Ла

Это, наверное, бич всех биографов: если герой ещё жив, он часто восстаёт против какой-то части написанного, называя это вымыслом и клеветой, граничащей с непониманием. Но дожидаться ухода героя из жизни было бы так же неправильно и предвзято, как и обращать внимание на каждую его реплику. Он, герой, может быть, заранее уверен, что автор не может написать о нём «правду, правду – и только правду» в силу обстоятельств личного характера. Однако человек, на мой взгляд, настолько интересен миру в своей противоречивости, что было бы совершенным безумием ещё на него и клеветать: всё искупается непреходящей ценностью исходного материала, единичностью героя в населённой людьми вселенной.

Как и любая цельная натура, Ла была соткана из противоречий. Я никак не мог понять, почему ей, поэту, так не нравится принцип «всё – или ничего». Потом я понял: она не любила терять людей. А этот безумный выбор непременно ей что-то навязывал. Либо жизнь с человеком, ради которого нужно было поступиться свободой, либо – потерю этого человека, давно уже ставшего близким. Потеря любви для неё ещё не означала автоматически потерю человека. Человек мог ещё пристроиться где-нибудь поблизости – и стать её другом. Навязанная же альтернатива, предоставляя как будто выбор, на самом деле её такого выбора лишала. Любимый человек уже не мог в перспективе стать её другом. Понятно, что такие игры претили её основательности. Нет, она не хотела «и рыбку съесть, и хвостик пососать». Она очень хотела семьи. Но она очень высоко ценила свою свободу, ещё выше – понимание, а ещё выше – такую степень духовной и физической близости с мужчиной, когда не надо объяснять партнёру, что он должен делать в следующей мизансцене.

Самое удивительное, что Ла никогда не была путаницей, не понимающей собственной жизни. Нет, она прекрасно всё осознавала, но ничего не в силах была изменить, потому что она была человеком судьбы, и просто так в её жизни почти ничего не происходило. В настоящее время Бог решил её сделать большим поэтом – и поэтому всячески оберегал от соблазнов семейной жизни. Ведь разве нужны поэты в Раю?

Окружённая пристальным вниманием мужчин, Ла, тем не менее, не коллекционировала знаменитостей, как Лу фон Саломе, осенившая своей любовью и вниманием величайших немецких и русских писателей. Но, в то же время, нельзя упрекнуть Ла в отсутствии тщеславия: с некоторых пор она была очень даже не прочь прославиться на древнейшем поприще поэта. Однако даже это тщеславие по временам куда-то у неё испарялось, и тогда она просто жила. Как говорил Пушкин, пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, среди детей ничтожных света, быть может, всех ничтожней он». Вот так мы и живём подчас – от величия до ничтожества.

Однако жизнь сама по себе не может быть ничтожной. Она может быть незаметной для глаз окружающих, тихой, прячущейся в себя – но никак не ничтожной. Слова Пушкина, конечно же, нельзя воспринимать буквально. Всякая жизнь становится интересной, если привнести в неё толику поэзии. У Ла был редкий для поэта дар – умение взахлёб восхищаться чужой поэзией. Восторгаться и воспламеняться. Я, автор этих строк, заранее прошу у читателя прощения за то, что пишу о своей героине в прошедшем времени, хотя она сейчас, как выразился Маяковский, «живее всех живых». Это прошедшее время относится исключительно к отношениям между героиней и автором этих строк, и дай Бог нашей героине неиссякаемого творческого долголетия, тем более, что её творческий путь – ещё в самом начале, в зародыше.

Ла очень любила людей. Она любила их как-то сестрински, бесполо, бескорыстно, просто за то, что они есть. Но ещё больше она любила стихии – может быть, потому, что была, как и всякий поэт, человеком стихийным, подверженным перепадам настроения. Подобно Лотреамону, посвятившему свой знаменитый гимн Океану, Ла очень любила море, часто на нём бывала, излечиваясь от душевных недугов, и очень много о нём писала. Море было для неё живым существом. «Возьми меня, море!» - проговаривала она свою морскую мантру. И действительно, море казалось ей чем-то огромным, превосходящим её в своём величии. Казалось, у моря было то, чего она безуспешно искала у сильной половины человечества: оно было ей равным по духу.

Ла воспламенялась, как свеча, от любого прикосновения человеческого гения. О, как она умела быть благодарной! Это роднило её с другой Ла – Лаурой Цаголовой, способной на такое же самозабвение от чужих строк. И это неудивительно: ведь поэзия есть высшая, концентрированная, сгущённая в строки жизнь, и кому, как не великим жизнелюбам, восторгаться её вершинными произведениями! И потом, стихи – это движение души человека, на которое порой так хочется откликнуться! Наша встреча началась именно обменом стихотворениями – как говорила Ла, «стих за стих».

Ла была самым скромным человеком, которого я встречал в своей жизни. Это-то меня и сгубило, как я предполагаю. Норма свободы, согласно которой я ставил себя как художника в один ряд с Пушкиным, Бахом или Арсением Тарковским, не по масштабу дарования, а просто так, была ей невыносима. Она видела в этом только упоение собой и удручающую нескромность, хотя, клянусь всеми святыми, ничего из вышеперечисленных качеств во мне нет. Просто я внутренне очень свободный человек, и несоответствие между моей невеликой известностью и всенародной известностью Пушкина никогда не мешало мне судить себя по тем же меркам, что и Пушкина, и применять к себе подобные же требования. Это было совершенно невозможно для Ла, начавшей писать два-три года тому назад и глядевшей на классиков как на небожителей. Хотя она и вменяла им в «вину» несовременность…

Самое удивительное, что при этом она хорошо знала себе цену, ощущала себя одним из лучших современных русских поэтов и никогда не пыталась убедить почитателей её таланта в противном. Но ко мне она была безжалостна. Почему? Наверное, потому, что никак не ожидала встретить во мне такую разницу во взглядах, напрочь разрушавшую её формулу «я есть ты». Наверное, действительно, со стороны моя свобода во взглядах граничила с нескромностью. Однако я не считал, что не имею на это права: обо мне, о моей жизни и моём творчестве снимались кинофильмы, писались книги… Это побуждало меня думать, что и я уже кое-что сделал для русской культуры… В конце концов, такова была моя манера поведения, вырабатывавшаяся годами, которую изменить в одночасье не представлялось возможным, даже ради счастья любимой женщины.

Если постоянно уличать человека в том, что является частью его характера, наверное, и святой озвереет. Ла это быстро поняла – и отошла в сторону. Я так и остался в неведении, отчего именно эта черта моего характера доставляла ей такое беспокойство и желание с ней бороться. Ведь среди остального было столько взаимного и прекрасного, что, право же, стоило пожертвовать этим своим маленьким несогласием. Но тут мы вступаем в область мистики: по каким-то своим женским причинам Ла с моей «гордыней» мириться не хотела и не могла. Может быть, это оскорбляло её какие-то чаяния, о которых мы можем только догадываться…

…Я гнал от себя Ла так, как никогда не гнал от себя ни одну любимую женщину. Правда, цеплялся я за тех женщин, с которыми у нас были общие дети, а с Ла у нас никого не было – было только нечто, что влекло нас друг к другу. Я стал наговаривать на себя всякие небылицы, в общем, стал плохо себя с нею вести. Почему? Я почувствовал, что она меня уже не любит. Или – почти не любит. И – мне так не хотелось быть «жертвой»! Лучше уж я тоже её разлюблю, чем буду неразделённо страдать! И я продолжал приписывать себе качества, которых у меня никогда не было, надеясь (о, святая простота!), что в один прекрасный миг она прозреет – и воскликнет: «Саня, да что же ты такое говоришь? Ведь ты же не такой!» Но Ла всему поверила и ничего в моё оправдание не сказала. Она уже просто меня не видела.

Возникает резонный вопрос: отчего я так яростно и упорно гнал от себя Ла, несмотря на то, что она, и только она была дамой моего сердца? А что мне оставалось делать после того, как она для себя выяснила, что я не являюсь героем её романа? Она так долго в это верила! Вообще, в любовных взаимоотношениях очень трудно определить, где кончается быт – и начинается бытиё, и мы, такие, какие мы есть, конечно же, не смогли бы жить друг с другом под одной крышей. Бесконечно обидным было другое: единственность, неповторимость, талант – и невостребованность Ла в семейных отношениях. Мне казалось, что я смогу её понять, раскрыть, наполнить её паруса новым бризом… Я ошибался. И я понял это позже, чем она.

Меня всегда поражало, что люди, любящие друг друга и занимающиеся искусством, разлюбив друг друга, теряют при этом и интерес к произведениям любимого человека. Казалось бы, как изменения в человеческих отношениях могут повлиять на интерес к творчеству друг друга? Оказывается, могут. И то, и другое относится к области духа. И, если раньше интерес к произведениям питался любовью, то теперь, когда любовь ушла, и любопытство к творчеству иссякло. Ибо из произведений любящий пытался больше узнать о любимом, дополнить картину своего мировосприятия другого человека.

И дело не в том, что тот, что уже не любит, перестал ценить творчество своего визави. Я искренне убеждён, что нежелание, а подчас и страх прочесть произведение своего бывшего возлюбленного имеет исключительно психологический подтекст. Произведения бывших любимых излучают в сердце такое беспокойство, что живо напоминают человеку о любовной неудаче и тем самым портят ему настроение. И разочарование, кроющеюся в этом, настолько сильно, что напрочь перекрывает любопытство и желание что-либо почерпнуть из данного произведения. Но разочарование в любимом человеке часто вызывает ещё и желание его как-то унизить, показать, что он якобы деградирует в одиночестве…

Потеря интереса к творчеству происходит, как правило, синхронно с уходом любви. «Я тебя переросла – и теперь то, что ты пишешь, мне неинтересно», - разоткровенничалась как-то одна из любивших меня женщин. Безусловно, и приход нового любимого человека вытесняет из сознания героини всё, что было связано с прошлым. Ей даже как-то неловко теперь об этом думать. Да и, к тому же, можно нарваться на ревность.

«Всё, что не есть любовь – война», - написала Ла в одном из своих экзистенциальных стихотворений. Это она, поклонница Заратустры, не желавшая выбирать между «всё – или ничего», разделила весь мир, как яблоко, на две половинки. Это было одновременно и перебором, и сверхчуткостью. И – подлинной правдой. Древние греки вон любой спор, любую полемику тоже обзывали войной. Наверное, отсутствие любви – скрытая форма войны, а воевать Ла не то чтобы не хотела… Воительница по природе, она была слишком слаба для реальной войны, включая войну полов, поэтому непременно уходила в недеянье и тем самым сберегала свою душу.

Если бы ты знала, Ла, как я любил тебя, как хотел пройти с тобой рядышком часть земного пути. Конечно, я обманывал и тебя, и себя, говоря, что мы – одно, что мы просто созданы друг для друга. На самом деле я хотел примерить на тебя свой духовный путь аскета и поэта, ты же искала человека-цунами, который вихрем возьмёт тебя – и не отпустит. Но для этого он должен быть свободен от судьбы и от внутренних задач, которые мешают сполна сосредоточиться на живом человеке.

Но вот эта хрупкая моя любовь к тебе осталась, и я смело пишу об этом, уверенный, что ты вряд ли будешь читать мои произведения. Ведь для этого нужен интерес к личности писателя, а твой интерес давно уже угас, и живёшь ты в своём мире, который не имеет точек соприкосновения с моим. «Нужна ли такая любовь?» – спросишь ты. Нужна. Она, не трогая тебя, делает меня лучше. Чутче к самому себе, к тому, что есть во мне глубинного и непознанного. Ты поможешь мне открывать себя с неожиданных сторон, и это будет невидимым нашим совместным творчеством. Поэтому я и не говорю тебе «до свиданья» или даже «прощай». Я говорю тебе: «Как здорово, что мы с тобой встретились, Ла!»