В почётном карауле...

Мы с подругой долго топтались на месте и настойчиво звонили в дверь, прежде чем нам открыли. Проявляя нетерпение, подруга каждый звонок сопровождала восклицанием:
«Баба, баба, ну, открывай же!»
Наконец за дверью послышались тяжёлые шаги, и она отворилась.

Бабу звали Бертой Михайловной. Это была грузная пожилая женщина, неторопливо и тяжело перемещавшаяся по дому. Сквозь чёрные, как смоль волосы пробивалась поздняя седина, а такие же чёрные острые глаза на смуглом лице смотрели на нас строго и требовательно.
Длинный крючковатый нос, при повороте ею головы в профиль, ассоциировал её с отрицательной героиней детских сказок. К тому же она обладала густым зычным голосом, что при первом знакомстве вызвало даже некоторую оторопь.При всём грозном виде она оказалась добрейшим гостеприимным человеком и большой умницей.

На стенах их двухкомнатной квартиры висели портреты людей в военной форме, один – женский, Берты Михайловны и четыре мужских. На портрете Берта Михайловна выглядела моложе и была менее сурова.
Три мужских портрета – это воевавшие и уцелевшие сыновья Берты Михайловны, а на четвёртом – зять, молодой танкист, отец моей подруги, погибший конце июня 1941 года через месяц после её рождения.

 Оставшаяся после войны вдовой с ребёнком, дочь Берты Михайловны жила с ней, но, торопясь наверстать упущенное за годы войны время, занималась исключительно собой, передав воспитание моей подруги Берте Михайловне. Подруга попала в надёжные и любящие руки, но, несмотря на это, всю последующую жизнь чувствовала себя обделённой родительским вниманием.

До войны Берта Михайловна, имея университетское образование, была учительницей русского языка и литературы. После войны уже не имела сил работать, влюблённая в специальность, всё своё педагогическое мастерство и желание обучать удовлетворяла, занимаясь с внучкой. Так как мы с подругой были неразлучны, как тогда говорили, «не разлей вода», то и занимались мы всегда вместе. Она прививала нам любовь к языку, заставляя писать диктанты, пересказы, переписывать и пересказывать тексты. Ревниво оценивала исполнение. Желая зафиксировать наше внимание на важном, педалировала этот момент голосом и интонацией, иногда настолько громко, что мы съёживались.

Мы учились в шестом классе. В послевоенные годы первые классы попадали к молодым учительницам, чаще всего из пригорода, окончившим педучилище. Отсутствие у них элементарной эрудиции замечали даже мы, малолетки.

 Речь нашей первой учительницы Ноны Николаевны изобиловала словами «слободный», «колидор», «сфатить», в смысле «схватить», а гимн Советского Союза в её устах звучал примерно так:
« Союз нерушимый республик слободных
навеки сфатила Великая Русь...».

Поэтому занятия с Бертой Михайловной оказывались совсем не лишними. С точки зрения идеологии тоже всё было в порядке, Берта Михайловна была старой большевичкой, и её слова никогда не вызывали у нас сомнений в её приверженности и любви к вождю всех народов.

...Начало марта 1953 года. Умирающий тиран доживал свои последние дни, и весь шестой «Б» дружно рыдал, поглядывая на портрет вождя. И вдруг моя тихая и робкая подруга, осмелилась на поступок, не имевший ничего общего с тем, чему нас учила Берта Михайловна. Мы знали, не всё, что говорилось дома, можно было повторять в школе, поэтому то, что произошло можно объяснить больше недопониманием, чем смелостью и протестом против стадного чувства.

Плакать ей совсем не хотелось, имитировать слёзы она не умела, а хор, ревущих без перерыва соучениц вызвал у неё приступ нервного смеха. Кто знает, что это такое, поймёт, что справиться с ним в такой атмосфере совершенно невозможно. Возмущению класса не было предела, а затем последовал гнев учительницы, немедленно выставившей её за дверь.
На следующий день, накануне его смерти по радио вскользь упомянули о наличии у вождя
« дыхания Чейна – Стокса», для просвещенных людей это был приговор, а дети верили в чудо оживления любимого вождя.

И тут моя осмелевшая подруга, приподняв, склонённую в скорбной позе над партой голову, вещает фразу, выданную языком Берты Михайловны.Такими словами выражается только взрослый мыслящий человек: «Если Сталин и выживёт, то всё равно будет неработоспособным». Потом добавляет совершенно по-детски: « И, он уже не сможет работать вождём». Сказала и опять приняла скорбную позу,наученная вчерашним, и опустив голову на руки.

Что тут началось! Каждый норовил подойти к ней и выразить своё презрение. Кто-то дергал за косу, кто-то толкнул, кто-то развязал поникший чёрный бант. Соседка по парте тут же отсела, не желая разделять её позор. Подруга сидела одна под стрелами злых взглядов одноклассниц. Мне было очень жаль её, такую отверженную и распятую всеми. Я плакала, больше от жалости к ней, чем к вождю, но не нашла в себе силы сесть рядом, в чём себя до сих пор укоряю, не избавившись от чувства вины.

А на следующий день было 5-ое марта, и вся страна погрузилась в траур. Состояние утраты было настолько заразительным, что плакали даже те, для кого его смерть была освобождением. Возможно, это были слёзы радости об окончании страшных удушливых времён или слёзы надежды на будущее. Повсюду проводились траурные митинги, а у многочисленных бюстов Сталина ставили почётный караул.

Я, как отличница и примерная пионерка, тоже была удостоена этой чести, постоять, не дыша, возле белого гипсового бюста, мимо которого мы бегали на переменках.
Но ничем хорошим это не закончилось. После нескольких минут напряженного стояния в почётном карауле, не перенеся трагизма момента, я позорно грохнулась в обморок.

Вся страна была зомбированна и экзальтированна, и реакции людей и детей были эмоционально искажены. Меня отвели домой, и дальше я страдала дома. Правда, уравновешенный вид моих родителей вскоре вывел меня из состояния экзальтации. И я уже наблюдала за происходящим и слушала радио без излишних эмоций. Вышла на балкон, и тут послышалась сирена, оповещавшая о минуте молчания. И я застыла на месте так же, как и передвигавшиеся за минуту до этого транспорт, прохожие, а минутой спустя все опять заторопились по своим делам.

День был пасмурный, ещё лежал грязный мартовский снег, и мрачно текли ручьи, унося с собой песок с близлежащей стройки. Вечером пронеслись слухи о том, сколько людей были ранены или раздавлены толпой на городских митингах.
А за этими днями последовали события, сыгравшие важную роль в нашей судьбе.
В конце марта была объявлена большая амнистия, хотя жертвы сталинского террора ещё несколько лет продолжали оставаться в каторжных лагерях, тюрьмах и на поселении без права возвращаться в родные места, они вышли на свободу лишь через несколько лет.
Но через неделю после объявления амнистии было сообщено,сначала "по голосам",а потом по нашему радио о прекращении так называемого дела врачей. Вышел Правительственный Указ, по которому все, обвиняемые в соответствии сфабрикованным пасквилем печально известной Лидии Тимашук, как «врачи – вредители», подлежат освобождению за отсутствием состава преступления.

Я помню радость Берты Михайловны, без конца повторявшей: «Неужели это произошло, неужели мы дожили до этого дня!?».
На нашей лестнице слышу:«Врачей освободили! Врачей освободили !»Влетаю в комнату, а моя мама, забыв прежние обиды, обнимается с соседкой, с которой много лет не общалась. Незнакомые люди обнимались на улицах, сообщая друг другу благую весть. Люди, потрясенные счастливым исходом, непрерывно повторяли: « Неужели, мы, наконец, дождались?»
Это был ветер перемен и надежды.


3 марта 2005 года.