Душа

 ДУША


Пробуждение обнаружило человека лежащим на узком диване в гостиной под толстой прослойкой ватного одеяла и клетчатого пледа с хвостиками кисточек. Полуприкрытые глаза вытягивали его из жаркого небытия, наполненного отсутствием сновидений, а руки – из душного плена плотных покровов.

Он нашарил свои искусственные глаза среди хаоса прочего стекла на праздничном столе: бокалы с отпечатками крашеных женских губ и кончиков пальцев, опорожненные графины с водкой, кувшины, на дне которых засыхало вино, липкие блюдца и вилки с лохмотьями недоеденных салатов и тортов.

Неуравновешенная легкость очередного похмелья нарушалась обжигающими испарениями тела, которые запутались в складках нарядной одежды.

Он присел на кровати и подождал, пока расслабится напрягшийся член, чтобы можно было неуверенно пройти по коридору, щелкнуть выключателем и избавиться от переработанного алкоголя.

Кухня окатывает робким, едва заметным ощущением прохлады.

Хочется скинуть всю тесную одежду и остаться в одних трусах. Тогда холодные пальцы воздуха из оконных щелей будут мягко поглаживать сухую горячую плоть и дарить ощущение свободы. Оно соединится с развязностью похмелья и создаст блаженное спокойствие.

Хочется избавиться и от узких семейников, чтобы почувствовать толстой кожей, обтягивающей ягодицы, жесткое сидение табурета.

Он раздевается и садится на табурет.
Кожа ежится от зыбкой холодности атмосферы, которая укутывает тело.
Мысли путаются от возбуждения собственной наготой.

Голый человек думает о том, что сейчас он сидит перед низким окном, курит и наблюдает за серой кирпичной стеной дома напротив и что из окон, заполненных заходящим солнцем, его могут видеть жители этого дома, видеть его голого, видеть его пах, поросший курчавыми черными волосами, и след от резинки трусов ниже пупка. Он проходит к подоконнику и, взяв большую кружку с холодным чаем, долго стоит так, глядя на солнечный свет и выпуская дым в оконное стекло.

Он уже чувствует приближение знакомого беспокойства. Оно появляется под воздействием солнечного света каждую весну. Природа его неизвестна. И эта неизвестность страшнее всего. Даже самого беспокойства.

Между последним и предпоследним глотком вчерашнего чая, он понимает, что весенний солнечный свет мертв и пуст, особенно на стенах; подобен безжизненному сиянию галогеновых фар в ночной темноте, или кварцевой лампе в больничной палате, или иссякающему свету напрягшейся изо всех сил спирали, которая выбралась из вакуумного кокона. И именно по причине пустоты весеннего солнца он испытывает беспокойство, подобное тому, которым заражен человек из страшной сказки, пережидающий ночь лицом к лицу с трупом в маленькой комнатке.


В комнате за стенкой надрывно звенят часы. Их бой – нервные удары молоточков по железным планкам внутри корпуса. Раз, два, три, четыре, пять, шесть. Вечер. Взгляд механически сверяется с циферблатом на запястье правой руки: секундная стрелка не торопится подбираться к 12-ти. Несовпадение. Потом слух улавливает еле заметный писк радио: пииик, пииик, пииииииик: «Московское время…» Еще одно несовпадение. Время растерянно оглядывается по сторонам, не зная, чему верить: стрелкам в гостиной, фосфорическим точкам на запястье или московским курантам? Если снять телефонную трубку – там сообщат четвертый приблизительный вариант.

Смущенная наготой мысль уже несется дальше испуганным товарным поездом.

Скрип, разбуженный движениями чьего-то тела. Издалека. Из-за стены.
Он вдруг вспоминает, что находится в чужой квартире, а скрип пружин означает, что кто-то пробудился и через десять шагов уже будет в коридоре, откуда видно весь миниатюрный загончик кухни. За эти 10 шагов он не успеет даже одеть трусы, потому что будет торопиться: ноги запутаются в кольцах штанин, и заспанный взгляд превратится в изумленный, когда столкнется с его наготой…

Дальнейшая жизнь будет наполнена позором и опасением отражаться в чужих глазах… Все мысли замкнутся в западне и страхе огласки… При встречах с людьми, он будет искать в их глазах свидетельства своего разоблачения и навязчиво повторять про себя: «Известно… Известно… Им все известно… Они молчат и пытаются скрыть за этим молчанием свое знание… Встречаясь вместе, будут обсуждать нелепость моего поступка и смеяться… Прыскать блестящими и ядовитыми слюнями смеха, не прикрываясь ладонью, в спину…»

Он не двигался с места. Замер на цыпочках, прислушиваясь. Только шаги стрелок больших часов обитают в воздухе. И шумы в соседних квартирах: приглушенные разговоры радио, дребезжанье водяных струй в ваннах и сортирах, стук детских пяток по тонкому полу, покашливание, хлопанье дверей, бестактный топот на лестнице… И… Все… Только трепет голого тела, укутанного воздухом… Спящий просто ворочался во сне, переворачивая свое тело в удобное положение.

Ягодицы плавно опускаются на табурет. Одеваться уже не хочется, потому что тайная тропинка фантазии пробирается сквозь заросли воспоминаний к заголовку статьи, читанной когда-то в желтой газете. О городе нудистов, где все обитатели ходят обнаженными, не стесняясь ни наготы собственной, ни наготы окружающих. Они носят деньги в нагрудных кошельках или в рюкзаках. Там никогда не быват холодных зим, потому что этот город – где-то в глубине какой-то южной страны.
А аборигены затерянных в джунглях африканских племен вообще не ведают, что такое одежда. И не удивляются наготе друг друга.
И первобытные люди ходили голыми.
И Адам и Ева тоже, вероятно, были нагими.

Стены теряют свое значение и раздвигаются, словно невесомые тюлевые занавески, тропинка растворяется в полнокровной, плотной зелени плодовитой поляны. Ножки кухонного стола вытягиваются стволами молодых деревьев из высокой травы, все многочисленные шкафчики с утварью развешены на окружающих поляну деревьях, стулья растут прямо из земли, утопая четырьмя конечностями в мягком грунте, дверные и оконные проемы неуместно и глупо повисли в воздухе. Перепончатое крыло огромного зонта покрывает тонкой тенью всю скатерть поляны. Зонт должен защищать от дождя и слишком жгучих лучей солнца… А…

В пространство расширяющейся за закрытыми глазами фантазии вмешиваются последовательные звуки: уже знакомое поскрипывание кровати, покашливание, с помощью которого прочищается безмолвный в ночной темноте голос, кошачий зевок, и, наконец, всплески шлепанцев по линолеуму, мякоти ковра, снова всплески по линолеуму и… тишина, остановившаяся на дорожке коридорного половика. Обладатель шагов превратился в затяжное безмолвие. Вероятно, его глаза сейчас осязают беззащитное тело, приклеившееся ягодицами к табурету. Скользят по замкнутым векам, непонятному искривлению губ, небритому подбородку и опускаются ниже, на несимметричные соски на безволосой плоскости груди и – еще ниже, к волнистым складкам едва заметного жирка на животе, ощупывают волосы на паху и напряженную мышцу члена. Руки медленно сползают с колен и пристыжено прикрывают обмякающий пенис, головка которого уперлась в пупок.

Вся воля должна быть направлена на то, чтобы, не открывая скользящих за тонкими веками зрачков, на ощупь найти тряпку трусов, натянуть ее нервно дрожащими руками на оглобли тощих ног, потом, ползая на четвереньках по полу, обнаружить остальную одежду и закрыть ею это испуганное тело. С зажмуренными, словно исступленно сжатые белые кулаки, глазами пересечь коридор и найти верхнюю одежду. Одеться и, не прощаясь, выйти.

В нервное биение этих мыслей врывается сокрушительный вихрь отчаяния: «Произошло… Случилось… Застигнут врасплох… Вся жизнь разрушена содеянным…»

Шорох складок одежды близится, надвигается прямо в лоб, на эти руки, за которыми скрывается вялый. По вторжению соблазнительного аромата духов, он догадывается, что шаги принадлежат женщине. Нет. Девушке. Он представляет себе, как она может выглядеть. Он пытается угадать, кто она…

Он решился открыть дрожащие от напряжения веки. На табуретке напротив – девушка. И она развязывает тонкий шелк халата. И замедленно стягивает скользкую ткань с гладкого безволосого тела. Она нагая. Словно ничего не произошло, вытягивает из пачки свежую сигарету и вопросительно смотрит, лишь глазами предлагая протянуть ей язычок огонька.

Они закурили.

- Я… мне… так захотелось свободы… И… я… - он что-то начал лепетать, оправдываясь.
- Вот уж не думала, что ты на такое способен… - по частым коротким затяжкам и еле приметному дрожанию пальцев было понятно, что она нервничает и тоже чувствует себя неловко, словно упала в лужу на многолюдной улице.
- И ты… - прозвучало в ответ.
После быстрой затяжки он говорит:
- Я считаю легкое утренней похмелье одним из самых приятных состояний… Но велик риск абсолютно потеряться… - он нервно и мелко засмеялся. – Совсем забыл, что я не дома… Совсем… Похмелье… А когда вспомнил, тут же задумался о чем-то и забыл одеться… Так что тебе совсем не стоило снимать халат… Я сейчас оденусь и пойду… Там, в киоске есть холодное лекарство… - он хмыкнул… - Пиво…

Она. Нет, не стоит… Мне так даже нравится… Обнаженная девушка курит на кухне с таким же обнаженным молодым человеком… И беседуют они…
Он. Да… Интересно… Очень интересно… Представляю, с каким усердием стал бы грызть ногти человек, наблюдающий эту картину со стороны… Да… Я сейчас вспоминал, что где-то есть город нудистов… Там все ходят голые… И никто никого не стесняется… Хотя… Никто никого и не должен стесняться… Потому что никто – это никто, то есть ноль… Хм… Как может никто стесняться никого? Прости… Бред несу…
Она. Да нет… Забавно… Голые люди философствуют… Это очень, должно быть, необычно, когда голые люди философствуют, потому что, по идее, их должна беспокоить и смущать их нагота… И ни о чем другом они не могут думать… Не должны, наверное…
Он. Ну, мы же можем…
Она. Действительно…
Она улыбнулась. Он улыбнулся в ответ. Обменявшись улыбками, они почувствовали, как испаряется нервная скованность движений, мыслей и слов.

Его зрачки впитывали ее обнаженное тело напротив. Сколько раз он мысленно раздевал всех знакомых девушек и не мог справиться с желанием не представлять изгибы их грудей и бедер. Наверное, не было ни одной, не разоблаченной в запрещенных фантазиях. Сейчас одна из них наяву сидела перед ним и справлялась со смущением, рожденным наготой. Очертания ее тела были совсем не такими, как рисовало их воображение: одежда скрадывает истинные линии и текстуру кожи, невидимые изъяны, родинки и родимые пятна.


Он. Надо представить, что мы – в одежде… Это подобно путешествию по ночному лесу: страх притупляется, когда говоришь себе бесконечно долго: «Сейчас день, сейчас день, сейчас день…» Ведь комната не меняется, когда плотно задернуты шторы и выключен свет. Предметы остаются на своих местах. Просто они покрыты темнотой…
Она. Нееет… (на переносице собралась глубокая складка, а губы исказились недовольством) Тогда лучше закрыть глаза или… вообще одеться…

Солнечный свет подбирался к пятому этажу противоположного дома. Живя в этой квартире так долго, как жила она, можно было научиться определять время по перемещению лучей на стене: выбрать взглядом ряды кирпичей и расставить на них видимые лишь воображению заметки: 17:05, 17:10, 17:15 и так далее.
Это интересно. Но убивает время.

Он, голый и задумчивый, не замечал, как нервно она выпускает дым и разглядывает его. Ее пальцы, неприметно для нее самой, миллиметровыми и вкрадчивыми движениями поглаживали левую грудь, а все тело – особенно маленькая прозрачная вена на виске – чувствовало ускоренное биение сердца.

Её застигли врасплох, когда, вырвавшись из задумчивости, он протянул руку за новой сигаретой. Она вздохнула глубже, сощурила глаза и улыбнулась шире – так широко, как только могла, предлагая не отводить взгляд. Ее ладонь уплывала, словно шелк, по животу, по короткому пушку волос, ниже, ниже, ниже…

 - Зачем же еще люди раздеваются, если не для осуществления желания? – пролепетал ее напряженный язычок.

В ответ он пытался уклониться от широких объятий соблазна в новой фантазии и философеме: «Мы разделись для того, чтобы не ощущать желания». Но ее движения становились все торопливей и нетерпеливей, тело дрожало от ускоренного сердцебиения и дыхания…

Он. Я хотел бы получить свободу от желаний…

Она закрыла глаза и начала беспорядочно и дико покусывать губы…

 - Это так нелепо: девушка в пяти минутах от оргазма, а молодой человек, наблюдающий за ней, философствует и никак не реагирует на просьбы ее плоти… - задыхаясь, говорила она. – Но это тааак… тааак… возбуждает…

Он. Не будем играть. Зачем? Мы разделись, чтобы не ощущать желаний.

Мысль отдавала величием, а жизнь – ничтожеством и бессмысленностью по причине несоответствия этой мысли.

«Мы разделись, чтобы не ощущать желаний», - повторил про себя он снова, чувствуя, как неудержимо затягивает в омут похоти безволие шаткого похмелья. Неприкрытость тел пела о бессовестности и деморализованности, а прозрачная бабочка желания опускалась на неглубокую ложбинку меж девичьих грудей. Она щекотала цепкими лапками кожу, но крылья ее были разукрашены изумительными узорами пыльцы. Следует терпеливо терпеть, задержав дыхание, чтобы любоваться, или, сомкнув пальцы на призрачных крыльях, сократить мимолетность ее жизни.

Почему-то вспоминалась толстая молодая медсестра из детской больницы, которая, перебирая карточки юных пациентов, громко и протяжно пукнула, вызвав долгое и безудержное веселье, и, не смутившись, не прерывая своих занятий, мудро заметила:
- Что естественно, то не безобразно…
Потом пришли мысли о китайцах, для которых смачная отрыжка после обеда – лучшая похвала хозяйке. И о немцах, пердящих и рыгающих за столом. И о человеке, сказавшем немецкую пословицу: «Злой дух запрется – живот взорвется». Пришли, наверное, потому, что для некоторых нагота синонимична одному из этих варварских поступков.

Она прекратила играть. Поняла, что жесты и слова были слишком театральны. На вопрос «зачем она так делала», пожала по-девичьи невинно плечами и ответила, что не знает. А после затяжки спрятала глаза и призналась, что она очень взволнована, что осуждает его и себя за неприкрытость и боится огласки.

Тогда он опустил глаза на мягкий член, перевел взгляд на окно и почему-то произнес:
- Это неправильно. Это очень неправильно. Должна быть «невыносимая легкость бытия». Никогда не читал… Но одно название стоит целого произведения… Я даже сочинил про себя свою «Невыносимую легкость бытия», а оригинал читать не хочу, чтобы не разрушить впечатления. Иногда я ощущаю себя пегим псом, который бежит краем моря. Тоже не читал. Но знаю, что я – пегий пес, бегущий краем моря. И седая пена прибоя – грива этого пса. Она смешивается с мыльными хлопьями, падающими из его пасти…

Постепенно начнут просыпаться гости.

Самый серьезный из них, выпивший за праздничным ужасом всего полбокала вина, без тени сна появится в коридоре и, отводя глаза от наготы, хватая ртом воздух, объявит, что ЭТО ненормально, так как нарушает закон вечной сокрытости. Он начнет долго и путано пояснять сущность этого закона, повернувшись спиной к аморальным собеседникам. Но и ему придется разоблачиться, когда пробудится тот, кто привык ходить по своему дому голым. Серьезного заставят разоблачиться. Все остальные, проснувшись, потянутся в кухню, чтобы выкурить сигарету и выпить чаю, будут застигнуты врасплох. Они смущенно стянут всю свою одежду, ободряемые примером четырех. И тогда кухня заполнится настолько, что все перестанут удивляться.

Она перебила развитие сюжета:
- Все разошлись еще утром…

- Да? – удивился он.

Привстав с табурета, он потянулся к ее груди. Поцелуй прикоснулся к розовому соску. Он подумал, что не хочет ее, потому что очень любит. Или же не должен хотеть ее, чтобы продолжать любить. Или… Он запутался…

Неторопливо одевшись, персонаж залез под жаркие покровы одеял на узком диване.
За окном дезертировал день, уступал решительному натиску ночи.
Вечерняя птица пела о приближении лета.
На пороге сна топтались мысли о том, почему лишенные одежды женщины на полотнах и в скульптурах художников античности и средневековья не вызывают мелочного плотского влечения…