Дочуля

 Мне семь лет . Вбегаю в дом, вкусно пахнет вареной картошкой, селедкой и квашеной капустой. Как всегда спешу выложить маме на ходу все свои школьные новости. Мама на кухне не одна, рядом с ней незнакомая круглолицая женщина.

 - Познакомься, это - Анна Алексеевна. Она будет теперь жить с нами.
Я не совсем поняла, почему эта чужая женщина должна с нами жить, но как воспитанный ребёнок приветливо ей улыбнулась.

 - Зовить мене просто Ганной, чи Галей, всё одно – добродушно улыбаясь, произносит гостья на мягкой смеси русского с украинским и характерным для наших мест «гэ».
Она была ровесницей века, было ей тогда сорок семь лет, и называть её Галей было как-то неудобно, поэтому то ли само по себе, то ли с её подачи, мы стали называть её Алексеевна.

 Родом она была из села на Харьковщине, в город подалась «на заробиткы», да так и застряла почти на всю жизнь. Молодой девушкой работала прислугой в доме богатого харьковского фабриканта, «нэпмана» Мазманова. Взяв её в дом из деревни, хозяева обучали её всему, начиная от поведения за столом до умения вести домашнее хозяйство.

 В доме говорили по-французски. Несколько фраз типа: «Подай стакан воды!»- врезались ей в память, и она при случае ими щеголяла, чем меня искренне удивляла. Судя по её воспоминаниям, она к этим людям сильно привязалась. Перед девушкой из глухой деревни, знавшей бедность, тяжелый труд, деспотизм отца и пьянки братьев, открылась другая жизнь. Роскошный сверкающий дом, весёлые приёмы, нарядные воспитанные люди, белая кучерявая болонка, которую любили и лелеяли, как ребёнка…

 Но «недолго музыка играла», у советской власти изменились планы относительно «нэпа», он стал не нужен, и заниматься коммерческой деятельностью становилось опасно и даже уголовно наказуемо. Началась расправа над «нэпманами», и Мазмановых эта беда не обошла. Их всю семью выслали, а удалось ли им уцелеть где-то на Колыме или другом лагере для репрессированных, Алексеевна не знала. Они исчезли из её жизни, будто и не были никогда.
Всё это врезалось в её память навсегда.
 Рассказывая о тех временах, она каждый раз добавляла новые яркие подробности, то ли действительно вспоминала что-то ускользнувшее, то ли сама придумывала их, приукрашивая прошлое. Остались лишь старинные фотографии красивого бородатого мужчины и миловидной восточного типа женщины в широкополой шляпе с вуалью с белой болонкой на руках. Она их изредка доставала из своего сундука, где хранила дорогие её сердцу вещи.

 Я всегда ждала момента, когда она его откроет, чтобы опять посмотреть старинные фото. Содержимое сундука сверкало белизной, а вокруг растекался тонкий дух приятно пахнущего туалетного мыла. В этом деревянном сундуке хранились вещи из её прошлого.

 Расставшись с Мазмановыми, она вскоре вышла замуж. Жили счастливо, но детей ей бог не дал. А потом война навсегда забрала у неё любимого мужа . Оставшись одна, свою жизнь до встречи с нами Алексеевна посвятила своей младшей сестре Марусе и её трём маленьким сыновьям. Муж Маруси ушёл в партизаны и, выданный полицаями немцам, был повешен на глазах у семьи. С ними, Алексеевна выехала потом в Дагестан, где прожила до окончания войны, помогая сестре растить детей без отца.

 С появлением Алексеевны в доме, стало ясно, что у мамы появилась помощница, а у меня – преданная няня, собеседник, источник всяких историй придуманных и реальных. Я ждала вечеров, когда родители уходили из дому, и мы с Алексеевной оставались одни.
 Все домашние дела были к этому времени закончены, и она полностью принадлежала мне, что делало меня почти счастливой. Почти, потому что время тогда было не очень спокойное, в городе после амнистии развелось много банд. Поговаривали, что это орудует известная банда «чёрная кошка».
Я слышала разговоры взрослых о частых случаях грабежа квартир, убийствах хозяев, оказывавших сопротивление ворам. В моей детской голове это всё трансформировалось по-своему. Каждый раз, оставаясь дома с ней вдвоём, мы «разрабатывали» тактику защиты на случай вторжения непрошенных страшных гостей.
 - Алексеевна, а если воры придут?- начинала скулить я.
 - Не придут, - успокаивала няня.
 - Ну, а если всё-таки придут? Что мы будем делать?.
 - Во-первых, мы закроем дверь на засов и на палку.
 Имелась в виду, постоянно стоявшая у входа большая металлическая труба, которой закрывали дверь на ночь.
 - Ну, а если они взломают дверь, - я не унималась.
 - Пусть ломают!
 -?! А мы?!
 - Мы залезем под кровать,обнимемся и будем лежать тихо, пока они не заберут всё и не уйдут.
 - А, мы не будем сопротивляться? - спрашивала я, для полной уверенности в нашей с ней солидарности. Я тоже не хотела сопротивляться.

 - Нет, ну, что, ты? Мы будем лежать обнявшись, а им скажем: «берите всё, только нас не трогайте!». И они себе уйдут,- развивала тему Алексеевна.
Слава Б-гу ! Они не являлись, доводы Алексеевны для семилетнего ребёнка казались убедительными, и я переключалась на другое.

 - Расскажи мне про Дагестан или про Нибелунгов.
Особенной разницы в её рассказах о том, и о другом не было. И природа, и действующие лица были одни и те же, описывались с большой долей личной фантазии и воображения, такая у неё была поэтичная натура. Когда-то в 30-е годы ей довелось увидеть немой фильм Фрица Ланга «Нибелунги», видимо он оставил в её памяти неизгладимый след. Огромные сказочные существа - король нибелунгов роговой Зигфрид, его дружина, сражения со змеями и драконами, свадьба с прекрасной Флоригундой,...

 Вся история каждый раз излагалась с новыми деталями и подробностями, которые она выдумывала на ходу, благодаря богатой природной фантазии. Особенно ей удавались, насколько я могла тогда оценить, описания природы. Тут приходили на помощь пейзажи, виденные в Дагестане. Всё вместе захватывало моё воображение, и я каждый раз требовала продолжения.
 А чего стоили ее простые, но полные эмоций такие жалостливые  детские стишки?  Возможно, она их помнила   еще из своего детства или сама придумывала, но действовали они на меня безотказно, вызывая неизменные у ребенка  то слёзы сочувствия, то хитрую улыбку разгадки.Были эти стишки в основном на украинском языке.
 " Плакала кыця на кухни,
   Аж, у нэи очыци попухлы,
   Чого ж , ты, кыцюня, плачеш,
   Чы источкы хочеш, чы питочкы хочеш?
   Ни, я не источкы не хочу, ни пыточкы не хочу,
   Вид горькойи жалости плачу:
   "Повар сметанку злызав, а на мене кыцюню сказав.
   Хочэ мени лапочкы видбыты, а чим же я буду ходыты?"

 Привязавшись и полюбив нас всех вместе и каждого в отдельности, она чувствовала ответственность за всё, что происходило в доме. Если меня обижал во дворе кто-то из мальчишек, то дело они имели с ней. «Расправившись с обидчиком», на самом деле она и муху не могла обидеть, хвастливо рассказывала, довольная собой, переходя на свой "суржик":

 - Тильки ёго у викно побачила, хватаю ведро, як будто мусор выношу. Пидкрадусь и за грудкы ёго, як схвачу. А вин увесь билый, аж пиджылкы в нёго трясуться. Казав, що бильше николы не буде тебе зачиплять.
 И много раз повторяла в лицах эту историю.Разве она могла позволить кому-нибудь обидеть свою девочку? Ни за что!

 Я, как многие дети, плохо ела. Как-то родители уехали в Москву к родственникам дней на десять. Мама очень беспокоилась, как Алексеевна со мной справится, буду ли я кушать. Когда я приехала с братом встречать их, они меня не узнали, так я поправилась за эти десять дней, а на щеках играл румянец.
Всё объяснялось очень просто.

 Каждый день, когда причёсанная и наглаженная, я выходила играть с подружкой во дворе под раскидистым дубом, за мной выходила Алексеевна и, как бы невзначай,рассказывая очередную байку, скармливала мне полстакана сметаны. Увлечённая игрой, я и не замечала, как опустошала стакан.
 А сметана была не магазинная, как Алексеевна её презрительно назвала « робленка», а настоящая, привезенная её сестрой из деревни прямо с маслобойни. Повернёшь в этой сметане ложку, получится масло.
Отсюда мой цветущий вид,который я приобрела за дни отсутствия родителей.
 - Ну, як можна даваты дытыни цю «робленку» з магазына! – возмущалась Алексеевна, твёрдо уверенная в том, что магазинную сметану "роблять" (делают - перевод с украинского ),разбавляя настоящую сметану молоком.

 Сама Алексеевна светилась чистотой. Была по-настоящему белолица, на щеках из-за близко расположенных кровеносных сосудов, всегда играл румянец, как говорят в таких случаях, "кровь с молоком". Её любили не только мы, но и все, кто бывал у нас. Принимать гостей она умела и делала это всегда с удовольствием, знала, сколько похвалы и приятных слов она услышит за приготовленные явства.

 Выходила им навстречу всегда нарядно прибранная, улыбающаяся. Затем надевала свой белый кружевной фартучек и командовала расстановкой блюд на столе. Застолья, как всегда заканчивались пением под аккомпанемент брата, и она с удовольствием пела своим красивым грудным голосом. Когда приезжала её Маруся, то вдвоём заводили на два голоса мелодичные украинские песни.
 
 Мы были её семьёй, и она стала неотъемлемой нашей частью. Мальчики её сестры росли у нас на глазах, часто приезжали, учились в Харькове, а потом перебрались совсем. Обзавелись семьями и по-прежнему бывали у нас.

 Алексеевна была человеком набожным, посещала Благовещенскую церковь. Ангел – хранитель нашей семьи, она исправно молилась за нас, безбожников.
Однажды, отстояв в церкви всенощную, Алексеевна вернулась уставшая и немного растерянная. Как обычно, брала с собой на службу в церковь для освящения сало и яйца. Стоя на коленях, выложила всё перед собой. Сраженная усталостью, она задремала. Открыла глаза - ни сала, ни яиц. Нужно отдать должное тому юмору, с каким она описала всё, что с ней приключилось в храме Господнем.

 Иногда её навещали знакомый православный священник, отец Василий с матушкой Надеждой. Это был красивый мужчина, лет пятидесяти с большой бородой и роскошными до плеч вьющимися волосами. Он был достаточно колоритной фигурой для времени, отрицавшего право на веру, поэтому, избегая кривотолков, заплетал волосы в косичку и прятал их под воротник длиннополого пальто и широкой фетровой шляпы. Своим внешним видом он был похож на равинов, которых я встречаю в Израиле.
 Наше еврейское происхождение для Алексеевны не было секретом. Как и все простые люди, она верила в бред про кровь христианских младенцев для мацы, вспоминала об этом беззлобно, но регулярно, раз в году перед еврейской пасхой, безотносительно к нам, как и грех за распятие Христа. Это была вина каких-то абстрактных евреев, а на её близких, каковыми она нас считала, это не распространялось. А мы относили это, как и следовало, за счёт её малообразованности.

 С нами Алексеевна прожила двадцать два года. За это время и я, и брат создали свои семьи. Теперь её забота отдавалась нашим детям, сначала дочери брата, а потом и моему сыну. Племянница в садик не ходила, поэтому ею занималась Алексеевна, отдавая ей все силы и любовь. Часто они играли в любимую тогда игру девочек, в «дочки-матери». А так, как ей доставалась роль «дочки», то племянница звала её нежно «дочулей».

 Они играли, а все были свидетелями этих игр. Вот имя «дочуля» к ней и прилепилось, сначала с шутливым оттенком, а потом без последнего, причём так стали называть её не только в семье, а и друзья дома тоже.

 Когда ей было под семьдесят, работать по дому в полную силу стало тяжело. Она решила опять соединиться с сестрой, вместе доживать век. Маруся жила одна, сыновья с семьями уже перебрались в Харьков, и она звала её к себе. Папа выхлопотал ей к тому времени пенсию по старости, а когда моему сыну исполнилось два года, она уехала в деревню.

 Конечно, связь с ней не прерывалась, она приезжала к нам на наши дни рождения и на свои. Привозила сельские гостинцы, побудет недолго и спешит домой, в село. Проводила папу в последний путь, а потом пришёл и её черёд.
В том январе стояли сильные морозы со снежными заносами, мы не приехали.
 Прости нас, дочуля...