На стылых снегах Ярославля

Все началось буднично, просто. После ноябрьских, хороших уже холодов вдруг пошла ростепель. Утром снег чавкал под ногами, а днем случилось такое веселое солнце, что из школы я пошла пешком. Этого и нельзя было делать: валенки промокли еще утром.
Конечно, она сказала: ты меня не любишь. И даже: ты не желаешь мне добра! Мне тоже хотелось спросить, где же были утром мои калоши для валенок, но промолчала – все было не в первый раз. И меня сдали в больницу.
Иногда бывают предчувствия, или что там – я не могу сказать точно, чего не бывает в больном сознании – но где-то внутри появилось то, к чему я боялась и мысленно приблизиться, холодная острая точка… Устроили меня хорошо, в третьей, самой маленькой палате, одна из стен которой сопрягалась с огромной кухонной плитой, и, когда вдруг поднялась метель, я без внутреннего сопротивления прослушала всю ее ночную музыку.
Через два дня меня, как младенца завернув в одеяло (одежда у родителей), отвезли в другую больницу. Стекла в машине были немытые, или погода такая зимняя, но в серой плоскости небольших окошек лишь иногда показывались снежинки – крупные, грязные.
И там метель билась в стекла, пожилая дежурная крикнула ей однажды: «Вот доживем до весны!..»

Как оказалась в Ярославле, не помню. Верно, стало полегче, и я принялась за свое: обошла всю больницу, к ужасу одной из сестричек глотала семь таблеток в один раз, забралась на чердак. К тому времени я уже повидала немало больниц и уже знала, что эта – самая скверная, а самое плохое то, что в ней был один-единственный ребенок – я.
Меж кухней и котельной был маленький коридорчик, темноватый, но теплый, с красной бочкой и ящиком для песка. Вот на том-то ящике и пристраивался дядька с деревяшкой вместо ноги, наигрывал на гармошке с колокольцами. Под такую гармошку обычно пелись частушки или залихватские похабные песенки, но наигрыши его были медленны и колокольцы звонили неожиданно грустно, и нежен был золотой с красным цветок повилики на планках. Сейчас мне кажется, что он был молод, но тогда – дядька, и все. Почему-то помню его голос: «По стылым снегам Забайкалья…» И колокольцы: динь, динь, динь…
Там и Новый год встретили. Приехала пожилая, грузная женщина – профессор. Меня вызвали наверх, в ординаторскую. Чужая долго вертела меня, слушала, разговаривала спокойно и просто, спросила и про мать, и про костюм к празднику. Напоследок заглянула в глаза:
- Ну что, доживем до весны, а?
Будто знала, что в том, чем кашляю, появилась красная прожилка…
А до весны дожить хотелось. Осядут под теплым солнцем сугробы, разольются лужи с плавающими по верху иглистыми льдинками, с дорожек счистят затоптанную ледяную корку, и покажется черный, мокрый асфальт… А дымящиеся крыши, а мать-и-мачеха на песке!
Это была не та маленькая городская больничка в три палаты с кухней и котельной. Большие гулкие коридоры, в которых хотелось крикнуть как в лесу – вот эхо бы покатилось! – с деревянными диванчиками незапамятных времен, на ближайшем из которых всегда сидели две старушки в черных халатах и говорили все о грелках, куда их хорошо прикладывать, и держали в руках по грелке, и прикладывали их, прикладывали…
Ко мне в палату положили женщину: у нее были белые волосы, молодая, красивая в красном халате. К ней приходила так же красивая, приятно пахнущая мылом мама, угощала печеньем безе. Я стеснялась, что они мне нравятся необыкновенно, уходила бродить по коридорам – откуда не выгонят. Народу было много, но я мешала всем: у меня открылось такое свойство – всем мешать. Устав от собственной ненужности, возвращалась в палату, ложилась лицом к окну.

Я еще приеду в Ярославль и буду зачем-то искать ту больницу, но не найду ее. Потому как помню лишь гулкие коридоры с высокими потолками, да угол стены красного кирпича, но в детстве все потолки высоки. А из кирпича в России чего только не строили..
.
Однажды утром одна из старушек сказала:
- А в одиннадцатой-то…
И я пошла посмотреть, что же в одиннадцатой. Открыла дверь и вошла. Это была такая же палата, как и наша. И на той койке, что у двери, лежал человек. Я ждала, что он мне скажет «уходи», но он молчал. Подошла к нему, что-то сказала, но вдруг поняла, что он не ответит. В первый раз близко увиделось то, что называется смертью, даже коснулась его лба и подумала, что нет в этом ничего страшного. Его открытые глаза остановились взглядом на окне. А за окном шел обычный снег января – тихий и мелкий, февральские метели еще не подали своего голоса, робкий свет пробивался сквозь верхние стекла, нижние заиндевели… Что надо было ему там, за окном, что и глаза застыли, глядя туда? Вошел кто-то из персонала и меня, конечно, прогнали.

Беловолосую Наташу выписали, и моей соседкой оказалась громкая и неопрятная женщина, которая только и могла, что жаловаться на свои болезни, охать, стонать, кричать на сестер… Я ее не слушала, и интерес ко мне иссяк.
Пытаюсь вспомнить что-то еще в той унылой, однообразной жизни, но память, как жестокое кино, показывает одно и то же…

Она приехала в будний серенький день. Мне уже принесли молочную рисовую кашу с желтым глазком растопленного масла. Заглянула одна из старушек и сказала, что меня зовут. Я поняла, что это кто-то ошибся, но выглянула.
Она стояла в конце этого гулкого коридора как куколка в своей черной шубке и шапочке. И наконец-то я закричала, и эхо откликнулось и сверху, и снизу, и откуда-то из боковых закоулков, и радостно переливалось оно, рвалось навстречу ей:
- Маа-маа-а-а!!!
Она обняла меня, сказала что-то хорошее… Она что-то принесла мне… не помню что. Спросила:
- Может, ты хочешь еще что-нибудь?
И я выложила все, чем жила:
- Возьми меня отсюда… возьми меня… возьми…
Она сначала уговаривала. Потом выпрямилась спокойно и строго. Это был последний шанс, и я, обхватив ее за шею, уже не могла остановиться:
- Возьми меня, я умру здесь!
Она отдирала меня, кажется, оторвались пуговицы, отодрала, но я обхватила ее теплые меховые ботинки – только бы не ушла!
- Я не могу больше!
Она тоже что-то кричала мне, потом меня держали праведные черные старушки, потом начались февральские метели…
Но я больше не верила ей. Никогда.
В один из своих последних дней она скажет мне:
- Пожалей меня, я умираю.
Но я и тогда не поверю ей.

И что за названье засело во мне – Ярославль? Слово как слово, и город как город, но если бы и сейчас передо мной развернули те круги ада, называемые больничными коридорами, я бы содрогнулась перед перспективой начать все сначала… А тому, маленькому, загнанному тоской уму было уже не под силу.
За окном завывали метели. Я лежала у окна и слушала их голос. Кажется, я стала понимать их лучше, чем людей. Просыпалась в поту ночью и представляла: как там, в лесу, насквозь продуваемом ветром? Я научилась по голосу различать тысячу метелей и любила их все – такие разные. Да, в лесу пусто и холодно, но там не хуже, чем здесь, в постели, в комнате с такими твердыми стенами, где так громко говорят, и может так больно метаться эхо.
Календарь показывал уже начало марта, а за окном зарождалась одна из самых свирепых метелей – издалека доносился ее хриплый, стонущий гул. Тетка моя спала, из коридора пробивалась полоска света, я хотела выйти туда и – в первый раз не смогла подняться с кровати. И метель настигла меня, она ворвалась прямо в сознание, выжигая все своим холодным пламенем: «На стылых снегах… на стылых снегах Ярославля…»  И льдинки все бились и бились в стекло.

Чем кончилось? Удивительно просто.
Дедушка – это все он! Я не знаю, о чем он говорил там, наверху, но на следующий день я в новой шубке ехала по веселому от солнца городу. Сели в вагон дальнего поезда. Ехали день и всю ночь, и ни одна метель не откликнулась на немой вопрос. Я долго слушала, но за тонкой стенкой вагона стояла тишина. Стучали колеса, и это был новый, непривычный звук, разрушающий что-то прежнее…
Проснулась поздно утром, а мы еще ехали, захотелось подняться, выглянуть в окно… и все стало ясно – не было белого снежного отсвета, - поезд бежал среди огромного поля, покрытого рыжей, пожухлой травой, стояли огромные, ртутью поблескивающие лужи, чернели борозды, а сверху покрывало все огромное синее небо.
- Степь, – сказал дедушка. – А ты супу хочешь?
Супу я не хотела, но, кажется, именно с него и началась моя новая жизнь.
Через месяц, когда зацвели деревья, я стала выходить на улицу, еще через месяц пошла в школу, что было тоже мучительно и трудно, но это уже другой разговор. Дедушка продал свой дом, который так любил, купил хату на еще чужой и незнакомой Кубани. Он спас меня, мой дедушка. Не знаю, чем и как он лечил меня. Может тем, что разговаривал вечерами.
- Надейся на себя… и на Бога, ты же у меня хорошая девочка… не сразу Москва строилась…
Вот он копается в огороде… Развел перед окнами все цветы на свете.
- Ты скучаешь?
- Нет.
- Не скучай, терпенье и труд все перетрут…
Я помню, дедушка.
Он умер той же осенью. В одночасье. Нес хлеб из магазина и упал. Его знакомый, тоже врач, сказал, что это могло случиться и раньше, в любое мгновение, таково наше сердце. Он  лежал в гробу такой усталый, показалось, что доброта исчезла с его лица и из нашего дома.
Пришла тетя, сказала:
- Теперь возвращайся к мамочке, она и про тебя давно пирожков напекла.

Что было потом?.. Да не все ли равно! Главное, что у меня был дедушка, он говорил со мной, учил сажать огород… Конечно, были и другие родственники, конечно, можно припомнить… Но он заставил меня понять главное: без любви и тепла обречен из нас каждый. А так холодно бывает временами, верно, это весточка того, что осталось там, на стылых снегах Ярославля.