Сухарь на покутьи

Сухарь на покутьи

„Сын, давай, я буду вспоминать, а ты записуй...”
Из разговора станичников на лавочке у хаты.

Сашко отощавший за полтора месяца, проведенных в станичной больнице, вспомнил школьного друга Ивана и решил проведать его. Взяв сухарь, обернул его как большую ценность в газету, сунул в карман и вышел на улицу. Смеркало. Сверху падал на сухую промерзлую землю редкий снег. Идти было недалеко, всего каких-то три-четыре квартала прямо, а потом повернуть за угол и отмерить еще один квартал. Людей нигде не было видно; всюду царили разруха и запустение.
Отец Ивана был горшечником, и Сашко любил после школы навещать приятеля-одноклассника и наблюдать издали, как из-под сухой руки комок сырой глины превращался в кружку или крынку.
Собака не гавкнула в ответ на стук о калитку палкой и не вилезла из почерневшей от дождей будки, когда Сашко подошел к сенцам. Он опасливо вошел в хату. Там было тихо... Так тихо, что ему стало страшно. В хате как-будто не было никого, но когда Сашко присмотрелся, то разглядел в сумеречном углу Ивана. Нет, то уже был не Иван, а уже, наверное, и не человек. Он застал школьного приятеля в тот самый момент, когда тот переходил в другую неземную юдоль. Блуждающий сумасшедший взгляд, желающий захватить с собой все, на что натыкался, сияющие раскаленными углями глаза. Сашко удивлено заметил, что на него уже смотрит и не Иван, а сама смерть... Страшная, голодная смерть, прожерливая и ненасытная. Она поедала все, что привлекало ее внимание.
Сашко застыл у двери, он затаил дыхание, боясь выдать себя, но Иван-Смерть заметила и его. Она скользнула по нему взглядом и не узнав его, замершего и сжавшегося в комок, повернулась к окну, занавешенному линялой серой тряпкой.
-Боже мий ! Боже мий !- пробормотал персохшими губами Сашко, и тяжело переставляя налившиеся свинцом ноги, пятясь назад, переступил через порог. Еще мгновение, и он, оставив в сенях на небольшо подслеповатом окошке сухарь, вискочил во двор, а оттуда на улицу.
Вдоль штакетника брела куда-то Люба с цепком в руке, в старой шубе и валенках. Она как всегда часто оглядываясь и разговаривала сама с собой:
- Хотилы забрать ногу, так я не дала. Якбы я тоди ходила по хлиб?
Батько помер... Як я з ным намучилась, намаялась, набигала...Сики його натырала, а що з того... Похоронили батька. Тепер його теж нема. Никого нема, одна я зосталась...”
Ее последние слова полетели вверх, в чорное небо и где-то там зникли
словно тонюсенькие слюдяные снежинки на черной земле. Сердце сжалось от жалости к Любе, к себе, ко всем оставшимся жить станичникам. Им предстояла собрать по хатам и закопать в землю где придется тех, кого накосила за зиму черная смерть. И жить потом с воспоминаниями о страшном 1932-м...