Перед приходом Машиаха

 Перед приходом Машиаха.
 
 Молчите, проклятые книги!
 Я вас не писал никогда!
 А. Блок
 От автора.
Спрашивается, зачем нужна изящная словесность? Для кого она пишется, к чему призывает? Не проще ли вообще ничего не сочинять?
Отвечаю: лично мне – нужна. Когда ты стоишь перед трудным выбором, когда некому пожалеть, когда отчаяние настолько захватило все твое существование, я говорю – Машиах (Мессия) все-таки идет! И пока мы ждем, молчать нельзя. Надо заявить, что добро и любовь все-таки побеждают, что каждый человек может столкнуться с незримым присутствием Всевышнего в своей жизни, и что в конце концов все будет хорошо…
Именно об этом моя книга. Она состоит из трех взаимосвязанных «романчиков», один из которых - «Помаранчовi революшен» решила представить в Сети.
Фон первого «романчика» «Идентично натуральному» взят из личных переживаний и впечатлений. Фон второго «романчика» «Помаранчовi революшен» в комментариях не нуждается – я знаю, как «тепло» в России относятся к недавним событиям на Украине и не удержалась от соблазна задеть эту больную тему. Добавлю, что этот «романчик» желательно рассматривать подальше от политического контекста – в основном он о любви «не вовремя». Фон третьего «романчика» «Справа налево» - трагические повороты еврейской истории (специально для антисемитов!)
Интересует, что за Авiталь? Это – проект новой литературы: искренней, рискованной, космополитичной, открытой для понимающего читателя. Причем литературы непрофессиональной, любительской, находящейся вне всяких границ и рамок. Пишу как хочется, о чем хочется – и все. Никакой теоретической базы. Никаких манифестов. Я люблю сочинять, а это самое главное…
Имейте в виду, что при создании «романчиков» ни одно животное, кроме автора, не пострадало! Прошу не отождествлять литературных героев с действительно существующими лицами.
 Авiталь. 24. 06.2005г. Орёл.


Посвящаю светлой памяти
 незабвенного Гирша Боруховича Пинмайера (1967-?)
 
 Тахэль, тахэль, Адам, зэ наим меод!
 
Tout que la femme fait-
 elle fait pour l’ homme ….

 Iдентично натуральному. Разговор с Вещью – в - Себе, или не прекращаемый поток сознания.

Началось это не сразу, нет. Просто чем старше они становились, тем труднее мне было проживать рядом. Иногда казалось, что так можно ну если не жить, то по крайней мере, худенько бедненько, существовать, обитать. Ведь в окне виднеется не что-нибудь банальное, а Никитско –Ахтырский собор с кособокой колокольней, памятник архитектуры 18 века, и район- то наш, Курские улицы- просто замечательный, рядом с центром города, все магазины близко, сквер с камнем, зелень кругом…
«Чего ты орешь, психопатка, да тесно, но другие еще хуже живут, не мели чепуху, ах, я дура?! Это ты сука распущенная, тварь неблагодарная, растила дочку и вырастила…. Прекрати истерику, что я сказала, ну бейся, бейся об стену, пора вызывать бригаду…
Я вас всех ненавижу, и когда ж они подохнут, когда, когда, когда, когда, когда же наконец?!!!!!!!!!!!!!!!!!!
 Конечно, надо потерпеть, кое-где пойти на компромисс (опять это похабное слово!), смириться с неудобствами. Зато с мая по октябрь (ладно, там маленькие наезды, но это ненадолго, не обращай внимания) чувствовать себя немножко посвободней.
Что? Все равно ощущаешь их присутствие, боишься, как бы не нагрянули? Это, девочка, уже мизантропия, в переводе с греческого языка – человеконенавистничество. Как ты говоришь, человекоизбегание, отдаление от людей, а не ненавистничество? Прекрати спорить с родителями, они большие, им видней.
В лес тебе надо, в барсучью комфортабельную нору, чтоб веками ни одна живая душа не заглянула. Или в пещеру, к троглодитам, они тебя как свою примут. Да здравствует каменный век – светлое будущее человечества, о, черт, всяких Юлек.
Квартиру?! Да на какие шиши, денег нет, не морочь мне мозги, и на кредит не соберем… Тоже мне, принцесса выискалась, погоди, дадут тебе отдельную палату. №6 ….»
Итак, надеяться было не на что. Потому что они превратились для меня в не прекращаемый кошмар, в вечную муку, в болезнь, излечить которую может лишь мой уход отсюда. Их маразм терзал, мучил, убивал. Я с содроганием шла в туалет, зная, что наверняка ступлю ногой в вонючую лужу. Я не спала ночами и сидела до предела в холодном читальном зале, строя из себя примерную студентку. Живущие в приличных условиях знакомые, родственники меня не понимали, лицемерно советуя смиряться. Но они-то не жили в коммуналке с девяностолетними развалинами, не нюхали их девяностолетней мочи – это вам не распятье с последующим воспарением, господа – товарищи. Для меня каждая мелочь вырастала до размеров вселенской проблемы. Невыполнимой мечтой было просто выспаться. Уже мерещилась петля, топор, убийство в состоянии аффекта, и когда нервы были измотаны до предела, на меня свалилась реальная возможность вырваться…
Обстоятельства моего чудесного избавления вряд ли заслуживают подробного изложения ( я не большая любительница бытописаний), но человек, причастный к ним, наверное, стоит многих слов…
Впервые я обратила внимание на его дом – желтоватую пятиэтажную «сталинку» с большими окнами – задолго до знакомства с ним самим. В то лето, окончив школу, ездила на вступительные экзамены в институт. После двух месяцев городской жары в августе спустилась долгожданная дождливая прохлада. Было скорее всего пасмурно и сыровато. Помню, что свернув с бульвара, отец потащил меня к корпусу бывшего завода, напротив которого и стоял углом этот дом. Мне почему-то пришли в голову мысли, что здесь живут люди, и небось неплохие, а я прожив столько лет неподалеку, никогда не видела его.
 У меня изредка проявлялась странная интуиция – иногда удавалось предсказать реальный ход событий, или предчувствовать, что какая-то незначительная, мелкая деталька впоследствии сыграет важную роль. Тогда померещилось, что это уютное орловское место будет как-то связано с моим будущим. Но в тот момент я жила совсем другими вещами, мистикой не увлекалась и уже к вечеру напрочь забыла о загадочном впечатлении. Потом, поступив в институт, я постоянно проезжала мимо этой «сталинки» и всегда пристально смотрела на посаженные внизу деревца, вход во внутренний дворик между решеткой КГБ и углом с пожарной лестницей. Чудилось, будто люди выныривают из-под этого угла как из ниоткуда, внезапно нарисовываясь у дороги. Во всем остальном это строение было обыкновенным и непримечательным: эстетика 50 годов, ну чего тут может быть привлекательного?
Прошло три года, если не больше. Обычную студенческую жизнь угрожала нарушить распроклятая практика, и мне удалось слегка схитрить: получить разрешение провести положенный месяц в еврейской общине, среди друзей и знакомых, в комфорте и неге вместо затхлой пыли. Львиная часть времени отдавалась чтению, освоению компьютера и, естественно, питанию. Чай, кофе, угощения, тепло, тихо, спокойно – а главное, внимание и уважение к твоей персоне, от чего я давно отвыкла. Домашний быт и сопутствующие проблемы уже покрывали плесневелым ядом мою душу, но в то время я еще восторженно погружалась в новую для себя стихию, открывала неожиданные факты, невероятные нити протягивались между еврейством и тем космополитическим миром, в котором мы варились. Семейные неурядицы представлялись досадными оплошностями, не более, и я верила в возможность их быстрого исправления. То есть была молодой и оптимистичной дурехой.
В один из хмурых и слякотных февральских (или мартовских) дней зашел черноволосый и кареглазый мужчина, компьютерщик, который что-то налаживал и переделывал. Когда требовалось подождать загрузки или отдохнуть минутку, он разговаривал с нами. О чем точно – сейчас не вспомню, по-моему, я вырезала крупные буквы для плаката, а он говорил о своих школьных годах, о поручаемых стенгазетах. Как-то разговор зашел неведомым образом в не ту степь – я сказала, кажется, что окончила 11 школу и живу поблизости, он же в ее дворике гонял мяч. Даже имен не назвали, оттого и ровно никакого воздействия он не оказал. Шапочное знакомство, откуда мне знать, что этот почти неизвестный, не запоминающийся человечек станет самым дорогим и любимым? Что я буду горевать, потеряв случайно оброненный им в книжку волосок? Что начертанная его рукой строка или полузасвеченная фотография превратится в почти сакральный объект? Что без него я почти умру?
Всплывает эпизод, что встречала его затем в шаббат, где он деловито по иудейскому обыкновению макал булку в соль и благословлял вино, сентябрьский новый год вроде как с нами отмечал. Все. С чего разгореться такой любви, с чего начаться такой изумительной дружбе? И тем не менее, вспыхнуло, вопреки, вразрез, в противовес, назло…
Меня пронзил своей стрелой шаловливый Купидон – а я, дурочка, думала, что это - римская мифология! Как же, отлично помню: сижу в трезвом уме и здравой памяти, он объясняет мне образование множественного числа существительных в иврите (михнасаим, мишкафаим, реглаим, шамаим…) и вдруг в лопатку вонзилась тонкая, острая, невидимая стрелочка. Моя прежняя жизнь завершилась, его глаза, щетинка, череп, свитер в сине-черную нитку, висок, голубая жилка растерзали душу внезапно упавшей нежностью.
Я впервые влюбилась по-настоящему, полюбила его до того, что не могла жить без его запаха, обнюхивала по-собачьи не очень чистую домашнюю кофточку, любила его щербатую кружку, носки, мышкин коврик, печальные семитские глаза, из которых он выковыривал линзы, отвратительные шерстяные ноги…
 Любила сидеть рядом с ним и слышать, как бьется его сердечко, как он дышит, и боялась, что когда-нибудь он умрет. Я любила настолько, что вложенные на прощание ладошки значили для меня больше любой близости - но любви этой мне не хватило, чтобы вынести жизнь без него…
Десятки раз подряд я могла вспоминать: он задрал ногу, понюхал носок и определил «еще на разок сойдет». Ботинок мыл простыней («а она все равно старая»!), и к черному крему прилипали белые ворсинки. Если решался побриться, то разрезал щеку чуть ли не надвое. Рубашки у него были изношенные, а джинсов – всего двое: летние и зимние.
Больше всего меня разрывало предчувствие непостоянности, ненадежности, временности нашей дружбы. Он мог то исчезать почти на месяц – ответственные проекты, неотложные командировки, то попадаться мне по несколько раз в неделю. Нельзя было не догадаться, что Барсук приучает обходиться без него. «Меня не будет долго, поскучай» - слышала я.
Зато сколько неповторимого счастья обрушивалось, когда он говорил: «приезжай, жду!» Лихорадочно вспоминались ивритские тексты, которые собиралась ему рассказать. Итак, хатуна шель Дан Ронен. Дан митхатэн им Дафна*…
По-кошачьи переступая, вырывалась, стараясь не щелкнуть дверным замком, на иврит. Уже само ожидание свидания доставляло изумительное удовольствие. Ступив на розовую плитку остановки «Дворец спорта», я понимала: прекрасно всматриваться за угол, ища усталыми от долгого разглядывания жучочков-буковок глазами родимого Барсика. Прекрасно увидеть его приближение и сказать «шалом». Прекрасно любить его тапочки.
Я не собиралась раскрывать свои чувства, но однажды вырвалось. Вообще-то мы обсуждали совсем другое, к любви особо не относящееся, казусы израильского иммиграционного закона, что ли. И ни с того ни с сего я проговорилась. Возможно, не стоило прямо заявлять об этом. Наверное, с того момента эти отношения стали хрупкими. Боязнь потерять Барсука, который оказался намного старше и некрасивее, чем поначалу казался, стала заслонять робкое счастье. Он стал убеждать меня – не судьба, рано или поздно все кончится…
И ушел. Я не обернулась на перекрестке – потому что возненавидела его. Но любила, хотя он держал мои ладошки в своих – грубых, старых, без двух месяцев тридцатишестилетних и тогда мне казалось, что возможна иная жизнь. Без Барсука.
От него остались четыре фотографии. Сделанные мной с немыслимыми трудностями: закомплексованный, он не любил сниматься, отговаривался, уклонялся, сворачивался как пойманный вьюн в микроволновке - «Нет, Юля, не надо…в следующий раз…я не в форме…плохо выгляжу….потом….»
Барсук у переносной доски собирается что-то написать мелом.
Барсук со мной и знакомой девочкой в красном платьице.
Барсук у колонны гостиницы и у белой пластиковой двери.
Барсука нет. Он умер – объясняла я всем, кто спрашивал.
Его сожрали голодные волки.
Он был раздавлен «Опелем» на большой скорости в один из темных ноябрьских вечеров.
У него разорвалось сердце.
Барсук поехал навестить маму в славный город Хайфу и скончался в престижной клинике от экзотической заразы…
И даже после расставания покоя я не дождалась. Есть люди, которые верят в загробную жизнь, в переселение душ. Есть те, кто верит в рай и ад, а некоторые еще и в чистилище. Находятся даже верящие в возможность сохранения приятельских и дружеских отношений между разведенными супругами или бывшими любовниками.
Но кто допустит таинственную связь двух расставшихся людей, в продолжение любви после разлуки? Значит, вот что он имел в виду, когда говорил «я тебя не оставлю и душой буду вместе» - открылось мне, когда во сне были даны им самим рекомендации по разным компьютерным вопросам, причем дельные. Сон, зеркало нашей повседневной жизни, стал своеобразной системой связи с ним. Местом новых встреч и неторопливых разговоров, полезных советов и психологической поддержки. Правда, «виделись» мы не регулярно. Он приходил ко мне в наиболее тяжелые моменты, когда все рушилось, умирала последняя надежда, хотелось забыться и отгородиться – и выручал, нежненько воркуя утешения. Сны представляли нечто вроде виртуального совещания в режиме он – лайн или болтовню по «аське». Иногда он не снился месяцами, иногда появлялся несколько ночей подряд.
Однажды под утро меня разбудил обычный шум машин на улице, затем я вновь задремала, зная, что вскоре зазвенит будильник и крепко засыпать нет смысла. Сны перед пробуждением всегда яркие и запоминающиеся. Поэтому утром я без труда восстановила в памяти его мольбу позвонить или отправить открытку. Однако мне было неловко беспокоить обожаемого человека, грубо и бесцеремонно вторгаться в его частную жизнь.
Дело в том, что не прошло и полгода со дня финальной встречи, как мы неудобно столкнулись и не промолвили ни звука от нахлынувшего шока. В тот же вечер я послала ему резкую записку в старинном стиле о «недопущении впредь подобного поведения». Через две недели мне пришли три строчки – «виноват, больше не буду». И вопросик о том, откуда мне известен его адрес, абсолютно неуместный: я не раз и не два была у него. Кое-как собралась с духом и накарябала ответ, но с тех пор ничего не получала. Еще шесть месяцев спустя я увидела его жалкую фигурку сбоку из окна автобуса, но мы двигались в противоположные стороны и он меня не заметил. Зато его явление совершило почти чудо: я ехала на выпускной экзамен, к которому была не совсем подготовлена, и вытащила очень удачный билет, со смежными вопросами. Конечно, он мог предназначить мне вообще элементарный билет, но это было уж чересчур. Естественно, за это неведомое благодеяние я отблагодарила его коротким благодарственным письмецом – «спасибо за участие и всего вам доброго». Ответа так же не последовало.
Однако мне позарез требовались две очень труднодоступные книжки на иврите, издания начала 80гг., которые были только у него. Вполне прилично отправить ему записку с просьбой – «пришлите, пожалуйста такие-то книжки, если не затруднит. Как прочту – верну тоже почтой». Но храбрости на письмецо у меня не хватило, и чтобы выйти из щекотливого положения, изобрела иную стратегию.
Я знала, когда и в какие часы он работает и не может мне попасться на глаза. Что он редко заглядывает в свой почтовый ящик, потому что не выписывает газет. Что его дверь не обита тоненькой лесочкой, за которую засовывают платежные квитанции, записки от разминувшихся посетителей и рекламки. Здесь подходит другой вариант – наклеить на стене, поближе к двери, маленькую бумажку с ярко и понятно написанной просьбой о книгах. Я набрала ее по образцу рекламы, кратко и ясно, напечатала, и выждав подходящий момент, подошла к подъезду. Стоять у кодовой двери пришлось недолго – быстро выскочила школьница с рюкзаком и впустила меня. Было, конечно, немножко боязно, я волновалась как на ответственном свидании. Но поворачивать назад мне казалось трусостью.
С большим напряжением и почти что священным трепетом я поднялась по знакомым ступеням на 4 этаж. Из соседней двери по-старому несло самогонным варевом. Приклеив свое прошение, побежала. Вернувшись домой, стала ждать его реакции.
Прошла почти неделя, и в воскресенье, когда я уже перестала на что-либо рассчитывать, объявился он. Поджидал меня у лестницы, почти за углом, как нахальный журналюга звезду шоу-бизнеса, как верный фаворит свою императрицу… Сначала я увидела синее пятно – его куртку с обмотанным поверх серо-белым шарфом, которое лишь минуты спустя оказалось им… Не может быть, это чудо - были мои первые слова. Он стал торопливо рассказывать, что прочел, но не принес, потому что зовет в гости – поговорить. О чем – было совершенно понятно: узнать, что за жизнь порознь ведет каждый из нас. Или точнее, чем мы еще держимся на этой проклятой земле.
Шел мокроватый снежок, на газоне краснели осыпавшиеся ягодки прошлогодней рябины, а я не переставала его допрашивать, тормошить, любоваться. На улице уже было видно, что его лицо изменилось – глаза потускнели, испарился жир со щек, резко обозначились складки и ямки, которые грозились перерасти в морщинки… Мы трещали сороками, не замечая, что многое стало другим. Нельзя дважды ступить в одну и ту же реку, особенно если это Рубикон: будет другая вода, новые рыбы, иные водоросли и ракушки.
Но зато всегда можно повторить некстати прерванные отношения, пусть это будет римейком, пусть выглядит странно – на мнение широких слоев общественности мне всегда было плевать. Ехали троллейбусом, перебегали дорогу, не прекращая выспрашивать друг у друга, кто чем занимался, куда ходил. Меня снова успокаивал тихий голосочек, уверял, что отнюдь не все потеряно и любую, даже очень загаженную, испорченную ситуацию удастся поправить.
Дом остался желтеньким, внизу, вместо квартиры, появился новый магазинчик. Подправлен дворик, ступеньки обломаны, его жилище перенесло ремонт и сверкало новыми обоями, потолками, оконными рамами. На знакомом стуле висела полудохлая кофта, тикали часы. То же и одновременно не то, подумалось мне, вот гравюра пропала, а тут вазочки на полке нет, и проигрыватель пластинок он выкинул…
Молчать неуместно, надо высказаться. Сообщать или не сообщать о том, что я его люблю? Сказать или нет, что я болен, разорен до предела и по правде, уезжаю умирать?
В тот день я получила и желанные книжки, и его откровения, и чаек, и долгожданное решение наболевших вопросов. Все было практически по-прежнему: сначала он готовил свежую заварку (любил намекать, что давнишний чай равноценен яду гремучей змеи, а вчерашний – кобры), затем разливал во вместительные чашки. Поэтапно чайная церемония превращалась во взаимную исповедь. Он жаловался на нездоровье и упадок сил, бессонницу и начальство. Я напирала на непонимание со стороны родителей, на непереносимую домашнюю обстановку. За сморканием в жилетку (причем почти в прямом смысле – он носил две прелестные жилеточки) следовали разговоры по всяким гуманитарным проблемам. В конце мы обычно скатывались на интимные темы, точнее, на их страстное обсуждение. Мы так возбужденно махали руками, убеждая себя – нет, нам это не нужно, обойдемся, что вполне могли удовлетвориться. Итогом рандеву становилось коронное словечко – разбегаемся? Но тогда мы не разошлись. Мы разъехались: его переводили работать в районный центр, а я поселилась в опустевшем логове.
Опасаясь, что все временно, не надолго, перевезла минимум вещей. Теперь меня тревожило не убийство престарелых родственников, а собственное психическое состояние. Надо было лечить депрессию, выкарабкиваться из кокона заматерелых комплексов и страхов. Смиряться с вынужденной работой, с редкими его приездами, с упреками и вмешательством родителей.
Зато у меня не проходило ощущение, что именно в этот зимний день началась настоящая жизнь. Та, прошлая, была лишь идентична ей, как пишут на банках и упаковках – «Идентично натуральному». Раньше была ненастоящая, фальсифицированная: с тайными увлечениями и мелкими радостями, с ежедневным обманом, который вошел в привычку, с неудобством везде и во всем, с ненавистью…
Новая оказалась подлинной, она отличалась от искусственной, как оригинал от копии, несмотря на трудности обустройства, неинтересную деятельность, тягостные ожидания неприятностей (мне не верилось, что коммуналка осталась позади и кошмар не вернется никогда). Я еще больше любила его, подарившего мне избавление и свободу. Возможность спать в спальне, сидеть за компьютером в зале, есть на кухне. Не забывается, насколько радостно воспринимались ранее нереальные мелочевки, вроде покупки гладильной доски или подаренного знакомой бюстика Карла Маркса (с биркой 1931г. из магазина «Культтовары»).
И зачем, кто, для чего дал нам любовь? Почему она не умирает, не уходит в небытие, сколько не покидай, не плачь, не находя покоя без него? Я люблю его, зная, какой он – вредный, щербатый, заросший грубой звериной шерстью, теряющий зуб за зубом (нечего было щелкать орехи!), упрямый, кусачий… За ямочку на подбородке? Так она и у меня есть. За две залысинки, идущие от неестественно крупного лба? Это ж уродство, а не украшение. А какие жуткие, грязные, изгрызенные у него когтищи, а жиреющая шея в полтора обхвата, про кривые лапы я не упоминаю – его что, в детстве специально туго пеленали? Разве он похож на прекрасного возлюбленного из «Шир-ха-Ширим»? Нет, скорее на фоторобот известного преступника, как говорится, Чезаре Ломброзо отдыхает. Да за что ж мне это животное досталось, гибрид барсука с норкой …
Потом вдруг наступила весна, которую я едва заметила на фоне теплой и влажной городской зимы. Просто стало светло вечерами, испарилось тягостное состояние души, ничего не омрачало благополучной до невероятности обыденной жизни. Домашние заботы из нудных и трудновыполнимых обязательств превратились если не в приятное, то по крайней мере в непротивное время провождение. Я наконец-то выработала необычайно удобный распорядок дня, о чем раньше не смела и заикнуться. Там я должна была мириться с досадными привычками, отнимавшими уйму времени: например, утром требовалось долго кипятить чайник на всю семью, вместо того, чтобы быстренько разогреть маленькую кружечку; или перекладывать все постельные принадлежности на одну кровать, освобождая другую.
Непривычно, но я с затаенной радостью пекла яблочный пирог, зная – мне никто не помешает, крыша над головой есть, ну а если вернется он (должен же когда-нибудь вновь пробиться в Орел), то это черт знает когда будет. Варила густые кисели из твердых брикетов, подшивала новые шторы, покрывала, приобрела по случаю два ленинских знамени бордового бархата на экстравагантную юбку (если б я нечто подобное дома учудила, то меня б немедля пристрелили за антисоветское кощунство). В общем, творила то, чего в неволе мне не позволяли и мигом бы наказали за сотую долю сделанного. Я разрисовала завалявшимися масляными красками утащенную из дома лабораторную колбу (трофей от знакомых химиков), скатала ненавистные совковые ковры, завела два глиняных горшка с египетским узором, где росли лесные папоротники.
И без того скромная, экономно отремонтированная квартира стала мила мне своей изящной непритязательностью, отсутствием ложного шика, столь удручавшего меня в других жилищах. Там висели и лежали пыльные ковры тусклых расцветок, томились в стеклянном шкафчике никогда не используемые наборы праздничной посуды, стояли мастодонтами диваны, а пошлые картины прикрывали дыру на чересчур пестрых обоях. Он, разумеется, сделал все, чтобы привести в человеческий вид доставшуюся по наследству застойную убогость, но жилище казалось необитаемым.
Когда я дважды повернула ключ – в двух дверях, и щелкнула выключателем, мне раскрылась космическая пустота. Ее создавали голубоватые с серенькими кляксами обои, темная полировка стола, отражающая свет уличного фонаря, утлые висюльки люстры. На столе белела записка «Шкаф я опустошил не полностью, три ящика – твои». В четвертом ящике были брошены те дорогие памяти штучки, которые нет смысла таскать с собой и все же нельзя оставить. Вместо рассохшейся кровати стояла дешевая тахта, купленная, по-видимому, быстренько, когда ветхое ложе внезапно рухнуло. Занавески он снял заранее, половики убрал, и ногам оказалось холодно ступать по остуженным полам. В квадрате окна плыла сумеречная магистраль, неоновые огни вывески супермаркета напротив, подсвеченные облака.
Г-споди, прошептала тогда я, прошептала спонтанно, не по умыслу, он дал мне самое, самое главное – спас от них, спас! Как я его люблю, это невозможно же, Г-споди, и что он за необыкновенный человек!
Тишина – всепоглощающая, всеобъемлющая, бесконечная. Темно. Включила свет. Поставила две сумки и пакет. Переоделась. Перед раскладыванием вещей пришлось сделать уборку – он впопыхах растормошил затаенную пыль. Все было ново и необычно – зажигать газовую колонку, искать баночки и флакончики, лежать подолгу в ванне с намазанной хной головою, сдувая роскошную мыльную пену… На кухне появились другие шкафчики, бежевые, коричневая плита, очищенный прежний желтый чайник. На подоконнике, где мы крутили деревянные прищепки и хранилось масло, пачка финского геркулеса, красовался неэстетичный утюг. Штирлиц, явка провалена – пришла на ум киношная фраза. Я обернулась в коридоре, чтобы посмотреть на свою порыжевшую шевелюру, и вздрогнула – теперь, на 24 году жизни, мне стало понятно одно затасканное слово – счастье. Счастье жить, не подчиняясь им, не плакать, не бояться действовать самостоятельно.
Ночью в темных очертаниях мебели мерещатся сказочные чудовища. Я закрываю глаза и засыпаю. Странно лежать в тишине, не вслушиваясь в шум за стеной (выключили или не выключили они телевизор), не стараясь отстраниться от гудения труб, лязга шкафных дверок, скрипа старого исхоженного паркета. Да, у него тоже под окном спальни жутко загруженная трасса, похлеще моей 3 Курской, ревут моторы, слышно так же, что говорят прохожие, как звонит мобильник (компьютер предлагает заменить на «могильник») у проходящих мимо подгулявших студентов. Мое первое утро началось с недоразумения – я очнулась в незнакомом помещении, а напротив непривычного лежбища на меня строго смотрел основоположник диалектического материализма. Прошло несколько минут, прежде чем я докопалась до причин моего вчерашнего перемещения.
Вечером мне почти одновременно позвонили родители и он. «В пансионате кишат тараканчики, встаю, вдеваю ногу в тапок – а они оттуда выбегают. Комнатка масинькая, раковина едва не половину площади занимает, мебель ветхая, с огромными инвентарными номерами, везде грязюка, пришлось обзавестись ведром с тряпкой. Столоваться у них опасно для желудка, кормят мерзостью, а у себя держать плитку запрещают - рассказывал он, а еще на весь пансион нет ни одной стиральной машины, и в городке не существует никаких прачечных, ты это представляешь?». Отец не церемонился - «Ты еще там с голода не умерла? Нет? Значит, скоро помрешь. Некому тебе супчик варить и диетическое пюре делать. Тоже мне, любительница свободы выискалась…» Мать вела себя на удивление не истерически –« И как ты устроилась? Все ль захватила? Как спала? Я к тебе обязательно загляну на службу, когда поеду картриджи выбивать. А что на ужин варила? Обедала чем?»
Расправившись с домашними заботами, я стала читать его книжки. Библиотечка у него была скромная и довольно специфическая. Кроме общепринятого набор классики и «возвращенных имен» по подписке конца 80гг., пылились дешевые дареные книжонки по практической психологии («Ваш интимный партнер», Карнеги и пр.). Несколько отшумевших бестселлеров и добытые в Израиле истертые учебники иврита, словари, ашкеназский молитвенник, оставленные за ненадобностью заумные компьютерные пособия, художественный альбом из ГДР с русско-немецким текстом «Красота человеческого тела в искусстве», календарь аж на 1996г. с сурками…
Я читала то, что недавно брал в руки он, как будто могли остаться следы его прикосновений, хлебные крошки, пометки и кляксы. Теперь не сон, а книга станет местом нашего пересечения: в раскрытых ему строках видно гораздо большее, чем в сумрачных видениях, обмолвках и оговорках. Это надо было прожить за него, переосмыслить, передумать, чтобы понять его. Разве невозможно понять мужчину, рассуждала я, сидя на кресле под полкой с его любимой вазой. Ведь за что-то он выделил эту псевдокитайскую посудину, приветил. Так и мне надо срочно найти то, что его притягивает и зачаровывает. Неважно, чем это окажется – запахом, цветом, звуком, идеей, вещью – нужно только знать, почему это для него дорого. Мало изредка считывать его мысли и настроения, мало предчувствовать, мало ощущать за него боль, мало…
 Я должна стать настолько душевно близкой ему, чтобы он не смог отделить меня от себя, не узнал, где кончается мое бытие и начинается его. Только тогда он не захочет во второй раз покинуть меня, потому что никто не рискнет расстаться с собственной душой, без нее ведь не проживешь…
Текст – это не столько черненькие значки на белом листике, сколько выражение мыслей и чувств читающего. Сегодня в книге мы видим одно, завтра – совсем другое, а послезавтра вообще выкинем ее на помойку, решив что нам нечего там почерпнуть. Я поняла эту нехитрую истину еще в детстве, научилась видеть в хорошо изученном тексте скрытый смысл. Мне повезло в том, что читать я стала примерно в 5 лет (и меня чтению не учили ни по каким методикам, а просто сунули букварь в руки), когда ребенка еще не замордовали взрослыми требованиями, когда все казалось волшебным, и тонкая книжка была нечто большим, чем обычные листы бумаги. В школу меня отдали в 8 лет – доктора велели пропустить год из-за карантина, и уже ничьи изощрения не могли разучить читать по-настоящему. Тут и эпоха способствовала несвоевременному взрослению: шла перестройка, родители, как положено, выписывали толстые журналы. Я выросла на «Новом мире» и «Юности» с «Огоньком», читала сопливой дошкольницей и ученицей начальных классов то же, что и уже вполне созревший юноша, которому предстояло более чем через пятнадцать лет стать моим другом. Он так же захлебывался в небывало смелых разоблачениях советской власти, царапал актуальный стих «Жалобы сталиниста» (который, кажется, даже печатали в недолговечной газетке демократического движения), тонул в дебрях «Архипелага», проходил «Крутой маршрут».
 Мы были одного поколения, что бы потом не утверждали, взращены на одной почве – и оттого идеально друг друга понимали. Двое, нашедшие общий язык, разделенные образованием и способностями, опытом и паспортными данными – этого уже достаточно. Ну зачем вы кричите о 13 или 14, если точнее, годах разницы, если мы читали одни и те же книжки?! Если для нас интеллектуальная жизнь началась одновременно, с общих впечатлений и потрясений? Я ведь тоже возмущалась злодейством вождей, открывала белые пятна недавней жизни ( о чем умалчивал исторический том старой «Детской энциклопедии»), чуть балдела, открывая новые имена (сравнивала – в журнале за прошлый год один социализм, а в этом – столько антисоветчины! Тут и Бердяев с русским коммунизмом, и Ципко, вопрошавший «а хороши ли наши принципы?», и академик Сахаров со своим миром, прогрессом да еще и с правами человека). Так что нет никакой пропасти, разверзнутой пастью которой меня заклинал он однажды. Пропасть действительно отделила меня от них - но не от него…
Освоившись, привыкнув, я стала задумываться – а повлияло ли все пережитое на мои дальнейшие планы и надежды? Смогу ли теперь, когда уже ничего не мешает жить по-своему, реализовать то, о чем мечтала годами? Или придется отказаться от несбыточных надежд и тихо жить, приноравливаясь к естественному течению событий?
Да, к сожалению, я вынуждена была ждать не настоящего счастья (хотя бы потому что никогда его не ощущала), а просто обыкновенной жизни. И эта обыденность – нормальный дом, достаток, любящий человек рядом – была моей целью. Я стремилась заполучить то, что есть если не у всех, то у очень многих. Лезть куда-то выше, добиваться чего-то нереального мне не хотелось - ну зачем зря растравливать душу?
И вот, наступило это банальное благополучие, которым я грезила ночами, терзаясь от невозможности уснуть – но разве все решено?
Некоторое время после переезда мне было действительно так же муторно и противно, как будто я никуда не уезжала и надо мной по-старому довлеет необходимость сосуществования с ними. Разумеется, сразу избавиться от всех симптомов тяжелой душевной болезни невозможно, но мне хотелось поскорей очнуться от многолетнего оцепенения. Депрессия не могла пройти тот час же, нужно было время. Ждать всегда трудно, и смиряться с тем, что достигнув желаемого, на сердце все равно нерадостно…
«…Она (Наташа Ростова) спрашивала себя – что ж дальше? А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила…» Эти слова из «Войны и мира» идеально подходили ко всему тому, что я тогда ощущала. Больше десяти лет я вскармливала, холила и лелеяла одну мечту – уйти. Каждую ночь мне виделась обычная дверь, которую я открываю своим ключом – и их ад остается в прошлом. Когда дверь наконец-то отворилась, легче не стало. По крайней мере сразу.
К весне взаправду многое выправилось: я втянулась, пообвыкла, и начала помаленьку получать удовольствие от кучи мелких вольностей, о которых ранее и помыслить не смела. Казалось, что все перенесенное тогда осталось где-то далеко в прошлом, забылось, поистерлось, ускользнуло… Мучившие меня сожаления о неблаговидных поступках, злых (но справедливых) словах, удушающей, изматывающей атмосфере их дома, угрызения совести о горьких годах и не менее горьких делах – все же отступили. На душе вдруг стало сначала не столь пасмурно, потом вообще легко, как будто еще полтора месяца назад я не рыдала от бешеной ненависти и не орала матом на этих мерзавцев, лишь по недоразумению бывших моими близкими родственниками.
Единственным «звоночком» оттуда, напомнившим мне о существовании того кошмара, были похороны. В середине апреля спустилась хорошая весенняя погода, стало сухо, тепло, проклевывались зеленые иголки травы, блестело солнце. Тщательно расписывать это великолепие долгожданной весны бессмысленно, его надо видеть, зарисовывать, снимать на фото и видео, потому что длится оно около недели. Что я и собралась делать вместе с подружкой Наташей (прозванной Натс-орешек) в такой субботний денек. Еще в пятницу мы договорились отправиться в «дворянский парк» фотографировать друг друга, но с утра мне надо было заскочить к ним. Во-первых, я тащила зимнее пальто в дешевую химчистку возле прежнего своего местожительства. А во-вторых, родители велели забрать у них прошлогоднюю картошку «хотя б килограмчик, Юль, иначе пропадет». Отнеся тюк с пальто, я зашла в подъезд дома, в котором столько проплакала…
 В прихожей (вернее, возле входной двери, прихожей здесь не было) обратила внимание на стоящий в углу дедов костыль. Блин, подумала я, сейчас выйдет и начнет костерить – предательница, покинула отчий дом, скитается по чужим углам, чем тебе плохо было у нас и тому подобное. Только приготовилась раскрыть рот, чтобы объяснить отцу, что долго сидеть не могу, тороплюсь на встречу, но ничего сказать мне не дали. Дед умер – проговорил отец, и мне в глаза сразу кинулась необычная тишина, напряженность в воздухе, он сейчас в морге при больнице. Похороним завтра, в Тельчье – вчера весь день созванивался, договаривался, упрашивал, надо же на семейном погосте, близ родового гнезда. В три часа отсюда отъедет машина, будь, пожалуйста, проводи родного в последний путь…
Отреагировать, но как? Нет ничего, совсем ничего. Ни всплакну, и не обрадуюсь – совершенно безразлично. А тащиться придется, иначе со свету сживут (не почтила своим присутствием, тут бывшие коллеги и дальние родственники нашли время приехать, а внучка…) Немного помыкавшись у них для приличия, дав понять, что внутренне и сокровенно переживаю утрату, дергаю глазами, ломаю пальцы, но держусь, чтобы не разрыдаться, я выскочила из квартиры. По дороге старалась не думать о завтрашнем испытании. Дело не только в моей нелюбви к умершему и к смерти в целом. Меня терзали отголоски сопричастности к этому человеку и к неуместности его не скоропостижной кончины. Мне было жутко стыдно за мысль о том, что ему надо было умереть давно, лет так пятнадцать назад. И бабку за собой поволочить. Тогда б не довелось мне выстрадать, вытерпеть, сходить с ума, задыхаться… Фотографировались мы безоблачно, но меня не покидала идея, что лицо теперь станет другим. Что будет видно – я знаю о его смерти и мне все равно.
Погребальная церемония и гражданская панихида проходили на маленьком запущенном сельском кладбище. Именно в его земле истлевали трупы моих предков по отцовской линии. Почти все они мирненько гнили, кормя жирных червей, здесь с незапамятных времен. Грубый деревянный крест прапрабабки соседствовал со стандартным советским надгробием прабабки (чья молодость – еще дореволюционная – цвела длинным платьем с рукавами «буфф» и прической а ля императрица Александра Федоровна), а рядом ровно вытянулись дедушкины братья. Чтобы вновь не сосклизнуться, я отошла в сторонку от провожающих и рассматривала тугие почки на кустах сирени, подросшую травку, бледно-голубое небо… Я осторожненько отходила все дальше и дальше от похорон, вот уже добрела до захоронений на конец алфавита, вот коза пасется на щуплой поляне… От чистого весеннего воздуха кружилась голова. Что мне были похороны, что грустное очарование старого кладбища – пустое, никчемное событие. Ну умрем, и пускай… Бабка - фантасмагорическая баба-яга выглядела предельно убитой горем. Мы ехали обратно в город, ехали медленно. На этой неделе – Пейсах, а значит, никакой смерти нет. Ее просто выдумали, и не о чем волноваться.
К понедельнику прошло. И больше меня не трепала, не цеплялась память о бывшем когда-то. Я отсылала ему письмо.
«Шалом! Спешу тебя успокоить – со мной и вверенным имуществом все замечательно. Квартира твоя цела-целехонька, счета оплачены, чистота отменная, техника работает. В психологическом плане мне гораздо лучше: забот много, есть чем отвлечься в свободное время, поэтому депрессию вылечила. С дипломами, на которых я халтурю, пока перерыв (пишут), пик занятости ожидается в конце мая – начале июня. День мой складывается по-разному. В будни сплю до полседьмого (раньше встать выше моих сил), кушаю с вечера приготовленной гречкой (или рисом), собираюсь без напряга и еду троллейбусом (маршруткой, автобусом) В отделе технической информации скучно, конечно, и темновато (комната без окон, постоянно горят лампы дневного света), но я эту работу не выбирала. Приходят 10-15 человек в день: кому даю разную техническую документацию, кому сканирую и печатаю (вместо ксерокса), а кому и в сети ловлю промышленные каталоги. Сегодня, например, искала гвозди на 15 миллиметров – догадываешься, как мне это «интересно»? Главное, впрочем, чтоб не мучили и не строго спрашивали за служебную дисциплину. А это у меня есть.
Весна красивая (иначе, по-моему, не бывает), но к пяти вечера я уже обычно вхожу в дом. Гулять некогда – полы, пыль, пару раз в неделю стирка твоей машинкой (ты утверждаешь, что ее можно оставить включенной и уйти, но я боюсь – вдруг собьется и зальет) Жду, когда ты соберешься сюда приехать. Лечение молчанием и затворничеством подходит к концу, очень нуждаюсь в общении. В том числе и с тобой».
Но как научиться жить вне его? Почему мне хочется видеть именно это умильное созданьице? Мысль, что все-таки разорвано, отринуто, жгла нестерпимо. Казалось, уж теперь все вернулось на круги своя и он никуда не денется. Будем встречаться наездами, отправлять друг дружке трогательные послания.
А тут вышло иначе: в первый же визит мы поссорились. Причем вина моя – мизерная: дома, в обстановке взаимной ненависти я привыкла ругаться. И по матерям, и по отцам, и ярлыки наклеивала – кто суки, кто падлы, а кто вообще потаскуха. В совершенно мирном разговоре я назвала его подругу (бывшую, не бывшую - какая разница?) шлюхой. Ну, приучилась обозначать вещи своими именами. Если, извините, у женщины четыре только постоянных партнера, то что ее, монашкой звать? Нормальное слово, вполне литературное. И из-за моего поганого языка он ушел, ни проронив ни слова. Я не успела ничегошеньки пролепетать в свое оправдание. Это было катастрофой. Потерять его нарочно в тот момент, когда наша дружба начала восстанавливаться… Он небось меня возненавидел, проклинает, считает гадиной. Не вернуть, не вымолить прощения…
Все кончено. Навсегда – осознавая это, я горько рыдала на его подушке в старой наволочке. Вылезшие перья кололи щеки – так же, как в тот чудовищный июньский день, когда он бросил меня… Я была в беспамятстве, пыталась встать перед ним на колени, лишь бы он позволил хоть иногда – раз в полгода, в год лицезреть свою хитрую морду. Дрожа от шока, гладила угол этой подушки… Пережить второй раз безвозвратную потерю моего любимого, моего жирного, моего нежного зверя, складчато-ямчатого, чучела совиного – нет, нет, как меня угораздило такое ляпнуть! Не испытываю я к этой женщине ни ненависти, ни тем более ревности – мне это чудище хочется иметь другом, братом.
Пострадав таким образом несколько дней, я стала себя уверять в том, что эта размолвка временная. Рано или поздно неуместное словечко забудется, смоется, перестанет крутиться в голове воспоминание об этом инциденте. Я попрошу прощения, он подумает: из-за чего я правда, сыр-бор затеял, погорячилась девочка, ревновала к ней, когда я еще спал с Натальей, да и сам виноват – подробно обо всем рассказывал, провоцировал на колкости… Не стоит это недоразумение такого скандала, я ее знаю: что на уме, то и на языке. Только пройти должно – ох-ох – много времени. Может, и снова полтора года, а может, и раньше. Наладится, покаемся, поплачем и опять задружим. А мне придется молчать, не высовываться.
Ну и домолчалась. Все лето – от него ни слуху ни духу не было. Ни малейшего известия. А летом в городе пылиться скучно. Знакомая публика отдыхает, уезжает если не в Сочи, то в деревню к бабе Фросе точно. Мало кого встретишь, улицы пустеют. Ты же прикована уже не родителями, а начальством. Нет, ездишь, конечно, за город – в бывший ботанический сад или к подруге на неполодскую дачу.
И приходит приглашение в Кенигсберг, столицу Восточной Пруссии, о котором еще зимой хлопотали. Выбила 10 дней отпуска и поехала поездом. Одну, разумеется, не пустили – с теткой. Едем через Литву, поздний вечер, светло, нелегально выпрыгиваю на вокзал. Маленький городишко с длинным названием, есть 40 минут. Только на буфет. Нужны наши еврейские денежки – литовский сыр и йогурт, даю, показываю, не понимают. Продавщица молоденькая, русский уже не учила. Хотела сказать: чиз энд югурт , но сказала: гвина церуба вэ югурт . И – не ржи, пожалуйста, меня она поняла!!!! Дала именно этот сыр и банку йогурта, и давай терзать – ат медабэрэт иврит? Шми Яэль, ани мэ Литуания. Ани мэ Русия, наса бэКенисберг … Не успели толком поболтать, как врывается тетка и орет: Поезд уходит, бежим срочно!!! Успела. Сыра такого я не ела с внутриутробного состояния. Йогурт типично немецкий. Яэль сунула мне карточку с и-мэйлом, один домен букв двадцать. Прибыли в Кенигсберг (язык не поворачивается назвать его Калининградом), поселились у пригласившей нас дальней родственницы. Август, ее муж и дети уехали, есть где разместиться. Снимали готику, поклонились могиле Эммануила Канта, ходили на балтийский берег выкапывать янтарь и камушки. Плавать не решились – международный порт, на дне лежит химическое оружие еще с первой мировой, да и со второй немало. 60 фото, замучилась заряжать аккумуляторы. Через три дня я встретила его.
Совесть, вопреки расхожим штампам, не угрызает. Она ноет и свербит исподтишка, то останавливаясь, то возникает: так, почему ты поссорился с ней? Зачем игнорируешь? Позвони, узнай, может, твоя хата уже сгорела или взорвалась… Но стыдно, неудобно. Поэтому молчишь. Наконец расставание становится невыносимым. Он узнал (как – неважно), что ты в Пруссии. Выпросил неделю и приехал. Найти ее в крупном европейском городе непросто. Ходил по всем туристическим тропам – но не совпал по времени. Три дня – и безрезультатно. Стоит всего лишь заскочить в маленький магазинчик с дешевым польским ширпотребом, а она выходит из-за примерочной шторки.
 В руках я держала обыкновенную черную трикотажную кофточку – распродавались остатки весеннего ассортимента. Узрев вблизи его, я онемела. Сделав знак подождать минутку, заплатила, положила в пакет и только выйдя из магазинчика, произнесла: айм шок ап. Несколько мгновений спустя, когда растаяло смущение от внезапно нахлынувших чувств, я заметила, что он – уже другой. Непомерно крупный череп неравномерно опушался коротко стрижеными волосиками, вместо волевого подбородка свешивались тройные бульдожьи брыли. Старая рубашка, разбитые сандалии, часы «Электроника», чиновничий портфель. Разглядывая, я почувствовала, как кто-то незаметно уколол меня в сердце- люблю, хотя должна была разочароваться. Такой тип обязан вызвать отвращение. А я млела от спокойных карих глаз, от уверенных, размеренных слов, когда он объяснял, почему пошел самым сложным путем. Можно было всего-то созвониться пару месяцев назад, узнать, что да как, а не раздобывать окольными сторонами, куда я поехала, мчаться за химерами, не имея реальных шансов. Или подождать чуть больше недели, чтобы поговорить в привычной обстановке.
Он рассказывал, что рыскал везде. Прощения не просили – все и так ясно. Оставалось пять дней. Самых прекрасных. Лазили по песчаным дюнам, гонялись по мокрым отмелям, скрадывали ракушки. Замуровывала его в просвет между тремя сросшимися соснами. Сырой воздух. Ноги проваливаются в зыбкий песок. И обсуждали все на свете, что и положено давно не видевшимся. Издалека мы смотрелись очередной влюбленной парочкой. Кем мы были в действительности? Смотри, сказал, показывая каменное немецкое здание, и взял исподтишка мою руку, в этом подвале хранилась разобранная янтарная комната. Да слышала об этом, ответила я ему, только лапку зачем схватил? Тебе это неприятно?
Наоборот, но почему раньше, переводя меня через Полесскую улицу, ты отталкивал всякий раз, когда я инстинктивно, со страху пыталась вцепиться в твой рукав? Видел в этом флирт? Видишь ли, я боялся сблизиться насовсем. Сейчас многое изменилось – я не занят, болен, и мне нужно твое присутствие. Я хочу дружить с тобой, слушать твои комплименты, я желаю, чтобы ты меня простила за то. По-настоящему, ведь за два года у нас было достаточно времени подумать. Я корил себя и изводил сомнениями за почти моментально возникшую дружбу. Помнишь, в сентябре я стал вести иврит, а к концу осени мы уже стали не разлей вода. Делились всем. Так быстро сходиться опасно. Даже платонически. Пойми, я постоянно дружу с женщинами. Мне это психологически необходимо. И тебе тоже. Согласна?
 Взять такую экзотическую зверюшку в друзья? Разумеется, согласилась я.
Гуляли просто так, благо что тетка и принимавшая нас ее подруга юности старались максимум времени проводить на взморье или в магазинах. Шопинг был их главной страстью. Поэтому они безболезненно позволили мне вести отдельные прогулки, бродить с ним куда вздумается. Направились в синагогу – слушать недельную главу Торы на иврите. Складывалось впечатление, что эти пять дней были заполнены простодушной и необременительной игрой «в любовь»: шатаемся вместе как приклеенные, бормочем нежности, и самое смелое, что можем себе позволить – взяться за ручки. Отпуск кончится, вернемся, и снова будем изредка перезваниваться.
Но это оказалось гораздо глубже, чем предполагалось. Вышло так, что ему предстояло уезжать на три дня раньше, чем мне. И в последний вечер, за пару часов до вокзального прощания, мы трещали на мосту. Обсуждали какую-то мелочевку, и вдруг, ни с того ни с сего, он чмокнул меня в щечку. Ты с ума сошел временно или окончательно? Целуешь хуже дальних родственников, причем бедных! Либо будь просто другом, либо… женись, в конце концов, 200 рублей пошлины – и все дела. Зачем терзаешь девочку, не видишь, что я ошалела от счастья. Или … или это шутка?
Барсук ехидно распушил хвост и превратился в вертлявого горностая. Это непроизвольно, вот к чему приводит длительное воздержание, значит, я выздоравливаю, не принимай всерьез… Жаль, времени в запасе не оказалось. Он уехал, оставив мне загадку. Если раньше было «будет дружить – не будет», то теперь классическое «любит – не любит». А если не любит, то продолжит дружбу, если же любит, то позволит… Оборваны лепестки на половине кенигсбергских клумб, я думаю, думаю… К чему такая таинственность, мы ж простые граждане, не масоны. Объяснился бы сразу – мол, полюбил, жажду совместной жизни, или еще не знаю, что к тебе испытываю, но… Ну, скунсище полосатый, смотри!
Признаешься в любви – так исцарапаю, что мало не покажется! Со мной трудно – требую исключительного отношения и безумств. Ему две недели как стукнуло тридцать восемь. Это всего-то оговорка и проявление бессознательного начала. Я тоже однажды то ли задела его, то ли погладила в запале острого разговора. Случается иногда, неподконтрольно притронешься к человеку, на самом деле этого не желая, и попробуй растолкуй, что нет тут никакого эротического подтекста. Иногда касание или ритуальный «генсековский» поцелуй – только дипломатический прием, не более того.
 Успокаивая себя, я опять вышла на вокзале в том же городке. Поезд на этот раз стоял два часа по техническим причинам. Было дозволено чуть-чуть погулять около вокзала, который располагался не на окраине, а почти в историческом центре. Я не стала раздумывать о том, как же мне повезло – российские поезда крайне редко останавливаются надолго в Литве, и провела эти два часа по максимуму. Ела и болтала со знакомой Яэль на иврите, потом отправилась изучать достопримечательности. Неисповедимые дороги завели меня в костел слушать орган, и подслушать чужую исповедь. То есть я нарочно не подслушивала – тайные грехи посторонних меня никогда не интересовали. Но исповедующийся мужчина говорил громко, и я не могла не услышать его длинных литовских признаний. Когда он вышел, мне пришлось возблагодарить Б-га за незнание всех прибалтийских языков сразу – иначе б тяжесть его вины сдавливала душу годами.
Но не успела домыслить предполагаемые преступления этого почтенного господина, как услышала литовскую фразу. Она была обращена ко мне. Я не говорю по-литовски. Ничего, вы можете исповедаться по-русски, я учился в советское время – сказал патер. Но я слава Б-гу, не католичка. Я готова была заорать о своем иудейском вероисповедании, лишь бы меня не подвергли этому католическому таинству. И тихо пролепетала – поймите, пожалуйста, я заскочила сюда на полчасика послушать орган, потому что наш поезд стоит. Тогда…тогда сказал патер, у вас есть время. Отпереться не удавалось. Я попросила прощения и вышла. Трактат «Авода зара» категорически запрещал иметь любое дело с идолопоклонниками. В нише мне подмигнула гипсовая статуя еврейки Мирьям.
Возвращаясь на вокзал, я читала многочисленные вывески и рекламные щиты, но в действительности думала совсем о другом. Растянутые литовские слова проглатывались и не застревали. Поезд уходил на Восток, Запад терялся среди чистеньких домиков, горшочков с яркими цветами в магазинчиках, кенигсбергского берега и ощутимого, ухваченного счастья. Ехать в Россию не хотелось. Начинала сожалеть о том, что везу всего-то самопальный браслет из бело-желтых янтаринок размером с корявую фасолину. Оторваться было трудно. Но я отъезжала все дальше и дальше. В окне темнели контуры проводов, столбов и строений. Правильно, что поезда отходят ночью. Во тьме не так сильно бросаются в глаза контрасты между литовской и русской жизнью. Большинство пассажиров спят, не выглядывают. А даже очень обрусевшая Восточная Пруссия неизмеримо проигрывала остальной России. Я заснула. Утрясало и раскачивало еще долго.
А когда вернулась в его хату, метко прозванную барсучьей норой, увидела на столе завернутый в блестящую фиолетовую бумагу подарок. В маленькой записке он сообщал: «Я не удержался и так как мой путь пролегал через Орел, осмелился проникнуть сюда. Прибрался, подкупил еды, и отправился к себе. Это – мой маленький сюрпризик. Но дорогой!»
В упаковке лежала скромная книжица – изданный в Америке учебник иврита второго уровня. В Орле как раз заладили дожди, ездить по пригородным лесам стало бессмысленно, и она мне пришлась кстати.
Когда мы встретились снова, он потрясенно воскликнул: неужто не догадываешься, что у тебя настала череда везенья? То было все крайне плохо, несчастье за несчастьем, провалы, болезни, а теперь хватаешь все, за что берешься. Надо этим пользоваться! Рассылай что пишешь, по журналам, должны опубликовать. Выплатят гонорары, будет что тратить в менее удачные времена. Заболтались мы допоздна, не замечая, как песком высыпается время. Он не стал уезжать, остался ночевать здесь. Все равно завтра выходной.
И тут на меня свалилась очередная неожиданность. К которым я не успела привыкнуть. Этим вечером он мял и щипал пальцы, грыз ногти, вздрагивал… Меня объял липкий страх, закружилась голова, задрожали ноги, в глазах прыгало… Я прекрасно догадывалась, что так ведет себя он, когда хочет сказать что-то очень важное. И убийственное по своему значению. Значит, опять бросает, и теперь уж навеки. Мы так мало виделись, так редко звонили… Неужели все кончено?!!! Нет, нет, нет!!! Ты будешь обсуждать нечто серьезное? Волнуешься, от меня не скроешь. (Только б не пережить это во второй раз, только б не…) Пойми, мне многое неясно в отношениях с тобой. (Вот оно, начинается, затрепетала я.)
Я с тобой дружу, так? Так. А ты меня любишь. Люблю. И чего же в этом странного? Ну разве тебе не мечтается о большем? Знаешь, я до того измучилась от тоски по тебе, что балдею от каждой встречи, от каждого разговора. О том, что я могу быть с тобой, стараюсь не задумываться. Ты постоянно утверждал, что не любишь меня. Помнишь? «Я не могу ответить тебе взаимностью» - и это ты произнес 16 или 17 ноября 2002г.
Заметь, что тогда я всего лишь призналась, что очень привязалась к тебе, вижу, что ты явно обижен кем-то, и предложила тебя немного опекать и защищать. О влюбленности и речи не было, а ты заранее обезопасил себя, мол, не испытываю таких же чувств. Естественно, я надеялась хотя бы пару часиков в неделю общаться с твоим императорским величеством – хоть бы это получить. Еще не припомнишь, как ты расписывал наше различие. Я запомнила дословно – «мы с тобою совсем не похожи, почти не ничего общего: разные требования к жизни, разные представления о желаемом, разные увлечения…» Ты даже упоминал какую-ту «психосексуальную несовместимость», что это такое, до сих пор не пойму. Так чего же ты жаждешь, если самолично неоднократно говорил мне нет?! И не просто отказывал, а категорически не желал связывать свою жизнь с моей! Постоянно напоминал - я тебя не люблю, ты для меня мало что значишь и т.п.
Неправда, я никогда не говорил, что не люблю тебя. Ты не так поняла меня, я имел в виду совсем иное. Что у нас не банальный роман, а нечто более глубокое и сокровенное. Я же делился с тобой всем, что было на душе, сообщал свои тайны, но боялся. Боялся сойти с ума, поддаться нахлынувшим чувствам, кинуться в безрассудные крайности. Я сам от себя скрывал, что испытываю к тебе, потому что иначе бы сорвался, перешел раз и навсегда проведенную границу. Заранее мне было ясно: у подобных связей нет будущего. Мы обречены на расставание, и оно рано или поздно случится. Я тянул до последнего, затем спонтанно решил: вот сейчас разбежимся. Но… настолько поранился, что не мог жить дальше. Я умирал, задыхался, не спал ночей. Оказывается, любовь - болезнь. Возможно, смертельная… Хорошо, что ты не постеснялась приклеить бумажку у двери - теперь мы оба живы.
А сейчас я предлагаю тебе рискнуть и быть со мной. Хоть сколько продержимся вместе… Ты взаправду в Кенигсберге направляла меня жениться? А, давай скинемся по сотне… У меня в отделе ЗАГСа при Доме культуры на Ботанике работает одноклассница. Недавно столкнулся с ней на базаре, иронизирует, задумаешь жениться – милости просим, устроим с индивидуальным подходом. Знает, лиса, что я идейный холостяк, но я ей обещал, что скоро приду. Понимаешь, мне доктор сказал, что если в ближайшие месяцы не женюсь, то мне грозит окончательное бессилие. Догадываешься, о чем я, иссякну вконец… Умирать не стремлюсь, и полюбить еще можно. Тридцать восемь, конечно, страшный возраст, но если б не назрело, я не решился… Легко никому не будет, но с любовью проще.
Я решила, что он совсем сошел с ума. То есть раньше он был немного того, а теперь окончательно. А душевнобольным и прочим невменяемым нельзя заключать сделок. Значит, пусть женится хоть на Мерилин Монро, хоть на мне – все равно это незаконно. Тебе не надо повторять, что я испытываю. Конечно, я согласна, но – чтоб на церемонию пришел в ермолке. И в жилетке. Сама я одурела и едва не удушила будущего мужа. Впрочем, представить, что проведу с этим существом долгие годы жизни… Наверное, все же стоит попробовать. Лучше Барсук под боком, чем неизвестные перспективы. Но главное – люблю его!!!!
Тем, кто не устраивал полу тайное бракосочетание, трудно понять, с какими сложностями мы столкнулись. Ведь никто этого не одобрит, говорить никому нельзя. Но все-таки мы оженились.
Как ни удивительно, нам оказалось хорошо вдвоем и после свадьбы. Врала, врала Зенд-Авеста, что первый месяц брака слаще меда, а второй и последующие – горче полыни. Может, выручала дружеская привычка видеть в нем только приятные черты и не обращать внимания на мелкие недоразумения. Спорить было почти не из-за чего. Скоро я начисто забыла, что все могло быть иначе, и вечером он не стал бы мне почесывать пятки, и не позволял впиваться в нежную шейку, царапать и выщипывать микроскопические волосинки. Не болтали б на иврите, не ходили в уик-энд по магазинам и базарам как заправские, многолетние супруги, не пыталась выпрямить искривленные пальцы на левой ноге моего ручного гладкошерстного зверя.
К радости примешивался страх. Ведь всем восхитительным моментам я обязана Всевышнему. Никому не удавалось убедить Барсука: ты ее любишь, живи с ней, не бойся, рискни, потому что другого столь же вредного днем с огнем не сыщешь. Только Всевышний смог изменить его сознание в мою сторону. Что психоанализ, что нейролингвистическое программирование! Это технологии всучивания надувного матраса и мази от ревматизма, но не притягивания и приращивания мужчины к женщине.
Вы думаете, он сам додумался до женитьбы? Ни в кои веки! Свыше, свыше нашло помрачение рассудка! Бедняга, отныне и навсегда ты – мой домашний питомец. Смотри, если в продаже появятся поводки для мужей, то я стану тебя выгуливать как левретку или йоркширского терьера. Шучу, но неспроста же Маяковский пишет Лиле Брик – «Твой Щен»…
Я никогда ни от кого не слышала простой фразы – «я тебя люблю», и вдруг сваливается тот, которого считала утраченным, и говорит – ани охэв отах … Да с ума можно сосклизнуться от такого поворота! Он – он меня любит! И это, когда всем известно, какая я дрянь (по мнению родичей), что меня ненавидит мать, и отец, и вся когорта родственников…
 Как же я люблю тебя, Барсук, за то, что ты меня любишь! К хорошему привыкаешь мгновенно, и кажется: так здорово будет всегда. Оно не кончится….
Да, времена пришли весьма счастливые. С тем, что творилось еще год назад – никакого сравнения даже не проклевывалось. Необходимость служить – точнее, сидеть и помаленечку чокаться от подчиненности другим людям вскоре отпала. Хватит, помучались.
И уехала в Землю Обетованную. Дальше начинается новая история.










«Русский либерализм заканчивается там, где начинается украинский вопрос» (Винниченко)
 Помаранчовi революшен.
 Украинский романчик.
 
Ах, Израиль – апельсиновая страна ! «Но независимой державой
 Украйне быть уже пора…»
 А.С. Пушкин «Полтава»

На протяжении тысячелетий мировая общественность не раз и не два задавала себе не решаемый вопрос: зачем люди приезжают в землю Кнаан (Палестину, Эрец-Исраэль)? Чего такого можно увидеть на ее выжженной почве греческим базилевсам, римским императорам, арабским халифам? Там все растет плохо и не везде, и не всегда снимают три урожая в год. Случается, и не одного. Вода таится глубоко под землей. Газ и нефть вроде бы есть, но мало. Зато серы от Сдома с Аморрой – навалом. Летом – сорок градусов в тени. Аборигены упрямые, достанут кого угодно.
И тем не менее люди туда стремятся. Ежедневно в Израиль прилетают в аэропорт Бен-Гурион, высаживаются с кораблей в Хайфе и достигают прочими окольными путями безумное количество людей. Кому-то не терпится отстирать краденые деньги в Пролетарском банке Тель-Авива (оставим за скобками то, что хранят капиталы там явно не пролетарии), кто-то прикасается губами к Котель-Ха-Мараави, а кто-то приехал целенаправленно заниматься проституцией.
Но вся эта разношерстная публика знает: земля, на которую они ступают – святая. И волшебная. Поэтому здесь может произойти чудо. И происходит. Через 230 с немногим лет (или даже завтра) в Львиные врата, забитые досками с русскими гвоздями, въедет на белом ослике молодой человек. Его ждали, призывали, но напрасно. И лишь когда все решат, что Машиах не существует, что не нужен – ворота отворятся, гвозди завода металлоизделий города Нижневартовска проржавеют…
Но пока Машиах не явился, Израиль представляет собой небольшой сумасшедший дом. Места в нем хватило всем больным, тихим и буйным, где каждый живет по-своему. Как хочет. Имеются даже буйно помешанные, взрывающие своих кузенов и кузин. Евреи, как ни пыжились антисемиты – народ хороший. Но своеобразный. Это не лечится.
С ворохом похожих мыслей из зоны контроля Бен-Гуриона я вывалилась на улицу. Барсука моего еще досматривали: две гурии библейской красоты в военной форме щекотали моего мужа, будто из него можно выдоить контрабандные алмазы. Наконец несчастный узник таможни вылез, на ходу застегивая молнию (пытают колоссально!), держа в зубах драгоценную визу. Бросив сумки и расписавшись в получении «штаим масихот-газ» (двух советских противогазов 1975 года выпуска - растрескавшихся резиновых харь), отправились с Барсуком на остановку. Не до Тель –Авивских прелестей нам было, быстрей в Иерушалаим маршруткой, на лобовом стекле которой красуется три одинаковых таблички на английском, иврите и русском. Вместе с богомольцами (да что они натворили, чтоб так замаливать?!) мчались по идеально ровной, как расстеленная лента дороге, обсаженной мохностволыми пальмищами.
 Показался Святой Град Иерусалим, словно видение на холмах, словно призрак Шамбалы… В считанные минуты на меня обрушился водопад ярких древностей, отблески желтоватого камня и ощущение потерянной и вновь обретенной родины. Где мы когда-то были, задолго до этого. Мы дома, мы пришли…
 Люблю землю, из которой шикарно произрастают апельсиновые деревья. Когда апельсины цветут, по Эрец-Исраэль разлетается тонкий, дурманящий, завлекающий, пряный аромат. Он опьяняет, и ты ходишь дурным, безнадежно влюбленным в эту чудесную страну, маешься неясными ощущениями безумного счастья. Родина – то место, откуда не хочется уезжать ни за что, а если все же уедешь – ждешь своего возвращения. Израильщина, ридная, помаранчовая, кан ноладти§, и плевать мне на запись в паспорте «место рождения - Орел». А вдруг это израильский городок Нешер – он тоже Орел! Может, мама не помнит, и старый особняк на Карачевке, отданный под роддом, не оглашался моими разъяренными воплями?
Вот по этой дороге еще совсем недавно маршировали римские легионеры, потом крестоносцы, а теперь иду я с Барсуком. А эта олива посажена лично нехорошим царем Иродом, чтоб ему в гробу извертеться…
На том месте стоял рыжий дядька из Кариота, которому хватило всего 30 шекелей. Мало, мало, мог бы больше потребовать. Мол, за такие гроши сами ловите. Евреи, не стесняйтесь быть жадными! Иногда это весьма полезно.
Ах, любезный Барух, не всовывай ничего в щелки Стены Плача, в них и без тебя полно бумаги. Интересно, что человечество пишет Всевышнему? Разворачиваю. «Г-споди, помоги сдать электромеханику. Студентка Волгоградского тех. университета Настя Дорошенко», «Б-же мой, пусть Дима на мне женится. И чтоб мама была всегда здорова. Света Мальцева, Москва, Россия», «O my God! Please help me in self bisnes! Tom Clarc New-Yorc». М-да, пропади оно пропадом, это идиотское человечество. Ну и просьбишки у вас, аж стыдно. Если просить у Всемогущего Б-га, то по крупному. Мира во всем мире, миллиона три евро, Нобелевскую премию в этом декабре, а они лезут со своими мамами, Димами и бизнесами…
Вместо записок я скромно помолилась про себя. Очумелые, ошалевшие, шатались по Иерушалаиму весь день и лишь к вечеру добрались до тель-авивской гостиницы. Усталые, машинально помылись и беззвучно уснули. Наутро решили побегать в Тель-Авиве, чтобы отойти от шока и не схлопотать «иерусалимский синдром». Так называется местное помешательство, от которого почти нереально избавиться. Вообразишь себя царицей Савской в гостях у Соломона – и какой психиатр с тобой справится?
Тель-Авив ничем не пронял нас хотя бы потому, что этот город являлся торжеством современной архитектуры. Его планировали явно ученики Ле Корбюзье, натыкав на один квадратный метр по несколько штук уродливых небоскребов. Люди спешили, девушки гордо цокали каблуками, и никто не знал, где же находится столица Израиля – здесь или в Иерушалаиме? Я тоже не знала.
Набегавшись, мы случайно забрели в маленький скверик и сели на аккуратненькую скамеечку. Полдня непрерывных хождений сделали меня вялой и ненаблюдательной. Резервов не осталось. И тут мы услышали чей-то плач. Казалось, тихонько рыдает ребенок, обиженный или ушибленный, к которому никто не подойдет и не утешит – классики западной педагогики не советуют. Барсук насторожился. В ближайшем радиусе детей не обнаружили. Только у засыхающего дерева – сикомора стоял, прислонившись незнакомый мужчина постбальзаковского возраста. Такого рослого детину тронешь, еще чего…
 Он закрывал лицо руками, вздрагивал, подергивался, и видно, очень стыдился своих слез. Я не вынесла душераздирающих рыданий и бесшумно, на мягких лапках, подошла поближе. На руке красовался маленький золотой перстень с круглой блямбочкой. Мне показалось, будто и мужчину, и перстень я где-то видела. «Не плачьте, пожалуйста, все наладится - утешала я его по-русски, все будет хорошо…»
Несчастный рыдалец прошептал, не отнимая рук от лица: «Да? Вы ничегошеньки не знаете, я же смертельно болен и ни что мне не поможет! Меня отравили смертельным ядом медленного действия, я слабею день ото дня, мучаюсь головными болями, еле хожу… И на лечение сюда меня долго не пускали, тянули с визой нарочно, чтоб я умер поскорей! Сейчас уж поздно, шансов нет! Это самый продвинутый яд, даже микроскопическая доза надсаживает почки за пару дней, если не часов. И все. Не смотрите, умоляю, у меня лицо до того обезображено, что хоть зеркала завешивай, как при покойнике. Я уже без пяти минут мертвец»…
«Радуйтесь, что не старым добрым мышьяком – парировал мой муж, а то б мы сейчас не разговаривали… На Израильщине, если что случится, принято махнуть ручкой –Эйн давар!, ничё, мол, не колышет!»
Но он вымученно улыбнулся той смущенной улыбкой, которая бывает у застигнутых врасплох детей, и продолжал: «Я был – и меня не будет… Как в стихах Савинкова –Ропшина:
Когда принесут мой гроб,
Пес домашний залает,
Жена поцелует в лоб,
А потом меня закопают…1
Соседи мои порадуются…. Венок лично сплетут из соняшника и возложат на могилу безвременно ушедшего в мир иной…»
«Щас фотки детишек покажет, чтоб мы еще пуще захлюпали – взгляните, люди добрые, кого я сиротами оставлю, споможите, чем можете, неместному…» - подумалось мне, но я ошиблась. Он перестал плакать, вытер слезы и собрался стремительно выскользнуть, и тут Барсук ухватил его за рукав. «Пойдемте с нами, сказал он, покушаете, успокойтесь, может, все не так безнадежно? Мы не террористы, поверьте, а туристы из Орла, и не бросим погибающего. Обещаем, что все останется между нами – не проболтаемся!». «Я вам верю – Орел раньше принадлежал Киевской губернии».
Мы недоуменно переглянулись. Понятно, что таких людей до тихих смущенных всхлипов могло довести нечто чудовищное. Бывают, к сожалению, эти моменты почти у каждого. Когда ты не веришь в завтрашний день, когда все вокруг рисуется исключительно в черном цвете, засасывает в вязкое болото меланхолии. Не будем его осуждать за то, что не сдержал слез, пускай поплачет…
Сердце мое дрогнуло. Несчастного надлежало отвезти в клинику на берегу Ям-Кинерет, более известного как Тивердианское озеро. Но он почувствовал себя настолько отвратительно, что впал в отчаяние, заранее обрекаясь зарыться в землю. Мы не смогли проскочить мимо его горя, да и Тель-Авив успел приесться. Кое-как отвели, держа за руки в его гостиницу и договорились утром встретится на тахане мерказит2, чтобы вместе поехать в Кинерет.
Барсук, гоняясь за единственным невесть как залетевшим в номер комариком, заметил: «неужели и на ридной Израильщине вспыхнет помаранчовая, или по-нашему, по иудейски, тапузиковая, тапузишная3 революция? И что будет с контрактом, заключенном им с киббуцем Мицват- Ильич на поставку скольких-то тысяч тонн великолепных, ярко-оранжевых яффских померанцев?! Их прошлой осенью собрали небывалый урожай, девать некуда, ну и почесали кипы, решили украинский рынок сбыта расширить, не пропадать же апельсиновым эверестам в палестинских песках…Да и какая, с позволенья сказать, гадина подложила ему эти эсеровские бредни?»
Я изумилась- «с чего тебе это померещилось? «Харщуки», они хитромудрые, ни с того ни с сего не заползают». «Ну как с чего, разве «харщука» не признала? Это ведь он, болящий, прилетел за последней надеждой выжить, и неимоверно страдает. Ни деньги, ни власть, ни связи его не спасут». «Ты думаешь, он умрет?» «Душечка, после таких отравлений ни одному не посчастливилось долго протянуть. Я сразу б загнулся».
В изнеможении я плюхнулась на гостиничное лежбище. Не может быть, чтобы «харщук» очутился один-одиношенек, покинутый, брошенный умирать. Конечно, ему гарантированы роскошные похороны, пристойная домовина, обернутая двухцветным полотнищем, но жить-то лучше! Это невероятно: взять и просто, без сопровождающих приехать хорониться в горячую землю Израиля!
Так плавно в это повествование вклинилась большая международная политика. Клянусь Кораном, я этого не хотела. В незапамятные времена, в конце 16 -начале 17 века в Голландии разразилась, между нами, израильтянами, говоря, хафкана катома ришона. Под апельсиновыми штандартами въезжал победитель Вильгельм Оранский, и Голландия по сей день не прочь щегольнуть в померанцевых тонах. Вот они развернулись – четыреста лет оранжевое из моды не выходит!
История развивается спиралеобразно: про новую помаранчовую революцию вы знаете и без меня: возглавлял ее пресловутый дядя, нареченный в семейном кругу «харщук», ставший едва ли не национальным героем. Я не Нострадамус, предсказаниями не балуюсь, но в историю все же он вписался, и с этим фактом, Наташа, не поспоришь. Прозвище «харщук» смотрелось милым комплементом, мирное это животное, спокойное, но своего никогда не упустит.
При всем моем неуважении к деятелям национально-освободительных движений я скрытно симпатизировала и «харщуку», и его революции. Делалась она красочно, на американские деньги, с невиданным доселе энтузиазмом. Каково было этому человеку, уже глядящему в глаза смерти, выступать, ездить с визитами… Я не представляла, кем надо быть, чтобы выдержать такое и остаться вменяемым. Передо мной мелькали старые кадры – ручная ушастая совушка восседает на ограде, цепко держа когтями апельсиновую ленточку. Толпы людей, репортеры со всего света, вопли, настроение «но пасаран», кто участвует, кто наблюдает… Я б из дома не вылезла в таком виде, пока не вывела последнюю болячку, а он, видите, смог… Но чего это ему стоило… Нет, я обязана выручить, иначе не прощу… Барсук, ты слышишь, мы не имеем права покинуть, его надо вытаскивать. Иначе выйдет точно как в поговорке «нашла коса на ёжика – и ёжику конец».
 И я, теперь связанная незримыми узами тайны (его отчаяние должно остаться между нами), отнеслась к нему как человеку. Не настолько далекому от меня, потому что его боль была совсем недавно пережита самой. Я понимала, что значит находиться по ту сторону жизни и смерти. И шопенгауэровская мировая скорбь была моей давней подружкой…
Ехали в Кинерет на новенькой российской газели. Разговоры в салоне велись вполне израильские, на иврите. «Харщук» сидел, с трудом облокотясь на стенку, глаза его были полузакрыты, лицо нарочно отклонено в дальний угол. Всем хотелось пить. Сумка неприятно бряцала замком на резких поворотах. Иногда «харщук» оживал и пытался вслушиваться в ивритскую речь, но корчился, как бы говоря – не разумею. Мой Барсук забыл о своих политических разногласиях и поделился леденцами. Понадобилось немного времени и совсем капелюшка яду, чтобы превратить крупного, удачно сложенного мужчину в расцвете лет в изнуренного, затравленного…. Больше всего я боялась, что «харщук» умрет у нас на руках…
Но пассажиры израильской маршрутки оказались на редкость политизированы. К нам повернулся загорелый пенсионер, явно бывший киевлянин или харьковчанин, и громко, на весь салон, сказал по-русски: «Ну на фига вы с ним возитесь? Пущай его Буш спасает, бандеровца этого, а вы! Еще евреями называетесь. Сегодня обихаживаете, а завтра…завтра он жидотрепание4 устроит…» Уважаемый, я не бандеровец, и, между нами говоря, у меня прабабушка –Рейзеле… - откликнулся терзаемый. И вообще, мы хотим быть людьми и к каждому существу относимся гуманно. Если нужна помощь – разве откажешь?
Но довезли, сдали в клинику. Осмелев, я спросила у принимавшего его врача - есть ли шансы? Мне ответили, что практически нет. Ну какое дело, если поразмышлять, нам до обреченного «харщука»? А сжалась, скукожилась и содрогнулась. Хотелось верить, что обойдется. Навещать не разрешили, поэтому мы ласково попрощались и поскакали в Хайфу.
Не успели всласть налюбоваться хайфскими пейзажами, как по не выключаемому радио в холле гостиницы услышали о массовых выступлениях в России. Народ устал сносить эту власть и вышел на митинги. А что, дачный сезон завершился, погода испортилась, дома сидеть скучно. Пущай бастуют. Подозрение на «бархатную революцию» я отбрасывала, так как знала – пока нет силы, способной ее осуществить. Да и не бывает у нас «бархатных», всегда одни «наждачно-терочные» случаются.
Спокойствия придавало и то, что за год до этого мне пришлось печататься в стане оппозиции, напрямую связанном с теми же организациями, что и новоявленные революционеры. Публика та походила на оживших героев «Двенадцати стульев», состряпавших провинциальную контрреволюционную партию «Союз Меча и Орала». Был и Кислярский, и Елена Станиславовна, и Владя с Никешей… Отличий мало: так же мелко тявкали, проваливали акции протеста (вместо приличных граждан на них являлись фашисты), жрали грант за грантом, корча из себя «отцов русской демократии» и «особ, приближенных к императору». Революцию готовили мирно, долго, взращивали и вскармливали как эмбрион в пробирке, колдуя и заклиная. Революция кушала с превеликим аппетитом, крепла и вырвалась из орловской лаборатории. А от Орла до Москвы – рукой подать, три с половиной часа быстрой езды. Правда, не всякому повезло преодолеть эти 356км., Деникина, например, остановили, но они ж не белые, они - оранжевые. Апельсинчик дальше катится…
И докатился. Потому что вылететь отсюда мы смогли только в компании с «Вильгельмом Оранским № II», то бишь со знакомым «харщуком». Уже не работали столичные аэропорты, и два места в самолете украинских авиалиний весьма пригодились. Встреча с поздоровевшим «харщуком», которого мы с Барсуком торжественно переименовали в гетмана, состоялась. Я не удержалась и тщательно разглядывала его – да, стало получше. Но как после повернется, предсказать не мог никто. Мы одурело носились по Бен-Гуриону, ругаясь на иврите с туповатыми дайялетками5 («ляма эйн матос? Анахну роцим бабайта, баРусия!»)6 волоча туго набитые сумки. И прослышав краем уха из разговоров каких-то вылетающих арабов о существовании какого-то самолета с вилкой (только в чрезвычайной ситуации можно догадаться, что «вилка» - это украинский трезубец), разыскали и были вырваны. Вместо Шереметьево мы пришвартовались в Киеве, матери русских городов и все-таки загранице. Из Борисполя, где простояли часа три, нас перекинули в Москву.
Что там творилось – описанию не поддается. Официальных цветов оппозиция не выбрала, и сторонники размахивали всеми подходящими тряпицами: российским триколором, оранжевыми флагами, желтыми, зелеными… Но бунтовали не одни старушки. Это не походило на прежние митинги левых. На площади выходили семьями, дети тащили кукол и мишек, многие брали с собой собачек и кошечек, ручных хорьков, морских свинок, а одна бабуся из Электроуглей привела на веревке любимую козу. На рога ей водрузили портрет очень высокого начальника и коза радостно проколола его – видимо, у нее были свои счеты с властью… Искусно маневрируя, под ногами крутился полуодомашненный барсук Степка – беглец из зоопарка. На его гладких, откормленных боках были прицеплены оранжевые ленточки, как только их разбирали, барсук мчался во весь опор за новыми, получая от благодарных революционеров вкусных улиток.
 Революция оказалась вполне домашней. Кричали все, что приходило в голову. «Тильбеши катом, хавиви! Тахшви махшавот бхирот: ани эбхар баh вэат би тибхари – убэяхад ниhье бэров! !» - пел на местном майдане своей супруге еврей в вязаной кипе, перевирая израильский шлягер тридцатилетней свежести… Элегантно, как выразился «харщук», весьма элегантно….
Власть настолько свернулась, что нам особо не препятствовали. На кого танки направить, на Степку, что ли? Или козу арестовать? Не смешите! Революция? Пожалуйста! Развлекайтесь, господа, получайте максимальное удовольствие, слушайте хороший рок (а попса поганая заранее подписку дала о неучастии!) Когда еще получится поучаствовать в историческом событии? В пятом и в семнадцатом нас и не планировали, девяносто первый прошел в три дня, и думали ли мы, что такое будет твориться в …. году? Вместо бесилок и вопилок я избрала иной путь – фотографировала и брала интервью у восставших, все маленьким телефончиком, планируя собрать их в книгу. Что отвечали люди? Разное, но везде сквозило яростное недовольство властью.
Ахмед, 43 года: « Я здесь, потому что устал терпеть оскорбления от русских людей. Мне осточертело платить взятки за право проживания, я не в состоянии больше носить пятисот - рублевки на откуп. Ну отчего я, рожденный в СССР, женатый на русской Маше, не могу 8 лет стать гражданином России?!»
Катя, 24 года: « Я приехала из Твери, потому что у нас в микрорайоне с весны нет воды. …. (неценз.) слушать оправдания о неисправной котельной и дырявых трубах».
Алекс, 20 лет: « Я ненавижу Путина, он так унизил Россию, что мне стыдно быть россиянином. Давно пора устроить эту революцию как на Украине, правильно, что Запад нас поддерживает. И плевать на то, что финансируют это США, главное – свергнуть этих зажратых ….!!!!! (неценз.)
Мухаммед Али, 31 год: «Я принимаю революцию не из-за политических или экономических противоречий с властями, нет. Я материально обеспечен, но не чувствую себя свободным в религиозном плане. Когда я принял ислам и стал Мухаммедом Али, меня сразу же стали преследовать. В центре России негласно запретили строить мечети, мне некуда ходить молиться, да и имя сменить паспортный стол отказывал…»
Алена, 18 лет (коса на макушке - нарастила в салоне «Креатив»): « Мы кайфово тут тусуемся! Пришли, скажу откровенно, «Океан Эльзы» слушать, но сейчас невозможно не втянуться в политику, хоть и не девчачье это дело…»
Изя Кац-Маневич, 38 лет: «Я не сомневаюсь в одном: России нужна «бархатная революция», чтобы на смену советской власти (а у нас все эти 15 лет она продолжалась) пришла нормальная команда патриотов, а не кагэбэшники с партаппаратчиками. Тогда появится шанс возродить экономику, вернуть гражданам утраченное чувство гордости за свою страну. Ведь несправедливо: почему в Грузии, на Украине, в Киргизии люди нашли в себе мужество выразить свое несогласие, а Россия молчала! Она – не немая красавица, поняли?» et cetera et cetera et cetera….
Деньки выдались насыщенными. Барсук, порезвившись немного, устал и вернулся на маршрутке в Орел. Последний раз я налетела на гетмана и он сказал «Я еще поживу!» После добавил – «Вам надо обитать в Киеве, кто еще будет со мной возиться?». Я пробурчала «посмотрим на обстоятельства», и «харщук» убег.
Спустя неделю книга сверстана и напечатана. Я очутилась в харщучьей шкуре – ее нещадно цитировали, приходилось давать интервью, ездить часто челночным автобусом в Москву. И тут пришло мне приглашение стать одним из редакторов украинского журнала: восемьсот евро в месяц, служебная квартира, смена гражданства. Думаю, это подстроил «харщук», но отказаться было б полнейшим идиотизмом.
Выехали мы ранним утром, и все выходило совсем не так. Я воображала свою эмиграцию по – другому. Чемоданчик с минимумом скарба, скорый поезд, бланки таможни, никаких сожалений. Плакать не о чем: на исторической родине я оставляю одно-единственное уголовное дело - об осквернении памятника палачу Дзержинскому (облила кровавой краской и табличку привесила «Пся крев»). Терять преступнице нечего, и начать жить с белого листа ничего не стоит. Летраот, Русия, то есть прощай, ….Россия, и шалом, вильна Украйна! Или радянска Израильщина, что, конечно, предпочтительнее…
Но мне было очень и очень грустно. Теперь я не погуляю по Ленинской (бывшей Болховской улице), не поглажу в открыточном магазине кошку -толстую Мусю черепаховой раскраски, не посещу Дворянское гнездо и не узнаю, продвигается ли строительство нового корпуса родного института. Я же не стремилась прославиться, не рвалась к карьере, все за меня решил случай. Столкновение с украинским гетманом в Тель-Авиве – а его могло б не быть. И вот я еду в Киев, охохлячусь, научусь говорить «шо», только сало не полюблю. Жалко свинок – они хоть и некошерные, зато вепрята полосатенькие бывают красивы - вылитые откормленные бурундуки! Барсук мой наест щеки на привольных харчах, так наест – глаз не увидишь!
Кончался ноябрь. Мелкий снежочек манной крупой сыпался на шапку. Барсучище распаковывал багаж, извлекая завернутые в салфетки чашки. Небольшая квартирка в недавно заселенном доме на окраине Киева была пуста. После обеда обещали привезти простенькую, наидешевейшую мебель прямо от производителя. Два одинаковых шкафчика из опилок, аскетическая кровать a la Рахметов, компьютерный и обеденный стол, два стула. Стены спальни оклеены обоями под мелкий бежевый камушек, на кухне вьются нарисованные плющи. Вид из окна не впечатлял: кустики, голая вишня, стайка подержанных машин на блестящем асфальте.
Неделю спустя я пристроилась и включилась в работу журнала. Статьи в нем публиковали известные на Украине политологи, экономисты, историки, социологи и культурологи. Все, что касалось современной жизни, будь то занимательный судебный процесс или перспективы интеграции в Европу, отражалось в нем безукоризненно. Это было именно то издание, которое всегда хочешь читать – объективное, выверенное до знаков препинания.
Однако с первого прихода в редакцию, когда я оформляла документы, заметила, что ко мне слишком хорошо относятся. Главный редактор – толстый бородатый Шапиркин вставал при моем появлении. Подивившись галантности, я спросила, чем обязана таким деликатным обхождением. Ведь мои опыты в журналистике были довольно скромными, буквально пяток статей в крупных российских журналах и одно письмо в газету. Книга о русской революции стряпалась по предварительному заказу и ничем не могла раскрыть мои способности: разве сложно записать разговоры в толпе и сделать штук тридцать кадров? И тогда Шапиркин произнес то, чего я не предполагала – «так вас же сам гетман продвигает». Объяснять ему, что к чему, я не стала, но на душе у меня продолжали скрести когтями голодные харщуки… До того я не задумывалась о том, как наши нечастые встречи выглядят со стороны. Гетмана я уважала и жалела, могла высказать начистоту, могла посмеяться над непонравившимся галстуком…
Мне вспомнился вчерашний эпизод – приглашение в гетманскую резиденцию. Мы непритязательно поболтали о сугубо медицинских вещах – выяснилось, что в больнице Кинерета ему остановили развитие интоксикации непроверенным препаратом, на свой страх и риск. Доктора подсунули расписку, что он осведомлен о возможном летальном исходе. Выживание объяснялось только любовью Всевышнего. «Харщуку» на самом деле становилось легче, он быстро ходил, да и внешне сильно переменился. Единственное, меня тревожило, не было ли это временным эффектом…
Он показал мне знаменитую булаву Богдана Хмельницкого и старопечатную Библию, на которой клялся при самопровозлашении. Булава не понравилась – казалось, что именно ею злой Богдан разбивал головы еврейским младенцам. Ну нельзя делать это грозное орудие национальным символом! Спрячьте ее куда подальше и не вытаскивайте до следующей революции.
Тут не помешает сделать маленькое историческое отступление. Богдан Хмельницкий, как бы вы не относились к его памятнику в Киеве, был еще и инициатором массового изничтожения евреев Украины в 17веке. Немногие выжившие после кровавой хмельнитчины евреи прокляли Украину перед своим Б-гом на века. «Пусть она живет в рабстве, в бедности, пусть хлопцы москальские делают с вашими Ганками и Одарками то, что делали вы с нашими Ривками и Саррами… И только спустя много лет, если изберет Украина гетмана (настоящего, не Скоропадского какого-нибудь!) и покается за все содеянное, и перестанут лгать о «великом деятеле», тогда, может быть, проклятье снимется, и простит Всевышний эту страну»…но это так, раздумье…
Нынче многие требуют раскаяться за бывшее столетия назад и грызет иногда червь – за оккупацию Балтии, за польских офицеров, чьи кости грызут оголодавшие волки, за…всех не перечислишь, да и не место в романе историческим обидам….
Лучше покажите мне химер – я их обожаю!
Химер прошлого? Нет, нарисованных…
Химер нема, зато есть мышаня. Какая такая мышаня? – изумилась я.
Обыкновенная летучая мышаня, кожаные крылышки, бархатные ушки, вельветовое пузочко… да вот она, висит в коридоре под рогом изобилия, вниз башкой. Лапулечка моя наикращая! Единственное живое существо, которое любит меня не за что-то, вне зависимости от политических преференций…Коготочки у нее мяконькие, сядет на плечо – и не почувствуешь, такая мышанечка деликатненькая, меня всегда слушается!
Угости ее чипсами с укропчиком, Юлюш, моя мышанечка – рукокрылое всеядное. Все подметает, и апельсины, и сало, галушками не брезгует… Мышаня слопала чипсы и ласково поглядела на нас, морща свой подковообразный носик, словно вопрошая: сколько осталось дней, которые мы проведем вдвоем? Сколько раз еще я буду смотреть на его руки, кольцо, сколько слов мы сможем сказать друг другу? Нам отмерено немного – а тем, кто любит, и вечности не хватает… Но разве мы любим? Чего я такого сказала?! Ну, это просто так, расхожую пословицу ввернула, не подумай…
Отношения эти были очень трогательными. Я хотела одного – чтобы «харщучок» выжил. И всеми силами успокаивала его, обнадеживала в редкие минуты встреч… А если длительное время не виделись, то я начинала беспокоиться, вдруг ему стало хуже. И тут врываются гнусные разговорчики, клевета. Да чтоб я еще когда-нибудь сдружилась с знаменитым человеком! Ни за что!
И мы не общались почти шесть месяцев. По моей инициативе. Я честно сказала, что про нас выдумывают гадости, что может пострадать мое личное счастье. А затем все завертелось снова. Но уже в Чехии. К тому времени «харщук» стал Нобелевским лауреатом. Мой Барсук начал болеть, и для выздоровления ему понадобились чешские минеральные воды. Взяли три недели и полетели в Карловы Вары.
Много лет назад «на воды» в Карлсбад и Мариенбад ездили не столько подправить испорченное здоровье и подлечить истрепанные нервишки, сколько расслабиться, отдохнуть и завести приятные знакомства. Публика собиралась аристократическая, сорили деньгами, спорили о политике, влюблялись, вызывали на дуэль… Сейчас же курорты принадлежали буржуазии, которая приезжала действительно лечиться и скрупулезно выполняла рекомендации врачей. Там было скучно, сыро, чинно, но необыкновенно хорошо. Свежий воздух, омытая зелень, маленькие фонтанчики в каменных чашах и резвые струйки, бьющие прямо из-под камней, доверчивые птички и серо-черные (а не рыжие) белочки. Минералку хлестали, ели мало – оплачен был только надоевший всем путешествующим шведский стол.
 Побывали, разумеется, и в Праге, нащелкали готики, сидели в Старо-новой синагоге. К сожалению, особо развернуться не вышло – лечение требовало размеренности и строгого соблюдения режима. Двадцать один день нам предстояло благопристойно пропускать стаканчики воды с пузырьками, не покидая друг друга. Компанию никто не мог составить – в тот сезон большинство карлсбадцев-карловарцев составляли немцы. Языка их я не знала, воспользоваться услугами переводчика- Барсука не хотелось. Через пару дней мы смирились с тем, что замкнемся в своем ну крайне узком кругу, будем всегда вдвоем, сладкой парочкой мокрым вечером распугивать лягушек с ящерицами.
Внезапно в соседние номера пансионата нагрянули отвязные постояльцы. Это был Франц – Фердинанд-Эдуард и Шарлотта –Мария -Элиза, брат и сестра, праправнуки немецкого кайзера Вильгельма. Но если б вы увидели их, то ни за что не назвали людьми благородных кровей. Франц расхаживал в кипе, пришпиленной дамской заколкой, а из пояса выбивались четыре положенные по уставу белые кисточки. Это не оставляло сомнений в его иудейском вероисповедании. Что сказал бы его знаменитый предок, увидев, как Франц стоически выбирает мюсли с «кошер парве»? 7И уж тем более вызывала оторопь поведение его младшей сестры Лотти, сосредоточенно читающей за коллективной трапезой браху8 на плоды земли. Они были иудеями, но почему? С какой стати знать отринула веру, исповедавшуюся на протяжении веков, освященную ими?
А вот с чего. Родители Франца и Лотти обитали в западной части Германии, испытав на собственном детстве все «прелести» послевоенной разрухи. Они приучились к скромности, экономности, не афишировали свое происхождение и не заявляли претензий на имущество династии Габсбургов. Брак отдаленных родственников из одного королевского дома оставили без препятствий, дети появились здоровыми.
Однако объединенная Германия переживала спад, глава семьи неожиданно получил старый замок в Чехии – наследство неожиданное, от каких-то пятиюродных теток. Решили ехать, отреставрировать замок и зарабатывать на туристах. Сложилось все удачно, замок превратился в дорогую антикварную гостиницу, с привидениями, сонмом летучих мышей и прочими атрибутами готических романов. Но Франц и Лотти должны были где-то учиться, но где, если не говорят по-чешски и нет денег на гувернеров? Обычные школы пребывали в горячке, частных поблизости не было. Выход нашелся невероятный – к опечаленным родителям завернул директор маленькой еврейской школки, недавно открытой при содействии разных фондов. И предложил временно взять потомков императора «для адаптации к чешским условиям». Школа масинькая, в первый класс набрали шесть учеников. С тех пор кайзерята учили вместе с чешским языком иврит, штудировали Тору. Ребята не отличались от еврейских сверстников: посмотришь на переменке, носятся черноголовые детишки, и поди разберись, кто из них - праправнук последнего кайзера, а кто двенадцатый сын рабби Симхи бен Арона. Нечему изумляться, что Франц и Лотти считали себя евреями, вели такую же жизнь, приучили родителей праздновать Хануку вместо Рождества и хрустеть мацой по весне. Франц и Лотти поступили разумно – им не мешали жить по-своему. Но они немного побаивались восстановления монархии…
Мы не могли себе позволить не подружиться с очаровательными аристократами и уже через денек запросто болтали на иврите. Вероятные претенденты на немецкий, австрийский и т.п. престолы свободно разговаривали не только на священном наречии, но и владели немецким, чешским, английским, французским. Обсуждали все – от недавно вышедшего постмодернистского романа до событий в странах бывшего соцлагеря. С авангардисткой художницей и дизайнером интерьера можно было затронуть любую тему – на все находился у них отклик, всем они интересовались.
 Естественно, мы не могли не коснуться триумфа демократии на Украине. Когда Франц и Лотти услышали от нас про гетмана, они расстроились, будучи людьми глубоко верующими и порядочными. Как ни крути, а судьба «харщука» - это во многом и судьба страны, больше -то некому втаскивать ее в Европу. И стали коллективно думать, чем же помочь. Народных целителей, экстрасенсов и колдунов отметали сразу, официальная медицина тоже мало чем посодействует. Даже такое радикальное черногорское средство, как выжимки из трех гадюк весеннего уловаa – сильнейший антидот, между прочим, мы проигнорировали.
 Оставался один путь – обратиться лично к Всевышнему. Существовал раньше такой способ: очень праведный еврей, цадик, горячо и неистово молился сутки напролет, впадая в транс. И доходило его моленье до высших сфер, и мог он выпросить спасения души… Но даровано это уменье было лишь самым святым, например, Исраэлю -Баал - Шем- Тову (что вольно переводится «знаток имен Всевышнего») из малюсенького городка Умань. Или рабби Нахману Браславскому – он жил рядом. Ныне цадиков нет, не на кого надеяться. Поэтому пусть гетман сам попросит у Б-га жизни!
Попросить он сможет, но дойдет ли? Это ж исключительно еврейская привилегия, а «харщук» то ли католик, то ли вообще униат – засомневалась я.
Тогда, проговорила Лотти, он обязан перевоплотиться в еврея, раз им не родился. Как мы сделали с Францем, когда узнали, что в ближайшие годы гиюр9 приостановили. Не потому, что его стремятся пройти с корыстной целью (какая там корысть, уедешь в Израиль и взлетишь на воздух), а просто не разработана юридическая база. Мы ж фактически должны и от родителей отречься, и от титулов: я – принцесса Вюртембергская, а Франц – герцог Шлезинг-Гольштейнский, и от прав на престол.
Мороки в любом случае много будет, но вы его обязаны уговорить «поиграть» в иудея. Тем более это модно, многие известные люди, в том числе и христиане, увлекаются иудаикой. Некоторых даже в масонскую ложу калачом не заманишь: нет, хотим, как Мадонна, завести какого-нибудь продвинутого раввина личным духовником! Научится, даст обеты и помолится – авось сработает! А если… если не сработает? Ну что ж, умрет с еврейской душой, потом опять родится… И вообще, вам кого жальче, «харщука» или Украину? Кого надо в первую очередь спасать?
Мы призадумались. И решили – черт с ним, с Евросоюзом, как будто здесь евреев не хватает, а жизнь человека - выше любого царства. Если скончается наш гетман, его ж противники из могилы выроют и сердце съедят, кости в ступке истолкут, глаза воронам дадут поклевать. Жестокостей в политике хватает. Пусть лучше живет. А Украину Россия в случае чего присоединит, ей есть куда деваться…Но вы же этого не хотите?
Лечение пошло насмарку. Днями и вечерами мы обсуждали, что же делать с «харщуком», чем доказать, что именно этот способ выгоден. Ведь у него нет ни времени, ни сил штудировать то, на что мы потратили годы. Еле-еле пришли к соглашению – увезти гетмана на еврейское кладбище в полночь и молиться вместе с ним над могилой цадика до полной нирваны. Очень надеялись, что моление даст сильный психологический эффект и заставит организм бороться. Но как убедить украинского националиста молиться на иврите не изображаемому, нематериальному Творцу Вселенной? Не скажет ли он – да ну эти глупости, лучше помру со свечкой в руках и под иконкой, чем буду выклянчивать неизвестно что у неизвестно кого… И вообще, у меня дел по горло, сельское хозяйство пора поднимать…
Но Г-споду было угодно, чтобы «харщук» тоже приехал подправиться в Карловы Вары. Мы встретились не нарочно – никто не подозревал о его визите. И лишь поздно вечером в саду меня окликнул знакомый голос. Ты здесь? Здесь, не пугайся, у моего мужа проблемы с почками, вот мы и чистимся водичкой. А мне обещали, что много минералки выведут токсины. Боюсь, вам понадобится несколько цистерн… это точно. Гетман, я знаю, что поможет! Предупреждаю – будет тяжело, и гарантии нет, но верю в успех. А больно будет? К сожалению, да. Очень больно? Довольно. Придется потерпеть… И я рассказала ему все.
Выслушав, «харщук» ответил – ну что ж, я готов. Иного выбора не предвидится, а сколько надо еще сделать! Подожди, если я прошу лично для себя, то это уже корысть…ну как детишки просят в молитве подарки и обещают хорошо вести…так неправильно. Ты не для себя вымаливаешь, а для всех нас. И для меня в том числе. Если ты умрешь, то я тоже буду несчастной…
Тургеневские девушки с Верхне-Дворянской, орловские идеалистки, Лизочки Калитины, вы не исчезли, нет… Ничего не меняется, и вот я (не обращайте внимания, что вместо кринолина ношу стрейчевую джинсу), веду себя по- тургеневски, по- русски, открыто и чистосердечно, тихонечко и незаметно бросаю вызов самому ангелу смерти, чтобы он не забрал его… чудится мне: снова стою над обрывом Дворянского гнезда, томная бледная Лиза протягивает руку в кружевной перчатке, и не терпится сказать ей: «Аколь ийхъе бэсэдэр, ахоти!» 10
Много раз я задавала себе один и тот же вопрос – зачем нужна любовь? Неужели нельзя обойтись без? Почему мы живем, нисколечко не догадываясь о существовании его или ее, а потом нежданно-негаданно встречаем и не можем оттолкнуть этого противного, некрасивого дядьку (или некрасивую и тоже противную тетку)? За незаметные секунды посторонний человек становится ближе и дороже целого клана родных, ты теряешь голову, потом и тело становится вроде б и не совсем твоим, раз он или она получают право беспрепятственного доступа… И ради чего это делается? Любовь загадочна, непостижима и иррациональна, как недавно приснившийся сон. Ночью, после этого разговора, ко мне пришло кошмарное виденье: я рожала маленьких динозавриков, колюченьких, шершавеньких, зубастеньких, и мучения мои были беспредельны. Детеныши вылазили неохотно, упрямились, брыкались и царапались острыми маленькими коготками. Больно даже смотреть на них, погладить динозаврят я не решалась. Но очень быстро мелкие чудища стали превращаться в прелестных детенышей вполне человеческого вида, вроде тех очаровашек-пупсиков, которых изображают на коробках с детским питанием. Я успела немножко полюбить их, еще минуту назад казавшихся фантастическими монстриками, побаюкать, лелеять…Может, по дядюшке Зигмунду из Тысмениц этот сон значит, что все мои страхи беспочвенны и не стоит остерегаться любви, не следует убегать от нее? Пусть приходит, после подумаю.
А бурное теченье дней таких надежд не оставляло, и вглядываясь, я теряла почву под ногами. Все разворачивалось естественно и закономерно, и это уже миллиарды раз было с нашими душами.
«Кто победит из них? Пускай решит судьба…
…Но любят ли они?
Что это? Страсть слепая
Иль самолюбия бесцельная борьба? Б-г знает!
…Он жертвой должен быть! Его вина: он любит» – эти строки были про нас, и неважно, что сочинил их дворянин Алексей Аптухин в 1876г.
По идее, из Карлсбада мы собирались направиться прямиком на кладбище, но по ряду обстоятельств вынуждены были задержаться в Львове, бывшем Лемберге. В дороге я подробно объясняла гетману, что следует делать и говорить, как готовиться к погружению в молитву.
Меня потрясла его беспрекословная готовность идти за малознакомыми и подозрительными гражданами, верить каждому их слову и не опасаться обмана. «Знаешь, когда ты висишь над пропастью, ухватишься за что угодно – и патентованное средство литрами глушить станешь, и любые магические обряды проведешь… лишь бы не потерять самую смутную надежду… И что поганее всего – то, что я никого обвинить не в состоянии – только себя. Меня триста раз предупреждали – не делай, не рискуй, проверь сначала – так нет, захотелось и все подписал. Но откуда мне знать, что выйдет так ужасно? Я запутался….»
«Разницы нет, кто причем и кто не при чем, не бери в голову. Страшно, что ты можешь умереть…»
«Юль, ты помнишь немецкую сказку про короля –дроздовика? Вредная, высокомерная принцесса прогоняла принца за принцем, у всех выискивала пороки и уродства, но однажды…Явился к ней последний претендент – король малоизвестной и далекой страны, страшен – меры нет, лицо птичье, под дрозда. И с порога заявляет: мол, готовьте приданое, через год женюсь на вашей капризуле. Принцесса посмеялась, а он – вы обязательно меня полюбите, шейте подвенечное платье, я знаю, что говорю. Прошел почти год, принцесса давно забыла о словах сумасбродного короля. И подходит в лесу к ней красивый, благородный, влюбляет, а когда прискачет король-дроздовик, принцесса узнает – это он, тот противный нахал! Так что не забывай: чем меньше нравимся мы женщинам, тем больше они нас любят. Не подействует – а ладно, прорвемся…»- стрекотал он, успокаивая скорее себя, чем меня…
 Но ближе к ночи в Львове происходили страшные вещи. Из обветшавшего заброшенного особняка в ненастные и темные часы выходил призрак господина Захер-Мазоха, австрийского писателя с дурной репутацией. Когда Захер-Мазох умер, мазохизм остался. И продолжал терзать припозднившихся прохожих, избивая их настоящей плеткой с серебряными шипчиками. В арсенале бывшего почетного лембергского извращенца была не только плеточка, но и что-то покруче. Ошейник с острейшими иглами вовнутрь, лезвия, которыми так удобно вскрывать вены, небольшие, но кусачие щипчики (похожие на те, коими в прошлые века раскалывали куски сахара) с целым рядом мелких зазубренных зубчиков, короче, полный ассортимент провинциального магазина «Интим». Он подкарауливал жертв возле своего логова, напротив отеля, и как назло, туда направлялась я. Спеша к покинутому «харщуку», мне меньше всего хотелось беспокоиться о безопасности. А зря, потому что Захер-Мазох уже выбрал…
 Что случилось минуты спустя, я не помню. Мелькнула какая-то белая тень, блеснули металлические предметы. Чисто машинально, не задумываясь, я закричала как в чудовищно жестоком сне: Шма, Исраэль! Адонай Элогейну –Адонай Эхад! Барух шем квод малхуто леолам ваэд11! И призрак растворился, исчез, аннигилировался безо всякой каббалистики. Значит, молитва в исключительных случаях может спасти? Значит, есть шанс?
Ночью, перед отъездом, я думала о том, насколько трудно быть человеком. Кошкой, собакой еще терпимо, а вот homo sapiens –временами просто невыносимо. Надо постоянно соглашаться на компромиссы, отрекаться, сжигать мосты, идти напролом, сталкиваться со злом… Неужели нельзя сделать все иначе? Или мы должны пройти через этот ужас? Современному человеку все дается слишком дорогой ценой. Посмотришь на него – вроде масса возможностей, технический прогресс, а загляни в душу, что там таится? Сплошное отчаяние, боль, стыд и ненависть к окружающим. Мы несчастливы, одиноки не только от неверия.
Наступает такая мерзопакостная эпоха, когда человеку остается надеяться только на Всевышнего. А это, говорили еврейские мудрецы, самое последнее дело. Хуже не придумаешь, крайняя точка: все испробовали, ничего не вышло…
Совершить паломничество по еврейским кладбищам Галиции я мечтала много лет. На втором курсе института нас затрепал отвратительный и в принципе не поддающийся изучению курс аналитико-синтетической обработки документов, сокращенно «АСОД». Тамара Яковлевна принесла 30 томов кратких правил библиографического описания документов - «Это ваш Талмуд!» И начались нудные практические занятия по описанию классиков марксизма-ленинизма (новые книжки нам в руки не давали). Но однажды в холодную аудиторию №63 внесли увесистые черные фолианты. Это была «Биографическая энциклопедия Брокгауза и Ефрона», репринтное издание, откуда я и почерпнула первые сведения о еврейской философии, о Баал-Шем –Тове, копавшем на продажу глину под Уманью… С тех пор меня не покидало желание поехать в Умань, Меджибож, в осколки местечек, на заброшенные еврейские кладбища, синагоги…
 По иронии судьбы выпало ехать именно с гетманом этой державы, который не владел ивритом, не разбирался в тонкостях еврейского образа жизни и мог порушить спланированную операцию одним неверным словом. В городишке гостиницы не было – местные жители кормились за счет размещения приезжающих. Самое главное было остаться незамеченными, поэтому днем мы не покидали садика при белой хатке, пожирали из большого оцинкованного ведра абрикосы, а после захода солнца прокрались на могилу.
По дороге на кладбище «харщук» сказал, что бы хоть чем-то разрушить унылое ожидание: « Отдам тебе кой-какие бранзулетки, конец 5 века нашей эры, из кургана. Они мне случайно подвернулись, вместе с крынками вырылись, и я не знал, что реальная цена их…. одним словом не выразишь. Надо попридержать, а спустя лет пять сбыть на подходящем аукционе. У меня дома никакие бранзулетки не выдержат, разломают или потеряют…» «Лучше постмодернизм собирать, ответила я, он за обыденный предмет сойдет – вешалкой, аквариумом, унитазом, любая инсталляция может и детскими игрушками притворится, и кучей хлама – очень выгодно…». Но тут же спохватилась, представив дома на полочке бак с засоленной акулой или бавельский зиккурат в почти натуральную величину. М-да, бранзулетки компактнее…
 Рядом была отстроена скромная добротная синагога. Огни не горели, все закрыто, городок спал. Втайне я завидовала им, спящим, ибо бессонная ночь для меня была испытанием. Глаза слипались, ноги не слушались.
Вдалеке противно кричала сова. Я узнала ее – это была та самая несчастная ушастая прелесть с майдана, которая свихнулась от постоянных концертов и одурела от бликов фотокамер. Да, не каждой птице, особенно тихой угрюмой совушке, понравится, когда партии тянут ее за лапки в разные стороны. Совы созданы для сиденья в дупле и бреющего полета, но революция оказалась для ночной хищницы сильным потрясением. Бедненькая совушка помешалась: днем ее мучила бессонница, а ночью она с размаху впивалась когтями в зазевавшихся прохожих. В полнолуние ушастая резко вскакивала с жердочки и улетала за многие километры… Чтобы ее утешить, я прочитала детский стишок - заклинание:
Совушка сплюшкою спит
Наклонив голову
Совушка день весь проспит
И в дупло возвратится к утру.
Совушка, милая, спи,
Цепляйся когтями за ветку.
Пусть с шершавой сосны
Никогда ты не спустишься в клетку….
«Не волнуйся, сова тебя не тронет, она мышами питается…» -успокаивала я его, поддерживая безжизненно одеревенелую от ужаса руку.
Лицо его выражало крайний испуг и неуверенность. Каббалистические манипуляции в полночь, на могиле цадика, произнесение обета - пугающий антураж мог ввести в оцепенение кого угодно, и «харщук» старался скрыть испуг насмешками над захватившими тогда общество псевдомистическими штампами. «Юль, а меловой круг надо чертить?» «Вы что, совсем?! Начитались дореволюционных брошюр по практическому сатанизму, что ли? Это вам не дешевая эзотерика, а я – не мадмуазель Ленорман…» «Конечно-конечно, Юлии всегда такие обидчивые, уж и пошутить неможно…»
На ощупь я подобралась к огражденной каменной плите. Достала фонарик, вынула истрепанный молитвенник с русской транскрипцией. Вручила гетману – читай! И он читал неизвестную ему молитву совсем как настоящий иудей, со всеми паузами и придыханиями, будто провел последние годы в какой-нибудь ешиве… «Оно с первого разу только страшно,…. а там оно уже не страшно; оно уже совсем не страшно» *- было нарисовано на его лице… Светила огромная Луна, и я думала, что здесь, на Украине, она такая же сырная, пузырчатая и гладкая, как в окне орловского дома. Где-то вдали пронеслась мельчайшая звездочка и закатилась на землю. Было тихо, никаких скрипов и шорохов, а «харщук» все молился, страстно, всю ночь напролет, до рассвета гетман вымаливал себе жизнь. На его плече взгромоздилась любопытная мышаня: она пользовалась удобным моментом, чтобы не разлучаться с заботливым хозяином. Казалось, мышаня вот-вот раскроет розоватую пасть и спросит у него - что это за иероглифы в книжке, которая начинается почему-то с конца?
Когда он шел сюда, то не представлял, до чего это нереально. Мучительный, выматывающий марафон подходил к концу. Его лицо было мертвенно бледное, сухие губы дрожали, рука судорожно держала молитвенник. Не выдержав невероятного, непереносимого напряжения, он упал, потеряв сознание, задев головой край могильной ограды…
Придя в чувство лишь на следующий день, «харщук» с удивлением обнаружил себя не только живым, но и практически здоровым. Как до отравления. «Надо же, пробормотал он, глядясь в зеркало, значит, есть все-таки, есть! Помогло! А я не верил, считал ее слегка помешанной на ветхозаветной мистике, вроде тех «адептов Каббалы», цеплявших на запястья красные нитки». Конечно, эзотерика была всего лишь фоном, ведь «харщук» очень хотел выздороветь, и его воля победила. К тому же он успел настолько прилепиться душой к своей спасительнице, что был готов жить вплоть до страшного суда, дабы не огорчать ее…
По официальному заключению, исцеление наступило в результате сильнейшего нервного потрясения, которое якобы заставил организм сопротивляться. Что ж, такие случаи медицине известны, но двое точно знали, как все было на самом деле….
Мы еще не догадывались, что многовековое еврейское проклятие было снято этой душевной, от чистого сердца, молитвой, что ею был прощен небесами целый народ и бояться химер прошлого больше не надо. «Теперь все будет замечательно, и ничто не помешает мне выполнить свое предназначение, подумал он, щекоча полусонную мышаню, но как же хочется вновь встретить ее!»
А вечером, узнав, что все вышло по плану, я горько и непонятно рыдала. Ведь это означало, что мне вряд ли когда еще доведется увидеть его… Но почему, почему я скучаю?
Мысль, взаправду их обеих терзавшая, была очень простой: увидеться еще раз. Зачем, что они скажут друг другу, да и нужно ли – было совершенно неясно… Но именно неопределенность в былые мгновения цепляет сильнее всего: ведь так хочется узнать, четный или нечетный лепесток ромашки окажется в твоих пальцах! Любит – или не любит, это же важнее всего-всего! Да или нет? Вот еще одна слезинка обожгла щеку, упала на песок, вторая, третья…
Это помешательство! – закричал Барсук, и вы оба виноваты, оба! Привязались, теперь неохота расставаться? Ах, какие мы сентиментальные! Влюбились! И как теперь прикажешь поступать? Со мной разведешься, да? То в глазки смотрела, ворковала – барсучочек ты ж мой лакомый, шкурка пушистенькая, носик глянцевый, убивалась, когда расставались, едва не удушила, когда вернулся… И для чего мы столько пережили, рисковали? Да он хуже в сто крат! И не любит тебя, понимаешь, не любит!!!! Барсук впервые ревновал, ему было больно.
Тогда я набралась смелости и сказала: «Дорогой, ничего из этого не было! Нам все привиделось в мечтательной полудреме, и не было ни встречи с гетманом, ни его «мышани», ни уж тем более «оранжевой революции» в России, ни полуночного моленья над могилой цадика…»
Но только откуда эти воспоминания, эта тоска, эти слезы?













 Справа налево.
 
Есть люди. Выучи язык. Годы, люди и народы
Стой в середине разных мест. Убегают навсегда,
Держи свой мир. Как текучая вода.
Хватай свой миг. В гибком зеркале природы Алина Витухновская. Звезды - невод, рыбы - мы,
 Боги- призраки у тьмы.
 Велимир Хлебников.


 
Представляешь Речь Посполитую 17 века? Теперь это Польша, а тогда их так звали за обилие шипящих. Передовая была медина европиS, с сеймом, с влиятельной шляхтой…
 И жил там бледный юноша, Казимир Потоцкий, богатый шляхтич, образованный по тогдашним меркам. Все было бы у него тов меодv, когда б не пошел Потоцкий в лес гулять вместе с приятелем Стефаном Зарембой.
 Увидели они привычную для Польши картину: сидит под вековым дубом старый еврей и читает какую-ту большую книгу. Наверняка фолиант этот волшебный - подумал Потоцкий, глянь, буквы-то – таинственные значки… Обиделся почтенный рабби на непросвещенную молодежь, что приняли его за колдуна, и стал рассказывать. «Не магия это, панове, а великое еврейское учение – Тора. В Книге этой все написано еврейским алефбетомz: что было, что есть и что будет. Евреи учат Тору всю жизнь, да и после тоже в Ган-Эдене {ей занимаются. Тора – словно прекрасная панночка, требует постоянного внимания и нашей любви: чуть забудешь, ослушаешься – и прощай твое счастье!»
Подивились шляхтичи. Ведь нигде раньше им об этом не говорили, и что толку, что парни каждое воскресенье в костел ходили… А тут перед ними тайны бытия открываются!
И попросили мудрого рабби: возьми нас к себе в ученики, хотим знать истину! Отговаривал он их долго – мол, панове, не польское это дело, дана Тора евреям, а вы можете пострадать. Но уломал Потоцкий рабби, и позволил постигать Книгу Книг.
Умные шляхтичи быстро освоили иврит, прочли Тору, поразились и сказали: а возможно ли присоединиться к еврейскому народу?
Прошел не год и не два, прежде чем перешли Потоцкий с другом Зарембой в иудейскую веру. Потоцкий женился на Мири – племяннице того рабби, а Заремба уехал в свободную Голландию и тоже там женился на амстердамской еврейке Рахили.
Жили они хорошо, и казалось Потоцкому, что ничего ему не угрожает. Богатые родственники оставляли ему наследство за наследством, а связи с самим королем позволяли не ходить к причастию. Но не повезло Потоцкому. Потому что католическая церковь очень не любила, когда кто-нибудь отвергал ее. И ждало такого подлого еретика сожжение на костре, вне зависимости от состояния.
Инквизиция арестовала Казимира Потоцкого и предъявила ему чудовищные обвинения в отпадении от Рима. Аутодафе – охнул адвокат Резник, и ничегошеньки не смог сделать.
Мама, бедная мама Потоцкого, пожилая аристократка с тонной белил на залитом слезами лице, кинулась в ноги королю. «Не можу, пани, ответил он ей, у меня сейчас все силы уходят на смуту в Татарии, я сяду на московский престол, а вы простите помиловать своего балбеса… Раньше надо было шлепать ремнем, раньше!»
На древней варшавской площади горел костер из тысяч прутиков и веточек, заботливо подложенных праведными горожанами. Ксендз вкрадчиво шептал: « покайтесь, пан, вас простят, а там исповедуйте хоть сатанизм… выбери жизнь, пан!» Измученный Потоцкий прошептал «Я- иудей, и сколько раз вам повторять, патер, мое имя Авраам!»
Огонь оставил небольшое обгорелое сердце и часть пальца. Мири, переодевшись в платье польской крестьянки, разрыла пепел и сложила их в жестяную баночку. Поверье гласило, что остатки сожженного еретика приносят удачу…
Баночку захоронили на еврейском кладбище, под плитой белого камня, где на иврите выбили надпись: «Авраам Потоцкий, гер цедек». С тех пор люди приходят навестить его могилу, трут надгробие, а шляхтич считается покровителем всех прозелитов. Конечно, ему совсем необязательно было умирать. Отношение к мученичеству за веру здесь двойственное. Ми цад эхад- кидуш Ха-Шем – дело праведное, ми цад шейни – не грех обойтись без подвигов, притвориться, принять чужую конфессию, а на самом деле остаться при своих убеждениях. Но даже если б Авраам покаялся, жизнь ему б не сохранили ни за что.
Умирая, Авраам Потоцкий волновался больше за судьбу своего маленького сыночка – Меира-Азриэля. И в предсмертных муках выпалил неслышное – «заклинаю, чтоб через три века мой потомок вернулся к истине, как бы не было трудно!»
Минули три века, все в Варшаве изменилось. Евреев там осталось совсем немного, и даже прапра…..внук сожженного Потоцкого иудеем не был. Его звали тоже Казимир Потоцкий, и в свои 22 года парень учился на ксендза в семинарии. Он действительно хотел служить Всевышнему, но не знал точно, как именно это следует делать. И не был уверен, что обет целомудрия является самым главным условием такого служения… Именно это на первый взгляд мелкое, малозначительное обстоятельство мешало Казимиру полностью принять сан. Ему оставался год – на раздумья, и каждый вечер Казимир горячо просил Б-га подсказать, что же выбрать – суетный мир или тихий костел? Выдержит ли он скудную, самоотреченную жизнь?
«Не выдюжите, пан!» – отчетливо произнес невесть откуда взявшийся призрак. Это был Авраам Потоцкий, пришедший по милому обычаю проведать своего потомка накануне ответственных событий.
Казимир остолбенел. Ноги у него чуть не подкосились, сердце заекало. «Не надо, Казик, становится ксендзом – не твоя это епархия, будь евреем, и все дела!» «Но почему?» - только и смог выдавить из себя остолбеневший семинарист.
 Призрак сожженного еретика продолжал: «Сегодня вы непременно попадете в полицейский участок за антиобщественный поступок, завтра вас вышвырнут из семинарии без диплома и ни о священничестве забудьте думать! В таком случае вам больше некуда будет деваться, кроме как в евреи»… Казимир хотел спросить у предка еще что-нибудь, но шмякнула дверь, и тот растворился столь же внезапно, как и нарисовался.
Казимир не был мистиком и всячески уклонялся от молодежных поветрий типа столоверчения, гадания по системе m-lle Ленорман и прочих средств изымания денежных излишков. Но общение с несчастливым призраком его напугало до крайности. В расстроенных чувствах, шокированный, Казимир вышел на древнюю варшавскую улочку. Ну что за антиобщественные поступки, подумал он, разве тут можно натворить?
Но на прилизанном уголке Казимир увидел мужчину, который одним видом нарушал сразу несколько статей административного кодекса. Он был абсолютно голый, даже без носков, и курил косяк. Вот этого придурочного непременно заберут! – с ехидством произнес Казик. И все получилось иначе. Полицейский арестовал не только голого субъекта, но и его в придачу. Оскорбление общественной нравственности – раз, употребление наркотиков – два…
 А причем тут наш герой? Казимиру просто не посчастливилось: он оказался в ненужном месте в ненужное время, автоматически зачисленный в разряд участников демонстрации. Да, не удивляйтесь, два человека – это уже демонстрация. То, что ни Казик, ни голый дядя не предъявляли никаких требований и не прикрывались лозунгами, мало кого волновало. Акция в поддержку марихуаны! – кричали газетные заголовки, отныне ни видать Казимиру ни диплома, ни сана.
Зато в предвариловке он встретил человека, без которого ничего б не развернулось. Звали этого товарища Мардух, был он родом из Крыма и причислял себя к невиданной нации - к караимам.
Мардух рассказывал Казимиру странную историю караимов. Всякий народ хорошо знает, откуда они пошли есть. А с караимами сложнее.
Одни считают, что караимы родом из Хазарии. Женились приезжие евреи на хазарочках, дети вроде б не евреи по закону, мамзеры|, и отцы (вопреки мамам-язычницам) воспитали полукровок в иудейской вере. Научили их Торе, но до Талмуда не дошли – наверное, не до тонкостей тогда было. Хазарию затопило поднявшимся Каспием, и бежали выросшие дети в причерноморские степи, осели.
По другой версии, караимы – настоящие евреи. Якобы еще в 8 веке еврейская община Багдада разрывалась между двумя лидерами – Ханом и Ананом, и в результате долгих споров выделилась маленькая секточка чтецов – на иврите «караим». Их прозвали так за непризнание Талмуда и буквальное толкование Моисеева Пятикнижия. Караимы не соглашались с некоторыми еврейскими традициями и ритуалами: например, по субботам считали нарушением правил иметь дело с солнечным светом и предпочитали сидеть в темноте, дословно выполняя требование не зажигать огня. Позволяли себе поглощать мясо с молоком, изменили семейные законы, а главное – навязывали свою точку зрения еврейским мудрецам, втягивали в диспуты.
Из-за своего упрямства и несговорчивости караимы вскоре разбежались в дальние края. Испания, Византия, Крым, Литва – куда их только не забрасывало. Секта всегда была немногочисленна, а о происхождении своем сеяла в каждую эпоху разные домыслы – что им выгодно, то и утверждали.
 В Российской империи караимы официально признавались отдельной конфессией, ограничения вроде черты оседлости и процентной нормы на них не распространялись. Хоть и не отмежевались окончательно от евреев, но дистанцировались от них на подобающее расстояние. В караимскую молельню даже царь с визитом заглядывал, и это притом, что православному монарху не подобало бывать в иноверческих храмах, регламент не дозволял.
А перед нацистскими идеологами трое ученых – Калманович, Балабан, Шиппер чуть ли не клялись: всех караимов нельзя отнести к евреям. Возможно, то была спасительная ложь, или они действительно так считали?
 Кто прав, кто на самом деле караимский предок – ныне не разберешь. Дело осложняется тем, что караимов осталась буквально горстка, живут они замкнутой сектой и свои секреты посторонним не выдают. Но загадку эту раскрыть надо. И он, Мардух, знает, где следует искать…
Да, это немножко напоминает Дюма-pere, «Графа Монте-Кристо», где аббат Фариа рассказывает узнику о сокровищах. Но мы же балуемся, ничего плохого в переиначивании расхожего сюжета нет.
«Тайна караимов спрятана в одном очень древнем пергаментном свитке, называется «Сефер йециа» - «Книга исхода», потому что уходили евреи с родины в далекие греческие колонии, в таинственную Ольвию, Себастополис, Феодосис, Одессполис, чтобы в опасном соседстве со скифами и сарматами поселиться маленькими сплоченными общинами- говорил Мардух. Чтобы не забыть о своем прошлом, старейшины записали все обстоятельства исхода в этом свитке. Потом в него дописывали важные события, и только из клока кожи можно узнать правду о происхождении караимов…»
«Но где же свиток сейчас?»
« Как ни смешно, но у караимов его нет. Веками он хранился в старой крымской кенасе ( караимской синагоге), но сразу после прихода большевиков на полуостров кенасу разрушили, а старые свитки сожгли. «Сефер йециа» осталась – ценные рукописи не горят, ее забрал Абдалла –ибн-Муса, крымский татарин. Решил хранить дома, в сундуке, а как закончится советская власть (он в том не сомневался, любая болезнь проходит с годами), собирался отдать ученым на расшифровку. Но не мог предугадать, что почти всех караимов убьют при оккупации Крыма, а его самого вместе со всеми соплеменниками отправят в скотских вагонах в Казахстан… Свиток увезти не успели, и новые хозяева дома Абдаллы продали его за копейки какому-то подозрительному скупщику. Далее свиток очутился в руках некого варшавского антиквара, Войцеха Рубина, а тот незадолго до советизации Польши смылся в Палестину, и теперь «Сефер йециа» гниет почему-то в Турции, в книгохранилище стамбульской синагоги, превращенной в мечеть…»
«Зачем вы именно мне это рассказываете? – поразился Казимир откровениям Мардуха, разве я могу помочь вашему народу обрести историю?»
«Запомни, сынок, нет ничего случайного в этом мире. Все должно было произойти, и все непременно случится! Я увидел в тебе человека, которому по плечу пройти все испытания и найти «Сефер йециа». Ты ведь уже не будешь ксендзом, и уже сомневаешься, будешь ли католиком… Ты ищешь себя, ищешь свою дорогу, а это требует многих терзаний… Тебе нечего терять, ты свободен от прежних обязательств и можешь преспокойно лететь в Стамбул… Запомни адрес – мечеть за углом парикмахерской возле проспекта Ататюрка, там растет полусухое тутовое деревце. Когда ты придешь, оно раскроет листья полностью…»
И на самом интересном месте (закон жанра, ничего не поделаешь!) отворилась лязгающая железная дверь камеры и Мардуха вывели на свободу. Он не успел даже попрощаться, а Казимир остался сидеть… И сидел еще пару часов, пока не отпустили.
Выйдя из участка, Казимир почувствовал себя другим человеком. Он настолько переменился, что, казалось, в него вдохнули новую душу. Услышанная история задела Казика за живое. Ведь первый интерес его был не к религии, а к истории. Лет до одиннадцати Казимир увлекался прошлым, смотрел за раскопками студентов, собирался стать ученым-историком, откопать, подобно Генриху Шлиману, свою Трою. Мальчиком он бредил историческими сенсациями, выдумывал гипотезы…
 Кроме того, детский друг Казимира, Марик, с отличием закончил исторический факультет Варшавского университета. Когда они встречались, Марик делился с ним сенсационными открытиями: то гребешок тысячелетний покажет, то притащит какой-нибудь древнейший фолиант. А сколько редких, старопечатных и просто курьезных книг собрал Марик, сколько у него было уникальных кувшинов, колец, браслетов! Такое богатство не могло не притягивать грабителей, и каждый раз, расставшись с ценными вещами, худой и усталый Марик нервно затягивался сигаретой (вообще-то он не курил) в комнате Казимира. Рассказывал, сколько веков было этой печально утраченной вещичке, жаловался на «черных копателей», опережающих честных археологов в раскопках украинских курганов. «Представь, собрали экспедицию, набрали помощников, получили все мыслимые и немыслимые разрешения на раскопки в Крыму, сообщал Марик, приезжаем – а гора вся изрыта экскаваторами, посуда – вдребезги. Сняли ковшом слой, металлоискателем обнаружили мало-мальски стоящие бронзовые и золотые украшения- то есть порылись до нас, а что дальше с грудой земли и лома – им плевать! Если б ты знал, сколько там раскуроченных скифских курганов, срезанных по макушку: деньги, деньги, скорей нести на «черный рынок»! Караимских следов сейчас не разыщешь, не подступишься – местные археологи что-то усиленно копают, иностранцев не подпускают на пушечный выстрел. Ходят слухи, что тайно отрыли караимское поселение древнее Чуфут- Кале, забрали надгробия с немыслимой датировкой –8 век нашей эры, а официально они должны появиться не раньше 10 века!» и т.п. Жаловаться на конкуренцию со стороны нелегальных археологов Марик мог до бесконечности. Но из этих пространных разговоров, пересыпанных непонятными для неспециалистов археологическими терминами, Казимир узнавал по-прежнему притягательный мир прошлого. И то, что он снова возвращается к старым увлечениям, ничуть не удивило Казика.
Разумеется, он кое-что слышал о караимской тайне еще до Мардуха. И хотя Мардух мог зло посмеяться над юношей в строгом костюме, послать его черте куда (сколько в Стамбуле мечетей за углом парикмахерской с полу -засохшими тутовыми деревьями!), но Казимир верил ему, сам не зная отчего… Верил и хотел разгадать, не догадываясь, какие приключения его ждут на этом нелегком пути…
Оставим за кадром то, что учинили Казимиру в семинарии, известной ну очень строгими нравами, и то, как он добирался до Стамбула автобусами (!), экономя деньги – скажем просто: далось это ему ой – ёй – тяжеловато. Но прибыл все-таки Казик в Стамбул, посмотрел Золотой Рог и отправился искать наполовину засохшее тутовое дерево.
Бывают в жизни моменты, когда тебе сваливается буквально с неба невиданная возможность совершить открытие. То скифскую керамику на огороде откопаешь, где ее отродясь не должно быть, то черепок неизвестного усопшего в пригородном лесу весело на тебя глянет, а потом годами будешь себя укорять: мол, мог так нажиться на этой сенсации, журналистов пригласить, Академию наук, интервью раздавать, а я ...ничего не сделал, прошел мимо. Чтобы не жалеть о недополученных «15 минутах славы», Казимир решил: для него этот неведомый свиток – не только кусок хорошо выделанной телячьей шкуры, не только разгадка истории целого народа, но и личная цель. Цель, без достижения которой не будет счастья, цель, которая манила его с детства мечтой открыть доселе неизвестное… И ради нее Казимир без сожалений бросил то, на что потратил молодые годы, хотя, конечно, после скандала с «демонстрацией» карьера священника была ему закрыта. Все отброшено, отринуто, забыто: Польша, родные, товарищи, песочно-розоватый костел, где он молился… А если нет в действительности этого свитка, если выдумал его вредный Мардух?
Казимиру 22 года, в его возрасте принято кидаться в погоню за точно не знаю чем. И это нормально…
Нет, и не будет, наверное, иностранца, который бы почувствовал себя нормально, оказавшись на яркой, пряной, тесной и шумной стамбульской улице. Побродив по изощренно выстроенным закоулкам, Казимир понял: так бесцельно блуждая, ничего не отыщешь. Нужен проводник. И скоро он нанял гида, точнее, провожатого во всякие злачные места Стамбула. Этот вертлявый и въедливый турок с отрочества специализировался на щекотливых услугах иностранцам. Все знают, что в Стамбуле полным-полно публичных домов, кальянных заведений, но приезжий издалека туда попадет не сразу. Поэтому и стоят на углу расхожих туристических маршрутов дядьки и цепляют иностранцев – пойдемте, мол, к наташкам, проведу недорого…Этот гид тоже решил, что Казимиру срочно понадобилось острых ощущений, и потащил его в брошенный гарем одного разорившегося султана.
Да, женщина играет роль разменной монеты в грубых мужских играх. И все 157 жен едва ли не последнего султана были проданы с аукциона как подержанный товар. Их, луноликих красавиц Востока, купил третьеразрядный бордель в порядке очередного пополнения ассортимента. Ты спрашиваешь, куда смотрели международные организации, отвечающие за права турецких женщин? А на фига им эти проблемы, вот еще, валандаться с расформированным гаремом, выдавать всем 157 дамам паспорта, обучать новой профессии, устраивать… Причем самое ужасное было то, что все 157 бывших султанш обладали весьма заурядной для Турции внешностью. Подумаешь, миндалевидные с нежной поволокой глаза, черные волосы, ямочки –складочки: таких мягких животиков, округлых поп и роскошных бюстов здесь пруд пруди, каждая вторая встреченная на улице особа может похвастаться всем вышеперечисленным. Эка невидаль, и если учесть моду на покорных, страстных (и с высшим образованием) россиянок, судьба покинутого гарема сложилась печально. Дешевый бордельный быт, противные клиенты вместо утонченного султана, суррогатные завтраки, обеды и ужины сделали свое черное дело. Красавицы потускнели, стали болеть, кого-то хозяева успели продать в рабство на порностудии (и не заикайся о правозащитниках!), кто-то продолжал служить, дурнея и тупея день ото дня.
Но даже таких разнесчастных женщин иногда посещала надежда на чудесное избавление. Всем нам так хочется верить в близкое счастье, в неожиданную любовь, в принца или в принцессу… И они тоже мечтали, что однажды придет некто, выкупит их на волю, женится…
Казимир шел за провожатым, беспрестанно шептавшим ему «мы переходим на европейское качество обслуживания», «один раз – столько-то, а второй раз (если, конечно, сможете) – бесплатно», «средства индивидуальной защиты – за счет заведения», и понял, что пришел явно не в то место. Немедля перед ним выстроились как солдаты на плацу, все 157 красавиц. Худые, полуголые, они тускло вращали усталыми глазами. Казику почему-то вспомнились бабушкины рассказы о послевоенном голоде в Польше, о десятилетних девочках, впервые продававших себя за банку (250 грамм!) американской тушенки, и ему стало больно… Если б у него водились деньги, он несомненно бы спас их.
Внезапно взгляд Казимира пересекся с чьими-то карими очами. Это смотрела Лила, самое последнее приобретение султана, которым он успел воспользоваться пару раз. Лилу, точнее, Марысю, продала в Туретчину родная мать – алкашка, почетная гражданка познаньской наркоклиники, за 100 баксов. И то эти деньги дали потому, что мать позволила покупателю пальцем удостоверится в ее невинности. Марысю при свидетельстве трех старших жен заставили произнести «нет Б-га, кроме Аллаха, и Мухаммед – пророк его», назвали Лилой, помыли, откормили, приодели. Вот только подобрать наряды для Лилы оказалось трудно – все они начинались с третьего размера, а у нее не доросло до нулевого, девять лет все-таки девочке было…
Теперь Лиле 13, и все атрибуты узницы борделя на ней уже не болтаются, а сидят как следует. Казимир увидел в ней то ужас жизни, который нельзя замазать никакой краской и завесить никакой тканью, потому что он всегда глядит сквозь роскошь. Взгляд подстреленной лани, в котором читалось: «забери ты меня отсюда!» говорил больше, чем все годы семинарии, чем все слезы израильской девы из папье-маше…
А сколько стоит вот эта, маленькая? – краснея, проговорил Казимир.
Вот эта, Лила, в черном топе с золотыми звездами? Она относительно свеженькая, отвечал хозяин борделя, поэтому ….
За один раз?
Ну какие вы все непонятливые, за эти деньги один раз и получится… на всю ночь – дороже, и учти, особо не расходись, у ней внутренности масинькие…
Казимир содрогнулся. Его не учили брезгливо говорить о женщине как о мясе – свеженькая, внутренности… Его вообще приучали к мысли о запретности ее тела, о том, что нельзя даже касаться руки… Дрожа, Казик вел Лилу по лестнице, и пытался вспомнить нелегальный просмотр с друзьями по семинарии немецкого учебного фильма «про это». Он категорически не помнил, точнее, помнил, что именно надо делать, а в какой последовательности – забыл… Когда будет главное, как я пойму, что – пора?! – пугался он. Но Лила знала, что и с этим будет как обычно. Сначала она снимет верхнее, потом нижнее, потом ляжет или сядет… Все как всегда, отработанно до автоматизма, Лила сожмется и расслабится когда надо, это ее работа… В конце концов, надо чем-то жить, и не ее вина, что именно это превращено в доступный аттракцион, с запахом глянцевых журналов и розового масла.
Казимир прекрасно догадывался, что ему придется действовать наугад, «авось смогу» - подумал он и вступил на эшафот.
Но, к его неподдельному удивлению, Казика ожидала вовсе не казнь, а очень приятный дебют. Ему очень понравилось. «Странно, мне все говорили, будто это – такая гадость… А на самом деле –здорово, ничего не скажешь!»
После Казимир поинтересовался, сколько может запросить хозяин за ее выкуп. Сумма оказалась доступной, и Казик, подсчитав тающие финансы, купил Лилу на всю жизнь. «Женщина дешевле породистой собаки! –возмущался он, помогая Лиле укладывать сумку с грошовой одеждой, что за страна! Может, у владельца сегодня хорошее настроение? Или она больная?» Товарки обнимали и душили Лилю, радуясь, что она вырвалась. А Лила стояла с опущенными ресницами, боясь прогневать своего нового господина.
Казик молчал. Он слишком много пережил за прошедшие несколько часов, увидел горе, перелившееся через край, горе, которому его вера не могла ничем помочь… Да и осталась ли в нем вера, если столкнулся с таким кошмаром? Б-г есть, думал Казимир, если, если…дерево распустится! Ему было слишком стыдно…
Упорхнувшая из борделя Лила цепко схватилась за его руку и повела Казимира за угол, где росло…да, да, старое тутовое дерево, одна половина веток которого зеленела, а вторая – чернела сухими сучьями… Через несколько секунд на темных ветках проявились почки, затем развернулись мелкие тутовые листочки… Лила ошалело глядела на неслыханное чудо – засохшая часть деревца ожила!
 Это здесь! – твердо сказал Казимир, пойдем немедленно в старинную мечеть, бывшую когда-то синагогой!
К величайшему сожалению, мечети – трансформера уже не было. На ее развалинах тарахтели грузовики, вынося каменную труху. Прислоненный к зданию парикмахерской кран с огромной гирей на цепи ясно показывал – ее недавно раздолбали на кирпичи из-за крайней ветхости.
А куда же делось хранилище древних свитков с «Сефер йециа»?
Мардух не мог предположить, что последнее пристанище таинственного пергамента стамбульские власти захотят снести, а на его месте построить новую мечеть. И что коллекция свитков окажется в одном из медресе, куда неверным вход вообще-то строго запрещен.
 Лила разузнала у разрушителей адрес медресе, и на следующий день Казимир отправился туда. В медресе ему удивительно вежливо разъяснили, что им перешло примерно тысяча свитков разных веков и разной исторической ценности, но все они доступны только для преподавателей и учеников. «В принципе, говорил мулла Ахмат, пощипывая бороду, вы можете поступить к нам учиться и постепенно изучать эти свитки, раз в одном из них скрыта историческая сенсация. Но отдать даже на временное рассмотрение, нет уж, извольте, у нас лет десять назад брали редчайшие списки Корана на экспертизу и они канули безвозвратно… Теперь мы никому не доверяем, и не просите, я понимаю, что вы образованный человек, владеете языками, но снова лишиться своего собрания… ни за что! Вот будете учиться у нас – другое дело. А, так вы почти закончили Варшавскую духовную семинарию? Если не ошибаюсь, готовились стать католическим священником? Нет, у нас совсем иное направление – только ислам, и обязательно надо выучить весь Коран. Наизусть! Ну что вы, в нем всего 114 коротких сур… Дам вам адрес моего коллеги, муллы из ближайшей мечети, он вас подготовит… «
«А что значит – подготовит?» –поинтересовался Казимир.
«Не сразу же вы станете мусульманином, надо хотя бы три дня готовиться, потом обрезаться…»
Услышав последнее слово, Казимир упал в обморок прямиком на каменный пол старого медресе. Он грохнулся, даже не успев понять, что страшнее – принять ислам или пережить постыдную операцию в большой мужской компании…
Бедняге довелось всего за два дня натворить совершить столько нового: распрощаться с невинностью в заштатном борделе, и подойти к последнему порогу – смене веры. От таких заворотов судьбы последнего разума лишишься… Придя в себя, Казимир отправился в бухту Золотого Рога – любоваться морем и размышлять, что же ему теперь делать.
 Стоя между Европой и Азией, не зная, где, в каком мире и в каком веке он находится, Казик расплакался. Он плакал второй раз за все прожитые годы, первый раз до слез его расстроила старшая сестра Агнешка, отнявшая у брата игрушечный пистолетик. Но теперь дело обстояло гораздо хуже. Море билось о берег столь же безуспешно, как Казимир пытался найти выход. «Все давно предопределено и взвешено, а что я значу? Абсолютно ничего! Раз заранее все решено за меня, пусть исполнится воля Всевышнего!»
И жизнь Казимира Потоцкого, потомственного шляхтича, потекла в иное русло – с правого края она переместилась на левый. Справа налево идут арабские буквы, и справа налево учился читать он Коран, и справа налево пишется его новое имя - Али. До свитка «Сефер йециа» ему далеко – впереди маячат закорючки иврита, с ними б разобраться.
А где-то в Польше плачет мама: пропал ее Казечка, Казюленька, бесследно исчез… Только одно письмо получила она из Стамбула – «Я –Али, меня нет для вас», и не утешат ее наши рассуждения об исторической объективности исламизации, что так надо… ради чего поступил так Казик? Для обладания вожделенным свитком? Или все –таки для себя самого, для души? Спросим у Али?
Я …я не знаю, но сказано было Ибрагиму – иди за Мной, он и не спрашивал… Так и я пошел…
Кто-то необратимо направляет наши жизни туда, куда надо. Потоцкий из 17 века глядит на Потоцкого 21 века, и чудится, что говорят они одно: я это выбрал, мне это нужно, отстаньте!
Аллах, дай ему мужества вынести все!
Временами Али вспоминал слова неприкаянного призрака – тебе придется быть евреем. Но если призрак имел в виду другое? Он стал мусульманином, не успев побыть евреем. Или это его ожидает в будущем?
А пока Али сидит за толстенными фолиантами, наверстывает то, чему его товарищам учиться не приходится. Али не смешно – как правильно мыть уши, и этого он не знает, в семинарии не обучали. Ребята турецкие обогнали на сто лет вперед, Али за ними угоняется с трудом. Огромные слова из Корана огнем горят в его снах, как на стене пещеры. Мерещится ему вселенский код, содержащий ответы на все вопросы. И тайну свитка тоже. Только как его подобрать?
Пять раз в день падает Али ниц на коврик, просит у Аллаха дать ему разума, но не прислушивается Он к его просьбам. Не снится Али раскрытие выцветших букв, не находит на него озарение. Бывают моменты, когда думает Али: зря все это, напрасны жертвы, не узнать мне во веки веков, что написано в «Книге исхода».
 Ему казалось, что мусульманский период продлится еще долго, и что он на самом деле верит в Аллаха, хотя постепенно Али приближался к намеченной цели. И почти три года спустя он уже знал немало о содержании «Сефер йециа», но полностью раскрыть его пока не удавалось. Окончательно распутать клубок Али помогла как бы случайная и в то же время запланированная на небе встреча…
В каждом городе имеется собственный сумасшедший. В Стамбуле эту роль играл чудик Муса. Он проповедовал собственноручно разработанное вероучение на рынках – дело, безусловно, для умалишенного. Когда-то Муса тоже учился в медресе, проглотил немало умных книг, но это не пошло ему на пользу. Вместо того, чтобы занять тепленькое место какого-нибудь муллы, Муса впал в крайнюю ересь: раздал отцовское наследство первым попавшимся проходимцам, оделся в рубище, стал жить случайным (и отнюдь не щедрым) подаянием. Ночевал он в приютах для бездомных, патронируемых благотворительными организациями, подкармливался непроданным отребьем после закрытия базара – то есть существовал в полном соответствии с наставлениями пророка Исы бен Мариам. Это благородное нищенство навлекало на Мусу серьезные проблемы с полицией, но он не унывал и продолжал нести свое специфическое слово стамбульской публике. В отличие от прочих уличных юродивых, Муса не предрекал скорого конца времен и неохотно обличал пороки горожан. Он специализировался на философских притчах, смысл которых не всегда был понятен даже самому Мусе.
В прошлом – лучший ученик медресе, Муса знал несколько мертвых языков и мог сносно разбирать древние свитки, угадывать особенные шрифты и забытые варианты начертаний. Но когда его просили что-то прочесть, Муса недовольно кривился и говорил: «Тот, кому я прочту главный свиток, еще не пришел. Вот явится – и узнаете…» Мусу обуревали не мессианские чаяния, не подумайте, будто он надеялся увидеть еще кого-то после явления пророка Мухаммеда. Муса ждал бледного юношу с горящими глазами, который принесет обветшалый свиток и попросит прочесть… Муса готовился к его приходу, и верил, что в один прекрасный день их пути пересекутся.
Ранним утром Али шел из меблирашки в медресе. Погода стояла отменная, время оставалось, и Али не удержался от прогулки в тени цветущих акаций. Внезапно на него наскочил завернутый в изодранный мешок (раньше в нем хранилась американская кукурузная мука) чокнутый дядька, и стал вопить: « Пришел все-таки, блудный сынок! Я тебе разберу «Сефер йециа», так и знай!» Али поразился – откуда рядовой псих мог узнать о таинственном свитке?
Но Мусу ни в коем случае нельзя принимать за образцово-показательного сумасшедшего. Да, ему иногда слышались загадочные голоса, которые раскрывали древние тайны, только это были души умерших людей. Все они не успели передать то скрытое, что хранили веками, и после смерти не находили покоя. Чтобы облегчить свои страдания, души искали своеобразный «канал», по которому могли б передать свою ношу и с умиротворенной совестью начать жизнь заново. Еще до появления Али в Стамбуле Мусе стал слышаться монотонный голос Агвидора, еврея из греческой колонии Одессполис, жившего в очень раннем средневековье…
«Я записал в свитке, что наша малочисленная община караимов бежала из окрестностей Багдада и после утомительных странствий по морям прибыла в Одессполис, на берег Понта. Ехать решились не все: уж чересчур опасным было это путешествие. Два корабля затонули в бурю, оставшиеся еле доплыли, настолько их команды были разобщены спорами. Повод на непосвященный взгляд пустяшный: дозволено ли в шаббат разрезать халу, или от нее куски отламывать руками? Но страсти разгорелись нешуточные, наши учителя кидали друг в друга цитату за цитатой, упоминали апокрифические свитки, и только прибившись к берегу, прекратили бесполезную распрю…
Семь семей ступили на новую землю. Что ждало их в добровольном изгнании, и стоило до такой степени доводить их несогласие с авторитетными знатоками Талмуда? Ответа не знал никто. Мой отец, Элизер, сильно сомневался, а надо ли покидать нажитое и привычное место, срываться в гневе? Но разрыв был неизбежен, нам не удавалось найти компромисс, и большинство высказались за отплытие…
Чтобы не исчезнуть, мы должны были остаться замкнутым сообществом, сплотиться, объединиться, противопоставив себя и не только варварам, но и еврейскому миру. Анахну караим Тора –эту фразу я часто слышал от нашего рабби Йосефа, он подчеркивал ею, что мы отличаемся от евреев, читая и тщательно соблюдая Моисеев Закон, не признаем комментариев к нему. Иногда нас называли просто «караим», но я не могу точно сказать, от кого впервые услышал это.
 Кругом простиралась необъятная степь, где изредка мелькал сарматский конек. Нас окружали варварские племена, и одно из них, сарматы, жили неподалеку. Я рос среди яванитов, или эллинов, как они себя называют, и впитал их страх перед варварами-сарматами. Сарматы – дикий и ожесточенный народец. Нет у них ни нормальных жилищ, ни красивой утвари и одежды. В степных балках сарматы сооружали времянки из шкур и веток, поставят такой шалашик, забросают его обглоданными костьми, требухой, тряпьем, гнилью, сором – и как начнет пахнуть даже ветреным днем, уезжают гадить в новое место. Трудно представить себе что-то более противное, чем вонь и духота сарматского шалаша.
Сарматы не в состоянии делать что-либо долгое время, поэтому они ничего не выращивают, не строят, не мастерят. Лошадь нужно кропотливо обихаживать, обучать – сарматам проще украсть. Нет у них ни власти, даже старейшин не избирают, и законам не подчиняются: каждый делает что хочет.
Все сарматы ненавидят друг друга: мужчины – женщин, женщины –мужчин, подростки -стариков, старики –подростков…Нет человека, не имеющего личного врага. У них никто не знает ни любви, ни дружбы, ни элементарного уважения и участия друг к другу. Все время идет рознь, преследование мнимых врагов. Сарматянки и сарматяне живут отдельными общностями, мужской и женской, предаваясь там противоестественным связям. Лишь раз в год озлобленные сарматянки отправляются в степь за мужчинами – пленниками. И меня тоже словили шнуром из конского волоса, связали им же по рукам и ногам, потащили… Когда родился последний мой ребенок, всех мальчиков и меня вместе с ними удушили тем же ритуальным шнуром…»
О tempora o mores! Ничегошеньки с тех пор не изменилось: все та же ненависть, все то же извечное противоборство, хорошо, что шнурком несговорчивых любовников душат реже. То, что передала Мусе многострадальная Агвидорова душа, поставило на место недостающий пазлик в караимской картинке. Они - евреи, евреи, евреи! И он не мог не поделиться этими откровениями с Али, который внимательно слушал Мусу. На занятия он уже опоздал, а рассказ тихо помешанного проливал свет на караимский вопрос.
Все, что успел сказать Муса, Али записал, торопясь, на родном польском, в зеленую тетрадочку. Теперь было ясно, кем, когда и при каких обстоятельствах составлялся свиток «Сефер йециа», о чем в нем говорится.
Учиться в медресе больше не надо. Али уже знал достаточно, и сам свиток был у него в чемодане. При содействии приличного коллектива ученых расшифровать «Сефер йециа» не составляло особого труда. Часть текста уже поддалась Али, и главная сенсация была сделана: документально подтверждена миграция еврейских «раскольников» из Багдада в Причерноморье. Нескольких раскрытых предложений вполне хватало для этого. Оставшееся пусть выполняют специалисты, Али считал себя не совсем компетентным в древнееврейском языке, где полно изощренных сокращений, исчезнувших из повседневного оборота.
Мысль была одна – бежать, лететь, плыть как можно скорее отсюда домой, в Польшу, к маме, к сестренке Агнешке, к Марику, которых он бросил, разочаровал, просить прощения. Если, конечно, они простят. Если, конечно, еще не поздно…
Но, прожив в Стамбуле годы, Али перестал разбираться в реалиях некогда родной ему европейской жизни. Став мусульманином, он не мог не измениться. Что-то появилось новое, неуловимое и в тоже время заметное в его манерах, словах, взгляде, внешнем облике. И европейский костюм не превратил правоверного Али в поляка Казимира Потоцкого. Он был уже другой, другой, не европеец, он уже чужой. Даже больше, Али –потенциальный террорист, шахид Аллаха, ему будет очень трудно попасть в Польшу. Хотя бы потому, что в медресе у него отобрали польский загранпаспорт, выдали турецкое удостоверение личности, никоим образом паспорт не заменяющее. Попробуй доказать, что ты – это ты! Решение ехать, охватившее Али, было в таких обстоятельствах чистым безрассудством. Удивительно, но с бумажкой Али милостиво разрешили покинуть пределы Турции на туристическом автобусе.
В маленьком чемоданчике он вез свой драгоценный свиток, завернутый в картонный футляр. Али очень боялся, что таможня не пропустит антиквариат, придерется к почтенно древнему виду кожаного свитка. Едет Али по балканским дорогам, все меньше и меньше километров отдаляют его от забытой Варшавы, но ёкает сердечко: как бы провезти «Сефер йециа» через таможни? Волнение не спрячешь, и все страшнее становится Али: вдруг заметят вездесущие службы безопасности? Конфискуют свиток, ради которого он отрекся от данного при рождении имени, веры – и для чего тогда жить?
Очередная зона таможенного досмотра. Пронеси, Аллах Всемогущий!
Таможенник лукаво щурится: «Что за свиток? Какой век?»
«По-моему, современная подделка, невозмутимо улыбается Али, самое раннее – начало нашего века. Не думаю, что он представляет историческую ценность, так, дешевка со стамбульского базара, на потребу дилетантам. Написаны заклинания от шайтана, в турецкой провинции такие свитки и сейчас можно встретить в домах. Всего лишь некачественный клок телячьей или козьей кожи, состарившийся от неправильного хранения, при высокой температуре и влажности.» Заговаривает он строгого таможенника, а у самого все жилочки, все косточки, все связочки трясутся-подрагивают, сердце точно перцовым сиропом окатили. Поверил таможенник, что свиток – банальная фальшивка, сувенир, а не бесценная историческая сенсация.
Пустили Али дальше, да не вовремя он захотел Польшу навестить. Потому что боится обыватель злобной «Аль-Каиды», спит и видит во сне, как в его город крадется Усама бен Ладен, йеменский еврей, в одном кармане у него связка пластиковой взрывчатки, в другом колбы с сибирской язвой. Скрипит гэдээровская кровать, кричит дядя Миша в Шепетовке, орет дурным голосом какой-нибудь Дитер в Вене – мама, спаси, Бен-Ладена боюся!!! И для спокойствия этих Миш и Дитеров полицейские проверяют каждого приехавшего мусульманина, катают пальчики, сверяют с базами данных на подлых террористов, выспрашивают про все-все-все.
Попался, Али, с полицией европейской не шутят. Особенно когда с документами неладно: ну что это за удостоверение личности, выданное в Турции? А паспорт твой, парень, паспорт где? И чей ты гражданин?
Ничейный я, признался Али, родила меня мама Казимиром Потоцким, в Варшаве, а потом попал в Стамбул, принял ислам, превратился в Али. Зовите для подтверждения моей личности маму Стефани и сестру Агнешку Потоцких, живут они в Варшаве, адрес сейчас вспомню…
 Наверное, небезразлично знать, что творилось в семействе Потоцких после внезапного исчезновения Казимира? Мама разыскивала его через полицию, папа умер от инфаркта, сестренка Агнешка обращалась к частным детективам, но ничего это не дало. За стамбульские годы Али отделался открыткой с отречением, но было это вынужденно, по требованию имама. Искать его в Турции у родных не было возможности, оставалось разве что ждать возвращения блудного сына. Агнешка боялась, что новообращенного мусульманина заставят участвовать в террористических акциях, и с ужасом вчитывалась в сообщения информагенств, нет ли Казика среди жестоких бородачей с автоматами. Но Казимир не приходил, время шло, и за более чем три года отсутствия его фактически признали мертвым.
В то августовское воскресенье Агнешка с мамой вышли из костела, где молились о спасении пропавшего Казика. Дома их настиг яростный звонок телефона. Звонили из полицейского участка на границе: некий задержанный Али утверждает, что он – ваш потерянный родственник, сообщил адрес и телефон, имена. Побелевшая и высохшая от беспросветного горя пани Стефани подтвердила: да, есть исчезнувший сын Казимир Потоцкий, приеду на очную ставку…
Полдня спустя дверь камеры распахнулась, и на ее порог ступили две женщины. Али-Казик узнал их. Мама! Агнешка! Простите меня, я вам расскажу, что пришлось мне пережить! Они тоже узнали его…Но оставим эту трогательную сцену латиноамериканским сериалам.
За то время, что Казимир прожил на Туретчине, его друга Марика стали звать паном Мариком, он защитил диссертацию и получил кафедру. Но он так же, как и три года назад, с распростертыми объятиями встретил Казика. «Не ожидал, если честно, увидеть тебя живым! Исчез однажды – и в воду канул, в Тартар провалился? А потом выясняется, ты гонялся за свитком на иврите? Не таись, докладывай!»
Марик внимательно слушал Казимира, но с каждым предложением мрачнел, погружаясь в тяжкую думу. «Вот, почитай, что без тебя нашел. Завещание Авраама Фирковича, знаменитого исследователя караимской проблемы 19 века. Бумага эта всплыла случайно, и ее приняли за фальшивку. Фирковича ведь обвиняли в подделке дат на надгробиях Чуфут –Кале, точно сказать никто не может, но одно это подозрение требует очень осторожного отношения ко всем документам, бывшим в его руках. В завещании как раз упоминается свиток «Сефер йециа», где якобы подтверждается факт гораздо более раннего присутствия караимов в Причерноморье и Крыму. Фиркович придумал «легенду»: нашел свиток при раскопках, но решил скрыть его существование. Понимаешь, ему выгодно было доказать, что караимы – обособленная этнорелигиозная группа, ведущая, возможно, ( а возможно, и нет) происхождение от евреев, которых не было в Палестине на момент распятие Иегошуа –Ха-Ноцри. Они, мол, здесь абсолютно не причем, никакого греха на караимах нет. Да и по языку, быту, ряду обычаев они намного ближе к татарскому населению, нежели к еврейскому. Это позволяло зародить в ученых кругах сомнение: а имеют ли караимы хоть малейшую исторически обоснованную связь с еврейством? Не проще ли отбросить смутную версию об их еврейском прошлом?
Спустя какое-то время после публикаций трудов Фирковича караимов вообще прекратили отождествлять с евреями, даже название «евреи-караимы» официально вывели из употребления! Это давало им право не подвергаться всем преследованиям и ограничениям для евреев в Российской Империи. Более того, караимские общины, духовные школы, училища и т.д. в конце 19в. финансировались государством, не заинтересованным, мягко говоря, в поддержании еврейства. Стараясь поддерживать такую неопределенность, Фиркович хотел, чтобы сведения о еврейских корнях этого народца уходили в самую глубь веков, в те эпохи, о которых современная ему историческая наука не могла еще сказать ничего определенного. Чем меньше мир знает о караимах, чем древнее и недостовернее исторические источники, тем лучше. Если и отроют когда-нибудь новые данные, то это когда-то будет! Может, к тому времени черту оседлости отменят, и еврейство станет плюсом, а не минусом…
Потому Фиркович и направил весь свой непревзойденный талант фальсификатора на то, чтобы самому, из подручных материалов сделать свиток «Сефер йециа»! И историю исхода секточки караимов он сочинил исключительно для «удревления», приписал крючочек, чтобы получился аж 8 век! Фальшивка призвана была вконец запутать других исследователей, направить их по заведомо тупиковому пути. А вся эта мишура с завещанием, найденном случайно, в чужом архиве, переданном Иерусалимскому университету, спустя почти 150 лет, тоже служит загвоздкой: мы привыкли верить в романтические, таинственные обстоятельства, искать тайны, где их нет. Фиркович ловко сыграл на наших психологических особенностях, чуял из позапрошлого века, что люди не меняются, клюнут на его уловку! Я эти три года вместе с коллективом историков потратил на всевозможные экспертизы, мы твой свиток вдоль и поперек изучили. Радиоуглеродный анализ точно установил: материал и чернила «Сефер йециа» - последняя четверть 19 века, но его искусственно «состарили» (пачкали, держали при высокой температуре, погружали в землю) Явственно вижу: сидит Авраам Самуилович Фиркович и поджаривает над камином кусок пергамента, сделанного по заказу в татарских кожевенных мастерских. Небось сталкивался в музеях или кино с татарскими ботиночками из очень мягкой кожи? Эту же кожу при последующей обработке не составит труда превратить в пергамент.
Ух, фальшивосвиточник, подставил столько умудренных опытом ученых, совести у него не хватало! Конечно, цели Фирковича были благородные: защитить караимский народ, обезопасить от всяких «уложений о евреях», отвести от него опасность…
 А твой свиток – копия фальшивки, второй экземпляр «на всякий пожарный случай»!
Казимир побледнел. Он никак не ожидал такого удара. Все, чем он жил последние годы, ради чего совершил предательство, оказалось дешевой фальшивкой. Таинственный свиток, который Казик вез как триумфатор, с надеждой на историческую сенсацию, рассыпался в прах.
Ничего нет, ничего! – закричал он и побежал прочь. Рухнула мечта, разлетелась мириадами тусклых осколков. Жить стало незачем.
Все кончено.
Сейчас Казимир Потоцкий в полном соответствии с предсказанием своего предка работает шамесом в старой варшавской синагоге: зажигает и гасит свечки, протирает пыль, моет полы, окна, стирает бархатные занавеси и водит туристов на еврейское кладбище, где похоронен другой Казимир Потоцкий, из 17 века. Кроме того, он уже несколько лет подряд судится с ректором своей семинарии, требует компенсировать моральный ущерб за несправедливое исключение. Дело это громкое, обсуждается всей Польшей, вот только адвокат Резник берет слишком дорого…
 Конец.