Масленица

Мечты современного горожанина…

Давно это было, в детстве, но помню я почему-то все очень отчетливо… Может быть потому, что было мне тогда просто и интересно жить, может потому, что был я тогда по-детски счастлив. До сих пор я своим внукам рассказываю, как было прекрасно… Бегут ко мне, на колени забираются, и я начинаю.

- Жили мы тогда в деревне, помещик у нас был строгий, Поликарп Евсеич, а жена у него была добрая, всегда нас пацанят пирогами угощала да сладостями, своих детей им Бог не дал, вот она, видимо, деревенским свою любовь материнскую и дарила. А самое мое любимое время было – масленица. Ждал я ее с нетерпением, постоянно у родителей спрашивал: «Ну, когда же», - и вот она приходила.

В первый день все собирались у барской усадьбы и наряжали большое соломенное чучело, женщины тащили из дома тряпье: шаровары, юбки, платки. Сажали мы «зимушку» на колесо, грузили в телегу, и долго возили по всей деревне под звуки гармошки и балалайки. Народ танцевал, пел песни. А потом все шли на гору, где и оставляли чучело на всю неделю. Зима еще не сдавала своих позиций, вьюжила, морозила, но солнышко обычно уже грело по-весеннему. Все начинали кататься с горы, парни ухаживали за девицами: хватали ту, которая понравится и айда с ней вниз. Мы с ребятней гоняли на санках до вечера, играли в снежки. А снег был высокий, пушистый, не то, что теперь. Летел он за шиворот и под одежду, в рукавицы и валенки, а мы гоготали. И всё село веселилось, все радовались скорому приходу весны.

А на следующий день, барин заказывал нам из города театр, и мы смотрели представления с Петрушкой. Ох, и весело же было. А потом молодежь рядилась, и начинала ходить по дворам, устраивая домашние представления, пели частушки, показывали шуточные сценки, требуя взамен угощения. Вечером все вновь отправлялись на гору, и снова снег за шиворот, и снова мокрая одежда, и снова смех и радость вокруг.

Но самый любимый день – среда-лакомка, именно с нее начиналось объедение блинами. Мама с ночи начинала готовить, а когда мы просыпались, на столе уже стояла стопка дымящихся ароматных кругляшей. Ее окружали крынки со сметаной, медом и вареньем! Семья садилась за стол: дед, бабка, отец, матушка, два старших брата, я и младшая сестренка. Отец читал «Отче наш», и все приступали к лакомству. И такие это были вкусные блины, что до сих пор слюнки текут. Губы и руки у нас становились масляные, а мы смеялись, и, казалось, нет на свете никого счастливей. А потом мы с братьями бежали по знакомым и соседям, там ведь тоже можно было угоститься. Помещик выставлял перед усадьбой огромный стол с самоваром и блинами. Там мы обычно пили чай с сахаром, который был заботливо наколот в чашечку. Я всегда прихватывал незаметно несколько кусочков в карман, чтобы потом, дома, угостить деда и бабушку. Блинами в среду так объедались, что к вечеру сил уже не оставалось, мало кто выходил на гору кататься, разве что молодежь.

В четверг все веселились с новой силой. Отец возил нас в город, смотреть на балаган, там выступали разные циркачи: один гнул подковы и кидал над собой тяжелые гири, другой ловко ходил по канату, у третьего изо рта вырывался огонь. Под вечер старшие братья всегда уходили на реку, а возвращались побитые, я знал, что они ходили на кулачные бои. Верстах в восьми от нас, было еще одно село, вот и дрались из покон веков на речном льду стенка на стенку наши молодцы с соседскими. Один раз я подглядел – ужас. Все раздевались по пояс, вставали друг против друга и, под звуки гармошки и балалайки, сходились. Дрались яростно, но как-то по-доброму, лежачих не били, сзади не нападали, вдвоем одного не трогали. А потом все обнимались и целовались, пили мутную самогонку, закусывали блинами и расходились по домам. Я знал, что когда выросту, тоже пойду с братьями, и страха у меня не было, ведь это все забавы молодецкие.

А в пятницу к нам приезжала другая бабка и дед, отец всегда называл это «тещиными вечерками». Мы снова засиживались допоздна за блинами. Я любил этот день, потому что бабушка всегда привозила мне гостинцы: вязаные рукавицы или носки, а дед дарил свистульки. А еще они привозили из города сладких петушков и я, гордый, ходил по селу, под завистливые взгляды соседских мальчишек. Бабушка тоже пекла блины, у нее они получались тонкие, хрустящие по краям, и я снова объедался досыта.

В субботу мы шли по гостям, отец запрягал сани, и мы ехали в соседнюю деревню проведать родню. Там тоже были блины, и мед, и сметана, и варенье. И я всегда удивлялся, название одно – блин, но за всю масленицу мне не удалось попробовать одинаковых. У каждой хозяйки они получались по-своему: у мамы пышные, ноздрястые, масляные; у бабушки тонкие, поджаристые; у тетки тягучие. Но все они были вкусные и сладкие.

В воскресенье утром мы как обычно приходили на службу в храм, просили благословения на великий пост, а потом просили прощения друг у друга. Все просили, всё село: и помещик с женою, и батюшка, и староста, и взрослые, и дети. И все целовались, и отовсюду слышалось: «Бог простит». На душе после этого становилось как-то тепло и легко. А вечером мы сжигали чучело зимы, в костер летели оставшиеся блины, сметана, молоко, взрослые говорили: «От соблазна подальше, молоко сгорело – в Ростов улетело». Уже никто не веселился, не катался с горы, песни пели какие-то слезливые.
И мне становилось грустно, я думал: «Ну почему же она такая короткая – масленица». Мне снова хотелось блинов, снова хотелось кататься с горы, чтобы снег за шиворот, но впереди был пост, а потом целый год ожидания. Конечно, матушка пекла блины, но почему-то они не казались такими вкусными, как на масленицу.