Посторонняя и Светлячок. 5

А. Можаев

ЖИВ ЛИ КТО НА БАСТИОНЕ?
или
ПОСТОРОННЯЯ и СВЕТЛЯЧОК
(баллада в прозе)

6

Утро выдалось ненастное, метелистое. Энрике, обмотанный толстым шерстяным платком, сидел на своей койке у окна и грустно разглядывал банку с трухой и бывшим светлячком.
В парадном хлопнула дверь. Заскрипели по снегу шаги – это уходила с обширным узлом в руке Анна Михайловна. Мальчик припал к стеклу, будто пристыл – жадно следил за полюбившейся своей заступницей-воспитательницей.
А ту поджидал за воротами широкоплечий, квадратного вида дядька в бурой шубе. Этот дядька Энрике не нравился – узнал в нём того горластого, что при зачислении командовал. И мальчик насупился, к Анне Михайловне заревновал.

Но Василий Семёнович вовсе не был сейчас горласт. В своей нелепой, какого-то детского покроя шубе с большущими пуговицами на тонких петлях внакладку, он держался смущённо. Но смущался не из-за шубы своей – она была образцовой у начальствующих – а от насмешливого взгляда женского.
- Я вот, тут вот… дожидаюсь, - сглотнул громко. – Проехаться не желаете? – поодаль возок его легкий стоял.

Из этого возка уже три года тому, как увидал он её блуждающей после отметки в отделе ОГПУ в безнадёжных поисках работы. Измученная от усталости и голода, шла она медленно в сером своём пальтеце. Но нарочито выпрямленная спина и открытый взгляд призваны были выразить несломленность этой женщины.
Её своеобычность привлекла его. Он осадил коня, представился и расспросил о нуждах. А затем отвёз в этих вот санках в интернат.
Директором в то время был специалист, всё понял без объяснений и зачислил её воспитательницей под предлогом свободного владения французским и английским. Позже через дальнюю родственницу в Москве ей удалось получить подкрепление – официальное ходатайство от Пешковой.
Василий Семенович был очень доволен. Он успел влюбиться с первой же встречи.

- Конечно, нет, - подосадовала она из-за его предложения.
- М-м… Я чего хочу? Предупредить, - он под её взглядом как под пулемётным огнём очутился и будто со всей своей жизнью прощался. – Степан жалуется. Он мужик неплохой, хозяйственный. На учёт и контроль ставлен. Да беда – возомнил себя пе-да-гогом! А всё эта виновата, в пиджаке. Крепко его зацепила! Но опасаются: коли оженятся, вместе им тут не быть. По закону!
- Законы часто меняются, а жизнь одна, - насмешливо ответила она – сплетен и обсуждений не выносила. – И на что он жалуется? – опустила узел на снег.
- Я, Анна Михайловна, так скажу: не я законы сочиняю. Я их исполнять ставлен. И вы не усмехайтесь, прошу вас, - задела таки насмешка. – Поберегитесь. ЧП, ведь. А вы опять под удар выставляетесь. Жалуется: грубо с ним обращаетесь, неуважительно. Я-то, само собой, вас не выдам. Но вы уж хотя Степана уважьте. Как-никак – двадцатипятитысячник!
- Он что же? – удивилась Анна Михайловна. – Сам струсил, а на меня обижается? Или стыдно, что тянулся передо мною по старому? Ах, какая прелесть! – всплеснув ладонями, звонко рассмеялась.

Василий Семенович залюбовался ею.
- Кто его ведает?.. Только старое тут не при чём. Иной раз я сам готов за вас.., - от волнения туго забилось сердце и спёрло дыхание.
- Что-что? Перед кем изъясняетесь? Забыли? Я дочь полковника русской армии. Мой отец с дивизией Корнилова брусиловский аръергард прикрывал и погиб на галицийских горах. А жених – зимой шестнадцатого, у озера Нарочь, - в последних её словах пробилась горечь – ещё живая память о том неудачном наступлении, тех вязких атаках, отнявших любимого и ставших первым её шагом к одиночеству . – Они Отечество защищали!
Женщина не в силах была удерживать давно скопившейся обиды, и отчаянье обуяло Василия Семеновича.
- Что ж вы меня-то ненавидите?! Ведь и я в те поры с позиций не бегал! А что ваши ж "временные" державу и армию тогда разваливали, так мы спасли! Кровососов разных повыгнали, это правда. Эх, барынька! Иль не помните, как народец жил? Через год – голодовка. Нет, наше в будущем оправданье. Давно пора из нищеты вылезать! Потому и меры крутые. А то нам не пакостят со всех сторон?.. Кто знает, может мне с поста моего целым уже не выбраться. Но покудова я должность занимаю, всякую сволочь троцкистскую против страны и народа в страхе и трепете держать буду! А вас подавно в обиду не дам! Эх, Анна Михайловна, не умею объяснить. Только, единственный вы человек, с кем душой живу…

На последних словах она дёрнулась как от удара и подалась прочь. Но нашла силы вернуться и с неожиданной искренностью заговорила глаза в глаза:
- И это вы говорите мне?! Извините, я не ребёнок! Да, я в гражданской не была. Так случилось. Да, высшие генералы изменили присяге, бросили Царя. А Царь поддался, и Синод это принял. Да, буржуазия денег не дала, и Антанта под конец с вами сговорилась. Победили вы. И в будущем ответите за всю кровь, - она была из тех, кто с развалом фронта вернулись домой, а после, с разворотом войны гражданской, выбраться из Москвы не успели или не смогли. Те годы Анна выдержала только опираясь на веру и на исповеднический пример Патриарха Тихона, предавшего анафеме новую власть. – Но собственно вас мне отчего-то жаль. Я ценю вашу смелость, благодарна за участие. Прошу - держитесь от меня дальше. Не губите себя, пожалейте мою совесть. Вы лучше моего знаете моё положение. Прощайте, - и она ушла со своим узлом, издали совсем неотличимая от здешних обитательниц.

Анна Михайловна снимала комнату в бревенчатом четырехквартирном доме. Комната её была хоть и в одно окошко, но светлая из-за малости своей. Хотя и малая, да всё таки просторная от скудости обстановки: складная металлическая кровать, стол под белой вязаной скатертью, тумбочка с зеркалом, тройка гнутых «тонетовских» стульев, такое же кресло-качалка – дачная некогда мебель – и этажерка старопечатных книг, среди которых вызывающе блистали золотыми заглавиями чёрные томики Достоевского.
Словом, ясно было – жилище это лишь привал, более-менее длительный…

В облезлом кресле полулежал, смежив веки, худощавый мужчина лет сорока. На первый взгляд он, казалось, спал, но напряжённо сдвинутые широкие брови и глубокая складка поперёк бугристого лба говорили – человек этот серьёзно задумался. И действительно: только вошла Анна – он уж смотрел на неё.

- Саша! Как хорошо – ты вернулся! – просветлела она и, бросив на кровать узел, принялась снимать верхнее. – Ты сегодня ел?
- Да, не беспокойся… Что-то случилось?
- Н-нет.., - она оставалась пока радостной от их встречи, но уже чувствовала некоторую неуютность. И вдруг, замирая перед ним, попросила доверчиво, как защиты искала: - Саша, можно тебя мужем объявить?

Он вяло поднялся. Был в изрядно поношенной, но опрятной паре, в грубых, свиной кожи, ботинках. Пригладив непривычно длинные, не по фасону того времени волосы, угрюмо уставился в пол.

Она сникла тоже. Движения стали неловкими.
- Невыносимо, Саша. Нынче в страсти признавался. И потом…
- Я не об этом, - занервничал Саша – они привыкли понимать друг друга с намёка. – Не ко времени у нас как-то всё случается. Я снова не у дел.
Анна резко вскинула голову и глянула тревожно.
- Товарищество распустили.
- За что?
- Ни за что. В связи с новым курсом в аграрной политике. Свободную кооперацию и при царе не жаловали, а теперь последнее удушают.
- Жалость какая! – по-бабьи охнув, она опустилась на кровать и затеребила хрупкими пальцами край скинутого на плечи платка.
- Не жалей, Аннушка, - попытался взбодриться Саша. – Большее теряли. Были времена – совокупные производительные силы всего государства первыми в мире изучать начинали. Одна беда – не везёт России на власть. А так – какие труды, надежды! Какие запасы мощности! И как всё растранжиривается! – не сдержал горечи. – А ты о какой-то артели садоводческой жалеешь. Единственно – с деревцами полюбил возиться. Всё растёт, всё живое, - слабо улыбнулся.
- Как теперь быть?
- Есть мыслишка. Под городом немец-инженер заводишко льняной восстанавливает. К нему подамся. Взял бы хотя мастером сменным. Смею надеяться – сойдусь с немчурой. Они народ дельный, техники изрядные. Мой диплом где? – до своего досрочного освобождения он два года провёл на строительстве канала при конторе, относившейся к геологии.

Анна кивнула на этажерку. Пока он доставал тяжёлый альбом с обшитыми бархатом досками и вновь устраивался в кресле, она, не столько успокоенная, сколько сосредоточенная и будто оледеневшая, распустила узел и неспешно принялась раскладывать на постели детское бельишко, что прихватила в починку.
Занималась этим под его мерный глухой говор:
- А чиновника своего не обижай. Страдает, так пусть себе страдает. Недозволенного сотворить не посмеет, а братию свою в кулаке удержит. Да и то пока через голову перескакивать не обучились. Его к тебе отношение – настоящий подарок судьбы. Думаешь, в стране что-то меняется? Это в речах вожаки сотрудничество провозглашают, примирение. А на деле… Вот, изволь, - тон его сделался язвителен и он двумя пальцами, как шелудивую кошку, поднял с пола зеленовато-синюшный номер «Огонька». – Имел счастье приобресть намедни. Послушай… Аннушка?
- Да? – нехотя отозвалась она. Разговоры Саши замкнули её. А тот вглядывался испытующе.
- В починку есть что-нибудь?
- Аннушка, послушай, пожалуйста. О нас с тобой. И вопреки недавним директивам вождя.
Она удивлённо приподняла брови:
- Разве? «Жалует царь, да не жалует псарь»? – пересела поближе, к зеркалу. Вынув шпильки, распустила тяжёлые волосы: русые, пшеничного отлива.

Саша взялся читать:
- «Я, Ник.Борис.Телепень-Серебряной Погорельский, отказываюсь от отца-лишенца и от такой же матери».
- Можно ли привыкнуть к хамству? – бросила она с отвращением. – Но сознательно приучают. Вот уж «Князь Серебряный» помешал! – принялась свивать свободную косу – давняя, девичья привычка.
- Слушай, слушай! – и он продолжил, слегка гримасничая.
«Отец лишенец, мать лишеница
И нет дорог, и нет путей!
Зачем такие люди женятся
И для чего плодят детей?..
Чёрт вас возьми, мои родители!..».

Анна, слушая, поначалу только пренебрежительно морщилась. Но на последней строке гадливость взорвала её:
- Перестань! – поднялась. – Это против человечности преступление, а ты можешь паясничать!
- Ну, Анна, право! Стишец – всего лишь пошлая сатира. Но явление, к прискорбию, имеет место быть, - он обиделся, но старался этого не выдать.
- Пусть даже так! Всё равно, это подло! Их принуждают отказываться, а после глумятся. И нам предлагают осудить не устоявших. А заодно – собственную историю оплевать! – она про себя невольно сравнивала эту их беседу с недавним столкновением с орденоносцем. Сравнение выходило, к огорчению, не в пользу пока близкого человека.

- Может быть, ты права, - смирился вдруг Саша. – Смотри, а вот рядышком - фельетонец «Берегитесь, Ивановы». Это уже, видимо, юмор.
- Ответь. Неужели эти «писачки» так и проживут, и ничего с ними не случится, а на старости лет иные поколения будут оказывать им недолжное уважение?
- Этим?.. Боюсь, да, - Саша швырнул журнал на пол. – Имя им легион и они неподсудны, ибо сего требовал политический момент. А они всегда на его страже. Это их совесть, их кредо. Моменты сменяются и до старости они сто раз успеют перевернуться. Глядишь – в какие-нибудь даже «новые дворяны» выскочат. Чем чёрт не шутит! И всегда останутся на гребне.
- Страшно, - после гнева пришла подавленность, и голос её прозвучал замогильно. – Целый ритуал предательства насаждён, отступничества, - пытаясь отвлечься, она взялась за иглу и напёрсток.

- Всё проще, Аннушка, - отбросил Саша иронию. – Политические проходимцы расчищают и захватывают места. Толковых людей из науки, управления, образования подобными способами выбивают, замещают своими невеждами. Истинные специалисты не у дел, а в прогрессистах тот, кто из дня сегодняшнего соков поболе вытянет, а об завтрем наврёт красочней. Глаза простакам замазывают. А там – хоть трава не расти! Но долго так не протянется – государство навалом не создашь. Без религии, без гражданского общества и частного права, в самоизоляции! Они анти-историчны и оттого – обречены. Ну, да «по Сеньке и шапка».

- Так, Саша, так.., - Анна мучительно пыталась осознать что-то. – Пусть их. Я не о том. Без любви миру цена – полушка. А любовь жива самоотречением. Да, нехорошо было в Отечестве многое: безволие, казнокрадство, одичание… Но лучшие верили – побеждена будет алчность и злоба и народ соединится в братолюбии. Да почему-то чем горячей верили, тем гаже грязь вскипала. Ниоткуда помощи; и как всё злоречием измарывалось! А эти идеалисты личными поступками злу противустали! Русь и измаранной любили и совесть свою за каждый миг впусте прожитой безжалостно распинали!.. Помнишь, Саша, проводы войск? Крестоцелование у Николы-Большой Крест, молебны в Христа Спасителя. Мы тогда на время сделались лучше самих себя. Даже неумелые девоньки-дворяночки в самый тяжкий труд бросались! Не из жажды геройства гордого, не из причуд идейных – по одной совести! В лечебницы шли к психическим детям, в госпитали, на фронт. Эшелоны, смрад, гной и карболка! Бесконечно перевязки, рваные раны, кости дроблёные! И юные девочки с бледными личиками отдают кровь и по-толстовски выносят за ближним урыльники. А наградой – минутное облегчение в глазах страдающих. И ничего другого не надо. И гибли эти девоньки, и мёрли, да в любви гибли, со святыми упокоенные. И верю – та их любовь не пропала, осталась. Ею одною оттуда держимся пока… Саша, а захотят ли когда-нибудь те, будущие, во имя оплёванной любви от своекорыстного отречься?

- А стоит ли? Стоит вспоминать, Анна? Уже ничто не возвратить. Оружие взять некому: убиты, изгнаны, заключены… Да, было, всё было. Даже то, что сами себе навыдумывали. И об счастье мечтали, и об любви. Да только прошлого того более нет. Ни храмов тех нет, ни движений земских, ни девушек тех русских. Кануло! Иная жизнь, на ином основании. Смирись и не мучай себя, - он отчего-то начинал раздражаться.

- Как ты выразил – кануло. Помнишь волошинское?
«Вся Русь – костёр! Неугасимый пламень
Из края в край, из века в век
Гудит, ревёт…и трескается камень,
И каждый факел – человек.
Не сами ль мы, подобно нашим предкам,
Пустили пал? А ураган
Раздул его, и тонут в дыме едком
Леса и села огнищан.
Ни Сергиев, ни Оптина, ни Саров
Народный не уймут костёр:
Они уйдут, спасаясь от пожаров,
На дно серебряных озёр…
- Со времён каиновых мятеж свой за свободу чтим. В бедах наших кого угодно обвинять горазды, а в себя заглянуть безжалостно страшимся. Оттого нас «водит на болоте огней бесовская игра»!
«Святая Русь покрыта Русью грешной
И нет в тот град путей,
Куда зовёт призывный и нездешний
Подводный благовест церквей»…

Она читала, глаза оживали внутренним светом и Саша не смел прерывать – так она была одушевлена.
- Да, нам ещё долго размыкивать тот пьяный февральский угар. Но всё же не верю я в могущество бесовщины этой! Душу живу она не сгубила! И земля наша наперекор всему остаётся «землей взыскующей любви»!..

Наконец, он заговорил: одновременно упрашивал и досадовал:
– Успокойся, Аннушка. Не рвись надвое. Очисть свою веру от всего бездоказательно-красивого, и увидишь – останется вера в лучшую жизнь. Она есть общая для всех. Ну, а любовь – категория слишком широкая. Как ещё понимать? Да, лучшая часть николаевской России мечтала преобразиться в Святую Русь, осуществиться идеалом святости красоты в каждой отдельной личности. Не получилось. Выбрали иной путь – рационального устроения общества. И как знать, кабы не октябрьская авантюра… Но что теперь толковать? Снова – сквозь кровь, грязь. И всё же народ подвигается пока той самой верой в лучшую жизнь и великими трудами ради неё. Но в нынешнем пути – опасность. Недалеко время, когда откроются грехи мобилизации, ибо призывают терпеть под залог скорого благополучия. Но силы народные истощатся ранее, и тогда люди потребуют оплатить долги. Грозит век потребительства. В этом ты права. Вымрет окончательно вера, увянут искусства, человеческий дух переместится в желудок. И единственной силой, способной обуздать пошлость, останется наука. Именно она правильно устроит общество, укротит алчность и относительно насытит потребности. И двинется к главной цели – раскрытию секретов жизни, преодолению смерти! Вот в такой разум я верю! Или, иначе – в человека на высшей ступени развития!

Она выслушала его внимательно, а вывод сделала своеобразный:
- Значит, - произнесла это слово по-московски, смягчая окончание, и оттого в голосе прозвучала вкрадчивость, – прогрессом движет страх смерти? А человек должен любить самого себя – предположительного, примышленного? Ответь, Саша? Как поступят в твоём обществе с нравственностью?
- Нравственность необходима, - его раздражало это женское упрямство. – Это условие выживания. Оттого, Церковь нужна – смягчать недостатки характера, воспитания. Всякий обязан совершенствоваться для общего блага. Есть один общий путь развития – прогресс как развёртывание возможностей человека! И он осуществляет свободу и правду на земле! Разве не в этом нравственная цель человечества? Но оно не просто объединяется, самоуправляется по выведенным законам. Оно должно направляться. Главное – готовить и выдвигать умы. А эти отборные интегрирующие умы следует защищать в интересах общества от самого общества с его влиянием мещанства, непредвиденных случайностей. Умы должны быть поставлены над обществом.

- Вот ты и подтвердил реальность антихристову, - Анна горько глядела на него. – Соблазнённая душа возомнила себя Духом животворящим. Уже скоро доразвратят людей. А когда иссякнет воля к бескорыстной любви – приготовят и выведут его. Сначала, конечно, общество подготовят. И скажут: в этом индивидууме мы взрастили всё ценное, что заложено в каждом из вас в отдельностях. Кроме – как ты выразился? – святости красоты. А теперь объединяйтесь вокруг спроектированного гения на едином принципе свободы разума и прав ради торжества вечной жизни на этой грешной земле. И не всё ли равно, каким путём: революционным, эволюционным? А для вящей убедительности чудеса могущества науки покажут. Какой-нибудь огонь атомный с небеси сведут! Так будет, Саша, обязательно будет! Невоплощённые идеи в вашем мире полушки ломаной не стоят. Но вот беда: людьми-то всё тот же азарт потребительский движет. В маскарадном, правда, наряде. И безлюбое человечество примет это кумиром и объединит корыстные усилия. Обезбоженная необходимость выживания до того доведёт, что пустые приличия, эти латы подлости, за идеал духа примут! Вот когда эссенция эгоцентрическая осознает своё превосходство и разрушит пустую форму приличий! И ужаснётся человечество на самоё себя. Изощрённейшее насилие уже не возмутит. Наоборот, найдут как оправдать и даже похвалить. Ведь это станет натурой людской! Спасибо, Саша, за приглашение, но я останусь собой, хотя бы весь мир это когда-нибудь принял. Голой свободой человека не изменить, избранных от ярости не защитить. Наше несчастное Отечество – пример тому. Да, это всё та же древняя как мир платонова казарма, застенок. И может быть, ещё более страшный, беспросветный. И мир почему-то постоянно стремится к нему… Саша, а вдруг жизнь вечная всё же – в торжестве Духа Божия, и даётся каждому лично по самоотверженной любви? Я от твоих слов только крепче уверилась: Россия до конца обречена отстаивать Божию правду на земле. Империя ушла, взамен выстроят что-то иное, но Святая Русь всё так же сияет в сердцах немногих и охраняет от сил тьмы. Любая диалектическая спираль подразумевает в себе Столп.

- Поэтика сердца, Аннушка, - Саша понял, что спорить с человеком вне логики бесполезно. Задор угас. Навалилась усталость, чувство ненужности всего сейчас развернувшегося: - Это трогает. Но я всё же на грешной земле и предпочитаю поэтику дела, зримо облегчающего жизнь. Она так скоротечна, - вновь мрачно сдвинул брови. – Потому вдвойне обидно, что разные «песиголовцы» делом не дают заниматься. А нам, коли в низы попали, беречься надо и ждать, - втайне он надеялся на восстановление в науке. Подобные случаи происходили, и не раз.
- И только?
- Я говорю об уме, воспитании. О культуре, наконец. О том лучшем, что отнять невозможно. Сбережём – уцелеет что-то от России. Вон, кто-то из наших успехов добивается. Всё это залог…
- «Желающий сберечь душу свою себя ради – потеряет её», - привела она из Евангелия.
- Я тебя не понимаю, Анна! Сама об России горевала! Наконец, у тебя дети, - он уже злился и переставал подбирать выражения.
- У меня? – она печально улыбнулась.
Саша поморщился:
- Имел намерение сказать: у тебя есть доступ к детским сердцам. Развивай их исподволь и жизнь наполнится.
- Знаешь, когда махонькой Энрике глядит своими глазками чернущими – тут уж исподволь ничего не сделаешь. Тут не до раздвоений. Я должна идти к ним как от Причастия. Иначе всё легко испошлить. Потому для меня настоящего нет. Предпочитаю оставаться в прошлом.
- Ты их погубишь. И себя – тоже. Нельзя жить неосуществившимся.
- Но оно живёт во мне. И даже ведёт в будущее. Я это чувствую, и каждый миг прощаюсь с настоящим. Нет, ничему я учить не намерена. Предложить бы им хоть какой-то выбор... Ответь, Саша, - она испытующе посмотрела на него. – Ты меня ещё…любишь ли?
Её спокойный тон задел, и он угрюмо уставился в пол.
- Требуешь признания?
- Как тебе не стыдно?
- Прости… Можно ответить стихами твоего же поэта? Помнишь, он в принцессу древнеегипетскую влюбился. Да, каких только чудачеств не позволяли! И дочудачили…

«В напрасных поисках за ней
Я исследил земные тропы,
От гималайских ступеней
До древних пристаней Европы», -
- он читал и одновременно отмечал нарастающую в себе пустоту – верный признак болезни безочарования.
Машинально перевёртывал полновесные страницы её альбома: фотопортреты гимназисток, просто барышень в воздушных платьях. Солидные семейные группы.

«Тревожа древний сон могил,
Я поднимал киркою плиты…
Ее искал, ее любил
В чертах микенской Афродиты».
Ещё страница – и теперь на карточках госпиталь, раненые, собрание офицеров. И сёстры милосердия, девушки с простыми высветленными лицами – то последнее поколение, ступившее в огонь войны и вставшее в ряд с героями Севастополя, Балкан и Маньчжурии.

«Пред нею падал я во прах,
Целуя пламенные ризы
Царевны Солнца – Таиах
И покрывало Моны Лизы».
Вот - изображения боёв той Отечественной германской: казачий затерявшийся дозор в заснеженном поле, деревянные кресты захоронений, горки стреляных гильз, вывороченная земля.

«Под гул молитв и дальний звон,
Склоняясь в сладостном бессильи
Пред ликом восковых мадонн
На знойных улицах Севильи.

Порой в чертах случайных лиц
Её улыбки пламя тлело,
И кто-то звал со дна темниц,
Из бездны призрачного тела».
Наконец, долистал он и до любимого её портрета в убранстве сестры милосердия с широким крестом на переднике и горделиво переброшенной через плечо косой. Достоинство старой фотосъёмки – умение убрать случайные черты.

«Но неизменна и не та,
Она сквозит за тканью зыбкой,
И тихо светятся уста
Неотвратимою улыбкой».

- Жаль… А я всё та же, тот же крест несу, - она будто угадала момент и неслышно оказалась рядом. Глядела, как он берёт из альбома свой диплом, прячёт в карман…

На её тихий голос он поднял голову. Она, действительно, была всё та же, всё с той же косой, ясноглазая, только измученная и много пережившая. Да ещё кожа на руках пошелушилась и у глаз морщины наметились.
- Прости, Аннушка. Я сам себя не в силах сейчас осознать, - уткнулся он лицом в её ладони.

Их свела год назад общая обездоленность. Встречались не столь часто, как хотелось, и каждую встречу она старалась превратить в праздник воспоминаний, разогревая его угасающую бодрость. Он принимал её заботу с благодарностью, а ей чудилось, что она вновь оживает, освобождается от тоски пустых вечеров. Но сегодня Анна сама нуждалась в поддержке, а Саша оказался к тому не готов. Вернее, устремлен к совсем другому.
- Как бы хотелось за дело стоящее взяться и сгореть скорей!
- Тебя крепко обидели, - она провела пальцами по его волосам и бережно, точно ребёнка, поцеловала в седеющую макушку. И тут заметила у этажерки собранный его саквояж: - А ты не поддавайся. Человек не топливом рождён быть. Человек глубже и шире всякого дела. Даже – любимого. Я опытом научена. Все втянуты в какую-то жестокую игру, кладут жизни на её усовершенье. Но эта жестокость – лишь выраженная жестокость в нас самих. А понять этого не дано. Что же делать? Где ни окажешься, помогай прежде всему Божьему вырастать, как тем деревцам, что полюбил… Давай-ка в починку, что обносилось. Дорога у тебя дальняя.