку. Но ведь я от этого не стал хуже. – Егоров бросил окурок на платформу, проходящий поезд отстукивал одну восьмушку, и я совсем не слышала, что он говорил. – Мы жили во Хранции три года. Последний год тетка просила маму работать, и она сидела по целым дням на углу дома, продавая цветы. Лето и начало осени были холодными, и мама, гревшаяся только шалью, заболела. Мне отец потом объяснил, что это была болезнь всех белых. Она называлась чахотка.

Я испуганно посмотрела на Егорова.
- У меня тоже зимой была «чихотка», но я не умерла. Значит я только наполовину белая.
 Егоров погладил свой нос:
- Нет, детка, у тебя не могло быть чахотки, и ты не белая. Этого теперь нет.

Я покачала головой, уверенная в своей правоте:
- Как же не могло быть, если была. Я почти неделю чихала. Просто тогда была неразвита медицина.

Товарищ Егоров засмеялся. Но в глазах у него почему-то были слезы:
- Деточка, у тебя просто была простуда, а это разные вещи. Когда вырастешь, ты это поймешь.
- А, когда ваша мама умерла, вам было очень страшно, и вы плакали.
- Нет, деточка, отец забрал меня, сказал, что мама и так бы умерла. Что все белые были обречены.
- Все!? С кем?

Егоров не понял моего вопроса, а потом улыбнулся.
- Ты опять все перепутала, они были не обручены, а обречены. То есть они все равно бы все умерли.
- Знаете, Товарищ Егоров, что я вам скажу. Все равно все мы белые и даже вы, и даже ваш папа.
- Это почему?
- Потому что все мы обречены.
- Кто тебе сказал?
- Я слышала, что все умирают, только я не знаю, как это.
- Ты и без того знаешь больше меня. Беги, деточка, у тебя дома чай. Московский поезд идет. Значит скоро пять.

Я молча ждала, пока люди растекутся из поезда - в поезд, а потом побежала домой. Я представляла себе Хранцию. И слышала, как Егоров играет на своем аккордеоне для меня.
Последние дни лета, я почти не появлялась дома. Зюзю перестала ко мне прилетать. По утрам я была у женщины-балерины, а в обед с Егоровым.

Однажды женщина сделала мне подарок. Она одела мне тюлевую юбку и назвала её пачкой. Я с ней была не согласна, потому что это была юбка, а не пачка. Но все равно в зеркале я была красивой. Юбку она мне подарила вместе с балетными тапочками, такими старыми, но все равно атласными и изящными. Вечером она уезжала в город и попрощалась со мной.
Я же сразу побежала к Егорову, потому что знала, что его музыка сегодня очень мне к лицу. Кстати, со своим лицом я разобралась еще в те годы, осознавая неоспоримую его красоту. Но Егорова на месте не оказалось. Его совсем не было. Я даже протерла глаза. Вроде как стена на месте, есть даже светлое пятно от рамки, а самой фотографии нет.
Приехал поезд, люди опять прошли. Я стояла посреди перрона. Маленькая, в тюлевой юбке и совсем без музыки. Это было со мной впервые. Я даже не думала о том, что мама меня накажет, за то, что бегала, и косички растрепались. Я даже не заметила, что потеряла ленту. Товарища Егорова не было.

Вечером я услышала, как мама говорила с подругой: - «Вот, как алкаши-то кончаются. Попал под поезд, только баян свистнул».

Но что значили эти слова? Аккордеон Егорова при мне никогда не свистел. А значит – это был не он? Поэтому я решила, что Товарищ Егоров отправился во Хранцию. Обидно только, что со мной-то не попрощался.

 3.

Нет, милочка, нет. Я не сплю. Я стала взрослой. Теперь я понимаю, что, значит - быть обреченной. Это значит - видеть, как все родное тебе уходит, и ты не знаешь, как это остановить. Маленький камешек, брошенный в детстве, теперь превратился в камнепад. Или когда-то оторвав первый листочек с календаря, ты уже не можешь остановиться, пока не дойдешь до последнего.

Я часто бываю здесь - на полустанке своего детства. Уж давно не играют хранцузских мелодий. Нет и товарищей в стране, нет «белых» матерей. А чахотку победили еще при развитом социализме.

Сцена приблизила ко мне многих почитателей, но отдалила родных. Теперь, когда я не нужна первым, вторые так и не приблизились ко мне. Вот почему мне больнее всего от далеких воспоминаний. Детских и почти уже не живых.

Может пора съездить во Хранцию? М-м? Как ты считаешь, малыш?