Конструктивный бред

КОНСТРУКТИВНЫЙ БРЕД

Памяти А. Т.

Окно занавешено пушистым зеленым покрывалом. Замещая штору, оно прикреплено к прогнутой гардине. Каждый день мать заглядывает в комнату и замечает:
- Сними ты это ужасное покрывало! В доме штор девать некуда!
Оглядев сумрачное пространство, добавляет:
- И сними эту ужасную петлю с люстры!
На люстре – свернувшаяся кольцом хищная змея галстука. Презентовав мне его на день рождения, поэт взобрался на шаткий табурет поверх стола и торжественно прикрепил его к абажуру. Попутно он повторял: “Memento more” и декламировал свое стихотворение:

Я их не чувствую, я их не принимаю
Причудливых, известных всем раскладов жизни,
Однако надеваю жесткие костюмы
Образов и мыслей, мне чужих,
Пытаюсь жить я так, как мне велели,
И галстук я ношу, не ведая, что он – петля…

Написав эти строки, он, видимо, начал «ведать». Поглаживая огромный язык своего галстука, сообщил:
- Потому и ношу, что ведаю! А стихотворение это – редкостное говно!

Да, он всегда читал вслух только плохие стихи, а хорошие таинственно запечатывал в почтовые конверты и, отправляя письма самому себе, складывал их в старинную шкатулку, миниатюрную изящность которой уродовал непомерно большой навесной замок.
Цитировал Тютчева:

Молчи, скрывайся и таи
И чувства, и мечты свои,
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне!

За что его упрекали в банальности и очевидности. Скрывая обиду, он отвечал, что ему нравится быть банальным и очевидным. И только в стенах дома не мог простить себе несвоевременное отсутствие остроумия. И записывал на первом попавшемся листе размышления о литературе и поэзии. Эти заметки куда-то быстро терялись. Но это несущественно…

Те, кто знает эту непростую историю галстука, согласятся, что снимать его не стоит. Но он будет убран заботливыми родительскими руками, как только я отправлюсь в какое-либо путешествие. Это произойдет неизбежно. Вешать его назад будет так же нелепо, как заново отстраивать памятники архитектуры: уже не теми руками и не в то время. И не умею я завязывать галстуки. Вообще не умею. Тем более не способен сделать это с той же ловкостью, что он.

Теперь о зеленом ворсистом покрывале. Оно изменило своей истинной сущности, когда нам понадобилось укрыться от невыносимо жаркого солнца. С тех пор осталось висеть, замещая занавеску.
Нелепо? Уродливо?
Притягательно уродливостью.
Потому и висит.

- Нет! – возразил мне один из «Вольных хлебопашцев». – ПоКРЫвало не изменяет своей истинной сущности, так как уКРЫвает нас от солнца.
Да, в этом он прав.

«Вольные хлебопашцы» - странные и ненормальные ребята. Сегодня они зашли навестить меня. Описывать их не имеет смысла: они ускользают от каких-либо определений и форматов. Абсолютно неуловимы и изменчивы.

Я лежу на кровати и, прикрыв лицо руками, сквозь пальцы разглядываю все вокруг. Вчера меня выписали из госпиталя. Но забыли подчеркнуть причину: смерть или выздоровление. Только число. Справка лежит в верхнем ящике стола. Если я добропорядочный гражданин, соблюдающий все правила и законы, я обязан пребывать в глубоком смятении и не знать, кем считаться: живым или мертвым. Я не думаю, что являюсь добропорядочным гражданином, но все же пребываю в смятении.

Одно мне известно точно: я НИКТО.

«Хлебопашцы» разделяют мою точку зрения и красиво аргументируют ее:
 - Действительно. Ты – НИКТО. Это окружающие считают тебя КЕМ-ТО. В сущности, все мы – НИКТО. Точнее – НЕКТО.
- Еще точнее – НЕКТО НИКТО, - предлагаю я.

«Вольные хлебопашцы» реанимируют слова, отчего их смысл становится непривычным, но истинным.
Я развиваю тему.
- Быть НИКЕМ – достойное определение того, что принято называть жизненным путем. Быть КЕМ-ТО – значит загонять себя в узкий саркофаг… - я запнулся, подбирая слова.

В глазах девушки, сидящей на усыпанном пеплом полу, скользит осуждение. Я замолкаю и избегаю натужных искусственных слов, которые завершат эту сентенцию.
Она противоречит. Она всегда противоречит, уничтожая надуманность:
- Нет. Скорее, осознание того, что ты НИКТО – первый шаг к жизни.
Да, она права.
 
Она – фотограф. Открывает сущность вещей. И даже от созерцания снимков такой пустяковой вещи, как дверная ручка, в головах и душах зарождаются мысли о смысле жизни, а глаза дымятся от мимолетного предчувствия слез.

Наркоз еще не до конца покинул пределы тела. Говорить трудно. Мысли переплетаются и переплавляются одна в другую: какое-нибудь слово из длинной цепочки поглощает тебя целиком, звуки голоса или иное внешнее впечатление уводит порой далеко от нашего собрания. Стараюсь не думать, обводя глазами части тел присутствующих и пределы комнаты.

Комната. Опасно пускать людей в подобные комнаты: на стены и в заключенное в них пространство выплескивается – подчас невольно – душа: слова, благодаря которым жизнь приобретает пусть призрачные, но более или менее устойчивые очертания, которые легко размываются слезой или дуновением чьей-то речи, даже легким дыханием; рисунки – собственные робкие опыты, предназначенные только для частного просмотра, и ловкие работы друзей; простенок, заменяющий гостевую книгу, где, словно на печных изразцах квартиры Турбиных, зафиксированы комментарии к основным и не очень жизненным событиям (там же – росписи и карикатуры); вечный бардак, размах которого приобретает катастрофические масштабы: скоро негде будет присесть и ступить от обилия пыли, книг, окурков и грязной посуды (словно тесная комната объединила в себе все: и библиотеку, и кухню, и столовую, и прихожую, и кабинет, и спальню). За бардаком легко угадать психопатическое блуждание в «лабиринтах тяжелых идей» и неумение жить.

Мать заглядывает в комнату и повторяет:
- Порядок освобождает мысль!
Да, черт возьми, она тысячу раз права, но деструкция безжалостна и повсеместна: бардак приправлен табачным дымом и липкими разводами пивной жижи на полу.

Это осуждает ясноглазый человек у окна. Он верит в промысел и бесовские козни. Он верит в Бога, и сейчас его взгляд направлен на несколько Богом забытых иконок в углу. Он молчит, но его поза и выражение лица наполнены искренностью…
Искренность. Если бы не внутренняя договоренность, было бы опасно пускать людей в подобные комнаты. По НИКОМУ не ведомым правилам здесь легализована правда и искренность.

- Но что есть правда? – в пустоту замечает теолог. – Правда сиюминутна. Сегодня она одна, а завтра – другая. Сегодня мы наполнены одними мыслями и впечатлениями, а завтра – абсолютно другими. Поэтому на правду так легко обижаются люди. Им даже в голову не приходит, что человек, сказавший о них что-то неприятное, находился в плену настоящего. Завтра он подумает и скажет совсем другое. Истина – сумма сиюминутностей. Абсолют!

«Но что есть искренность? Синоним правды?» - добавляю я про себя…

Из самого сумрачного угла комнаты прокрадываются обрывки монолога и дым марихуаны:
- Это раскрепощает сознание… Ты начинаешь видеть истинную сущность мира… Вавилон… Мммм… Да… Вавилон… - бормочет растаман Грибоедов.

Музыкант на тумбочке, рядом со шкафом, подхватывает осколок слов:

«И мы живем – это Вавилон!»

Потом струна безвольно дребезжит в воздухе, и играет совсем другая песня:

Я вычислил точно начало всех начал,
Тот день, когда впервые я круто заторчал:
Сперва была семья, потом была школа,
А после пристрастился нюхать лак для пола…

В трениках и в майке сижу я на тахте
Химически зависимый и под кафом…

Фраза зацикливается в сознании до бесконечности: «…трениках и в майке… зависимый и под кайфом…»

Я оглядываю собравшихся и ловлю отголосок внутренней мысли: «Разные, разные! Господи, какие разные!»

Философ, опершись задницей о стол, в никуда замечает:
- Единство и борьба противоположностей…

Пришедшие думают о чем-то своем, лишь изредка перекидываясь отрезками фраз. Медленный наркоз лабиринта жизненных систем сворачивается, подобно яркому змеевику галстука. Глаза ловят покачивающуюся от сквозняка петлю на люстре. Смотрят на нее и вспоминают о смерти. Каждый прогоняет с языка глупую фразу:
- Мы собрались, чтобы…
А дальше… Дальше горло затыкается вязким сгустком слюней и перегара. Адамово яблоко перекрывает доступ кислорода. И слова утрачивают первоначальность смысла, обращаются в шрифт… В железные разрозненные литеры, выпавшие из системы алфавита…

Поэт повесился на галстуке 40 дней назад.
Оставил напоследок неистребимые слова: “Memento more”, метафизическую петлю и отсутствие ключа к изящной шкатулке с аномальным замком, за которым спрятались самые настоящие стихи.
В копии его предсмертной записки, лежащей в верхнем ящике стола, рядом с выпиской из истории моей болезни, где невыясненным остается вопрос о жизни и смерти, одна строка из старой песни:
«НО ТОЛЬКО ОДИН ДЕЛАЕТ ШАГ, ОСТАЛЬНЫЕ УХОДЯТ СПАТЬ…»

Шаг сделан. Последний шаг. В сторону вечности.
Для того чтобы МЫ спать не уходили.

Невидимые руки вытягивают мятый бланк и красными чернилами подводят неровную черту под словом «ВЫПИСАН».
Пока что «ВЫПИСАН».