Дама в голубом

  Борис Райгородский

 «Дама в голубом»

  “За невлюбленными людьми
Любовь идет как привиденье...”
 Ю. Мориц

 Посвящается Ольге Ш.

«И Пушкин падает в голубоватый, колючий снег…». Я проснулся оттого, что на излете утреннего сна в моем не проснувшемся еще мозгу вдруг всплыла эта фраза. Мне даже показалось, что ее прошептал чей-то нежный и грустно-задумчивый женский голос. Почему именно эти слова? Ведь с них начинается одно из моих любимых стихотворений о Пушкине Э. Багрицкого, которое я с юным пафосом читал когда-то на уроке литературы в школе. Почему я, Александр Оленин, 35 лет от роду, журналист, разведенный, - услышал их именно сегодня, в среду 7 февраля 2007 года? Причем тут Пушкин?
Подойдя к зеркалу и увидев там светлого шатена с короткой стрижкой и грустными серыми глазами, выше среднего роста, худощавого, но крепкого, я улыбнулся ему, как старому знакомому, и, сладко зевнув, спросил у него: «Саня, друг мой, ты не знаешь, кто и зачем произнес эти слова?»
Постойте, ведь завтра, кажется, исполняется 170 лет со дня смертельного ранения моего, нежно любимого и в глубине души чем-то очень близкого тёзки - поэта на дуэли. А что, если отметить эту памятную немногим дату походом в музей, тем более, что недавно я закончил перечитывать фантастически талантливый в своей художественной убедительности и исторической детальности роман русского литературоведа первой половины XX века Леонида Гроссмана “Записки д’Аршиака”. Написанный в оригинальной форме, - от лица секунданта убийцы Пушкина - он, и прочитанный во второй раз, оказал на меня столь же сильное впечатление, как и в первый.
 Как известно, в Питере много музеев, но в этот, так необычно начавшийся день мне почему-то захотелось пойти не на последнюю квартиру Пушкина, - на набережную Мойки, 12, а в Русский музей. Там, среди портретов великих, известных и просто хороших людей прошлого я смогу, наконец, отдохнуть от въевшейся буквально в каждую клеточку тела суеты большого города, и подумать о смысле жизни и вечных ценностях – о добре, о творчестве, о душе. И, будучи одним из тех, чья голова создана для мечтаний, а сердце – для любви, я прекрасно понимал Заболоцкого, призывавшего:

“Любите живопись, поэты!
 Лишь ей, единственной дано
Души изменчивой приметы
Переносить на полотно”

Но бесспорно, отдавая предпочтение “музыке очей” - живописи, по образному выражению Гоголя, я все же всегда не меньше любил и скульптуру за ее реалистичную объемность, осязательность и энергетику, превосходящую энергетику картины. Скульптурные образы я воспринимал как живых, но заколдованных персонажей, которые вот-вот проснутся и начнут двигаться, жить своей жизнью. И поэтому возможность поприветствовать бронзового Пушкина, в вечном вдохновении читающего свои стихи на площади Искусств перед музеем, подогревала мое желание пойти туда.
«Мороз и солнце, день чудесный!». Стояло непривычно морозное для Питера февральское утро (крещенские морозы уже давно прошли), словно наша русская зима, спохватившись, решила опять напомнить о себе: деревья и дома, памятники и купола храмов, ограды и мосты, - все было покрыто сверкающим на солнце инеем, шел мягкий искрящийся снег. В такую погоду невольно начинаешь воспринимать мир как в детстве - ярко, красочно, эмоционально, - и ждешь каких-то счастливых случайностей и чудесных совпадений. В бывшем Михайловском дворце было на удивление мало народу, даже из числа приезжих, обычно заполняющих музеи Ленинграда, извините, Санкт-Петербурга. Конечно, чтобы выйти в такую погоду на улицу, нужна какая-то более веская причина, чем годовщина со дня смерти великого поэта!
Удивительное место все-таки музей! Вдохнув музейный воздух, пропитанный ароматом
истории и напоенный нетленной энергией художественных творений, от моей всегдашней интеллигентской расслабленности не осталось и следа. Почувствовав себя собранным и стряхнув невидимый налет обыденности, ощущая прилив чистой и нездешней энергии, я как
 охотник, идущий по следу, легким, пружинистым шагом пустился на встречу с Прекрасным.
Привычно скользя взглядом по знакомым с юности картинам, я случайно обратил внимание на незнакомый мне «Портрет Дамы в голубом» работы неизвестного художника. Нет, это была не хрестоматийно известная «Незнакомка» Крамского, а совсем другая работа. На ней художник, судя по манере живший в первой половине XIX века, изобразил молодую женщину, несомненно, высшего дворянского сословия, обладавшую классической русской внешностью и находящуюся в расцвете своей красоты.
 На вид ей было лет 30 – 35, ее чуть скуластое лицо с прямым, правильной формы носом и выразительным подбородком было обрамлено шелковисто-густыми волнистыми каштановыми локонами. В ее прозрачных фиалковых глазах под ровными закругленными пушистыми бровями, светился живой и гибкий ум, а в лице, пленяющим редкой гармонией черт, проступала утонченная душа, созданная для любви и заботы о своих близких.
Красивое открытое платье из искрящегося воздушного голубого шелка, украшенное воланами и схваченное на локтях оборками, удивительно гармонировало с цветом ее глаз и подчеркивало изысканность и благородство ее облика. На голове у нее была широкополая шляпа из золотистой соломы с серебристо-голубым плюмажем и украшенная светло-синей лентой, а в руках – букетик кремовых и алых роз, перехваченный тонкой ленточкой того же цвета, что и лента на шляпе.
 «Она любит и любима», - этим дышал весь ее облик.
 Но вот, что показалось мне странным, - в глубоком взгляде её прекрасных глаз таилась какая-то неизъяснимая печаль, какое-то воспоминание, полное светлой грусти, а в чувственном рисунке слегка улыбающихся розовых губ читалось еле уловимое выражение скорби. Она словно напряженно думала о чем-то или страстно ждала встречи с кем-то, горячо любимым и желанным.
Охваченный желанием понять эту недосказанность и завороженный ее взглядом, казалось смотревшим прямо мне в душу, я не мог отойти от этой картины и простоял около нее, наверное, больше часа. Стоял и любовался тонкими чертами и теплыми красками ее прелестного лица, текучими изгибами ее легкой фигуры, в которой, вместе с тем, чувствовалась энергия и женственность, даруемая только любовью.
 Бывают же такие русские лица – спокойные, полные внутреннего достоинства, красивые и необыкновенно располагающие к себе. И я сразу ощутил, что созданный безызвестным, но талантливым художником, этот одухотворенный и пленительный женский образ очень близок мне и заставляет звучать самые лучшие, самые тонкие струны моей души. А ведь нас разделяет почти 2 века! Конечно, у нее должен быть мелодичный, богатый оттенками голос, благородные интонации. А ее изящные руки с тонкими пальцами – конечно, теплые и нежные. Я попытался представить аромат ее пахнущего молодостью и розами тела и мысленно назвал ее своей Прекрасной Дамой. Так, хочется, черт возьми, иногда ощутить себя рыцарем!
Видимо, во время моего стояния перед этой картиной со мною что-то произошло, потому что у меня вдруг мелькнула совершенно безумная мысль: ах, если можно было бы перенестись в прошлое, в ее время и там попытаться стать её избранником! Да, на какие только мысли и подвиги не вдохновляют нас, мужчин, Прекрасные Дамы во все времена!
Весь во власти своих романтических грез, словно в каком-то сомнамбулическом трансе
я побрел к выходу. Выйдя из музея, я решил прогуляться и, глубоко вдыхая свежий морозный питерский воздух, направился в сторону Невского проспекта. Выйдя на Невский и повернув налево, я пошел к его началу, в сторону Александро-Невской Лавры. Путь был неблизкий, но мне было все равно, куда идти, лишь бы не возвращаться назад в унылую привычную домашнюю пустоту, - ведь я по-прежнему с нежностью думал о Прекрасной Незнакомке с картины и смотрел сейчас на знакомые дворцы, гостиницы, кафе и магазины совсем другими глазами – глазами влюбленного.
Между тем, когда я подошел к Александро-Невской Лавре, уже стемнело. Войдя внутрь и осторожно вдохнув церковный запах – запах ладана и плавящегося воска, я не спеша направился к месту захоронения известных русских людей - князей и святых угодников, военноначальников и писателей. Мне было известно, что там похоронены Достоевский, Тургенев, Некрасов, или их прах, неважно, и вот сейчас меня почему-то необъяснимо тянуло к надгробьям
великих писателей, живших в одно время с моей милой Дамой, о которой я продолжал думать, называя ее разными нежными словечками и придумывая ей уменьшительно-ласкательные имена.
Устав ходить среди надгробий, я присел на какую-то могильную плиту и горестно задумался, - о Прекрасной Незнакомке с картины, о моей несчастной, вспыхнувшей любви, которой никогда не суждено обрести взаимность. Даже далекие голливудские кинозвезды были для меня доступнее, чем она!
И вдруг, сидя в этой тускло освещенной кладбищенской тишине, я ощутил, что пространство словно сжимается вокруг меня, и я проваливаюсь в какую-то воронку или туннель. Свет вокруг стал удаляться назад и вверх, а я полетел куда-то вниз с замиранием сердца, лишь воздух в ушах бешено засвистел: «И – и – и - и - и …!». Сердце мое обрывалось от страха, как если бы я падал с крыши дома в тысячу этажей. Постепенно я, преодолев первобытный ужас, как-то адаптировался к полету и даже представил себя этаким Дэвидом Копперфильдом, этим обольстительным фокусником-авантюристом. Время, казалось, остановилось. Сколько я летел – минуту, пять, десять? Я ничего не понимал – где я, что со мной, куда я лечу, что вообще происходит? В голове лишь проносились бессвязные отрывки из прочитанных фантастических романов и просмотренных кинофильмов. Может быть, я просто проваливаюсь в преисподнюю? За что? На излете этой бредовой мысли я даже попытался перекреститься и отчаянно, в последней надежде закричал, срывая голос: «Боже, милосердный, помилуй мя грешного!».
 И как по волшебству – то ли Бог, то ли Высший Космический Разум услышали меня, но мое падение вдруг замедлилось, внизу показался свет и я услышал чьи-то голоса. «Уж не в ад ли я провалился?», - от этой веселенькой мысли я закрыл глаза и приготовился к самому худшему. Но свет усилился, пахнуло теплом, какими-то приятными ароматами и, я мягко приземлился на ровную и твердую поверхность, как позже выяснилось – паркетный пол. Осторожно открыв глаза, я чуть не закричал от изумления: мне показалось, что я опять попал в Русский музей, в огромную, залитую светом залу с мраморными колоннами, украшенную кадками, как мне показалось, лимонных и лавровых деревьев, и обставленную в стиле XIX века. Но кругом были живые люди в одеждах того времени!
 Дамы - в роскошных длинных бальных платьях, мужчины - во фраках, сюртуках и военных мундирах. Звучала музыка, и они танцевали что-то, возможно популярную в то время на балах кадриль. Я подумал, что я, наверное, сплю, и все это мне просто снится. Закрыв глаза, я ущипнул себя, чтобы проснуться, но когда я открыл их, я увидел все ту же комнату. Люди разговаривали между собой, стоя в небольших группах здесь же или в соседних комнатах, слышны были обрывки разговоров, возгласы, женский смех, краем уха я услышал доносящееся из отдаленной комнаты пение - бархатистый мужской голос с чувством пел что-то красивое под фортепьяно. Прислушавшись, я узнал романс Глинки на стихи Пушкина «Я помню чудное мгновенье». И тут во мне все похолодело. Я понял, что нахожусь не в аду среди переодетых кающихся грешников, а на аристократическом балу начала XIX века. Я провалился в колодец времени!
Ужас, который я испытал, это, наверное, ужас человека, приговоренного к смертной казни и которого завтра ожидает расстрел. Во рту у меня сразу пересохло, колени задрожали, в глазах потемнело, и я почувствовал, что теряю сознание. Но вдруг я ощутил чье-то легкое прикосновение, и нежный мелодичный женский голос участливо спросил меня:
- «Вам плохо, сударь? Я вижу, что вам плохо, понюхайте скорее нашатыря, голубчик, и давайте, я провожу вас в одну из прилегающих комнат, вам нужно присесть на кушетку». И чья-то красивая женская рука протянула к моему носу батистовый платочек, пропитанный нашатырным спиртом.
 - «Благодарю вас, сударыня, мне уже лучше»,- пробормотал я, и та же рука, благоухающая нежным ароматом розового масла, осторожно потерла мне этим же платком виски, а затем я почувствовал, как ее обладательница, осторожно взяв меня под руку, куда-то ведет. Окончательно придя в себя и взглянув на свою спутницу, я чуть не лишился чувств вновь: меня вела моя Прекрасная Дама с картины!
Выше среднего роста и статная, она была одета в жемчужно-серое атласное открытое платье, глубокий вырез которого подчеркивал ее девственно-нежную пышную грудь и гордую, изящную шею, украшенную бриллиантовым колье. Но больше всего меня поразили ее большие сияющие глаза, словно вбирающие в себя, как алмаз, все лучи, чтобы вернуть их с удесятеренной силой.
 Идя рядом с грацией балерины и достоинством герцогини, она с изумлением разглядывала мою нездешнюю одежду, прическу. Видимо, необычное выражение моих глаз, в которых, наверное, еще читался недавно пережитый ужас, до крайности заинтересовало ее, и, бережно усадив меня на кушетку в прилегающей к танцевальной зале комнате, она буквально засыпала меня вопросами:
- «Кто вы? Я вижу вас впервые здесь, на балу у графини Разумовской! Почему вы так странно одеты? Откуда вы появились? Вы словно с неба свалились!»
 Как я и предполагал, у нее оказался чарующий, богатый интонациями голос. Как она была близка к истине, милая моя Дама! От этой желанной, но такой неожиданной встречи я просто потерял дар речи, но, кашляя и заикаясь от смущения, я все же овладел собой и попытался «войти в образ», на ходу придумывая себе легенду:
- «Сударыня, позвольте представиться, Александр Оленин, дворянин, начинающий литератор, ваш покорный слуга. Я недавно в Санкт-Петербурге и еще не имел чести быть представленным вам»
- «Оленин? Не родственник ли вы Алексея Николаевича Оленина, президента Академии художеств и директора Публичной библиотеки? Но как вы попали сюда, на этот бал для избранных, - знатных, известных своею воинской доблестью, талантами или положением людей? Откуда вы взяли этот ваш нелепый наряд – сегодня здесь не бал-маскарад! Кто пригласил вас сюда?» - продолжала настойчиво спрашивать меня прекрасная Незнакомка, небрежно играя веером.
 Лихорадочно вспоминая словесные обороты и фразы, принятые в разговоре со знатной дамой в то время и чувствуя себя героем костюмированного фильма, я отвечал с неподдельным волнением:
- «Сударыня, позвольте мне пока не отвечать на эти вопросы: позже я вам все объясню. Но как ваше уважаемое имя, моя прекрасная спасительница? Оно должно быть похоже на вас, - такое же нежное и красивое. Простите, если речь моя дерзка и неучтива, я недавно из провинции и не успел еще приобрести великосветские манеры».
Видимо, мой голос, дрожащий от волнения, мое недавнее полуобморочное состояние, необычное выражение глаз притупили ее настороженность, вызванную моим абсолютно нездешним видом, и, кажется, заставили снисходительно отнестись к этому нагромождению банальностей. Лукаво улыбнувшись, от чего на ее милом лице заиграли прелестные ямочки, она неожиданно кокетливо надула губки и произнесла:
- «Вы можете, чудной господин Оленин, называть меня, ну, скажем, графиней N. Быть может, позже, если мы познакомимся поближе, я открою вам свое настоящее имя».
 Хотя эту легкую светскую беседу она вела непринужденным тоном уверенной в себе красивой знатной дамы, я чувствовал, что мой нездешний вид, выражение моих глаз до крайности заинтриговали её, и я ясно видел, что в ее синих, как заповедное лесное озеро глазах загорелся жгучий интерес, извечное женское любопытство, стремление к новому, оригинальному и непонятному. И эта ее нескрываемая заинтересованность в свою очередь подстегивала мое и без того сумасшедшее, до дрожи влечение к ней.
В будто сошедшей с портрета загадочной графине мне нравилось все: ее ясные сияющие глаза, пленительная живость ума и чувств, задорный и звонкий, насмешливый голос. А нежный сладковато-дурманящий аромат ее тела напомнил мне запах девушки, в которую я был нежно и страстно влюблен в десятом классе. В ней удивительным образом сочеталась прелесть и энергия молодости с обаянием расцветшей женственности. Неожиданно, словно сладкая судорога пронзила все мое существо, и я ощутил жгучее желание броситься к ее ногам или вскочить и заключить ее в свои объятья. Почувствовав этот страстный импульс, она непроизвольно наклонилась ко мне, но в этот момент к нам подошел какой-то мужчина во фраке и белоснежной сорочке с батистовым жабо.
 Небольшого роста, с пышными темными бакенбардами, кудрявой каштановой шевелюрой он поражал изяществом манер, легкостью и грацией движений. Нельзя было не понять, кто это. Он очень походил на свое изображение на известном портрете О. Кипренского, только был старше и выглядел усталым, и я, невольно вспомнив соответствующее место в удивительном романе Гроссмана, был изумлен, - каким образом писатель, живший в XX веке, смог так точно описать его:
“Его некрасивое лицо было прекрасно. Несмотря на толстые губы, выдвинутую челюсть и неправильный излом носа, оно поражало странным сочетанием изящества и энергии. Тонкий овал и нежный подбородок, светлый, прекрасно отчеканенный лоб, живость и изменчивость выражения, матовая чистота и даже бледность кожи, яркий блеск белоснежных зубов, - все это придавало его облику благородную и пленительную утонченность. Но лучше всего был его необыкновенно изменчивый взгляд – то пытливо-вдумчивый, как у мыслителя, то углубленно-мечтательный, как у истинного поэта, а временами даже наивно - смеющийся, как у ребенка”.
Да, я нахожусь рядом с живым Пушкиным! Невозможно передать словами мой ужас, восторг, восхищение, неверие в эту невозможную встречу! И все это на фоне зарождающегося трепетного, робкого чувства любви к моей прекрасной Даме, которая стояла рядом, и, взволнованно дыша и возбужденно сжимая кисти своих тонких рук, улыбалась мне той самой обворожительной женской улыбкой, от которой у тебя вырастают крылья, и ты брызжешь умом, обаянием и талантом!
Как бы не замечая меня и того обстоятельства, что моя Дама смотрит на меня, как загипнотизированная, Пушкин непринужденно, как к хорошей знакомой, обратился к ней:
- «Ма chere comtesse *, к моему большому сожалению, я вынужден проститься с вами – моя бедная жена, наверное, уже потеряла меня, да и дома мне еще нужно поработать над шестым томом “Современника”. Надеюсь увидеть вас на ближайшем балу, - ваши прекрасные глаза будут мне спасительным маяком в этой пестрой светской толпе». Его грудной и вибрирующий голос, в котором, однако, чувствовалась усталость и озабоченность, так же пленял, как и спокойная и светлая улыбка, с которой он произнес эти прощальные слова.
 - «Дорогой Александр, как жаль, что вы нас покидаете, надеюсь, не навсегда? Je comrends, noblesse oblige.** Передайте мой самый нежный привет вашей несравненной Натали, - увы, мне не удалось увидеться с ней сегодня», - с понимающей улыбкой старого друга ответила моя прекрасная Незнакомка и протянула ему свою изящную и гибкую руку для поцелуя.
Пока Пушкин, прощаясь, целовал руку графине, я лихорадочно думал – какое сегодня число, какой год? Остановив одного из слуг, разносивших шампанское и лимонад, я спросил:
- «Какое сегодня число, любезный?». Немного удивленный, он сообщил мне:
- «26 января, ваше благородие»
- «А какой год? Какой сейчас идет год?». С округлившимися от изумления глазами, он, откашлявшись, отрапортовал:
- «1837 год, ваша милость».
И тут во мне все похолодело: завтра, 27 января 1837 года должна состояться та самая последняя, роковая дуэль Александра Сергеевича Пушкина с ненавистным вот уже на протяжении полутора веков всему русскому народу Дантесом. Боже милосердный, в какой момент Истории я попал! Что же делать? Ведь я единственный, кто знает, как закончится завтрашняя дуэль! Как помешать смертельному ранению творца пленительных гармоний, как помешать убийству нашего великого поэта?
А между тем пока эти стремительные мысли огненными колесницами проносились у
меня в голове, Пушкин уже успел уйти, гости тоже стали расходиться. Я не мог не заметить,
с каким искренним восхищением многие участники этого бала прощались с моей прекрасной
графиней, и с какой любезной улыбкой, приятными и остроумными словами она говорила с
каждым. В ее изысканных манерах, в улыбке, в выражении глаз, в ее осанке, - во всем сквозила

* Ma chere comtesse (фр.) – Моя дорогая графиня ** Je comprends, noblesse oblige (фр.) – Я понимаю, положение обязывает

благородство, утонченность, образованность и ум. Да, несомненно, она была представительницей высшего дворянства, и, без сомнения, одной из первых красавиц на этом аристократическом балу.
Подобно сказочному аленькому цветочку она, казалось, притягивала и воодушевляла всех этих, таких разных людей, – юных фрейлин и престарелых статс-дам, министров и генералов, дипломатов и камергеров, государственных деятелей и писателей, - многие из которых, конечно, вошли, то есть, войдут в историю нашего отечества.
В этот момент мое внимание привлек портрет женщины в белом, отливающим золотом платье, висящий на стене комнаты, где мы находились. Подойдя поближе, я узнал мою графиню, - здесь она была изображена совсем молодой девушкой, с очаровательной и задорной улыбкой, а на ее розовых щечках плясали милые ямочки. В смеющихся глазах светилась дерзкая уверенность молодости в своей красоте и совершенстве. Золотистые вьющиеся локоны в художественном беспорядке обрамляли ее прелестное лицо, переливающееся нежными и чистыми красками, свойственными только юности.
Вглядевшись, я узнал эту темпераментную и вместе с тем деликатную манеру живописца, влюбленного в свою модель. Написанный в светлой палитре, портрет радовал глаз разнообразием красок и богатством полутонов, а плавными переходами оттенков цвета он вызывал ассоциации с переливами флейты на фоне струнного оркестра. Этот пленительный образ наполнял душу ароматом юности и надежды. Передо мной, несомненно, была работа того самого художника, что написал портрет «Дамы в голубом», с которого и начались мои приключения. И тут у меня в голове мелькнула неожиданная мысль.
Графиня еще не ушла, и я, преодолев робость, и смело глядя ей прямо в глаза, вновь обратился к ней – мягко и с достоинством, как подобает дворянину:
- «Сударыня, скажите мне, пожалуйста, кто автор этого вашего замечательного портрета, как будто освещающего эту залу дивным светом молодости и красоты? Мне очень близка его темпераментная живописная манера, и я хотел бы заказать ему свой портрет»
- «Ах, господин Оленин, приятно встретить провинциала, обладающего хорошим вкусом и если бы еще это касалось и вашей одежды… Только ради Бога, не обижайтесь, - во мне говорит извечная женская тяга к совершенству: в человеке все должно быть прекрасно – и душа, и одежда, и тело, и помыслы».
 При этих ее словах, отражающих независимый и острый ум, я мысленно улыбнулся, вспомнив Чехова: ничто не ново под луной!
- «Ну, конечно, я дам вам его адрес. Он живет здесь, в Санкт-Петербурге и даже не очень далеко отсюда». С этими словами она живо подошла к небольшому, изящно инкрустированному столику, взяла стоящее там большое белое гусиное перо и что-то написала на небольшом листке бумаги.
 - «Вот, возьмите и передайте ему самый искренний привет от давней поклонницы его таланта. Вы можете сослаться на мою рекомендацию, и он окажет вам самый любезный прием». Это было сказано с великолепной уверенностью, присущей красивым и умным женщинам, знающим себе цену.
- «Благодарю вас, госпожа графиня. Как бы мне хотелось назвать вас вашим настоящим именем! Но довольно разговоров – сейчас пришло время действовать». Услышав это, она, слегка вздрогнув, нервным движением сжала свои изящные кулачки и недоуменно посмотрела мне прямо в глаза. Я же продолжал говорить неожиданно твердым и властным тоном, не допускающим возражений:
- «Сударыня! Чрезвычайные обстоятельства заставляют меня открыть вам свою тайну. Знайте, что я - медиум, и я способен предвидеть будущее. Знаете ли вы, что завтра Александр Сергеевич Пушкин стреляется на дуэли с Дантесом?
- «Я слышала какие-то сплетни про Дантеса и Натали, про какое-то письмо, ах, это все козни барона фон Геккерна, Идалии Полетики и ее друзей! За что они так невзлюбили бедного Пушкина? Но неужели дело зашло так далеко?» При этих невольно вырвавшихся словах в ее голосе прозвучала целая гамма интонаций – от возмущения до тревоги.
- «Да, все так, и я предвижу, что завтра Пушкину изменит счастье, и он будет смертельно ранен». При этих моих словах, сказанных просто и уверенно, я увидел, что в светлых глазах ее мелькнул ужас. Мое признание, моя непохожесть на других, нездешнее и, быть может,
непонятное для нее выражение моих глаз, – все это заставило ее сразу поверить в это мое предчувствие. Забыв про правила этикета, она, поправив выбившуюся прядь своих шелковистых каштановых волос, инстинктивно схватила меня обеими руками за правую руку и, взволнованно глядя мне в глаза, торопливо заговорила:
- «Боже мой, надо что-то сделать, как-то помешать этому! Сашенька, милый мой голубчик, я почему-то очень верю вам и чувствую, что только вы сможете что-то сделать. Спасите Пушкина, и вся Россия будет помнить вас во веки веков!»
От ее тона, ее слов, от нежного запаха ее молодого тела, пахнущего душистым розовым маслом, у меня закружилась голова, и слезы невольно выступили на глазах.
- « Милая, добрая, хорошая», - думал я с нежностью, - «как быстро она поверила мне, почувствовала, что я не шучу. Да, несомненно, мы – рождены друг для друга. Что из того, что наши души заблудились во времени и пространстве, главное, что мы, наконец, встретились, а дальше – как Бог даст!»
С невольно выступившими слезами на глазах и безмерно волнуясь, я продолжал свою необычную речь:
- «Сударыня, я так же сильно, как и вы не хочу гибели Пушкина и приложу все свои силы, чтобы помешать этому. Но время уже позднее, и вы, наверное, устали. Позвольте вас сейчас покинуть, и зайти к вам домой сегодня позже, если чрезвычайные обстоятельства того потребуют. Предупредите слуг впустить меня без промедленья. Соблаговолите написать мне свой адрес и адрес Дантеса, - я попробую встретиться и поговорить с ним». Услышав мою просьбу, она удивленно подняла брови и слегка поморщилась, но затем бросилась к тому же небольшому столику, схватила перо и быстро написала что-то на клочке бумаги.
- «Идите, милый мой мальчик и действуйте, как подскажет вам ваше благородное сердце». С этими словами она отдала мне бумагу с двумя адресами, перекрестила меня и нежно поцеловала в лоб.
Порывисто поклонившись ей и круто повернувшись, я вышел из комнаты и, смешавшись с толпой уходящих с бала гостей, поспешил к выходу. С пылающим лицом, весь в огне, задыхаясь от переполнявших меня разноречивых чувств и мыслей, я буквально бегом спустился по выложенной плиткой и мрамором, украшенной малахитовыми перилами лестнице дворца Разумовских и выскочил на улицу. В лицо мне ударил холодный январский ветер, так живо напомнивший утро этого странного бесконечного дня там, в далеком будущем, которое будет ли? Поднималась метель, в тусклом свете фонарей я увидел отъезжающие экипажи. Визг полозьев, всхрапы лошадей, окрики кучеров, прощальные восклицания недавних гостей, - все было как в фантастическом сне или историческом фильме.
Что делать? К кому идти? Кто может помочь мне? С наивной и безумной надеждой, с большим трудом ориентируясь в вечернем Санкт-Петербурге 1837 года, прилагая невероятные усилия, я все же нахожу дом голландского посланника барона Геккерна на Невском проспекте, где, как я помнил, жил Дантес, но его нет. Он, наверное, находится на дежурстве в казарме. Опомнившись, я понимаю, что надменный блестящий кавалергард, француз, обласканный двором и избалованный дамами, не стал бы даже разговаривать со мной и с холодной усмешкой выгнал бы меня, презрительно глядя своими наглыми голубыми глазами. Что же делать? Выход только один: ехать завтра на Черную речку и помешать дуэли.
А пока – поздний вечер, почти ночь в Петербурге, я не знаю куда идти, бреду по темным улицам и вдруг вспоминаю про художника, создавшего тот чудесный портрет моей Дамы, с которого все началось.
Я должен его увидеть и заказать ему её портрет! И у меня есть его адрес, написанный графиней! Казалось, само провидение в этот фантасмагорический вечер направляло мои шаги и помогало мне в поисках жилища художника. Вот я уже у него дома. Он до крайности удивлен неожиданным визитом, заинтересован моим нездешним видом, моим взволнованным видом, выражением глаз, и говорит, что хотел бы нарисовать меня, - мое лицо ему, как художнику, интересно. Но я вежливо отказываюсь и прошу его написать портрет некоей знатной Дамы, графини N., которую он уже однажды запечатлел на картине, обещая ему и общение с необыкновенной женщиной, и хорошую оплату. Поняв с полуслова, о ком идет речь и, кивнув с почтением в ее адрес, он, тем не менее, поначалу отказывается, ссылаясь на занятость, но я поражаю его своей уверенностью в том, что он непременно напишет ее

замечательный портрет, который будет жить в веках. Мое волнение, настойчивость, убежденность, с которой я говорил, не могли не подействовать на его чувствительную натуру художника. И вот уже он, с изумлением и уважением глядя на меня своими добрыми и проницательными глазами, дает согласие написать ее портрет.
Простившись с художником и, несмотря на поздний час, я возвращаюсь к моей Прекрасной Даме. Найти ее дом - роскошный двухэтажный особняк, - оказалось делом несложным, он находился, по-видимому, в тогдашнем аристократическом центре города, недалеко от дворца Разумовских, где мы познакомились.
Меня сразу же впустили в дом и провели в гостиную, где графиня, одетая лишь в атласный, расшитый золотом и алыми розами темно-синий халат, приняла меня, сидя в кресле у жарко натопленного камина. Ее светло-каштановые волнистые волосы были распущены и струились по плечам, красиво обрамляя чуть уставшее и побледневшее от волнения лицо. Медленно подойдя и присев в предложенное кресло, я, преодолев робость и очень волнуясь, вновь, с жаром и искренностью говорю ей о своем намерении помешать смертельному ранению Пушкина на завтрашней дуэли. И еще с какой-то странной настойчивостью прошу заказать свой портрет у того самого художника, необыкновенно заинтриговав ее, сказав, что именно этот портрет способствовал нашей встрече.
Графиня, думая, что я – медиум, как загипнотизированная смотрит на меня и, зная этого художника, обещает выполнить мою просьбу.
Легкий полумрак (большинство свечей в люстре и настенных светильниках было погашено), ночная тишина, прерываемая лишь потрескиванием дров в камине, отсутствие кого бы то ни было, расположение графине ко мне, - все это придало мне смелости, а моя любовь к ней – окрыляла и вдохновляла меня. Воодушевленный своим чувством, я отваживаюсь предложить Прекрасной Даме прослушать в моем исполнении романс «Любовь, зачем ты мучаешь меня?» из моего времени, из телефильма «Собака на сене». Мелодичный и трогательный, он, как нельзя лучше подходил к этой ситуации, и я смогу, наконец, с помощью Лопе де Вега открыть ей свою душу.
Во время моего задушевного пения под стоявшее в углу фортепьяно я вдруг ощутил, что графиня подошла ко мне сзади и, слегка прижавшись, стала гладить меня по волосам. Окрыленный этой первой неожиданной лаской, наполнившей меня сладким трепетом и восторгом, я запел, как ангел и постарался играть с еще большим чувством.
 После окончания моего пения она некоторое время молчала, затем подняла на меня свои пылающие глаза, полные слез. Необычные для ее времени мелодические обороты и повышенная энергетика этого чудесного романса, написанного в 70-х годах XX века, видимо, подействовала на нее очень сильно. Осторожно вытерев слезы и немного успокоившись, она заговорила тихим и глубоким голосом, в котором чувствовалась сдержанная страстность:
- «Я всегда чувствовала, что красивая мелодия – это кратчайший путь от сердца к сердцу. А если к этому прибавить еще дивные слова и задушевное исполнение… Разве может женщина устоять перед этим!»
 И тут я впервые осмеливаюсь заговорить о своей любви, рассказываю ей правду о себе, удивительную историю нашего «знакомства» и говорю о предчувствии своей смерти завтра. Не в силах поверить, глубоко потрясенная всем услышанным, с полными слез глазами, она бросается в мои объятья, и мы, как два извечных природных начала, в стихийном порыве сумасшедшего влечения, осыпаем друг друга поцелуями и ласками.
Ночь любви, ночь знакомства и маленьких открытий пролетела незаметно. Утром, перед расставаньем она, положив мне руки на плечи, с невыразимой грустью и нежностью спрашивает меня:
- «Ну а Вы, милый мой мальчик, что же будет с Вами?»
- «Молитесь за меня, моя ласточка, и Бог, быть может, не даст нам с Пушкиным умереть». В последний раз, крепко обняв ее и поцеловав в сладостно-нежные губы, я заставил себя оторваться от ее молодого, нежно-упругого, пахнущего любовью и свежими розами тела и вышел на улицу.
 И вот хмурым январским утром 27 января 1837 года я иду по торжественно-властному, поражающему своим мрачноватым великолепием Петербургу XIX века. С Невы навстречу мне
дует холодный пронизывающий ветер, снег бьет в лицо, заставляя пригибать ниже голову. Я
 иду по Невскому проспекту в сторону Адмиралтейства, и перед моим взволнованным взглядом нескончаемой чередой проходит все это тяжеловесное и нарядное скопление дворцов, памятников, храмов, арок и колоннад, бесконечные улицы, огромные площади, прямые и извилистые каналы, пышные купола и золотые стрелы башен, бронзовые колесницы и дорические капители.
 В этом моем состоянии лихорадочного возбуждения строгое императорское великолепие моего города воспринимается несравненно интенсивнее, ярче и более соответствующим тому времени, куда я попал, чем в начале XXI века. Мне нужно убить время и я иду, куда глаза глядят: брожу по набережным Невы, Фонтанки, Мойки, оттаиваю душой и расслабляюсь в Летнем саду, укрепляюсь духом у Медного всадника, наполняюсь мужеством на Марсовом поле, - и, вспоминая их в моем времени, вижу как мало, в сущности, они изменились более, чем за полтора века!
Магазины и лавки, рестораны и трактиры, пирожковые и кондитерские, - живое разнообразие и практичная целесообразность вывесок на каждом шагу поражало и воздействовало ничуть не меньше изощренной рекламы моей рационально-коммерческой компьютеризированной эпохи, только по-другому.
И в XIX веке жизнь в северной столице начиналась рано. Во всех направлениях проносились курьеры и фельдегеря, двигались караулы, маршировали военные части на Марсовом поле, торопились в свои департаменты чиновники, суетливо мелькали на каждом шагу какие-то серенькие люди, - покорные, озабоченные, запуганные.
Купцы и гувернантки с детьми, мастеровые и извозчики, знать, едущая в экипажах или санях, просто прогуливающиеся – в шубах и меховых шапках, в вязаных платках и зипунах, – весь этот калейдоскоп впечатлений воспринимался как кадры какой-то бесконечной документальной хроники. В голове, в душе – пожар: проносятся мысли, проигрываются варианты действий, меня одолевают страх, сомнения и все-таки, надежда на провидение, на чудо.
 Видимо, я действительно запредельно вжился в “предлагаемые обстоятельства”, потому что вдруг ощутил себя несчастным Ленским и даже тихонько запел: «Паду ли я, стрелой пронзенный…», и слезы жалости к самому себе выступили у меня на глазах.
 А время между тем летит незаметно и неумолимо, и вот в тот самый послеобеденный час, около 4-х часов пополудни я захожу в кондитерскую Вольфа, где, по воспоминаниям современников, в день дуэли Пушкин должен был встретиться со своим секундантом, лицейским товарищем, полковников инженерных войск Карлом Данзасом. Да, они действительно здесь! Я, пройдя в дальний от них угол, сажусь за столик и незаметно наблюдаю за ними. Пушкин кажется беспечным, шутит, беседуя с Данзасом, «но думы тайные сурово терзают славное чело». Выпив по стакану лимонада и расплатившись, они выходят. Я - за ними. Они садятся в сани и направляются к месту дуэли, я, поймав извозчика, в других санях следую за ними. На Дворцовой набережной мы встретили какой-то экипаж, в нем, как я знаю, ехала Наталья Гончарова, но Пушкин смотрел в другую сторону, а она, увы, была близорука и не узнала мужа.
Переправившись через Неву по Троицкому мосту, мы вскоре выезжаем за город. Минут через двадцать-двадцать пять мы подъезжаем к месту, называемому в те времена Комендантской дачей. Соблюдая осторожность, я сохраняю дистанцию между собой и санями Пушкина с Данзасом, ехавшими впереди. Отпустив своего извозчика, который, видя мое полубезумное состояние, не просит с меня никаких денег, я потихоньку передвигаюсь по следу саней Пушкина. Сани французов и русских прибыли почти одновременно. Плацдармом для поединка явилась округлая просторная площадка в некотором отдалении, скрытая кустарником от дороги. Пласт снега по колено пришлось утаптывать, - этим занялись Данзас, д’Аршиак и Дантес. Пушкин в шубе сидел на сугробе в стороне и не принимал в этом участия, а я, зайдя сзади, осторожно пробираюсь сквозь кустарник, окружающий выбранное место, ближе к месту дуэли.
И вот, наконец, плац вытоптан. Противники – Дантес и Пушкин – по краям протоптанной тропинки шириною примерно метр и длиной в 20 шагов. Шпаги, воткнутые в снег, обозначают исходные рубежи противников. Барьеры, отступавшие на 5 шагов к центру от крайних границ, отмеченных шпагами, обозначены: шинелью Данзаса – для Пушкина, шубой д’Аршиака – для Дантеса. В центре вытоптанной площадки, в некотором отдалении от дуэлянтов, - секунданты – полковник Данзас и виконт д’Аршиак. Через несколько минут прозвучит роковое «Сходитесь!». Соблюдая осторожность, я пробираюсь все ближе и ближе к месту дуэли. Вот я уже стою в кустах за спинами секундантов и вижу Пушкина и Дантеса на исходных позициях с поднятыми вверх пистолетами.
- «Итак, сходитесь!» - прозвучал звучный бас Данзаса, и он махнул своей черной шапкой с плюмажем. Противники, вытянув оружие перед собой и целясь, начали сходиться к установленным барьерам, между которыми всего лишь десять шагов. Что такое 10 шагов для лучшего стрелка Сен-Сирской военной школы, командира взвода эскадрона кавалергардов, поручика Дантеса!
Пушкин первый приблизился к барьеру и остановился, напряженно ища дулом своего противника. Он словно ожидал, чтоб и тот занял линию барьера. Дантес же намеренно медленно шагал к разостланной шубе, выравнивая дуло по живой мишени.
Сердце мое бешено колотилось. Что же делать, как помешать, как спасти нашего великого поэта, нашего Александра Сергеевича? До своего барьера Дантесу остается сделать лишь два шага, и я знаю, что он, прочитав на лице целящегося ему в самое сердце Пушкина, свой смертный приговор, упредит поэта и, не доходя шаг до барьера, через несколько секунд произведет тот самый беспощадный выстрел ему в бок, который звучит в наших сердцах уже 170 лет! Обострившимся вдруг, как у орла, зрением я вижу, как Дантес готовится нажать курок.
 Забыв про все на свете, - кто я, откуда я, забыв, что я – человек из будущего и не имею права вмешиваться в прошлое, забыв про свою любовь к Прекрасной Даме, с громким отчаянным криком я бросаюсь между противниками, в тот самый момент, когда Дантес нажал курок, и заслоняю собой Александра Сергеевича Пушкина, великого поэта и любовника, чудесного друга, любящего мужа и отца четырех детей!
Гром выстрела оглушил меня, я почувствовал сильный удар в грудь и через мгновение услышал удивленный возглас Дантеса по-французски: «Diable!»*.
 И вот уже я, а не Пушкин, падаю в голубоватый, колючий снег. Последнее, что я запомнил перед тем, как потерять сознание, это было белое, как снег лицо виконта д’Аршиака, строгого блюстителя дуэльных порядков, подбежавшего ко мне первым и, наклонившись, что-то взволновано кричавшего тонким голосом по-французски. Собрав все силы, я протянул ему бумажку с адресом моей возлюбленной графини, которую он дрожащей рукой сразу же спрятал в карман своего сюртука.

Очнулся я, видимо, в доме у моей Дамы, потому что первое, что я увидел, открыв глаза, это было её лицо – похудевшее, с огромными, обведенными темными кругами глазами. Встретив мой взгляд, графиня, одетая лишь в лиловый атласный халат, расшитый золотыми и зелеными змеями, просияла, и слезы радости выступили у нее на глазах, в них я увидел выражение бесконечной преданности и любви. Она тихонько держала меня, уже перевязанного на уровне груди, за правую руку.
- «Мой дорогой, мой любимый, мой единственный», - с нежностью, как заклинание повторяла она и осторожно гладила меня - по лицу, по телу, по ногам.
- «Доктор сказал, что пуля попала в грудь и прошла на вылет. Ваша рана не опасна». Я слышал все это в полузабытьи, как если бы это говорилось не обо мне, и лишь не отрываясь, смотрел в сияющие живительным светом, ослепительно голубые глаза моей любимой и медленно оживал в лучах её любви и тепла. Да, воскресал как когда-то распятый Иисус Христос, и по мере возвращения сознания во мне пробуждалась отчаянная, наивная надежда, что я все-таки спас Александра Сергеевича, помешал этой чудовищной несправедливости, и Бог, видя это, не допустил моей гибели и подарил мне любовь самой прекрасной русской аристократки первой половины XIX века. Что ж, любовь и смерть всегда рядом, всегда вдвоем!
- «Что с Пушкиным?», - только и смог прошептать я, окончательно приходя в себя и чувствуя сильную боль в правой половине груди. Графиня изменилась в лице и залилась
* Diable! (фр.) – Черт!


- «Увы, мой бедный мальчик, в отличие от вас, он был смертельно ранен на той дуэли, и через два дня мы все простились с ним. Дети лишились отца, жена – мужа, мы, его многочисленные друзья, потеряли неповторимого, удивительного друга, Россия потеряла одного
из своих славнейших сынов. Как всякий истинный поэт, он был посланником иных миров и, наверное, ушел, выполнив свое предназначенье здесь. Ваш отчаянный, безрассудно смелый поступок не спас его. Разве можем мы, простые смертные, отменить то, к чему его вело роковое стечение обстоятельств?
 Вас, истекающего кровью, почти без признаков жизни привез ко мне виконт д’Аршиак. Образованный и культурный француз, аристократ с благородным сердцем, он всегда понимал, что значит Пушкин для России и, отдав дань вашему самозабвенному порыву, вашей героической отваге, выполнил вашу последнюю просьбу».
Услышав эту давно известную мне в той жизни весть о смерти Пушкина, здесь я воспринял ее совершенно иначе – с острым чувством горя и огромной потери. Я винил себя – что не спас поэта, что не помешал его гибели, что что-то сделал не так. Мне стало хуже, у меня поднялся жар и я впал в забытье. Снова и снова в моем воспаленном пока еще сознании представлялась совсем другая картина дуэли. Мне грезилось, что я все - таки заслонил собой Пушкина, и через мгновенье после выстрела вижу его совсем близко, - подбежавшего и приподнявшего меня с уже начавшегося покрываться кровью, бившей из моей раны, снега. И вот уже передо мною его огромные, взволнованные, безмерно удивленные светлые глаза, с громадными расширенными зрачками, глаза Пушкина, которые гипнотизировали, кричали: «Подожди! Не уходи! Возьми мою жизнь, неведомый спаситель!»
- «Поздно, Александр Сергеевич», - слабея и, ощущая во рту солоноватый привкус, будто бы отвечаю ему я, и даже чувствую тепло и силу его рук, и вижу, как крупные слезы скатываются по его разгоряченному морозом и чувствами, благородному и мужественному лицу.
- «Кто вы, откуда, зачем вы это сделали, зачем вы помешали мне убить этого негодяя», - торопливо спрашивал он меня там, в моих грезах, пытаясь платком остановить кровь, крича и зовя на помощь Данзаса. И я явственно ощущал, как крепкие руки секунданта Пушкина подхватывают меня и несут к саням, к тем самым, на которых должны были увезти смертельно раненого поэта.
А дальше мне казалось, что я, как раненый герой, закутанный в чью-то шубу и бережно поддерживаемый с обеих сторон Пушкиным и Данзасом, лежу в санях в полузабытьи. И кучер яростно подгоняет лошадей криками, скрипят полозья, падает снег с потревоженных деревьев, и тут я окончательно проваливаюсь в беспамятство.
Прошло два месяца. И как это почти всегда бывает, любовь и забота милой умницы, моей прелестной графини помогли мне быстрее оправиться от серьезной раны, полученной мной на той самой роковой дуэли, где я попытался вернуть мой духовный долг Пушкину и спасти его. Силы возвращались ко мне, я начал вставать, ходить по дому, у меня появился аппетит, ко мне вернулось хорошее настроение. Я чувствовал себя молодым, влюбленным и счастливым, пожалуй, я даже ощущал себя юношей, у которого впереди вся жизнь.
 Алина - так звали мою хозяйку, мою чудом обретенную возлюбленную, была вдовой. Ее умерший несколько лет назад муж, очень знатный вельможа, был намного старше ее и занимал высокое положение при дворе. После его смерти, вызванной последствиями тяжелых ранений, полученных на войне 1812 года, она не выходила больше замуж и жила уединенно, лишь изредка бывая в свете. Детей у них не было. Алина выделила мне отделанную гобеленами и изящно обставленную комнату, приставила ко мне пожилого слугу, смотревшего на меня как на полубога, и сама старалась предупредить любое мое желание. Каждое утро она приветствовала меня после пробуждения, затем я делал свою обязательную гимнастику, чем вызвал большое удивление у слуг, умывался, брился, и вслед за этим мы вместе завтракали, а потом отправлялись гулять по весеннему Санкт-Петербургу XIX века.
 «Как денди лондонский одет», причесанный, по моде того времени, и даже приобретший под деликатным влиянием моей милой графини светские манеры, я потихоньку адаптировался и перестал уже так выделяться в великосветском обществе, куда меня ввела моя Прекрасная Дама. Мое время, Петербург начала ХХI века, воспоминания о моем прошлом, то есть о будущем, - все это отодвинулось куда-то далеко-далеко.
 Ах, как просто и хорошо нам было вместе! Мы жили в том редком состоянии непрекращающегося счастья и естественной гармонии, о котором в глубине души мечтает каждый из нас. Мы были созданы друг для друга.
Мне утро улыбалось ее улыбкой, а день обнимал ее нежными руками. Мы обедали вместе – либо дома, сидя за всегда изыскано накрытым столом, украшенным фамильным серебром, либо ехали в какой - нибудь небольшой ресторан или трактир, где нас не мог встретить никто из знакомых Алины. И странное дело - рядом с моей милой графиней я потихоньку менялся, я становился… графом, да-да, я сам ощущал эти перемены в себе!
 Но больше всего мне нравились наши совместные вечера дома, у камина! Я играл ей на фортепьяно пьесы разных композиторов, импровизировал, обучал ее песням и романсам более позднего и моего времени, - и наши души, отражаясь в счастливом зеркале наших глаз, сливались в гармонии, наши сердца сильнее бились в унисон и зачарованные созданной нами самими близостью, мы вместе плакали и смеялись.
 И эти ежевечерние восхождения к самому себе - лучшему незаметно и легко переходили в феерические, достойные новых сказок Шахерезады, и всегда казавшимися короткими, ночи. Что рядом с ними безумные храмовые оргии или надуманно-технологичные тантрические практики! То бурные, то нежные, - удивительные импровизированные праздники радости, раскрепощения и сумасшедшего влечения – ума, души и тела. Ночи, длинные как поцелуй любви, полные наслаждения, рождаемого только любовью и бережным отношением друг к другу, ощущением родства и схожести. И каждый раз мы открывали что-то еще неизведанное – какое-то новое, трепетное и страстное прикосновение, или недоступную прежде ласку и нежность. Казалось, мы любили друг друга за всех наших недолюбивших предков.
 Потеряв счет дням, мы словно поднимались по хрустальной спиралевидной лестнице, усыпанной разноцветными розовыми цветами, на заветное седьмое небо. Там, в моей прошлой жизни у меня, конечно, были женщины. Они ласкали, они любили, как могли, как воспитала их советская эпоха. Но среди них мне как-то не посчастливилось встретить графиню, а все больше, видимо, попадались горничные!
Боже мой, за что судьба подарила мне это чудо, - эту женщину! Своей нежной чувственностью и пылкой страстностью, своей утонченной восприимчивостью она не уступила бы, наверное, и Таис Афинской, знаменитой древнегреческой гетере, воспетой Иваном Ефремовым в одном из его лучших и любимых мною романов. Как ей удавалось ежедневно и еженощно быть такой разной и неизменно влекущей: то стыдливо-робкой как застенчивая девочка-подросток, то бесстыдно-чувственной как Клеопатра, то умной, чуткой и все понимающей как преданная жена, с которой прожито вместе много лет. Да, ни одна деталь в ее облике на той самой картине, с которой началось наше знакомство, не обманула меня, и прав был Стендаль, говоря в своем трактате «О любви», что «красота – это обещание счастья». У каждого из нас своя дорога к счастью, и какой странной и удивительной дорогой пришлось пойти мне, чтобы найти Женщину своей жизни, о которой втайне мечтает каждый мужчина.
Так незаметно, во всевозможных совместных делах и развлечениях, в непрекращающейся радости узнавания друг друга прошло лето, и наступила всегда вдохновлявшая меня, как и Пушкина, осень. «И с каждой осенью я расцветаю вновь…»
Как приятно было ездить с Алиной в пригороды Санкт-Петербурга – Петергоф, Павловск, Царское Село, - гулять, держась за руки, по чуть тронутым осенью паркам, любоваться золотом листвы на фоне неожиданно голубого для Петербурга неба. Словно наша любовь подсинила его холодную северную голубизну и заставила солнце светить ярче и согревать все живое вокруг. Наша близость, наше внутреннее родство с моей милой графиней крепло и здесь – в совместных многочасовых прогулках по шуршащим под ногами опавшим листьям, когда, идя рядом и обнимая друг друга, мы с наслаждением вдыхали полной грудью запах горелой листвы, – запах осени средней полосы нашей милой Родины. Мы беспричинно радовались, щедро делясь переполнявшей нас энергией, пели, смеялись, как беззаботные подростки, у которых впереди вечность. Здесь мы с Алиной часто вспоминали бедного Александра Сергеевича и заново открывали для себя его стихи:



“Унылая пора, очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса,
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и золото одетые леса”

Бывало что, дурачась, Алина шутливо спрашивала меня словами Татьяны из ее письма к Онегину:
“Кто ты, мой ангел ли хранитель,
Или коварный искуситель:
Мои сомненья разреши.”
Я же, смеясь, в тон ей отвечал строчками из «Признания» Пушкина:

“Алина! Сжальтесь надо мною.
Не смею требовать любви.
Быть может, за грехи мои,
Мой ангел, я любви не стою!”

 И нашим поэтическим забавам, шуткам и экспромтам не было конца: мы были счастливы - нашей любовью и окружающей нас родной русской природой; мы грызли жизнь, как большое яблоко, мы были молоды!
 Но время от времени мое безоблачное существование все же омрачалось мыслями о моем прошлом или будущем? Я прекрасно понимал, что там – в холодном прагматично-коммерческом времени меня, кроме моей кошки (кстати, как она там?) и пары старых друзей никто особенно не ждет. Но я стал задыхаться: мне все больше и больше не хватало новой информации, свежих впечатлений – новостей по радио, острых газетных публикаций, необычных телерепортажей, захватывающих боевиков, даже бесчисленных телесериалов. Я отчаянно тосковал по скандальным заметкам, светским сплетням, пестрым рекламным плакатам и объявлениям, и ностальгически вспоминал радующее глаз разнообразие лиц, причесок и одежд моих современников всех наций и возрастов, толпами гуляющих по Невскому проспекту.
Говоря проще, мне стало скучно, и меня, как пьяницу к бутылке, стало тянуть к тому
месту, откуда я попал сюда, в это, чуть не ставшее для меня роковым время. Что-то происходило и с Алиной: иногда я заставал ее задумавшейся, подолгу глядевшей в окно, за которым кипела жизнь Санкт-Петербурга XIX века. Но я так боялся разрушить наше хрупкое счастье, что в эти минуты не задавал ей вопросов, как и не рассказывал о своих переживаниях.
Однажды утром, проснувшись, как обычно, в своей комнате и с наслаждением нежась на перине моей просторной кровати под балдахином с графским гербом, я в очередной раз меланхолично перебирал в памяти воспоминания из моей прошлой жизни. В этот момент Алина тихо, без стука и обычного оживленного утреннего приветствия, как-то незаметно вошла ко мне, и я, невольно застигнутый в разгаре своих предательских по отношению к ней мыслей, встретил ее глубокий и печальный взгляд. С нежной и грустной задумчивостью она смотрела мне прямо в глаза.
- «Ты тоскуешь о своем времени, ведь так?» - просто и устало спросила она. - «Я не смогла заменить тебе его. Чего тебе не хватает здесь, в нашей милой обители?»
- «Мне не хватает маленькой Алиночки или Санечки», - пытался отшутиться я, и ласково обнял ее, пытаясь поцелуем вернуть ее лицу улыбку, но она не подхватила мой шутливый настрой, и, не ответив на мои объятья, оставалась грустной и серьезной. И подобные сцены, и минуты ее задумчивого молчанья, и моя ностальгия, - все это не проходило
бесследно, разъедало мне сердце, как ржавчина, и не давало спать по ночам.
 Но подобные “ложки дегтя” не портили ту “бочку счастья”, которую мы продолжали вкушать с Алиной в эти месяцы нашей счастливой жизни. Вслед за затейливым мастеровым природы - сентябрем незаметно пролетел и любимый месяц российских бардов – золотоволосый октябрь, за ним подкрался нелюбимый мной голый и безрадостный привратник зимы - ноябрь.
И вот как-то раз, хмурым и дождливым ноябрьским вечером, часов в 5, мы вместе с моей милой графиней вышли на нашу ежедневную прогулку по Невскому проспекту, и пошли
в сторону Александро-Невской Лавры. Когда мы подошли к этой церкви-усыпальнице, было уже около 6 часов, и нас еле пропустили внутрь, так как до закрытия оставалось всего 15 минут. И опять на меня пахнуло знакомым запахом ладана и воска, в душе что-то содрогнулось, а во рту пересохло.
Было уже безлюдно и тихо, лишь было слышно, как потрескивали свечи, да где-то в отдалении были слышны голоса местных священнослужителей. Не зря говорят, что преступника тянет к месту его преступления, - так и меня неудержимо тянуло в ту часть Лавры, где была тогда еще небольшая усыпальница памятных для России людей. Войдя внутрь, в тусклом свете свечей в стенных канделябрах я узнал знакомые надгробья и саркофаги.
 Почувствовав забытое волнение, я сделал несколько шагов по направлению к ним. В этот момент Алина, все время державшая меня под руку, внезапно вздрогнула и высвободила свою руку, предоставив мне полную свободу. Я же, как медиум, который с завязанными глазами мечется по зрительному залу, ища спрятанный предмет, вдруг лихорадочно заметался среди могил, как будто попал в водоворот и весь словно превратился в чувствительнейший локатор.
Я старался ощутить какие-то вибрации, обнаружить какой-то источник импульсов в окружающем пространстве. В одно мгновенье я словно перестал принадлежать самому себе: как гончая по спутанному лисьему следу, я кружил среди могил, стараясь ощутить н е ч т о, какой-то сигнал от той, единственной, которая вдруг стала мне жизненно необходима.
И я ощутил его, этот едва уловимый сигнал! Он исходил от могилы, расположенной в дальнем от нас темном углу этой большой залы. И меня влекло туда неудержимо, как металлическую стружку магнитом. Я оглянулся на Алину. Она, закусив нижнюю губу, с разметавшимися волосами и помертвевшим лицом, обхватив себя руками, застыла на месте, как соляной столб. Взглянув в последний раз в ее застывшие, наполненные благоговейным ужасом глаза и уже не владея собой, я бросился к найденному надгробью и, приблизившись к нему, осторожно опустился на могильную плиту.
И тут же, в этот момент в усыпальнице вдруг поднялся ветер, пламя свечей яростно затрепетало в канделябрах, что-то засвистело, завизжало, зловеще захохотало, заохало, - словно какой-то огромный дьявольский ворон прилетел сюда и грозно взмахнул своими черными крыльями. Но, перекрывая всю эту зловещую какофонию, в уши мне ударил грудной, страшный, разрывающий сердце крик Алины: «Саша! Сашенька, милый! Что это?…».
 Но было уже поздно: я опять ощутил, как пространство плотно сжимается вокруг меня, стискивая, свертывая и словно ввинчивая меня в какое-то отверстие. В глазах у меня
потемнело, мне стало трудно дышать, все мое тело словно пронзили тысячи маленьких молний. Задыхаясь, теряя сознание, я все же понял, что я, несчастный глупец, добился своего – меня втягивало в воронку времени, и почти в беспамятстве, скрученный в жгут с безумным воплем я лечу куда-то вверх, а позади меня, где-то внизу, слабея, звучит отчаянный вопль Алины: «А-а-а-а-а-…!».
Я летел стиснутый как в объятиях гигантского спрута, задыхаясь и не в силах выдавить из себя ни звука. В голове – только всполохи огня, разноцветные пятна, фигуры, зигзаги, сменяющие друг друга бессвязные отрывки мыслей. В ушах – рев и свист, как
при взлете авиалайнера, и, - это не передать словами! - полностью исчезла ориентация в пространстве. Я чувствовал, что умираю, что разлагаюсь на молекулы и атомы.
 И вот в тот миг, когда я уже мысленно попрощался со всем, что мне дорого – с Алиной, с Питером, с Пушкиным, - нестерпимый звук в ушах вдруг резко стих и меня, сильно тряхнув, выбросило на какую-то твердую прохладную поверхность. Не чувствуя своего тела, с абсолютно пустой головой я с трудом открыл глаза и … увидел все те же сумрачные своды
зала, где мы совсем недавно стояли вместе с моей любимой. Но по изменившемуся запаху и составу воздуха я сразу понял, что это уже не та зала. Сбылась мечта идиота! Я вернулся в свое время! “Что ж, ты этого хотел, Жорж Данден!”
Кое-как поднявшись и отряхнувшись, я беглым взглядом огляделся вокруг. Да, несомненно, я находился в Александро-Невской Лавре, - вокруг были те же тяжелые мрачные своды, те же могилы и надгробья, как и в день моего первого прихода сюда, тогда - холодным январским вечером. Боже мой, ведь там, в прошлом я провел десять месяцев, а сколько
прошло времени здесь? И какое сейчас время года? И как я доберусь до дома в сюртуке, брюках и плаще пушкинского времени? И что станет с моей милой девочкой, с моей Алиной? Она же умрет от тоски и одиночества без моей любви – там, в далеком и теперь уже, конечно, недоступном Петербурге XIX века. Что же я наделал, душевнобольной недоносок?! Вот уж действительно, что имеем, не храним, потерявши плачем!
 С ощущением абсолютной вымотанности и пустоты, еле передвигая тяжелые, как каменные тумбы, чужие ноги я побрел к выходу из Лавры. Finita la comedia! На мое удивление Лавра была еще открыта. Выйдя на улицу, я вздрогнул от изумления и задрожал от холода: стоял все тот же январский вечер, в который невидимая, но могущественная рука любви забросила меня в прошлое.
Не помню, как добрался до дома, кажется, подвезли какие-то сердобольные люди на машине, решив, наверное, что я слишком глубоко погрузившийся в образ актер или сумасшедший, сбежавший из психбольницы.
 Мой внешний вид, прическа, моя одежда, бессвязное бормотанье, перемежающееся аристократическими речевыми оборотами начала XIX века, нездешний взгляд, - тронули бы и самое каменное сердце. Дома меня со страшным криком встретила моя пушистая, “типично русская кошка” Дина. Бросившись ко мне на грудь, она мяукала и ласкалась так, словно мы расстались не сегодня утром, а не виделись именно эти десять месяцев. О, я всегда подозревал, что кошки – самые необычные существа в природе и гораздо тоньше и чувствительнее нас, надменных и малодушных homo sapiensov’ов.
 Приходить в себя и возвращаться к своей прежней жизни мне пришлось, наверное, месяца два. Все это время я огромным усилием воли заставлял себя выходить на улицу за продуктами, - себе и кошке, благо у меня оставалась кое-какая заначка. Я не ходил на работу и не звонил друзьям. Большую часть времени я лежал лицом в потолок, вспоминал все детали моего фантасмагорического путешествия в прошлое и с нестерпимой сердечной
 болью думал о моей любимой, о моей избраннице на все времена. Но она, увы, теперь потеряна для меня навсегда!
 Во сне мне снилось ее лицо, я слышал ее голос, чувствовал сладковатый аромат ее тела, обнимал ее нежный и хрупкий стан, целовал ее сладкие губы, любуясь ее щемяще -трогательной, такой открытой и беззащитной улыбкой, и я просыпался, и плакал от боли и сожаления.
 И потянулись дни, тягучие, как резина - пустые, бессмысленные, наполненные какими-то звонками, какой-то посреднической деятельностью, позволяющей мне не умереть с голоду и оплачивать счета за квартиру и коммунальные услуги. Вернуться к своей журналистской деятельности, – писать заказные статейки для разношерстных питерских изданий, – после всего пережитого мне показалось пустой и бессмысленной тратой времени.
И как-то так получилось, что мое теперешнее одиночество, наполненное страданием, необычайные события и впечатления моего недавнего путешествия в прошлое, а главное - появление в моей жизни удивительной и незабываемой любви, накрывшей меня своим нежным крылом, - все это разбудило во мне желание заняться более серьезной творческой деятельностью: я стал писать киносценарий, основанный на моей грустной и прекрасной истории.
Так миновал год. И вот, 10 февраля, в очередную годовщину смерти Пушкина, часов в 11 утра, я почувствовал неудержимое желание опять пойти в Русский музей, где не был с того рокового дня. «Это она зовет меня», - почему-то сразу подумалось мне, и я не пошел, а почти побежал на зов моей любимой, который, пронзая время, как свет далекой звезды пришел ко мне из такого близкого для меня прошлого.
С немного виноватой и грустной улыбкой кивнув бронзовому Пушкину и мысленно прошептав: «Прости, Александр Сергеевич!…», я быстро вошел в музей и с замиранием сердца, полный волнующих воспоминаний, направился в зал русской живописи. И с облегчением и радостью вздохнул: «Портрет Дамы в голубом» висел на том же самом месте, что и год назад! Я был так счастлив, словно увидел мою милую Алину живой и близкой. И, конечно, сейчас я понимал причину печали, таящуюся в ее милых глазах, - она думала, она тосковала обо мне, недостойном!
И я, слабодушный дурачок, наказан: что стоит эта пустое и размеренное существование
“информационного невротика” - жителя современного большого города, где люди отчуждены от природы, друг от друга, от самих себя. Где, когда еще я найду такую возлюбленную, такую близость и взаимопонимание, такую преданность и взаимность? Кто будет так, как она, боготворить меня и дарить часы наслаждения и счастья?! А ведь дерзкие и гениальные молодые самоучки, битлы провозгласили еще сорок лет назад: “Все, что тебе нужно, - это любовь!”
 Что ж, послушный сын своего отнюдь не сентиментального времени, тебе остается лишь серое прозябание в надежде на чудо. Да, права была слепоглухонемая от рождения Хелен Келлер, каким-то чудом донеся до нас свою резкую и точную мысль: «Жизнь – это дерзкое приключение или ничего». Вот именно, ничего. Ничего уже не будет, и я тихо состарюсь, перебирая, как скупой рыцарь свои золотые, каждое мгновение моего удивительного приключения, которое выпадает каждому лишь раз в жизни!
Так я и стоял с болью в сердце перед портретом прекрасной Дамы моей мечты, ставшей женщиной моей жизни, и предавался грустным мыслям, и слезы выступали у меня на глазах. Сколько я простоял так? Час, два? Я забыл о времени, оно, казалось, остановило свой бег, осталось лишь пространство – пространство картины с изображением моей любимой.
Внезапно все мое существо затрепетало, в душе поднялся счастливый переполох, а кровь вдруг отчаянно застучала у меня в висках: я услышал сзади чьи-то легкие шаги и шелест платья. Пахнуло знакомым сладковатым ароматом. Я замер, боясь пошевелиться, лишь сердце бешено билось, как молот в кузнице Вулкана.
 И вот чьи-то теплые и душистые ладошки нежно прикрыли мне сзади глаза, и я, осторожно, как будто прикасаясь к рукам ангела, накрыл их своими дрожащими ладонями. И так застыл, боясь обернуться, спугнуть эту дивную галлюцинацию. Боже мой, либо я окончательно сошел с ума, либо… Не в силах больше терпеть эту сладкую пытку, я порывисто обернулся. Передо мной стояла живая Алина, высокая и стройная, в том самом воздушном голубом платье, словно сошедшая с картины, и взволнованно смотрела мне прямо в лицо своими сияющими, синими, как Средиземное море, глазами. В них стоял первобытный крик радости, звучал вселенский хор счастья и единения. В них была моя жизнь и судьба.
- «Как, как ты попала сюда?» - только и смог вымолвить я. - «Как ты не заблудилась в лабиринте времени?»
- «Мой милый Саша, мой дорогой мальчик! Если б ты знал, как я люблю тебя! Любовь дала мне силы, и я пришла к тебе твоим же путем. После твоего страшного и чудесного
исчезновения тогда в Лавре, я долго не могла прийти в себя, и два месяца была больна. Я никуда не выходила, мне ни с кем не хотелось видеться. Мой доктор поставил мне диагноз – нервно-психическое расстройство, и настоятельно рекомендовал поехать полечиться за границу, на воды в Баден-Баден.
 Но я-то знала, что мне не поможет ни одно лекарство и ни один курорт. Мне нужна была твоя близость, твоя улыбка, твой ласкающий голос, тепло твоих рук и нежность твоих объятий! Не в силах вынести этих страданий я сегодня, в день смерти нашего бедного Пушкина, решилась, и сама пошла в Лавру, чудом нашла ту самую могилу и последовала твоим ужасающим путем.
 И ты видишь, мой хороший, что даже неумолимый Хронос, всепоглощающее время, пожалел меня и пропустил через свои ворота к тебе, в будущее. Ты говорил мне, что мой портрет окажется в Михайловском дворце, ставшем “Русским музеем”. Попав в ваше время и выйдя из Лавры на улицу, я была поражена и ужасно испугалась, - эти ваши новые дома, эти
бесконечные светящиеся вывески, потоки этих металлических повозок, этих ваших “машин”, шум, какой-то дурной, тяжелый воздух, очень много разных людей странного вида и в чудных
одеждах. Но я всем сердцем чувствовала, что ты думаешь обо мне, и это придало мне сил. В своей длинной лисьей шубе, в этом платье на меня стали обращать внимание, останавливаться и даже показывать пальцами. Немножко привыкнув к вашему сумасшедшему миру, я остановила одну из этих повозок и, сказав, что я актриса и еду со спектакля, попросила подвезти меня в Русский музей. Извозчик, мужчина лет 40, был так поражен моим видом, моей речью, что не взял с меня никаких денег, и вот я здесь, я пришла на твой зов». Она на
секунду замолчала, чтобы перевести дух и вытереть слезы, струившиеся по ее лицу. Затем, поправив свои разметавшиеся в беспорядке волнистые золотисто-каштановые волосы, она продолжала:
- «Помнишь, любимый, ты однажды прочел мне из Шекспира: «Любовь – не кукла жалкая у времени в руках…»! И ты видишь, он был прав - наша любовь оказалась сильнее непреодолимых препятствий, только она и помогла мне совершить это невозможное путешествие по коридорам времени и прийти к тебе сюда, мой хороший, чтобы никогда уже не расставаться с тобой, душа моя!»
- «Да, пусть будет так», - крепко держа ее за горячие, трепещущие руки, жадно внимая каждому ее слову и задыхаясь от счастья, отвечал я, любуясь каждой черточкой, каждой ямочкой ее нежного, раскрасневшегося и такого родного лица! И вспомнив простые и мудрые слова одного из любимых писателей моей юности, светлого романтика Александра Грина, завершающие один из его трогательных рассказов, добавил:
 - «И пускай про нас когда-нибудь скажут: они жили долго и счастливо и умерли в один день».
- «Только мы не умрем и в этот день, а просто опять отправимся в прошлое и начнем все сначала. Правда, милый?» - смеясь, откликнулась Алина, обратя в шутку мой любовно-трагический пафос.
 Под изумленные и восхищенно - завистливые взгляды служительниц музея мы, держась за руки, как повзрослевшие Ромео и Джульетта, направились к выходу, и казалось, персонажи с картин провожали нас одобрительными взглядами, и я готов поклясться, что слышал за собой нестройный радостный гул. Спустившись по парадной лестнице и выйдя на площадь перед музеем, мы, не сговариваясь, подошли к сверкающему в лучах яркого зимнего солнца Пушкину, все так же неутомимо читающему свои бессмертные стихи векам, и, запрокинув голову, звонко прокричали ему: «Александр Сергеевич! Саша, милый! Спасибо тебе за все!». И в этот момент мы с Алиной неожиданно увидели (а может нам, опьяненным своим счастьем, это просто показалось), как вечно юный и прекрасный поэт чуть наклонил свою благородную бронзовую голову и ласково улыбнулся, словно узнал нас.

Окончено 4 марта 2006 г.