Синее небо желтое поле

 Синее небо, желтое поле. Проект альтернативной истории Украины.
 Наброски:
1. Богрову не дают убить Столыпина в Киевском оперном театре 1911г. Подробно.
В результате столыпинские преобразования продолжаются, аграрный вопрос постепенно удается решить в большей степени, чем в действительности, главный повод для революции снят.
2. Следовательно, предпринятый в 1917г. мелкой группкой экстремистов переворот проваливается: власть переходит от Временного правительства к Учредительному собранию, которое делает Россию парламентско-президентской республикой и признает распад Империи с образованием новых независимых государств, в том числе и Украины.
3. Там получается избежать трагедии гражданской войны - после ухода кайзеровских войск Украина выбирает нормального гетмана, не Скоропадского, способного удержать страну в узде и вернуть к 20гг. политическую стабильность. Никаких Петлюр, батек Махно и атаманов Григорьевых не было!
4. Кроме того, раз не было Брест- Литовских соглашений, то это государство сохранило целостность.
5. Естественно, проблемы все равно появились: общество во многом оказалось не готово к независимости, активная политическая борьба разных партий мешает консолидации, и вдобавок угрожает новая Российская республика, которой хочется вновь присоединить Украину (нужны ее ресурсы для возрождения разрушенной войной экономики)
6. Выбранный большинством голосов гетман - перед выбором: либо отстаивать независимость военными методами, либо соглашаться на требование России отдать Донбасс в обмен на мир.
Вынужден пожертвовать самым развитым и доходным регионом, лишь бы избежать войны. Замечу, что буржуазная республика Россия не несет такой угрозы Украине, как при большевиках. Ее руководители исходят из сугубо экономических предположений, тем более что исторически Донбасс не являлся никогда частью Украины, и эта претензия полностью обоснована.
7. Отстояв государственность, украинцы строят что-то очень национальное, не совсем демократическое (все только на мове, национальные меньшинства имеют очень мало прав и свобод, их всячески ограничивают в плане образования, карьеры в государственных учреждениях, религии), чересчур зависят от польских инвестиций, не имеют сильной армии, стеснены в вооружении.
8. Но зато практически никто не погиб (ведь не было ни гражданской войны, ни большевистского террора, ни голодомора, второй мировой тоже не было, она свелась к ряду локальных конфликтов между Германией, Польшей и Чехией)
9. Избежав тотальной русификации, страна переживает расцвет культуры, язык получается более чистый, славянский, но латиницей, без советских аббревиатур, сленга, типично русских слов. Добротная, качественная литература на этом языке, много талантов и просто неглупых людей в общественной и культурной жизни.
10. Изложение - повествование о жизни одного человека в этой виртуальной стране, который всему этому был свидетелем и тщательно, с любовью рассказывает о "своей жизни в своей Украйне" на фоне вышеперечисленных исторических событий.
11. Обязательно - придуманные документы, альтернативные карты, выпуски новостей.
12. Израиль – в 1917г. по декларации Бальфура!!!!
Только тень летучей мыши прошмыгнет случайно…
Т. Шевченко.


«Сегодня, 23 октября 1923г., в конференц –зале Технической выставки состоится сеанс демонстрации изображений на приборе удаленного видения российского инженера Зворыкина. Так же будет производиться экспериментальная продажа «приборов Зворыкина». Начало в 11 часов».

Газета «Русское слово» (Киев) 12 августа 1923г. «…К дискуссии о новых словах»: «…мы не можем согласиться с тем, что для обозначения новых изобретений следует использовать только иностранные слова. Как и подавляющее большинство украинцев, россияне не хотят называть аппарат Зворыкина «телевизором». Но и подражать славянофилам, предлагающим слово «видник», тоже глупо. Давайте тогда объявим конкурс на самый правильный термин для столь быстро входящего в нашу жизнь явления…»

Рекламное приложение к газете «Харьковский курьер» 5 февраля 1924г.: « В связи с увеличением объемов производства на фабрике электрооборудования цены на видники Зворыкина снижены на 25%. Спешите приобрести техническую новинку, которая кардинально изменить досуг Вашей семьи, узнать новости со всего мира, посмотреть фильмы дома!»

В кино ходить больше не надо! Купи себе видник – вот будет отрада!

Первая Украинская корпорация удаленного вещания закупила проект польского шоу «Игра на миллион» и новейшие документальные фильмы из Российской республики. Вещание на данный момент будет осуществляться на украинском языке с русскими титрами, идя навстречу пожеланиям проживающих здесь россиян. В последствии корпорация планирует открыть «Русский Канал».













 «…I потече iзнову медом i молоком свята земля…»
 
 Степан Руданский.


 Синее небо, желтое поле.
 Проект альтернативной истории Украины.

Волга 1.10.1909. Саратов. Интервью П.А. Столыпина: дайте государству 20 лет покоя, внутреннего и внешнего, и вы не узнаете нынешней России!

30 августа 1911.Киев. Польская кофейня на углу Крещатика и Фундуклеевской: человек с газетой, голова седая (в 24 года!), близорук и очень утомленный вид. Говорит, что устал. Костюм праздничный.

Правительственный вестник. Телеграмма С-Пб. Телеграфного агентства. Киев, 1 сентября. В Киевском театре председатель Совета Министров Столыпин ранен. Злоумышленник задержан.

«На мгновение оцепеневшие от ужаса присутствующие увидели, как несколько секунд он еще простоял так же. Потом, медленно повернувшись к царской ложе, отчетливо осенил ее большим крестным знамением и грузно опустился в ближайшее кресло. Яркое пятно крови выступило на белой ткани его сюртука…»

Речь 2.9.1911. Киев 1 сентября 11ч.52м. Задержанный на месте преступник едва вырван из рук толпы, пытавшейся учинить над ним самосуд. Преступник назвался помощником присяжного поверенного Богровым.

Разговор в Киевском оперном театре сразу после покушения на Столыпина: «Кто стрелял?» «Какой-то Богров, адвокат…» «Кто он, русский?» «Нет, еврей». Перекрестился и с облечением: «Слава Б-гу, что не русский»

 Глава 1. Все только начинается (билет № 406)

…Я убежден, что всякий, кто предается
размышлениям о своей стране,
представляет ее судьбу по-своему,
такой, какой хотел бы ее видеть…
 А. Керенский.


…Ясным утром в первую неделю сентября 1911года по Крещатику неторопливо прогуливался мнимый слепой Михаил Самуэльевич Паниковский. Ощупывая деревянной тростью тротуар и подковыривая первые желтые литья каштанов, он подходил к респектабельным господам и упавшим голоском просил помочь перейти улицу. На сей раз охота упорно не задавалась – все покупали на ходу газеты и жадно читали первую страницу. «Ай случилось что, не приведи Г-сподь» – подумал Паниковский и свернул к своему законному месту на углу Прорезной. Рядом шел высокий грузный человек, держащий перед глазами большой газетный лист. Михаил Самуэльевич позабыл, что он сейчас незрячий и заглянул через плечо. В него прыгнули черные, налитые свинцом крупные буквы –
 ПОКУШЕНИЕ НА СТОЛЫПИНА.
 Паниковский обмер и озадачено поплелся домой.
С крещатицкого дерева упал еще один разлапистый лист и вместе с колючим каштанчиком булавой шмякнулся о голову уходящего.
Ой! – воскликнул «великий слепой», то ли еще будет, помяните мое слово! Паниковский за всю жизнь никого не обманул!


Покушение, которое по счету, не удалось. Достижения медицины, о коих так много было принято говорить в семье Столыпиных, сделали невероятное: угроза жизни миновала, и Петр Аркадьевич шел на поправку. Конечно, сказалась и неопытность террориста-одиночки, плохо (а если по честному, то почти никак) умевшего обращаться с оружием, и вполне понятное волнение в предвкушении выстрелов…
«Тогда оказалось все гораздо хуже, помнишь? Сейчас, можно сказать, обошлось, по сравнению с тем, когда ты оказываешься перед дырой в стене и видишь прямо перед собой деревья, набережную Невки… А мотки колючей проволоки в саду? Мы с сестренкой все платья изорвали, пролезая под ней… Или те гадкие письма с угрозами? Все будет хорошо, папочка, ты поправишься, вот увидишь…» - торопливо говорила старшая дочь Столыпина, Мария, стараясь убедить – все будет преотлично. Не так, как раньше, и никто больше не пострадает…
Он и сам прекрасно понимал – опасная игра в кошки-мышки с боевой организацией эсэров, где председатель Совета Министров выступал в роли живой приманки, окончена. Богров схвачен, и не помог ему билет со «счастливым» номером 406, а после такого грандиозного провала мало кто решится повторить попытку… Годы, долгие годы они вели охоту на Столыпина, гнали его как дикого зверя, взрывали, стреляли, травили, пытались выйти на дочерей. Теперь все! Реформы будут продолжены во что бы то ни стало, Николай поддержал столыпинский проект, он готов постепенно уменьшать свою власть, которой тяготится. Совсем скоро всем этим террористам не за что будет ухватиться, не к чему призывать. Россия изменится настолько, что ей станет не нужна никакая революция…
Петр Аркадьевич не понимал, зачем ему надо идти в камеру к Богрову. Ради христианского прощения несостоявшегося убийцы? Дурацкое лицемерие, не более того. Но отступать было уже неудобно. Лязгнула дверь и перед Столыпиным встал Богров.
 Ну что ему не хватало, с неприязнью подумал Столыпин, сын киевского домовладельца, внук популярного лет сорок назад еврейского писателя. Катался сыром пармезан в вологодском маслице: университет, заграница, свыше сотни в месяц получал из охранки за информацию. И еще подтаскивал из партийной кассы на кутежи с «бессоромними дивчинами». У анархистов «временно» реквизировал 520р. Они его – на счетчик: отдать до 5.9.1911г. Или доказать «преданность» делу каким-нибудь терактом. Так как Богров мнил себя «исключительной личностью», убить какого-нибудь городового казалось ему бессмысленным. Пустая трата времени и патронов! Ему хотелось совершить нечто такое, что изменило бы ход истории…
 Я хотел убить царя, произнес Богров, но передумал: пойдут погромы, я же еврей… Тогда решил стрелять в Вас… Объяснять не буду, известно, что меня должны были остановить. Ведь на охрану потрачено триста тысяч!!! Как могли такое допустить?!!!
Могли, проговорил Столыпин, у нас все возможно… Не удивлюсь, если вы начнете корчить из себя защитника еврейского народа. Да, Нейгардт мой родственник, а брат пописывает для «Нового времени». Но я делаю все – заметьте, все, что в моих силах для отмены этих позорящих ограничений! И это когда сам Император (сам! Не удивляйтесь!) носит значок «Союза русского народа»! Так чего же вы от меня хотите, чего?!
Хочу, чтобы вы ушли – устало, подавляя раздражение, сказал Богров.
Ухожу, громко, почти крича, произнес Столыпин – но запомните: Бог на нашей стороне, а за вами стоит только взлелеянный аидише мамэ трехгрошевый эгоизм и отроческая дурость! Дурость! – последнее слово Петр Аркадьевич выкрикнул в раздаточное окошко богровской камеры. Этот непреднамеренный выплеск гнева не подходил ко всему столыпинскому облику – высокого, с соколиным взором, достойного представителя власти.
Нет, надо убедить Николая подписать эти бумаги! Во что бы то ни стало! Если еще год, даже полгода, три месяца, месяц продержится эта чудовищная черта, то богровы разнесут нас ко всiм бiсам… Он поддался гневному негодованию, как тогда, в Н-ской губернии, где Петр Аркадьевич ударом ноги вышиб из рук крестьян поднос с хлебом-солью (презираю этот холопский обычай!) Но с царем…попробуй уговорить Его Величество!
Спорить было противно природе Николая. Некоторые считали его мистиком, но по правде, они плохо знали. Николай, сталкиваясь с неумолимым роком, перед тем, чему он не мог противостоять, предпочитал не гневить Б-га. Это была скорее иррациональность. Складывалось впечатление, что какая-то неведомая сила возложила на Николая непосильную ношу, навьючила груз, который он еле нес. Узнав, что ему предстоит взойти на престол, Николай плакал…Были те, кто принимал его за ничтожество, невротика. Это было бы слишком просто – в действительности Николай II был очень несчастен.
И несмотря на посещавшее его временами желание устраниться от власти, поселиться обыкновенным гражданином на ливадийской даче, собирать с дочками puzzl’ы, Николай боялся предпринимать любые действия, ведущие к исполнению заветной мечты. Современники называли это безволием, неспособностью управлять обширной державой. Видимо, они не читали «Книгу перемен»: бездействие отнюдь не тождественно проявлению безволия. Иногда лучше нет, чем да. Николай великолепно все понимал. Но он был пленником и не мог осуществить то, что не должно было произойти раньше отмеренного срока…
Дана Беркович, дочь известного в Киеве биржевого маклера, училась в той же знаменитой первой, «фундуклеевской» гимназии, что и Оксана Руденко. Но они почти не пересекались там – Дана была старше на три класса, с младшими девочками дружить не принято. Разница пустяковая, и все же – два разных мира: в одном – куколки и коньки, в другом – мальчики, модистки и конечно же, политика.
О ней шептались в уборных, и до «малышни» долетали непонятные обрывки, из которых пока не получалось составить целостную мозаику. «Серпы», ну эти еврейские социалисты, метнули бомбу в градоначальника…безуспешно…у Айзенберга плохо с химией, перепутал, не взорвалось…
 Нюся, революция будет? Что тебе товарки говорят? Скоро будем, гетманом знаешь кто собирается? Винниченко! Да он же романист, куда ему?! Не смеши! Вот и нет, он потомок Мазепы, имеет полное право претендовать….
Слыхали? Данка- то наша из восьмого в «Гехалуц» вступила, иврит учит. У ней брошка новая появилась, в виде еврейской буквы, так директриса – снимите, не положено гимназисткам украшения… А она – это не украшение, а знак того, что я прошла ступень «алеф» по ивриту, как награда. Позволили носить? Нет, без бумаги нельзя, надо было подтверждать, что это медаль. Вечно Данка выкаблучивается! У нас треть класса из евреев, настоящих таких, не выкрестов, никто их не обижает. Я понимаю, в местечке трудно жить, не уедешь никуда, вот молодежь и уходит в сионизм. Интересно, сколько это продержится? У Данки? Не знаю, я думаю, после революции… (а что после революции – звонок на урок, бегут)
Дана – красивая, грациозная, с черными глазищами («еврейская козочка» - ребята ее называют), неспешно идет по коридору скучной гимназии, обмазанному в кофейный цвет. Оксанке кажется, что такие большие девочки уже не могут быть гимназистками, они почти взрослые, и ей хочется скорее стать такой … Надо скорее подружиться с Даной, думает Оксана, пусть будет снисхождение старшей к младшей, зато интересно! Оксанка примеряет мамину шляпку с вуалью, лайковые перчатки с черной бархатной оторочкой – все равно она еще не дама, ей только 12 лет.
Папа, а когда я совсем вырасту? – спрашивает она зимним вечером у громадного Тараса Руденко, склонившегося над какой-то львовской газетой. Совсем вырасти, отвечает тот, невозможно. Человек всю жизнь растет, меняется, и так до смерти. Можно подрасти, это да… Через годика четыре превратишься в барышню, подожди немного, Оксан. Взрослым быть ой как трудно. Я все отдал бы за свои 12 лет. Пошел бы на Днепр ловить мелкую рыбешку старой кошке, а не составлял очередную статью и не таскался б по цензурным комитетам. И время сейчас такое, что хорошую девчушку замуж отдать опасно, шляются всякие декаденты с кокаином, одетые черт знает во что, испортят,…сломают.
Как сломают? – удивленно раскрывает глаза Оксанка, ей чудится, будто эти декаденты схватят ее и переломят у талии на две части.
Обидят, опозорят, тебе еще рано знать такое…позже расскажу.
Оксанка уходит, ей неприятно, что все ее держат за ребенка-несмысленыша, которой нельзя слышать многие вещи.
Может, это лишь в нашей семье принято? – размышляет она, а с другими девочками свободно обсуждают?
… Темнеет рано. Пять часов, а улица и фонари с домами погружаются в синеву. Потом синева превратится в черноту, в Оксанкиной комнате зажгут желтую лампу. Под ее теплым светом она будет читать книжку, котенком свернувшись в большом плюшевом кресле. Оксанка не понимает, почему ей так хочется вновь перечесть эти страницы. Она отговаривает себя от того, чтобы перевернуть назад и попытаться угадать, чем занимаются выдуманные Винниченко (а может, невыдуманные, настоящие?) люди. «Честность с собой, размышляет Оксана, и кажется ей, будто мысли плывут вслед за трепещущим огнем, честность с собой…это значит, не обманывать не маму, не папу, а себя… Но почему же он так переживает, изводится весь, если всего лишь поцеловал ее? А дальше – точки, много точек. Наверное, обнял. Из-за этого стоит убиваться? Разве они сделали что-то плохое?»
Оксана вспоминает, что в прошлом году, на Пасху, ее поцеловал Миколка Черниченко, из реального училища. Всю зиму они ходили вместе на каток. Ну и что? Все равно ничего не ясно…
«Так принято, басит зычным голосом Дана Беркович, так принято у мужчин и женщин. Я вообще в ужасе от того тепличного воспитания, которое дают детям в интеллигентных семьях. Ничегошеньки они не знают! Ничемушеньки их не учат! А потом они внезапно узнают и пускаются во все тяжкие…»
Оксане очень плохо, потому что ей не хотелось и не следовало знать многого из рассказанного Даной. «Это обязательно? Вот так делать? Или можно обойтись?»- робко спрашивает она. «Попробуй, обойдись!», говорит та с нескрываемой насмешкой.
Подавленная, расстроенная Оксанка возвращается домой. Слова Даны пригнули ее к земле, идти неприятно, снег под ногами – как отяжелевшая, разбухшая вата. От окон купеческих особняков отражаются большие самоварные тени, проецируясь на толстые фонарные столбы. Скорей дойти б до своей детской, закрыться клетчатым пледом и ничего не слышать! Пусть спрашивают, беспокоятся, я не скажу им об этом.
Внезапно Оксанку поразил тонкий, долгий звон битья железом по стеклу. Ей показалось, что кто-то швырнул металлический прут в дом Ермолаевых, где двери украшал резной орнамент из львиных лап и переплетенных лилий.
Точно, Ермолаевых бьют, поделом им, окаянным! – послышалось на улице. В снегу лежали острые осколки стекла. Оксана побежала…
Утром она не пошла в гимназию. Мама сказала, что поздним вечером и ночью в городе были беспорядки: натравленные социал-демократическими агитаторами чернорабочие с окраин пошли громить роскошные дома, вышибли много стекол, некоторые пытались унести мебель. Но их быстро прогнали солдаты, ты не волнуйся, завтра все успокоится.
Оксана уже не такая маленькая, какой она была еще год назад. Ей известно, что в Москве перекрывали улицы, по ним ходила разгоряченная толпа с красными знаменами, с красными бантами на лацканах и отворотах. Они выступали против царя, за демократическую республику, требовали новых законов. Из-за них фабрикантов обязали отдавать солидную часть прибыли на жалованье. Одноклассницы говорили, что рабочие все равно будут бунтовать, сколько б им не выплачивали.
Но выступления вскоре поутихли, прекратились стихийные, наспех организованные митинги. Шли затянутые, неинтересные судебные процессы над радикалами самых разных толков. Газетные полосы заполнялись стенограммами и отчетами из зала суда. Исчезли эсеровские, анархистские и прочие радикальные листовки – они объявлены вне закона, перекрыты тайные каналы их издания и распространения. Всю найденную «заразу» жгли большими кучами на городских окраинах. Внезапно стали пропадать «вечные студенты», которые были почти в любом многоквартирном доме. Застрелился из недавно подаренного товарищами «бульдога» анархист Женя Гринберг, живший по соседству, обещавший ошарашить страну девятым валом террора. В предсмертной записке он сообщал, что это – ответ на тотальное преследование всех несогласных с действиями властей. На бульварах и площадях становилось тише. В семье Руденко меньше стали обсуждать политику за обедами и ужинами. Газеты лежали на низеньком столике в гостиной – подходить к ним не хотелось.
Правительственный вестник. 23 октября 1911г. Председатель Совета Министров Столыпин подписал Указ об отмене общинного землевладения. Указ вступит в действие сразу после официального опубликования.
Копейка. 29 октября 1911г. …Не земля должна владеть человеком, а человек землей – вот сокровенный смысл данного Указа. Отныне и навсегда крестьяне имеют полное право распоряжаться землей как и положено всем землевладельцам. Предыдущий Указ от 9.11.1906г. предоставлял возможность вырваться лишь части крестьянства, являясь половинчатой мерой, он не мог дать всем возможность стать собственником своей земли… Самое страшное то, что веками мы сохраняли общинное землевладение, губящее почву неумелой, неправильной обработкой, закрывали глаза на тысячи крестьянских трагедий после несправедливых переделов общинных наделов, когда семьи, потерявшие мужчин, утрачивали и землю…
Народное слово. 1 ноября 1911г. … Начался настоящий передел крестьянских земель. Теперь, когда ликвидируется община, каждая крестьянская семья получает в принудительном порядке свой земельный надел в бесплатное вечное владенье и пользование. Крестьянин вправе вести хозяйство впервые на своей земле или сдать ее в аренду, или продать, или обменять…в общем, земля отныне действительно принадлежит тем, кто на ней трудится. Настораживает только та жесткость и даже жестокость, с которой осуществляется уничтожение сельских общин. Беспощадно подавляются любые попытки протеста со стороны мирских старост…
В стране началась тяжелая, неблагодарная работа по разметке и разделу общинных земель. В каждую деревеньку, в каждое село (сколько их по России!) приходили землемеры выделять землю, создавая хутора и дворы. По самым приблизительным подсчетам на это требовалось 8-10 лет…

От длинных заголовков рябило в глазах. Оксана отложила газеты. Завтра опять рано вставать на учебу…
Женская гимназия бурлила. Всеобщие преобразования докатились и до этого благопристойного заведения. Парадный, писанный маслом портрет императора Николая странно смотрелся на фоне творившегося там бедлама. Ночью девчонки увешали перила главной лестницы сине-желтыми полотнищами, а утром спешащие на занятия педагоги запутались в них и споткнулись. Директриса приказала снять. В отместку ей в кабинет запустили стайку белых мышей. В коридорах, чтобы сорвать занятия, жгли серу, выкраденную из химической. Многие бегали к умывальникам мочить платки и дышали через них.
 На собрании старшие ученицы вместе с родительским комитетом выбирали директрису. Прежняя давно их не устраивала – она была чересчур строга и не могла примириться с современными вольностями. Предлагалось избрать либо серьезную, тоже нелиберальную латинистку Татьяну Васильевну Медведко либо историчку Сарру Фишелевну Горелик, слывшую женщиной демократических взглядов. Оксану выборы касаться не должны, она пока не в старшем. Но ее мама не могла не пойти на избрание директрисы, так как возглавляла родительский комитет.
Чего ж вы хотите, зачем вам новая директриса?
Наша очень строгая, даже злая, а везде же говорят – больше свобод, больше самоуправления, надо самим выбирать начальство.
И в гимназии тоже? – не переставала удивляться мама, выберете какую-нибудь добренькую, сразу все развалится, останетесь без аттестата. Нужна солидная, влиятельная дама, которая способна управиться с такими бестолковыми ученицами. Поэтому я за вашу латинистку, а лучше было б вообще старую директрису оставить…
На собрании творился ад. Кричали, били кафедрами, топали ногами, свистели. Заводилой была Дана. Она выступала в поддержку исторички, которая казалась тогда многим умнее и предпочтительнее латинистки. То, что руководить гимназией, где учились в основном украинские девочки, может еврейка, особых препятствий не вызывало. Помешало другое - Сарра Фишелевна Горелик оказалась родственницей скандально известного эсэра Боруха Горелика (который называл себя Борисом в чаду интернационализма), и сама временами придерживалась социалистических взглядов. Масла подлил бродивший по Киеву слух, будто 17 октября 1905г., во время всенародного ликования, этот несносный Борух Горелик ворвался в здание Городской Думы, вырезал из рамы портрет царя и вставил туда свою черную кудлатую головешку. Правда это или нет, было никому не ясно, тем не менее из сонма взволнованных родительниц поднялась рослая, красивая мама Оксанки – Одарка Руденко (в девичестве Хвалынко). Привычным жестом перекинув длинную косу с одного плеча на другое, m-me Руденко заявила:
Лично я (и думаю, большая часть родительского комитета со мной согласятся) уверена, что нельзя доверять руководство нашими девочками женщине, чье семейство неуважительно относится к царствующей фамилии…
Поэтому директрисой постановили назначить не ее, а латинистку Татьяну Васильевну Медведко. Решение это оскорбило Дану Беркович до глубины костей. Она была уверена, что все дело – в исконном антисемитизме родителей, и кандидатуру исторички Горелик отклонили именно поэтому. Дана заявила, что не собирается подчиняться новой директрисе, а кроме того, она поссорилась с Оксаной (с которой та едва успела наладить приятельские отношения). Хотя девочка была абсолютно не причем – избирала не она сама.
 На следующий день Дана Беркович пришла в гимназию с прощальным визитом: она забирала документы и отплывала в далекую Палестину. В отместку Дана раскрыла сумку - и в высь взмахнули две кожистые, ушастые и когтистые твари. Ушаны дружно облетели весь гимназический холл, пронеслись над беззащитными головами столпившихся на переменке девчонок и уселись на раму. Портрет Николая II, самодержца всероссийского, украсился необычной деталью. Дана ушла, гулко хлопнув дверью, и этот хлопок долго потом стоял в воздухе…
14 ноября 1911г. по всей территории страны было вновь введено временное чрезвычайное положение. Полиция и войска наделены исключительными полномочиями. Арестованы практически все «неблагонадежные» граждане, состоящие в террористических организациях. К такому повороту событий мало кто был готов, сообщение обрушилось на головы обывателей внезапно.
Утром, как обычно, принесли свежие газеты. Развернув первую попавшуюся, Оксана прочла «…Во имя сохранения общественного спокойствия решено объявить чрезвычайное положение…. Во всех губернских и уездных городах действует комендантский час. Гражданам категорически запрещается появляться на улицах с 10 вечера до 5 утра. Задержание военным патрулем с обнаружением у задержанного оружия карается расстрелом на месте… Не допускается никаких митингов, публичных собраний, шествий, в случае их проведения открывается огонь на поражение без предупреждения…»

Государство лихорадило, оно температурило, билось в горячке, металось в сорокаградусном жару, бредило. Общественность с ехидством сидела у постели больного в ожидании исхода. Чем закончится болезнь – выздоровлением или смертью? Лекарство против бунтов оказалось горьким. Столыпин не сомневался в том, что нет большего малодушия, чем уклониться от ответственности. В экстремальных ситуациях, угрожающих распадом и гибелью, власть может, даже обязана использовать все непопулярные, жесткие меры. В роковые моменты государственная необходимость стоит выше права, напомнил Петр Аркадьевич на заседании Думы, предстоит выбирать между соблюдением прав и судьбой страны… Было выбрано второе.
Любые попытки революционных выступлений безжалостно пресекались. Те, кто их стремился организовать всеми возможными методами – от провокаций до прямого обмана людей, неизбежно возвращались в свои родные камеры. Но устоять в такой сложной ситуации, когда в народ бросались огромные деньги, которых все равно на всех не хватит, когда в озлобленных толпах рыскали боевики, призывая свергнуть эксплуататорский режим, старый и надоевший всем порядок не мог. Власть вынуждена была меняться, вводить в действие десятилетиями лежавшие без высочайшего рескрипта законы.
Отменили как противоречащую положениям «Манифеста» черту оседлости и прочие ограничения для всех иноверцев- инородцев. Многие приехавшие в Киев из местечек евреи не могли поверить, что они могут нормально поселиться, учиться, работать. В первые ликующие дни Оксану с мамой остановили две бедно одетые темноглазые девочки лет восьми, Бася и Этель. Прослышав о том, что теперь христианам не возбранялась нанимать еврейскую прислугу, они покинули обнищавшую семью и отправились на заработки. Басе долго понадобилось растолковывать, что она уже не «проклятая жидовка» и вполне может устроиться помощницей даже в дом знатных особ (даже к генералу? Да, Этель, можешь. А к графине могу? Конечно!) Сестер взяли к себе в воспитанницы дальние родственники семейства Руденко, которых сильнее всего поразило не плохое произношение Баси и Этель, не приверженность к еврейским традициям, а то, что двенадцатилетние двойняшки казались восьмилетками. Г-споди, всплеснула руками круглая, хлебосольная тетушка Ярина, что же вы там ели? Девочки потупились. Этель сказала, вспоминая слова: по субботам мама кугл готовила. Это запеканка из лапши, острая – добавила Бася, дергая пальцем черный передник. А чем же вы питались остальные пять дней? Сестры молчали. Их взяли на воспитание – получилось, что сначала на откорм. Девочки боялись, что их готовят к торжественному съедению. Тетя Ярина не воевала с «ледащими сыротынами». Она знала, что еврейки постарше лет на пять –семь уже кладут динамит в корсет и направляются по заданию «эсэровских товарищей» взрывать какого-нибудь градоначальника, от смерти которого все равно ничего не изменится. Недоедание с рождения, малокровие, скудное питание, любила говорить тетушка, ведет их к революции, моя задача – подкормить и в люди определить, а дальше будет видно…
 Полгода спустя Бася и Этель прогуливались в Царском саду с тетей Яриной. На заметно поправившихся девочках были новенькие серые платьица с отложными воротничками. Теперь им можно и все тринадцать дать – похвалила Одарка тетю Ярину, хорошо кормишь. Да, весело откликнулась та, дома они селедки завалящей не видели, а у меня приволье…Ты только представь, что было б ними, если б не отмена черты… В местечках таких вот замухрышек, кожа и кости, уже выдают замуж в этом возрасте. Через год они рожают таких же истощенных, бледных детишек – чего от них требовать, верности самодержавию? Любви к императорской фамилии? Почтения к российскому государству? По моему глубочайшему убеждению, гражданин должен быть прежде всего сыт, одет, обут, иметь крышу над головой, а уж потом можно вести возвышенные разговоры о патриотизме и благонадежности… Интересная у тебя теория, поддержала мама, а ты, Оксан, как думаешь?
Во всей этой кутерьме Оксана училась. Ей не хотелось сидеть над латинскими упражнениями по грамматике, задачками по купцов и свертки сукна. В гимназии стало скучнее, какао на полдник отдавало расплавленным сургучом, тупились и царапались перья.
Опять клякса! кричали строгие классные дамы, неаккуратная девчонка! Чернила расплывались на тетради большим пятном, очертаниями похожим на контуры княжества Финляндского. По утрам Оксанка не давалась матери заплетать косу и уходила с распущенными, нечесаными волосами. Анархия, сплошная анархия – ворчала та. Девочка взрослеет, отвечал на ее упреки отец, разве ты не видишь, Одарка? Нечего ее удерживать, они сейчас бешеные…
Зимой надо было успеть покататься на санках до темноты. Девчонки боялись, что отменят из-за комендантского часа традиционный рождественский бал в гимназии, но на всякий случай шили платья.
Шитье начиналось в ноябре. В магазине пана Приходько Оксана выбирала материал. Она любила розовый цвет. Но в этот раз Оксана почувствовала себя уже не маленькой девочкой. К чертям детские расцветки, я в шестом – заявила она, давай желтенький шифон. А шарфик будет синенький. Но, Оксан… Иначе на бал не пойду! Приказчик, долговязый чернявенький господин, развернул рулоны и резал ножницами яркую ткань. Оксан, ты понимаешь, что это значит?! Понимаю. Меня выберут королевой бала. Никто не решится, а я смогу. Шили долго – за две предрождественские недели фигурка девочки изменилась. Лиф делаем шире, суетилась портниха мадам Паткевич, искалывая Оксану булавками, рукавчики – по журналу. «Les modes novelles de Paris» лежали на паркете, заваленные обрезками, лентами и пуговками.
25 декабря в полшестого вечера Оксанка пудрила нос. Дверь отворилась и в ее комнату вошел Тарас. Дочка, сказал он, будь осторожна… не говори ничего лишнего…вернись к девяти…тебя же арестуют… Пусть попробуют, я им такой скандал закачу! Отец поцеловал Оксану. Она уехала. Елка украшалась белыми свечками. Разноцветных шаров не было. Оксана скинула в гардеробе заячий полушубок, который ненавидела всем сердцем, потому что на примерке его назвали лучшим вариантом для девочки-подростка. Противное слово. Ты и не девочка, и не барышня, а так, промежуточный вид. Бесправное никто.
 Ее платье изумило всех. На фоне умиротворенных цветов других оно горело тропическим цветком, затмевая даже бледно зеленую, анемичную елку. С ней танцевали ребята из мужской гимназии. Начальство, веселое и нарядное, промолчало. Ровно в девять бал закончился. Гимназистки расходились по домам.
В коридоре Оксану нагнала директриса. Лицо ее было бледно-серым от созерцания чего-то неподобающего. Руденко! Строгий выговор! Отца и мать в школу! – прошипела она по-змеиному. За что? Ты еще смеешь спрашивать? Оксана догадывалась, что причиной гнева послужила не пудра и не слишком взрослый фасон платья, а его цвет. Гимназии боролись с украинским сепаратизмом, или как его называли, «мазепианством». Но если спросить, что за идея это неведомое «мазепианство», вряд ли кто-нибудь смог правильно ответить. Под ним подразумевали все – и вышитые рубашки мальчиков, и соломенные шляпки, деревенские бусы девочек, разговоры на своем языке… Нашли какой-нибудь участок мозга, ответственный за формирование национального сознания – приказали б удалить и его…Естественно, что красивое желтое платье с синим шарфиком, охватывающим тоненькую шейку 13 летней Оксаны, значило гораздо больше, чем первый дамский, не детский наряд. Это был символ нации, и все на балу восприняли Оксанино платье так. За что она и поплатилась исключением из гимназии на три месяца.
Домашнее заточенье обернулось пользой. Оксана занималась всеми гимназическими предметами с отцом, чтобы не отстать от класса и вернуться в конце марта относительно подготовленной. Но основное ее чтение заняли журналы. Оксана сидела, обложившись стопками украинской прессы. На русском, реже на мове, толстые, тонкие, изгрызенные мышами после изъятия из народных читален, с пометками и галочками. Каждый день она узнавала новое о том, как из века в век строились отношения Великороссии и Малороссии, почему существует Российская империя, объединяющая сотни наций… Вечерами за стол усаживался Тарас, поясняя и комментируя по памяти дочке непонятое.
 Оксана и не подозревала, что ее папа был одним из подписавших в пятом году прошение к Витте о разрешении украинского книгоиздания. Комиссия академиков постановила: раз малороссийское наречие почти не отличается от русского языка, то необходимости в печати и образовании на нем нет. В семье Руденко недобрым словом поминали филолога Кельсиева, бывшего когда-то учителем Тараса. Уберите, говорит, из вашей «мовы» все польские и немецкие наслоения, останется в итоге язык древних славянских летописей, «Слова о полку…», Псалтырей, Часословов. Кельсиев хвастал, что дайте ему обычную губернию – за год разовьет местный диалект в новый язык. Так и ваш украинский… выведен искусственно…. в культурной изоляции…чуждые веяния…фонетическое правописание – признак повальной безграмотности и т.п. Слушать тошно – вспоминал Тарас Руденко и учил Оксанку наполовину запрещенной «мове» сам, без грамматики, без учебников, без словарей.
А почему не писать все латинскими буквами, так же удобнее? Смотри, разве можно тратиться на перескакивание с одного шрифта на другой? Зачем к кириллице добавили одну разнесчастную латинскую буковку? Лучше все – латиницей? – вопрошала она.
Есть такая идея, не ты первая. И Оксана начинала выводить sadok visnevii kolo hati…
 Иногда к Оксане приходили в гости знакомые по гимназии, рассказывали новости, кто в кого влюблен, чьи записки перехватили… Но она чувствовала, что житейские разговоры неинтересны. Встречается ли Соня с Петей, или не встречаются – для гимназисток это было важно, а для Оксанки – очередная чепуха.
В феврале она растянула ногу, неудачно шлепнувшись на катке. Об этом узнал ее ухажер Миколка Черниченко, и стал навещать лежавшую Оксанку.
Ты, только честно по кому больше всего скучаешь? – спросил он.
По Данке. – ответила Оксана.
Она пишет тебе?
Должна. Жду. Оттуда письма идут долго, зависит, когда будет пароход Бейрут-Одесса. Интересно же…
А я не понимаю, возразил Миколка, как можно куда-то уехать с Украины и уж тем более с Киева. Не ходить на бульвар летом, не рвать свечки каштанов на Крещатике…
У нее родина – там – прервала его Оксана, и когда поправлюсь, не пойду с тобой никуда…
Ты стала какой-то другой. Взрослой, может быть? Серьезной. Говоришь как будто тебе не тринадцать…
Может быть. Я не хочу, чтобы мне было тринадцать.
А в тридцать три ты захочешь снова тринадцать и вспомнишь, как …
Миколка наклонился и неожиданно поцеловал Оксанку.
Идиот! Уматывай! Воспользовался слабостью больного человека! Оксана вскочила с диванчика и погналась за удиравшим Миколкой, но забинтованная нога не позволила ей догнать. Миколка выскочил через черный ход, красный, счастливый…
В гимназию возвращаться не было никакого резону. Потому что наступила весна, в один мартовский день на дворе испарился весь снег. Чернела земля, ворковали серые голуби возле памятника князю Владимиру. Оксана увидела, что во-первых, нога ее совсем зажила, и во-вторых, своим крестом князь благословляет возвышавшийся город. Миколка в некрасивой фуражке реалиста поднимался, учтиво держа в руке букетик белых подснежников.
Где ты их накопал, ведь снег стаял? В цветочной Апфельбаума.
Оксана…
Да, Микол…что ты хотел сказать?
Я хотел сказать, что (и тут его щеки запылали) люблю тебя, Оксана. И когда мы подрастем, мы поженимся.
Она не знала, как отреагировать. Миколка считался почти ее женихом, тогда у каждой гимназистки был такой из первого реального училища, или из второй классической гимназии, или из частного пансиона. Принято было провожать по воскресеньям в церковь на службу и со службы, бродить на высоком берегу Днепра, или по бульварам, дарить всякие цветочки, открыточки, медальоны, раскалывать монетки на две части. Оксана стремилась не то что избежать этой игры, нет, возможно, она была не готова к тому, что у нее будет другом мальчик.
Не понимаю, что со мной происходит. Я хочу все и не хочу всего одновременно, не знаю, чем заняться, куда пойти, с кем общаться – думала Оксана, бродя по отцовскому кабинету, и самое непонятное - почему Миколка ходит за мной как приклеенный гуммиарабиком? Выпроводить его взашей? Неудобно. Дружить с ним? А зачем, зачем? Сказанное когда-то Даной засело в оксанкиной душе тяжелым грязным илом. Этот осадок залеплял ей мозг, застилал глаза, затыкал уши. Слушая трогательные словечки Миколки (он называл Оксану на польский манер «коханой»), заглядывая в его карие, лучистые и теплые глазки, она видела и слышала только Дану. Гадко, противно, отвратно! Не могу, не хочу, не надо! Оксана не заметила, что она уже говорит вслух и беззвучно всхлипывает… Ну, дочка, хватит…хватит.. .нельзя столько плакать…я в этом сам виноват…а ты услышала от нее не то …не в том виде…не страшно, Оксана, не страшно – успокаивал ее Тарас, потрясенный тем, что дочь уже знает…
И заказал ей серебряный перстенек у ювелира Фелимиди, с выгравированной надписью «життя прекрасне».
Весна, преддверие Пасхи. В газетенке «Киевлянин» появляется очередная статья о «жидовских кознях»: якобы ремесленник Менахем -Мендл Бейлис совершил садистское ритуальное убийство соседского мальчика Андрюши Ющинского. Раввинат подал на журналистов в суд, требуя восстановить честное имя Бейлиса и в миллионный, наверное, раз доказать глупость кровавого навета. Выяснилось, что бедный еврей тут совершенно не при чем, он и не виделся с убиенным мальчишкой, а это зверское преступление совершили его родственники, устраняя лишнего наследника. Мещанке крайне подозрительных занятий Верке Чеберяк присудили два года тюрьмы за неуклюжую попытку дать ложные показания против Бейлиса. Убийца отправился на каторгу. Уголовное дело вел молодой юрист Станислав Мышлаевский, ставший после скандального разбирательства модным защитником. В Бродской синагоге молились за его благополучие – честь, которой не евреи ранее не удостаивались (кроме, конечно, царствующей династии), а уж поляки – и подавно.
 К 1913 году, обозначенному потомками пиком русского экономического чуда, ругаемое мазепианство уже успело пустить свои корни в благополучной женской гимназии. Торжества по случаю юбилея коронации? Да ну их в глубочайшее бездонное болото! В могилу! – решили несколько девочек, среди которых была и Оксана. И на молебне вместо «Многая лета…» (вот именно, а не предвидели ли они, что строй этот скоро канет в Лету?) она запела совсем другое. На родном, непризнанном малороссийском наречии, а девочки подхватили. Торжество было бы сорвано, но они успели спохватиться (ах, мы нечаянно ошиблись!) и вернуться к начатому пению. Уголовной ответственности они еще не подлежали…
Обыкновенный вечерок в кругу семьи, под абрикосовым абажуром (когда все заботы кончились, а спать еще рано и синематограф в Малом Пассаже новых картин не представляет): папа отшвырнул «Новое время». Паскуднейший журнал из паскуднейших! Ты только прочти, Оксана, что они, гады, пишут! «Не должно быть места ни для какой искусственной «мовы» австрийского изобретения…». Это наш язык, доченька, для них мова в кавычках!
О, смотри, какое объявленьице! Закачаешься! «… Выражаем глубочайшие соболезнования в связи с гибелью Вашего сына Симона Петлюры…» Имечко-то какое: Симон! Матушка моя покойная таких «хранцузами» называла…Ну ладно, пусть упокоится с миром… Про него, кстати, уже было в «Московском листке», вот, за седьмое мая… «Задавлен насмерть лошадью на Мясницкой некто Семен Петлюра… Извозчик Харонович арестован и допрашивается… Происшествие имело место в три часа пополудни. Погибший перебегал улицу навеселе и забыв всяческую осторожность, попал под копыта несущейся во весь упор из-за угла дома №38 лошади… Столкновение было такой силы, что пешеход скончался в считанные секунды до прибытия кареты «Скорой помощи». Лошадь ничуть не пострадала…»
На днях Оксанке принесли большой серый конверт с нашлепанными иностранными марками. Это было письмо от Даны Беркович, с которой она так скандально рассталась, не успев помириться. Дана сообщала, что три месяца назад она села в Одессе на пароход и поплыла через Константинополь в долгожданную Эрец-Исраэль. Путешествие было изнурительным: жара, нехватка воды, плохая еда, постоянные остановки и поломки. Наконец Дана высадилась в Бейруте, а затем с компанией такой же отчаянной сионистской молодежи попала в страну предков.
«Если б ты знала, Оксаночка, как я перед тобой виновата! Поняла, что решение это зависело не от тебя и твоя мама поступила по собственному усмотрению. Прости меня, пожалуйста!» Еще она передавала приветы и обещала, что пройдет всего несколько лет, как османский паша под давлением Англии насовсем отдаст Эрец-Исраэль евреям. «Представляешь, у нас будет свое государство после двух тысяч лет изгнания!» Последняя фраза чем-то защемила Оксану. Она росла в семье, где постоянно обсуждался вопрос о независимости Украины, и слышать о восстановлении библейского Израиля было в чем-то знакомо. К отцу то и дело приходили солидные дяди, они закрывались в кабинете. Иногда оттуда доносились непонятные слова: автономия, суверенитет, отделение, конституция…
Теперь Оксана все понимала. Однажды она спросила у Тараса: а возможно ли, что….? И недослышав, что именно она хотела узнать, ответил: по милости Всевышнего все возможно. И первым на родную землю должен вернуться избранный народ, так записано в Библии. Право жить в своей стране надо еще заслужить, и лишь утратив его, народ начинает понимать, какое это благо - своя страна. Ведь об Израиле мечтают даже те евреи, которым неплохо живется в изгнании. Две тысячи лет они плачут об утерянной родине, каждый раз повторяя «в следующем году - в Иерусалиме». Политики, финансисты, интеллектуальная элита – а плачут об этой разоренной, выжженной земле. Я не верю, что она когда-нибудь расцветет, зальется молоком и медом. Разве там что-нибудь сохранилось от того Иерусалима? Но эта верность Израилю достойна восхищения. А мы …мы не вопием об Украйне три века, сидим, молчим, существуем как «не народ», говорим на «не языке», не разбиваем бокалы о потерянном Киеве (ведь он российский, имперский, не наш, доченька, не украинский!), как разбивают евреи в память о своем Иерушалаиме, не посыпаем голову пеплом. Так кто может претендовать на свое государство? Выходит, не мы?
Не мы…печально вздохнула Оксана. И все же в глубине ее души сохранялась маленькая, смутная надежда на то, что когда-нибудь все переменится. Придет в один такой день Оксана в детскую и увидит, что на большой карте от Российской империи ее страна будет выделена толстым пунктиром и закрашена другим цветом. Вот так, от древнего Самбора и до просторов нынешней Орловской и Воронежской губерний будет простираться Украина. Иногда Оксана закрывала глаза и пыталась представить эту немыслимую карту. Ей хотелось верить, что все это произойдет…
В слякотный день, на переломе зимы к весне, когда Николай Александрович записал в дневнике «читал, скучал и отдыхал», по тонкому льду Финского залива шел странноватый, маленький, закутанный в медвежью доху человечек. Никто не сопровождал его в безмолвном походе, в руках бултыхался аккуратный плотно набитый саквояж. Начавший было таять лед к вечеру подмерзал, а поздней ночью мороз вновь заковывал мелкие полыньи и промоины. Идти казалось нестрашно и надежно, ничто не предвещало трагического исхода. Мело, микроскопические снежинки залетали за ворот и в жесткие складки монгольских глаз, в ноздри и рот. Отмахиваться было бессмысленно, приходилось морщиться и кривляться. Внезапно нога наступила на холодную воду. Перед путником образовалась черная дыра. Но он ее увидеть не мог – стояла кромешная тьма. Еще шаг – и беглец провалился в глубочайшую ледяную яму. Доха мгновенно намокла и тянула вниз. Тонувшему не удавалось ее скинуть. Руки судорожно цеплялись за края полыньи, ломая острые, колючие кромки льда. Борьба продолжалась недолго, и ходока затянула темнеющая вода…
Несколько дней спустя на его кончину откликнулись лишь пара столичных газет да узкий кружок политэмигрантов. В «Санкт-петербургских ведомостях» появилось коротенькое сообщение:
«…по сведениям полиции, возвращавшийся нелегально из эмиграции социал-демократ Владимир Ульянов утонул при переходе Финского залива. Его тело было выловлено финскими рыбаками Умаярве и Котингенне и передано для опознания в полицию. В настоящее время личность Ульянова подтверждена его родственниками… Погребение состоится на одном из кладбищ Симбирска, где захоронен его отец Илья Ульянов…»
 Однажды к Тарасу Руденко пришел за поддержкой молодой учитель земской школы в Гуляй-Поле, Нестор Махно. Небольшого роста, с землисто-желтым лицом, явно больной скоротечной чахоткой, этот невзрачный, не запоминающийся человечек сумел произвести впечатление фанатичного, одержимого делом народного просвещения. Он упрашивал не протекцию и не деньги – а то, чтобы Тарас через своих знакомых чиновников от образования пробил разрешение на частичное преподавание на «малоросском наречии» в сельских школах. «Сам я гуляйпольский, рассказывал Нестор, и честно вам скажу – ну не понимают хлопцы очень многое по-русски, не могу им объяснить, и только… По – малоросски если бы позволили хотя бы немного, положение улучшилось б сразу… А то школу бросают, года не походив…трудно им с непривычки, и только… разве попечители сами не родители, должны понять…» Тарас, как обычно в таких случаях, обещал просителю сделать все от него зависящее, но честно предупредил, что затея эта скорее всего безрезультатная. Новый министр неоднократно заявлял, что для него все жители империи – русские и ко всем он обязан относится одинаково, никого не выделяя и не давая привилегий. Значит, надеяться было не на что.
Махно ушел, а спустя несколько месяцев в «Педагогическом обозрении» появилась заметка «Замечательный новатор в народной школе». В ней радужными красками расписывалась образцовая школа в местечке Гуляй-Поле, и ее любимый учитель, выработавший неповторимый подход к своим ученикам. «В классе, прочел Тарас, Нестор Иванович развесил плакат собственноручного изготовления: «Дисциплина – мать порядка», который призывает детей к сдержанности на уроке…»










 Глава 2. Война и мир не по-толстовски.
Sous le nom d’ Ukraine ou de Petite Russie l’on entend une grand etendu de terraine reunie au colosse de la Russie et que comprend les gouverniments de Tchernigov, Kiev, Harkov, Poltava et Kamenetz-Podolsk. Le climat y est doux, la terre feconde, elle est boisee vers l’occident, au midi s’etendent plaines immenses traversees par les larges rivieres et ou le voyageur ne rencontre ni bois ni collines. Les slaves ont de tout temps habite cette vaste contree.
 A. Pouchkine

Летом на этом поле цвел донник. Ярко-желтое, аж больно глазам, пространство тянулось от края до края, и казалось, что за возвышающимся вдали серым столбом заканчивается земля. Над полем жужжали пчелы, то ныряя в желтые цветки, то вылетая обратно. Оксана лежала на донниковом ковре, примяв одуряюще пахнущую траву. Все горячее, нагретое солнцем, делилось с ней своим теплом. Вверху было синее, тоже нереального, неправдоподобного цвета небо. Черными угловатыми точками в нем вились хвостатые ласточки. Синее небо, желтое поле, надо же так совпасть, подумала она, совсем как наш флаг…
Может быть, в этот раз все уладится, образуется провидением свыше? Ведь было семь лет назад: едва не разгорелась всемирная война из-за балканских недоразумений. Сербский студентик Принцип, помешавшийся на панславянской бредятине, в конце июля четырнадцатого года решил убить прибывшего в Сараево эрцгерцога Франца Фердинанда. Уже выхватил пистолет – но глаза эрцгерцогини заметили его, и нежные, томные, молящие заставили исчезнуть несостоявшегося террориста. Гаврила бежал в деревушку, спрятался, выжидал, обдумывал, потом исповедался и пошел сдаваться австрийским властям. Принцип стал национальным героем, его портреты непременно украшали газеты и журналы. «Нива», столь любимая маленькой Оксанкой, объявила сбор средств раскаявшемуся радикалу, а каждое судебное слушание сопровождалось толпой экзальтированных репортеров. «Наш человек этот Гаврюша, можно было услышать летом и осенью 1914 года, пожалел эрцгерцога, отказался брать грех на душу. Вот что значит таинственный женский взгляд, запоминай, доченька, не дай Б-г понадобится в трудный час…»
Европа тогда стояла на пороге настоящей бойни, вертелось у нее в голове, а что будет теперь, неужели война с Российской республикой?! Г-споди, прошу, охрани, отведи, не надо никакой войны! В глазах Оксаны стояли слезы. Лишь бы не было, молила она, лишь бы все обошлось….
Воспоминания вернули Оксану в ту весну.
3 марта 1917года на улицах таяло, стояла затхлая, тяжелая сырость, и идти никуда не хотелось. Но в гимназии присутствовать было обязательно – выпускной класс, через два месяца уже итоговые экзамены.
Чертов ботинок, вот-вот развалится! – она завязывалась в прихожей, наверное, придется просить новый. А отец скажет– что у тебя, дочка, ноги, растут ежечасно, обуви не напасешься! Оксана посмотрела в зеркало. Перед ней показалась юная девушка с толстой черной косой. Вот, уже не маленькая, а что изменилось? Все держат за несмышленую малышку, одеть ты хоть шляпку, хоть девчоночью шапочку. Так хочется повзрослеть! И недовольная, вылетела из двери. Слякоть погубила Оксанкин башмак. Сначала в нем образовалась незаметная трещинка, намочившая ее маленькую ножку, затем, уже на пути из гимназии, раскрылась ботиночная голодная пасть. Идти пешком дальше было нельзя, хотя до дома оставалось полквартала. Всего ничего, но как допрыгать, доскакать на одной ноге?
И тут Оксана увидела Мышлаевского-младшего, Адама, чей брат так здорово защитил подставленного Бейлиса.
Адам! – закричала она, будь ласку, помоги!
Адам обернулся и узнав недавно виденную в городе девушку, подбежал к ней.
 Адам, извините, я не могу идти – показала на разорванную обувку… Он все понял и подхватив Оксану, понес ее на руках. Оксана была приятно удивлена.
Мадмуазель Руденко, Костельная, 19 «в», правильно? – спросил Адам.
Да, только и могла сказать она…И донес прямо до порога.
А вы знаете, что сегодня царь отрекся в пользу великого князя Михаила?
 Не может быть! – изумилась Оксана.
Вот, прочитайте, у меня есть новейшая газета – «Известия», петербургская, экстренное приложение: «…. Отречение от престола Николая II! Депутат Караулов явился в Думу и заявил, что Николай II отрекся от престола в пользу великого князя Михаила Александровича. Он в свою очередь, отрекся в пользу народа. В Думе происходят грандиозные митинги и овации. Восторг не поддается описанию…»
Оксана верила и не верила, читая высокопарные строки Акта отречения:
«…в эти решающие дни в жизни России почли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил,…., и в согласии с Государственной думой, признали мы за благо отречься от престола государства Российского и сложить с себя Верховную власть…. Да поможет Г-сподь Б-г России.
г. Псков, 2 марта 1917г., 15ч.3мин. Николай»
 С одной стороны, ей хотелось, чтобы все было именно так, а с другой – она боялась. Боялась того, что вспыхнут беспорядки или того хуже, народ погрузится в пучину гражданской войны. А экзамены? А бал? А университет?
Оксана, не переживай! Все будет преотлично! Мы еще увидим новую, свободную Украину и Польшу! (Оксана забыла, что Мышлаевские происходили из старинного шляхетского рода)
Конечно, смущенно ответила она, пока Польска не сгинела, Украина не вмерла! Но все равно – а добьемся ли отделения? И что же дальше?
Узнаешь еще. Ну, мне пора.
Мне тоже.
Прощай.
Не говори никогда «прощай», а «до встречи»!
До встречи, Адам.
До встречи, Оксаночка!
Красная, в рваном башмачке она вскочила в дверь. Золушка! – крикнул Тарас, а где же хрустальная туфелька?
Папа, ты слышал?
О чем?
Николай отрекся от престола!!! Сегодня!!! До нас только к вечеру дошли новости!
Тарас кинулся к дочке и обнял ее. Наконец-то! – смог произнести он.
Папа, ты плачешь? Не надо, пожалуйста!
Я мечтал об этой минуте тридцать лет, понимаешь, тридцать лет! А теперь это произошло!!!!
Оксана (как, впрочем, и многие киевляне) не знала, что отречение НиколаяII было отнюдь не вынужденным и не спонтанным шагом. Оно готовилось давно – ради спасения сына, которому так нужно внимание отца, ради замужества старшей дочери Ольги (при правящем монархе –отце ее мезальянс с офицером невозможен), ради самого себя…
К вечеру 1 марта закончились переговоры о формировании Временного правительства (его председатель – князь Львов вел свой род от самих Рюриковичей), а в ночь со 2 на 3 марта оно решило, что судьбу страны определит Учредительное собрание. Принятая 3 марта «Декларация Временного правительства о его составе и задачах» пришла несколько дней спустя: … « В настоящей своей деятельности кабинет будет руководствоваться следующими основаниями:
1. полная и немедленная амнистия по всем делам политическим и религиозным, в том числе и по террористическим покушениям, военным восстаниям и аграрным преступлениям.
2. свобода слова, печати, собраний и стачек.
3. отмена всех сословных, национальных и вероисповедных ограничений.
4. немедленная подготовка к созыву на началах всеобщего, равного, прямого и тайного голосования Учредительного собрания, которое установит форму правления и конституцию страны»…- читала Оксана.
Все, больше нет ни империи, ни монархии – сказала она.
В столице радостные толпы сбивали орлов и короны со зданий, молотками скалывали царские вензеля. Николаю это было уже безразлично – вечером, в Царском селе он читал заболевшей корью Анастасии английскую повестешку «A millioner girl». Когда сошел снег, он вместе с выздоровевшими детьми рубил в парке старые деревья, уверенный, что теперь они обычные люди и могут измазаться, вспотеть, устать… Та простенькая, неприметная жизнь, которую вели миллионы их подданных, была раньше недоступна Романовым. Теперь они упивались ей, получив право на обыкновенность. Право быть как все, не отличаться, не выделяться. «Как хорошо, что мне не нужно больше присутствовать на этих утомительных приемах и подписывать эти бесконечные бумаги…» - сказал он однажды. Но счастье детей, гоняющих наперегонки на немецких велосипедах – подарках от «дядюшки Вилли» в царско-сельских окрестностях, стоило слишком дорого. Его ценой стала империя.
Страны, некогда собранные державным скипетром в необъятное государство, стремительно разбегались. Уже 8 апреля состоялся Украинский Конгресс, заявивший о немедленном осуществлении автономии. Всем хотелось, чтобы Всероссийское учредительное собрание осенью уже имело дело со свершившимся фактом незалэжности и самостийности Украины и не могло ничем этому помешать. Однако даже тем, кто положил многие годы на воплощение этой мечты, будущее украинское государство представлялось чем-то вроде еще неоткрытого острова в тумане – картинки, которую обожали вешать в псевдоаристократических гостиных. Оксане мерещилось, что отец так же мало что знает, как и остальные. Дома вновь много читали, плохо понимая, что же происходит.
Давайте не будем придавать этому большого значения – предложила мама, ведь рухнула монархия, но не страна. Может, независимости не будет – не все же выскажутся «за» на референдуме»…Поэтому будем жить как жили, ни во что особо не вмешиваться. И провизии надо закупить, а то все дорожает…
 Шелестели за столом тонкие газетные листки…. Маленькая серая мышка в норке под кухонным полом перекатывала засохшие катышки голландского сыра… Ветер едва не задувает нагретую лампу….
Русское слово, 9.04.1917г. «…8 апреля началось заседание Украинского Конгресса… Интерес представляет доклад Садовского о территории будущей автономной Украины. По мнению докладчика, в ее территорию включат 8 губерний Российской Империи, кроме 4 уездов, населенных преимущественно великороссами, и добавить взамен украинские уезды Курской, Воронежской губерний, Донской области, Кубани. Некоторые ораторы считают, что еще больше следует расширить границы будущей Украины – в частности, настаивают на необходимости присоединения Южного берега Крыма…»

Оксана влюбилась. Что было в общем-то неудивительно – Адам Мышлаевский не мог не произвести впечатления. Красивый, высокий, галантный, умеющий очаровывать. А главное – он думал обо всем на свете так же, как и она. Им всегда было о чем поговорить. «Хорош Адамчик, думала Оксана, ой хорош… И в Учредиловку он будет голосовать за кадетов – умница, иного быть не может…» Почти сразу он стал для нее очень близким человеком. Они ходили в мелкие кафешки, где на столах лежали свежие газеты (тогда, до решающих выборов, было время праздных и ни к чему не обязывающих политических споров), обсуждали очередную хлесткую статью…
 Они уже взрослые. Любовь подскочила к Оксане совсем неожиданно, когда она откусывала краешек миндального пирожного в польской кофейне, той самой, на углу Фундуклеевской.
К столу подошел тощий, нарочито сгорбленный слепец в круглых синих очках. Подайте, люди добрые, бедному слепому на пропитание…Я человек благородный, меня тут все знают. Позвольте представиться – Михаил Самуэльевич Паниковский…Подайте, ради Б-га, спасите свои души…
 Паниковский вечен – сказал официант Адаму, зря вы ему цельную монету отвалили…Он, извиняюсь, мадмуазель, такой же слепой, как и мы с вами… Зачем же он тогда притворяется?! – удивилась Оксана. Род занятий у него такой, легкий, необременительный. Здесь же господа солидные кушают, с дамами. А дамы – народец слезливый, жалостливый, сунут полтинничек… Прикрывает Паниковского здешний городовой, по фамилии Небаба…
Может, этому симулянту действительно не на что жить? – робко возразил Адам, и ему приходится обманывать?!
Как же, не на что… У него собственный дом на Подоле, никелированный самовар…- заметил официант.
Ладно, что с него возьмешь – дали так дали, не возвращать же назад.
Оксана и Адам вышли на свежий, просохший мартовский Крещатик. От снега не осталось и следа. Голые, коричневые ветви каштанов издалека казались продолжением электрических проводов. Оксане было приятно знать, что экзамены вот-вот подойдут к концу, наступит весна и она будет непременно поступать в Киевский университет. Она страшно завидовала идущему рядом Адаму, рассчитавшегося с опротивевшей гимназией экстернатом, и уже учившегося на первом курсе, юридического, естественно, кто-то же должен продолжить дело отца и брата. А он завидовал ей, потому что уже ходил по устоявшейся студенческой традиции в публичный дом Вероники Голохвостовой. Оксана еще дитя, не знает того, что знаю я…Как же прекрасно быть такой юной, невинной, не видеть всех этих мерзостей… Мерзопакостей – прибавил Адам, вот именно, мерзопакостей…
17 мая 1917 года Всероссийское временное правительство ратифицировало Декларацию о независимости Украины. Конечно, это далось не сразу – общество захлестнули споры, правильно ли в столь решающее время «отпускать» от себя богатейшие малороссийские губернии? Но на фоне того, что отделилась балтийские земли, Польша, отпали бывшие среднеазиатские ханства, потеря какой-то Украины казались преходящей неприятностью. Керенский, подписывая Декларацию, заявил: да на полгода это, наедятся своей самостийностью и обратно прибегут…
Декларацией этой пробили Оксанкины ушки, на каждом углу – только о ней и разговоров! Едет она с Адамчиком в звенящем трамвае, бельгийском, с обитыми скамейками, первым маршрутом – и везде шип змеиный: ш-ш-ш-ш… Немного напоминает зоосад, куда в детстве Оксану водила мама: за толстым стеклом висят на дереве пестрые шнурки, шипят, извиваются, ощупывают раздвоенными язычками. Все обсуждают, кипятятся, опровергают, доказывают…
Потом объявили про какую-ту Раду, неожиданно, что в сентябре будут выборы. А в русскую Учредилку украинцам голосовать не нужно – для всех, кто здесь живет, выдадут другие документы. Появились партии самых разных толков, город покрылся агитационной шелухой, все столбы, тумбы, заборы и стены заклеены бумажками. Выбирайте, выбирайте!
Но сначала было трудно. Перебои с продовольствием, очереди в лавках, куда стали посылать и Оксану – за мукой, сахаром, чаем… Адам вступил в Польское товарищество, рассчитывая поживиться съестным из посылок благотворителей. Но погрызть там удавалось редко, разве что когда прислали каменные кексы из Варшавы (вообще-то их ожидали к Рождеству) или пересушенный рис. Привыкшие к изобилию домохозяйки (кстати, отнюдь не изголодавшие) разгромили булочную Крози Бергмана и летели, нацепив на шеи бубличные связки, в руках – круглые серые караваи. К чести обывателей, это происшествие было исключением. Забивали кладовые подвяленным и закопченным мясом, бочками с керченскими селедками…
Этим летом семейство Руденко поехало в деревню, на вольные хлеба. Оксаночка, подумай – окунуться после экзаменов в полнейшую тишину, прозрачный воздух, в лес, грибы, ягоды, орехи…- уговаривал отец. Суслики, добавила она, мышки-полевки в норках, гадючьи лощины, ядовитейшие пылящие сморчки и стручки, лежа в гамаке читать Иловайского… Какого Иловайского, доченька, тебе же украинскую историю сдавать теперь, а это учебник Грушевского…
Дачу вопреки всем опасениям все-таки сняли. На берегу Гнилого Тикича, возле селения Лысянка. Места, несмотря на противные названия, оказались и впрямь чудесными. Усадебный дом, фруктовый сад, ручей внизу оврага с обихоженной барсучьей норищей. Оксана впервые выезжала на деревенское подкормление, ей все было в новинку – но нисколько не радовало…
 Потому что Адам остался, его нет рядом. А они только начали хорошенько дружить, и Оксана еще не могла предугадать, что будет дальше. В такой ситуации даже проведенный порознь месяц может разрушить едва заложенные отношения. Этого она и боялась. Оксана понимала, что еще ничего неизвестно: любит ли ее Адам, но уже страшилась остаться без него. Когда любишь, каждое мгновение вместе значит гораздо больше, чем простая встреча, чем обычный разговор. Это становится твоей жизнью, без которой нельзя представить счастье, без которой вообще не хочется дышать. Ничего кроме, ничего помимо, любовь важнее всего на свете. И Оксана ощущала, как покидает, выскальзывает из нее то маленькое, неприметное торжество, которое она получала от Адама. «Без тебя меня нет» - повторяла Оксанка, грустно скитаясь по дубовой роще и раскидывая прошлогодние желуди (новые еще не созрели). Дубы и подраставшие дубки здесь раскидистые, с узловатыми, корявыми сучьями, вросшие в глубоко в землю. Под ними сновали ящерицы. Оксана схватила одну изумрудную вертлявую ящеричку, но мгновение – и в руках трепыхался малюсенький тоненький хвостик. Вот так и любовь, подумала она, если и поймаешь, то окажешься однажды с куском окровавленного бьющегося в конвульсиях мяса…
В августе, когда Оксана вернулась и стала сдавать экзамены в Киевский университет (она все-таки последовала отцовскому совету, выбрав исторический факультет), Адам Мышлаевский уведомил ее в письме о своей помолвке с Элизой Оршанской, дочерью влиятельного в Польше табачного магната. В Киеве его не было с июня – Адам, занятый подготовкой к свадьбе и переводом в Варшавский университет, навсегда покинул Владимирскую горку.
Оксана горько рыдала, склонившись над полусожженным клочком лиловой бумажки. Она любила Адама, несмотря на то, что он поляк, и ей не казалось естественным, что шляхтичи Мышлаевские имеют право жениться только на гордых и самоуверенных полячках. Оксана не знала, что Адам в общем-то не виноват, он с первой встречи очаровался ее, но за него все решали родные. Женитьба по любви, да еще на украинке, вразрез установленным традициям могла порушить все то, что Адам с таким усердием строил. Разве мало панночек в Варшаве, разве хуже они киевских? Неужели только у Оксанки Руденко бездонные карие глазищи с поволокой?
В университет она поступила. И первое, что бросилось Оксане в непривычном вестибюле – объявление о творческом вечере «романиста, журналиста и кандидата в Верховную Раду Украины Владимира Винниченко». Значит, глупейшая девчачья болтовня в гимназическом сортире предопределила будущее? Значит, с писательской стези он переметнулся в политическую? Оксана была втайне восхищена решением Винниченко. Бросить популярные питерские журналы, где успешно печатался, примчаться на родину, о перспективах которой пока лучше умолчать… Да, кому как не Винниченко, спорившим о пресловутом «украинском вопросе» с запрещавшими все имперскими чиновниками, понимать наше положение? Он чуть ли не единственная надежда этого призрачного государства, больше мало кто сможет взвалить на себя ношу ответственности, когда разрезанная Австро-Венгрия не возвращает Галицию, когда Елисаветград и Донецк присягнули Всероссийскому Учредительному собранию, а в самой Украйне такое деется…ей-ей!
Творившаяся в России неразбериха (предвыборная кампания, что ж хотите) спровоцировала, а может, и породила неразбериху общеукраинскую. За места в Раду велась жесткая борьба между консервативно-правой, националистически настроенной партией «Рух» и левой, близкой к российским социал-демократам «Червонной Эсэровской». «Рух» пользовался огромной популярностью, и подавляющая часть избирателей собиралась голосовать за №1 в бюллетене. Но «червонники», недовольные сложившимся раскладом, шумели громче всех: почти каждое воскресенье они устраивали митинги, буквально гонялись по пятам за студентами. Усмирить их до выборов не представлялось никакой возможности – всем партиям и независимым кандидатам даровались равные права на агитацию. Репутацию «червонников» несколько подточили скандальные разоблачения уже знакомого киевлянам Боруха Горелика, уличенного в сотрудничестве с немецкой разведкой. Поэтому максимум кресел в Раде получил «Рух», который на первом же заседании заявил о необходимости восстановления исторической должности гетмана и предложил избрать им своего председателя Винниченко. Кто-то соглашался, объясняя, что Винниченко как литератор ему не нравится, но раз он стал значительной политической фигурой, то… Другие вспомнили родословную, по ней Винниченко приходился потомком последнего законного гетмана Мазепы, и уже поэтому имел полное право претендовать на гетманство. Как бы то ни было, но Винниченко Рада избрала и утвердила.
Сам он этому не обрадовался. У Верховной Рады не было своего помещения, временно размещались в заброшенном музее, в милом окружении заспиртованных уродцев и ископаемого скелета птеродактиля. Каждое утро, проходя в кабинет мимо этой громадной птички, Винниченко украдкой крестился – вдруг плохо закрепленный скелет рухнет? Стульев не хватало, на заседания их перетаскивали из одной комнаты в другую. Просителю предлагали вместо чая фруктовый взвар. Печи топились плохо, и в забитой разбросанными наглядными пособиями зале сидели министры в шубах. Власть обернулась трагикомедией, никто не чувствовал себя полномочным правителем, а так, мелким замом с приставкой и.о. Требовались невозможные усилия, чтобы все это безобразие исчезло, уступив место нормальному государству. Винниченко не строил из себя коронованную особу, он ходил, спорил, ругался, доказывал, стучал ящиками стола, повторяя – я хочу одного: чтобы Украина была, все прочее – потом.
Не получалось раз и навсегда разобраться с языком. Едва ли не первым из указов Верховной Рады был об украинской мове, но официальное утверждение этой самой мовы языком делопроизводства, образования, науки и культуры не препятствовало тому, что многие продолжали изъясняться исключительно по-русски. Бороться с этим полагали бессмысленным – зачем заставлять общество говорить на языке, который оно плохо или совсем не знает? На улицах стало больше непринужденных украинских разговоров, появились новые газеты и журналы, та гимназия, где все предметы велись у Оксаны на русском, переименовалась в украинскую…
А хотелось еще тогда, в вечерних раздумьях у старой карты, гораздо большего. Какого-то невероятного, переполняющего счастья, неведомой доселе свободы… Но даже присяга гетмана Винниченко, проходившая в оперном театре (где чуть не убили Столыпина) не подарила Оксане нужной уверенности в том, что вот она, ее независимая, освобожденная Украина… Может, ее горе заслонило и затмило свершение истории? Оксана старалась не думать об Адаме, но все равно вспоминала его. Да, многое складывалось не так…
Но жизнь продолжалась, и Оксана, теперь уже студентка, просто не могла не включиться в нее. Она замечательно, старательно училась, доказывая, что быть первой на факультете для нее обычное дело, а по субботам вместе с будущими филологами вела занятия на курсах украинского. Туда ходили не только те, кому на самом деле понадобилось немедленно выучить мову, но и скромные, безмолвные поклонники начинающих учительниц – симпатяг, милочек и просто красавиц. Среди них оказался Миколка Черниченко, не поступивший в технологический институт из-за проваленного украинского диктанта.
Ты представляешь, Оксана, рассказывал он, пишу я это слово с «i», а оно, выходит, через «и» пишется. И так почти весь диктант мне вернули с красными пометками и перечеркиваниями, веришь ли, места белого не оставили… А ведь математику и физику я на «отлично» сдал! Вот и оказался на каких-то Высших технических курсах, они на русском… Выправи мне язык, Оксана, пожалуйста, особенно правописание, я на следующий год снова попробую, жалко же все нормально ответить и провалиться хуже троечника!
Оксана посочувствовала Миколке: если б ее своевременно не выучил украинскому отец, то вероятней всего, в университете не училась бы. Тем более он паренек умный, действительно, обидно, кто ж думал, что практически все учебные заведения внезапно перейдут на украинский язык. И Миколка Черниченко стал прилежным учеником. Оксана, погруженная в свои переживания, забыла об их детстве, о катке, о свиданиях у памятника равноапостольному князю Владимиру, об имбирном печении, побрасываемом Миколкой к ее окну в жестяной коробочке. Ей и в голову не приходило, что эти чувства никуда не пропали, что Миколка так же любит ее. Адам, увы, не уходил из Оксанкиной памяти, она тосковала, выспрашивала у Станислава, его брата, варшавский адрес, и получив, нацарапала безнадежное письмо, наглядно демонстрирующее всю глупость безответно влюбленного человека.
Дорогой Адам!
Мне очень жаль, что наши дороги разошлись и что ты связал свою жизнь не со мной. Но почему же я вот уже полгода не имею о тебе никаких известий, не ведаю, как ты живешь в Польше? Быть может, маленькая и ни к чему не обязывающая (подчеркиваю!) не станет препятствием для тебя?
С любовью, Оксана Руденко.
25.10.1917г.
Естественно, оно осталось не отвеченным. Оксана уже не плакала – надоело. Но она оставалась упорно верной своему прошлому.
Идет Оксана по городу, насупленная, опечаленная. Оборачивается на витрину большого галантерейного магазина мадам Анжу, где выставлены японские драконьи зонтики, сумочки и перчатки «сезон осень\зима 1917» и видит…Дану Беркович! Повзрослевшую, загорелую, с неподдельным удивлением читающую украинские вывески. Вернулась, значит? Вернулась…
Ее одиссея оказалась простой: очутившись в Палестине, Дана вместе с группой добровольцев-поселенцев направилась в апельсинник. Там нежные девушки, привыкшие ходить летом под вуальками и считавшие загар уделом крестьянок, обгорели за неделю, сняв около метра облезшей кожи. Привыкнуть к утомительному труду в сухом пекле она не смогла. Тем не менее продолжала стараться, не жалуясь, пока не свалилась в малярии. Дана попала в больницу при католическом монастыре, и выбравшись оттуда, остриженная налысо, поняла: надо возвращаться домой. Потому что еще годы, если не десятилетия, будут отстраиваться, чиниться, чиститься, и Эрец-Исраэль прекрасно обойдется без Данкиных услуг. И это не отречение от детского героизма, а обыкновенное здравомыслие.
Но уехать обратно Дане Беркович долго не удавалось. В октябре 1917г. на весь мир прогремело сенсационное заявление английского правительства - никаких препятствий для создания еврейского национального государства нет. А протекторат Великобритании – это так, пустая формальность. Будет Израиль, с президентом, кнессетом, законами, министерствами! И естественно, с армией. Учитывая некоторую нервозность и нестабильность на развалинах бывшей Российской Империи, туда хлынули целые потоки евреев. Увы, это были в основном не пламенные сионисты, а недавняя местечковая беднота, надеющаяся заработать лишний английский фунт. Нетрудно представить их негодование, когда тысячи репатриантов узнали: работы для них нет и не предвидится, потому что выгоднее нанимать арабов. Арабы почуяли в них конкурентов, и подогреваемые своими фанатичными лидерами, устроили кровавую Яффскую резню. В пригороде недавно основанного немецкими сионистами Тель-Авива, в древнем Яффо, скопилось множество евреев, ожидающих открытия виз и трудоустройства. В Яффо приезжали нанимать поденщиков для сбора урожая, и когда арабская беднота узнала о столпотворении пришлого еврейства – их ненавидимых конкурентов, то начались беспорядки. После провокации – некий арабский юноша выстрелил в очень похожего на него еврейского репатрианта из Витебска, приехавшего на заработки, весь городок точно помешался. Оставшиеся в живых поспешили немедленно уехать из этой смертельно опасной страны, и правильно: массовые столкновения, убийства, погромы перекинулись на другие поселения. Арабы жгли все, что принадлежало евреям. Бежать – только это могло сойти за верный выход. Все пароходы отплывали переполненными, билеты на них перепродавались по несколько раз, и некоторые так и не доплыли до берега, затонув в зеленоватых волнах Средиземного моря. Приходилось ждать окончания паники.
Дана, слава Б-гу, в Яффо не была, она спокойно переждала бойню в тихом поселении Петах-Тиква, работая в курятнике, и спустя два месяца все-таки села на корабль «Императрица Мария-Луиза», отплывающий в Одессу. Вещей у нее не было: в образцовом киббуце царили социалистические порядки, любая собственность объявлялась злом и все вещи, даже очень личные, обобществлялись. Уезжая, Дана не могла расчесаться: нечем. В порту ее никто не встретил: письма тогда доходили редко, и родные не знали о злоключениях Даны. Денег не было даже на грошовую телеграмму в Киев, и позвонить в свой богатый дом она не могла. Оборванную замарашку, изысканными нарядами которой когда-то так восхищались кавалеры, не пустили даже в Почтамт. Рыдая, Данка села зайчихой на поезд, надеясь разжалобить какого-нибудь кондуктора, но ее сняли, не отъезжая от Одессы. Дана поехала в товарном вагоне, забитом под завязку мешками муки, по ней бегали сытые крысы.
Когда Дана Беркович, разозленная, оголодавшая, приплелась домой, то ее встретила совсем другая страна. О том, что происходило на пост имперском пространстве, Дана не знала. Лишь однажды в киоске Тель-Авива ей попалась на глаза среди множества английских газет одна русская. Так Дана узнала, что еще 29 сентября 1917г. Временное правительство провозгласило о создании Российской Федеративной республики, окончательно утвердить которую предстояло в январе 1918г.
За время странствий появилась Украина, где требовалось жить, действовать и говорить иначе. Быть еврейкой в ней было не то что плохо, нет, только надо постоянно доказывать: я своя, я не хуже, я могу, знаю, умею. Мысль о том, что ей понадобится говорить на мове – языке простонародья, коему и уделять внимания считалось неприличным, убивала Дану. Ее родители – богатые обрусевшие евреи, всячески старались отвадить маленькую Даночку от общения с взятой из деревни прислугой. Большего греха, чем шоканье, щеканье и цеканье, Берковичи, едва изжившие в себе еврейский акцент, представить не могли. С Даной картаво щебетала гувернантка мадмуазель Пренон, гавкал добродушный усатый немец Фридлендер, но украинска мова была persona non grata. Как, впрочем, и идиш, который для них был не «маме лошен», а вульгарный, презренный жаргон…
Те, кто раньше не мог переступить порога аристократической гостиной – украинские обыватели, мелкие земские чиновники, разоренные отпрыски малороссийских помещиков, провинциальная интеллигенция, теперь управляли и заведовали. Они решали, позволить ли Дане Исаевне Беркович выдать украинский паспорт. Они требовали какую-ту немыслимую, невозможную для бывшей израильтянки присягу верности государству, представить которое еще лет десять назад могли только умалишенные. Старые знакомые по гимназии – прямо с порога: здоровеньки булы, пани Беркович! И пошли-поехали – як ридна Израильщина, щиро витаемо, пидхоруваты голосовання… От них зависела ее вся последующая жизнь.
Откуда хоть выскочили все эти Поросюки, Дацюки и Дорошенки? Как будто я проспала лет десять и очнулась… Ничего не понимаю! – говорила Дана Оксане.
Это моя страна, Дана – отвечала Оксана, и если ты хочешь здесь жить, тебе придется с этим смириться. Выучить мову, сдать экзамен. Пойми, Даночка, сейчас ты национальное меньшинство, и всего-то, а в империи была притесняемой, бесправной. Это лучше! Ты посмотри, сколько сейчас появилось еврейских организаций, партий, обществ, сколько газет, книг на идише и на иврите! Разве при царе так могло быть? Нет!
Но при царе, язвительно заметила загорелая Дана, со мной никто не заговаривал на непонятном языке!
Но иврит тоже был когда-то для тебя непонятным языком! –возразила Оксана.
Но это же иврит! – воскликнула Дана, закрывая спор.
Иврит, по крайней мере, не собирались переводить на латинскую графику. Он и с закорючками библейскими хорош. А мову некстати собравшиеся языковеды предложили писать латиницей. Аргументы приводили разные – что реформа поставит украинский язык в один ряд с европейскими, что кириллица неадекватно передает звуки, что в конце концов при возрождении литературного языка изначально планировалось взять за основу именно латиницу, а не кириллицу…
После долгих дебатов Рада одобрила постепенный, на десятилетия рассчитанный переход к латинскому алфавиту. Оксану это затронуло больше всех. С одной стороны, она предложила ввести латинское написание еще гимназистской, с другой – попробуй растолкуй Миколке Черниченко и другим ее ученикам с курсов, что faino и что ne faino стало в украинской орфографии. Дана, весьма недовольная последним новшеством, все же облегченно вздохнула – хорошо, что не на китайскую грамоту…
«Русский инвалид» 21 января 1918г.: «….предполагаемая реформа украинского языка, которая осуществляется по инициативе авторитетной группы филологов, касается не столько его графической основы, сколько культурной ориентации. Использование латинских букв означает, что украинска мова будет приближена к польскому, а сама Украина претендует на место европейской страны… Этого не может быть и не будет никогда – Украина остается заштатной провинцией, лишь стечением неблагоприятных исторических обстоятельств отделившееся от Империи. Сейчас она напоминает глупого и непослушного ребенка, сбежавшего от строгих, но справедливых родителей, не разрешавших (во имя его же блага!) полностью засовывать голову в банку с вареньем… Ради непонятной «независимости» она объявляет себя сиротой и начинает искать других «покровителей»… Все это абсурдно и не приживется…»

Оксане уже давно не нравилось читать российские газеты. Что ни статья – так непременно укол для национального самолюбия. В Российской республике, которой управлял полномочный председатель совета министров Керенский, не смогли смириться с тем, что Украина теперь не их. Сильнейший кризис, не отмененное вплоть до конца 1918г. чрезвычайное положение, крестьянский «черный передел» земли, разруха и чудовищная инфляция вынуждали российское государство до поры до времени забыть о потерянных землях. Не до того было голодной, обескровленной стране, медленно восстанавливавшейся после вереницы политических и экономических кризисов, Россия латала зияющие пустоты, исправляла, входила в привычную колею.
 О том, что делается у ближайшего соседа, первое время интересовались те, кто туда ездил, в основном это были русские дворяне – владельцы имений в бывших малороссийских губерниях. Они привозили спирт, шпик, летом – абрикосы и черешню, но сказать что-нибудь путное не могли. Так, живут помаленечку, отговаривались они от назойливых расспросов, только политика у них теперь другая…
Война, которой так сильно опасалась Оксана в донниковом поле под синим небом, сначала казалась чем-то невозможным, фантастическим. Ну какой резон России нападать на Украину, горячился Тарас Руденко, декларация подписана, независимость признана, а уж границы определить – пару раз плюнуть. Сядут за стол, переговорят, карты выправят… Не о чем беспокоится, пани, не прислушивайтесь к бабкам с Бессарабки, они вам такого наговорят… Все! Чтоб дома никаких глупостей!
И все равно, не обращая внимания на народную болтовню, не видеть возрастающей угрозы было невозможно. В университете студенты открыто обсуждали, что делать в случае объявления войны, распылят ли над Лысой Горой ядовитые газы и не пора ли уже записываться в отряды самообороны. Антироссийская истерия – поставила диагноз Дана Беркович, после неудачного романа с сионизмом сдавшая недостающие экзамены и ставшая учительницей в еврейской школе. Дана прекрасно понимала, что мифы о коварном враге помогают людям закрывать глаза на царящую в стране неустроенность и неопределенность. Жизнь менялась, в чем-то теперь было лучше – но общество с легкой ностальгией вспоминала блестящие имперские будни.
Никто не мог даже представить, что войну начнет не правительство, не министры, не армия, не флот – а ничем не примечательная захворавшая чайка, найденная восьмилетней феодосийской Олесей Порывай на пустынном пляже. Девочка принесла больную птичку домой, спрятала в сарайчике рядом с домашней рухлядью, подкармливала – но на следующий день чайка закоченела. Олеся похоронила несчастную усопшую в золотистом песочке, имитируя церковное отпевание – а к вечеру затемпературила и слегла. Утром Олесю не добудилась мама – первоклассница должна была вставать в семь часов… Смерть маленькой Олеси не вызвала никаких подозрений: крымская простуда, столь частая ветреными зимами…
Неделю спустя погибли от неопределенной простуды два брата-подростка, Саша и Сережа Ивашкины – они жили в Керчи, частенько сбегали с уроков «провожать корабли», ловили чаек и подражая старшим, пытались испечь пташинок на костре.
Очень скоро на беззащитный Крым хлынула лавина смертей. Все они были связаны с чайками, альбатросами, прилетевшими из-за моря, из Туретчины. Бездыханные и дурно пахнущие, наполовину разложившиеся птичьи тушки отправили на экспертизу. Исследования показали, что все пернатые заражены новой разновидностью некой «птичьей лихорадки», периодически истребляющей диких пернатых в далекой Юго-Восточной Азии. Мутированный вирус стали подхватывать и люди, сгорая вроде бы от простуды с привычными симптомами за считанные дни. Проявилась поначалу не замеченная странность: на турецком берегу Черного моря птицы тоже падали замертво, но местные жители лихорадку не подхватывали, заразились ей только сотрудники украинского посольства.
Птиц истребляли, заливая хлорной известью и формалином, скупали для убоя домашних кур, уток, гусей, индюшек и цесарок. Высоко подняв кверху тонкие лапки, валялись сдохшие павлины и фазаны, дорогие попугаи в ялтинском магазине колониальных товаров Гойзмана; на сельских дорогах бесформенными массами лежали мертвые воробьишки. Карантин сразу не объявили – боялись сорвать курортный сезон, и Крым оделся в костюмы химзащиты, очень похожие на те, которыми средневековые смельчаки надеялись отпугнуть бубонную чуму… но это помогало слабо.
Мор перекинулся на юг страны, гробы продавались уже партиями, а не поштучно: подхватив заразу от птиц, человек передавал вирус всей семье. Страх не то что прикоснуться – увидеть птицу, парящую за несколько километров охватил всех. Опасный Крым закрыли для въезда и выезда, в деревнях хватали ласточек, на излюбленных местах перелета стояли с ружьями наперевес. Общественность первой ударилась в панику: пошли проповеди по церквям, что эпидемия послана наказанием свыше, что надо полностью изолировать Крымский полуостров, залить его по всей территории дезраствором, и наконец, нашли виновных…
 Малоизвестный тифлисский поэт-футурист, приехавший не так давно в Москву и только приобретавший популярность в литературном кафе «Бродячая собака» выпустил поэму, где бросалась в глаза строчка «я люблю смотреть, как умирают дети». Скандал разгорелся благодаря его ярким, эксцентрическим выступлениям, в цыплячье - желтой кофте дамского покроя, и громкому, почти львиноподобному чтению. От футуристов глупо было ожидать лирических стихотворений a la К.Р., но на этот раз пощечина общественному вкусу оказалась гулкой.
 В России поэму смаковали разве что любители новинок, но волею случая она докатилась до Украины, где Винниченко, по-прежнему чувствуя себя скорее литератором, нежели гетманом, не мог пропустить аляповатую книжонку коллеги. Вдобавок Винниченко по старой памяти попал на авторские чтения, где здоровенный детина – футурист весело комментировал крымские события в ура-патриотическом духе «ще не вмерла, но того гляди помрет».
Оскорбление по всем канонам дворянской чести должно быть смыто кровью, и Винниченко вызвал некорректного поэта на дуэль, выяснив, что тот по происхождению имеретинский дворянин. Футурист пошло обсмеял «самозванного генерал-губернатора Малороссии», предложил направить на него пушки, начиненные салом, в общем, вел вызывающе дерзко и недостойно.
Винниченко – человек всегда мягкий, негневливый, тут не выдержал такого открытого хамства, за которым, впрочем, скрывалась не злоба и не дурное воспитание, а сильная обида за отделение плодородной Украйны, где поэт мечтал приобрести усадьбу…
Вернувшись, Винниченко столкнулся с очень влиятельными и убедительными разговорами о том, что изничтожавшая Крым птичья лихорадка специально привезена российскими диверсантами, ведь достаточно заразить в лаборатории одну чайку, чтобы она разнесла заразу по громадной территории. Опровержения видных вирусологов действовали слабо, запаниковавшая, отчаявшаяся страна готова поверить в самые чудовищные версии. О том, как происходит мутация вирусов, почему болеют и люди, как побороть эпидемию, наука тех лет дать ответа не могла. Предположение, что злосчастная птичья лихорадка является новым оружием избирательного действия, отвергалось как слишком фантастичное. Лекарства не спасали, хотя пресса раздула несколько примеров излечения народными снадобьями. Каждое воскресенье на городских площадях зачитывали списки умерших: их было все же не так много, птичья лихорадка несравнима с опустошительницей – холерой или черной чумой, но даже десяток погибших детей в Ялте казались катастрофой.
Сохранять спокойствие, когда перед Софийским собором кликушествовали сектанты в ожидании персонального конца света, когда появлялись сенсационные разоблачения россиян, распыливших с аэропланов сухой порошок птичьей заразы? Этого не мог позволить даже прирожденный примиритель Винниченко, и как мор пошел на спад, человеческие смерти прекратились, решено было все-таки предъявить России ультиматум, который она принять решительно не могла…
Оксана не верила, что крымская болезнь была искусственно вызвана российскими спецслужбами. Ее не убедила даже зачитанная до дыр всем Киевом статейка в бульварной газетке «За вильну Украину»:
4.02.1919г. «… изобличенный преступник Роман Петров покаялся в том, что по заданию военного командования Российской республики он вылетел на аэроплане «М-1» из Новороссийска в сторону Керченского пролива и рассеял из герметичной емкости находящиеся под давлением в глубокой заморозке бактерии «птичьей лихорадки» на протяжении около 17 километров. Бактерии известной до того лишь немногочисленным специалистам «птичьей лихорадки» были завезены из Сянгана и ранее в Европе не встречались. Первоначально эта террористическая, беспрецендетная по своей жестокости акция планировалась для массового истребления домашней птицы на Украине в целях подрыва экономической независимости от российского импорта. Задержанный летчик утверждает, что российской стороне не было известно о возможности заражения и гибели людей от птичьей лихорадки, и единственное, что хотел противник – спровоцировать падеж птицы, наносящий ущерб сельскому хозяйству страны…»
 Но его жалкие оправдания уже никто не слушал. Винниченко, человек не робкого десятка, взял большой лист белой бумаги и собственноручно, не доверяя машинистке с ее громыхающим «Ундервудом», стал выводить ультиматум…
Первые часы боевых действий на границах Сумщины и Курщины показали, что новая украинская армия, которую не считали небоеспособной только крайние патриоты, оказывается, умеет стрелять, неплохо вооружена и не собирается брататься с российскими солдатами. Как и любое крупное государство, окруженное недружелюбными соседями, новая Украина собрала себе несколько приличных полков, скопировав все то, что генералы видели в царской армии и в Европе, закупили у Польши оружие – но понятия о том, какой должна выглядеть эта украинская армия, какие задачи перед ней ставить – думалось неохотно, в спешке. Поэтому от нее не ожидали победы над Россией, и Винниченко чудовищно растерялся, когда ему сообщили, что элитный львовский полк с расшитым мазеповским штандартом уже перешел границу вблизи Ахтырки и вышел на территорию российской Белгородчины.
 По-видимому, русские не были готовы к тому, что те, кто еще недавно был их ближайшими друзьями, родственниками и приятелями, будут активно сопротивляться, вторгаться, захватывать. Я не верю, что они начнут действительно стрелять! – изумленно повторял российский офицер с триколором на погонах. Но они стреляли, отбиваясь от робких, испуганных попыток отогнать их подальше от границы.
14 февраля уже был взят Белгород – первый порубежный город, над высоким зданием городской Думы трехцветное, обветренное и выгоревшее полотнище было сорвано и заменено на яркое сине-желтое. Жителей приводили к присяге, в Думу перебрались чиновники из соседской Харьковской управы, срочно взламывали сейфы, жгли документы и начали выдавать украинские паспорта. Россия войны не хотела, а потому к двадцатым числам к Украине отошли и Курск, и Брянск, и старинный Орел, единственный, он упирался и выставил в окнах гостиницы «Берлин» на углу Воскресенского переулка древний несмазанный маузер. Дав два коротких глухих выстрела, маузер затих навеки, а последние неугомонные противленцы с поднятыми руками вышли из дверей и отправились сами, без конвоя, в печально знаменитый Орловский централ на Большой Дворянской улице. Александровский мост не ощетинился колючими ежами и не вывел яростных манифестантов. По-прежнему искрился снег, спала заледенелая Ока, по берегу мелкого Орлика вальяжно переваливались с лапы на лапу жирные домашние уточки, а большой золотистый трезубец на куполообразной крыше орловской Думы спокойно заменил не снятого в том беспокойном марте двуглавого орла с коронами.
Изменились таблички на фасадах присутственных мест, и самым популярным занятием стало преподавание украинской мовы. Еще вчера редко применяемое знание этого языка считали излишком образования, как древнегреческий для выпускника гимназии, не связавшего впоследствии свое поприще с трагедиями Софокла и Еврипида. Теперь же радянску мову учили нахрапом, в частных квартирах, приспособленных под классы, дома за полуденным чаем, в извозчике, на скамейке - и с удивлением открылось, что орловский говор, слышимый в деревенской речи, в простонародье мещанских слободок, частенько совпадает с украинским. Башмаки в селах Орловщины – это черевички, те самые, что выклянчил, наверное, кузнец Вакула у царицы. Здесь так же одевались, так же отмечали языческие праздники, слегка замаскированные под престольные, так же искали цветущий папоротник… На орловских окраинных слободках, лихо окрещенных «Вавилонами» за хаотичную недостроенность, так же щелкали семечки из оторванных желто-черных голов соняшника, и даже одна из слободок звалась – Украина…
Оксана всегда была против войны. Не для того она молилась, чтобы одеть серое платье сестры милосердия, чтобы по ее земле прошли озлобленные завоеватели, чтобы приносить соболезнования подругам, лишившимся женихов от приклада какого-нибудь тульского паренька… Оксана занималась историей, и это давало ей возможность понимать психологию, или точнее, психопатологию воюющего государства. Когда весь мир делится на «мы» и «они», когда сосед может стать заклятым врагом, когда все горит, рушится, гибнет, нелегко прислушиваться к зову своего сердца. Война ослепляет даже тех, кто в мирное время считался вполне разумным – чего же стоит ожидать от серой обывательской массы, не отличавшейся ни в кои веки должным интеллектом?!
Нет, я все-таки не согласна, это опасная авантюра – заявила она на студенческом собрании, воевать с Россией нам не нужно! Разве вы не видите, что нас специально провоцируют, злят, терзают, лишь бы Украина подняла брошенную ей дуэльную перчатку? Зачем верить сомнительным сплетням, неужели вы допускаете, что все россияне радуются смерти крымских детей? Нет! Неправда! Нельзя обращать внимание на дурацкие выходки поэтов-скандалистов и уж тем более из-за этого начинать войну… У нас мало людей, не хватает оружия, туго с финансами… По большому счету, нам нечего предоставить против России, кроме любви к своей стране. Так давайте докажем эту любовь и не будем ввязываться в столь негуманное дело! Сокурсники обозвали Оксанку пацифистской, посоветовали раздавать солдатам листовки с выписками из антивоенной Гаагской конвенции.
А Миколка Черниченко, забежавший на полчасика с мобилизационного пункта в новенькой форме, снял фуражку с вышитым желтыми нитками трезубцем и сказал:
Даже Дана твоя на фронт сбежала, мамка ее сейчас воет, всех офицеров замучила – верните девочку! Она уже вчера уехала в Харьков, будет где-то в том районе курьершей…
И Оксана зарыдала, потому что ей было до ужаса жалко бедную Дану, которая не понимает грозящих ей опасностей. Театр боевых действий – это вам не Палестина с ее перманентными арабскими выступлениями, это не печально известная резня в тель-авивском пригороде, жертвой которой чуть не стала Дана, а нечто еще более страшное. Данку надо выручать! – решила Оксана, сиюминутная мысль поразила ее своей простотой…
Поддавшись порыву, Оксана Руденко очухалась уже в едущем на Харьков поезде, практически без вещей и ясного представления, где же находится ее подруга. Поехать «на войну» для нее было рискованно, но провести денечек в тылу, разыскивая по штабам без вести пропавшую Дану Беркович, Оксане казалось развлекательной экскурсией. Подумаешь, побуду там чуток – рассуждала она, вырву Дану – и сразу назад. Лекций в университете все равно не читают, аудитории наши под лазареты готовят, ничего я не пропущу… А войска уже на российской территории разместились, пули там не летают, мин нет. В любом случае скучать дома не могу!
Прибыв на Харьковский вокзал, Оксана натолкнулась на хорошо знакомого по Киеву «слепца» Паниковского. В потертой солдатской форме, с облезшим поясом и кругленькой дырочкой в спине, он ходил по встречающим-провожающим и грустно скулил: подайте на кусочек хлеба отставному солдату, лишившемуся зрения. Заинтересовавшимся его черной повязкой, Михаил Самуэльевич показывал белесое бельмо и живо рассказывал о том, как в недавней схватке с клятыми москалями ему дважды некий офицер выстрелил прямо в глаз. Оксана удивилась – раньше ведь Паниковский не был настоящим слепым, он только притворялся, а тут бельмо… Неужто он вправду воевал?! Но в привокзальном буфете, куда Оксана заскочила на запоздалый обед, посчастливилось подглядеть, как Паниковский, почесывая за ухом, украдкой вытащил имитирующую бельмо накладную стекляшку….
В живущем по-деревенски пригороде Харькова кое-как добравшаяся Оксана тщетно разыскивала курьершу Дану Беркович, «черненькую такую, с карими глазищами». Военному начальству было не до бесцельно шатающихся посторонних, не любили они и разную тыловую шелуху, ищущую своих детей, вопреки их воле сбежавшей на фронт. Опасности эти люди подвергались достаточно серьезной, никакой пользы от их пребывания ждать не приходилось, напротив, они могли легко попасть в плен или неудачно наскочить на шальную пулю. Ловить же и отправлять назад таких искателей было некогда.
Поэтому Оксану отшивали, посылали от Понтия к Пилату, а потом и вовсе стали советовать немедленно ехать домой. Приближался вечер, темнело и холодало, но она так ничего и не выяснила про Дану. Оксане начало казаться, что подруга уже напоролась на смерть, как это иногда случается с бесстрашными от неопытности молодыми добровольцами, но от нее все утаивают. Черные мысли заползали в голову: она на войне, последний поезд давно ушел, ночевать негде, а дома сходят с ума родные, плачет мама, волнуется отец…
Зима уже отступила, снег почти весь стаял, но настоящая весна еще не пришла. В окружавшем Оксану леске было сыро, прохладно неуютно. Волки, наверное, голодные, бродят отощавшие, бока впавшие, ребра из-под шкуры выпирают – подумала она. Куда же спрятаться, чтобы переждать ночь?
Внезапно раздалась громкая стрельба. Оксана села на подсохшую корягу и заткнула уши – где-то она слышала, что этот звук может разорвать барабанные перепонки. Надеюсь, до меня не долетит? – точило ее. Впервые Оксане стало по-настоящему страшно. Умирать безвинной жертвой на полях сражений? Да ни за что! Я не для того сюда приехала!
 Но объявший ее с ног до головы ужас не отступал. Выстрелы не прекращались, вдали громыхали взрывы. Наблюдая из лесного укрытия за непонятными ей маневрами, Оксана очень испугалась. Она пыталась внушить себе, что все происходящее – неприятный сон, который скоро окончится, но подсознание диктовало Оксане совсем иную философию – что вполне может прерваться и ее бренное существование… Особенно если бои подойдут слишком близко к насквозь просматриваемому и простреливаемому леску.
Просидев так в согнутом, скрюченном положении несколько наижутчайших часов, Оксана, маскировавшаяся под трухлявый пенек, осмелилась подняться. Бой утих, темноту уже не разрывали огненно-алые вспышки, на поле оставались лишь какие-то белые фигуры, светившие американскими фонариками на бесформенные холмики. Это сестры милосердия подбирают раненых! – догадалась Оксана, значит, стрелять больше не будут. Ей, пережившей бессонную, наполненную кошмарами ночь, был уже не важен исход сражения. Кто суетился над изувеченными телами, и кто были эти несчастные солдаты – свои или российские, Оксану не интересовало.
Она словно лунатичка прошлась по тропинке, когда неожиданно встала перед почти невидимой в полумраке белой тенью. Изможденная стрессом, Оксанка вскрикнула и упала без чувств, как маленькая девочка, увидевшая подложенную вредным мальчиком мышь. Ее подняли, отнесли в палатку, служащую переносным госпиталем, всунули смоченную нашатырем ватку… Очухавшись, Оксана увидела склоненную над ней девушку в светлом, простого покроя платье. Поверх него была накинута куцая, протертая на сгибах стеганая курточка, уместная на подростке-подмастерье, нежели на этой красивой сестрице. Волосы ее были запрятаны в простонародный крапчатый платок, на тонком пальчике виднелся небольшой след от снятого впопыхах, без мыла, тесного кольца. Вот молодец, подумала Оксана, все наряды покидала, закуталась в грубую холстину, и пошла раненых перевязывать. А ведь точно дворянка, изнеженная, но не побоялась на кровь смотреть, в гное червивом ковыряться… Бр-р-р… Надо спросить, кто она, и не знает ли Дану?
Дану Беркович? – удивленно переспросила сестра.
Да, она курьерша в Харьковском штабе, хотя точно не знаю. Может, попадалась вам, это моя подружка, без спросу сбежала на войну и теперь ее мама в больницу слегла от горя… Я ее со вчерашнего дня ищу, всех расспрашиваю, думала, просто будет отыскать и упросить вернуться…Но не получается, на поезд я опоздала, пришлось спрятаться в лесу. А вас я приняла за привидение…
Девушка улыбнулась. Меня зовут Анастасия, в детстве я со старшими сестрами любила играть в призраки. Надевали простыни и лунными ночами бродили с заунывными песнями по дворцу. Однажды мы чуть ли не до смерти напугали одного мистически настроенного «старца», который тогда всем надоедал, лез без спросу в наши детские, трогал, бормотал всякую чепуху. С тех пор от него не слуху ни духу.
А я – Оксана, и почему-то очень боюсь привидений. Говорят, в каждом старом доме они водятся, гремят цепями, подвывают, не дают ночью спать… Зря я потащилась на войну – теперь мне страшно и стыдно… Я ж трусиха, от всего дрожу… И Дана тоже такая бояка…
Ничего, проговорила Анастасия, все будет в порядке. Как рассветет, я проведу тебя на украинскую сторону через орешник.
На украинскую сторону? Оксана резко вскочила, потрясенно мотая растрепанной головой, а разве я не на украинской? И ты российская сестра милосердия?!
Да, мы находимся на российской территории, правда, теперь не уверена, по-моему, это уже Украина…или нет? Но армия здесь российская, и направлялась я помогать своему народу… Меня считают немкой, хотя сама я русская, люблю Россию и всегда на «немку» обижаюсь… Ты не переживай, Оксана, я тебе не враг, мы все понимаем, что женщины не должны воевать… Будешь воду?
Оксане хотелось пить, и она приняла кувшин из рук Анастасии. Это у тебя от стресса, пройдет непременно, поверь…
Никаких опасений, что российская сестра милосердия может в чем-то ей навредить, у Оксаны не было. Она чувствовала, что все это ненормально, что надо срочно бежать на украинскую сторону, пока ее не захватили в плен. Анастасия словно прочитала мысли Оксаны и сказала – тебе ничего не угрожает как штатскому человеку, хорошо говорящему по-русски. Никто тебя не тронет и я противником не считаю. Это не мы заварили, и не нам, надеюсь, распробовать…
В палатку, пробитую снарядом и потому продуваемую мартовским ветром, заглянул военный: Анастасия, тебе отец из штаба звонил. Просит приехать к нему, он так волнуется! Я не могу его ослушаться, для меня он по-прежнему царь, все-таки двадцать лет ему подчинялся, не отвыкну никак…
Оксана не слышала, что девушка ответила ему. Она была убита потрясением, что Анастасия, оказывается, великая княжна, дочь отрекшегося императора Николая… Романова – и пошла в сестры милосердия…не может быть! Оксана вспомнила «Нивы», где печатались портреты великих княжон – да, похожа, подросла, а тогда Анастасия младшенькой была… Невероятно! Оксана забыла, что ни в коем случае нельзя отбрасывать старый скаутский лозунг «to be prepared» - надо быть всегда готовой к таким встречам…
Все четыре сестры Романовы с первых дней войны добровольно взяли на себя трудные обязательства заботиться о раненых, выбрав самые опасные участки. Анастасия хотела помогать пострадавшим и с украинской стороны, зная, что большинство местных жителей были недавно подданными ее отца и нуждаются в лечении. Поэтому после ночного боя Анастасия побежала уносить в госпиталь всех без различия. Разглядывать в темноте цвет кантов на мундирах ей казалось глупостью – если речь идет о жизни и здоровье человека, преступно думать об его национальности. Ввязавшись в передрягу Оксаны Руденко, Анастасия не видела в том ничего зазорного – она была рада жить по-простому и общаться на равных со всеми. К тому же эта благородная, добрая и умная девушка ей понравилась. Анастасию восхитила верность Оксаны своей подруге, и то, что она, укоряя себя за несмелость, все-таки отважилась совершить этот поступок.
Через ореховую лощину протискивались молча, путаясь в колючих ветвях шиповника и запинаясь о шершавые волчеягодники. Анастасия изорвала чулки и подол об острые иглы. Видел меня бы сейчас папа! – засмеялась она. Это не по протоколу! – улыбнулась Оксана. Точно! Боюсь, что в таком виде нас примут за шпионок! За крестьянок! – веселилась Анастасия, я столько лет мечтала, только не смейся, чтобы меня сочли крестьянкой! Какой? Рязанской? Воронежской? Или малороссийской? – спрашивала Оксана. Девушки шли, нисколько не подозревая, какое страшное испытание их поджидает за краем лощины…
В это же время Винниченко приехал в Петербург вести переговоры с Керенским. В ожидании встречи Владимир ходил по бедным закоулкам и имперским площадям, помнящим еще студента с тяжелым топором в окровавленной тряпке, бледных подвальных девочек, привоз египетских «свинтусов» и может быть, даже феерическое сожжение еретика Возницына при Анне Иоановне. Ностальгия по давно испарившейся жизни, когда он, и не помышлявший даже во сне о гетманстве, снимал сырую комнатушку в заполненном студентами домике вдовы –старообрядки Феодоры, сидел за пачкой чистых белых листов, одержимый страстью творчества, перевешивала все последние радости Винниченко. Он вспомнил почему-то убогую редакцию либерального журнала, куда принес один из первых романов, русских романов, и ему вдруг стало очень стыдно, что это неродное, не украинское. И самому себе что-то доказывал, кивал на украинский оригинал – я не виноват, мне надо чем-то кормиться,… я беглый…мне не дадут места…
Ничего хуже мартовской погоды в Петербурге придумать невозможно. Она как будто порождает образы прошлого, материализует их в тумане, в стуке капель снежного дождя или дождевого снега. Казалось, это было вчера – окно, серая ветка, сойка, отбрасывающая тень, редкие лучи солнца, успехи и провалы, детские мечтания. Сосед по комнате, эсер Эпштейн, пристроивший в не подцензурный «вольный» журнальчик два рассказа, умер от чахотки, а молодая нигилистка Вера, дочь богатого волынского помещика, в которую Винниченко был глупо-безнадежно влюблен, похоронена в Марианских Лазнях. Говорят, отравилась. Или болела. Не помню. Прошедшего было жаль, потому что теперь он не может быть собой. Он обязан, он должен – но просто жизни вне политики для Винниченко нет. И от этого ему становилось грустно… Погладив по напряженным спинам любимых «свинтусов» (хорошая примета перед решающей встречей) Винниченко отправился к Керенскому.
Переговоры походили на торг. Крупными ломтями, как пышные торты, нарезались воронежские черноземы и орловские бесплодные суглинки, делились люди, еще не ведавшие о своей участи. Покусанным и погрызенным чешским «Кох -и- Нором» отмечались пунктирные линии границ. Керенский не хотел, чтобы украинские войска дошли до Москвы. Скорей бы закончить войну – думали они оба. В глазах Керенского читалось: Винниченко, не наглей! И так земли набрал – не перепашешь! Бестия! Униженным и оплеванным грозным керенским взглядом вышел победитель Винниченко. Он не выглядел триумфатором и выигравшей стороной. Большая политика – это большая гадость…