Там, где растёт Эдельвейс

Данила Андреевич вышел из здания университета и побрёл прочь, куда глаза глядят. А глаза его глядели в никуда, точнее – никуда не глядели. Даже боковое зрение отказывалось работать, иначе бы он заметил, что прохожие оглядываются на него, тычут в него пальцами. Данила Андреевич шёл, никого и ничто не замечая. Шёл по обыкновенной привычке идти. А за его спиной, не отставая, болтался на ветру привязанный к хлястику пиджака надутый презерватив.

Сегодняшний экзамен у третьекурсников был последней каплей в чаше безграничного терпения Данилы Андреевича. Молодой, но очень умный преподаватель, отдавший всего себя науке и наплевавший на личную жизнь, был гордостью для старушек с кафедры и посмешищем для студентов. Сегодня он убедился в этом окончательно. Списывали ВСЕ. Даже те, от кого Данила Андреевич этого никак не ожидал. Списывали явно, в открытую, разложив прямо перед собой книги и тетради. Поленились даже шпаргалки написать. Данила Андреевич каждому ответил взаимностью: завалил всех до единого. Старушки с кафедры были в шоке, студенты решили мстить. «Воздушный шарик» выглядел невинной шуткой по сравнению со всем остальным, что ожидало молодого преподавателя впереди.

Данила Андреевич любил возвращаться с работы пешком, анализируя по дороге прошедший рабочий день. Студенты же ходьбе предпочитали общественный, а то и личный транспорт. Поэтому, когда их злейший враг подошёл к подъезду своего дома, на асфальте перед ним уже красовались написанные яркой нитрокраской варианты незатейливых рифмовок: «Данила – горилла!», «Данила – мудила!», «Данил – дебил!», «Данил в штаны сходил!». Дверь его квартиры была исписана до неузнаваемости:

ЗДЕСЬ ЖИВЁТ ЧМО!

За этим заявлением следовало не то предупреждение, не то предостережение:

ДОЛБИТЬСЯ НОГОЙ –
ХОЗЯИН ГЛУХОЙ!

«Глухой» зачёркнуто, рядом приписано «бухой». Ниже – продолжение:

В ГЛАЗОК ДОЛГО СМОТРИТСЯ –
В ШАРЫ ДОЛБИТСЯ!

И снова приписка, уже не в рифму, но с большим чувством, о чём свидетельствуют три восклицательных знака после фразы:

ПОТОМУ ЧТО ТАКОМУ КОЗЛУ, ЛОХУ И УРОДУ НИКТО НЕ ДАЁТ!!!

Данила Андреевич открыл ключом дверь и вошёл в квартиру. «Слава богу, сюда не добрались…» Он плюхнулся на диван и только тогда почувствовал, что это – ещё не всё. Под ним лопнул «шарик». А с ним – и терпение. Данила Андреевич с такой силой дёрнул за нитку, на которой недавно крепилась пародия на воздушный шар, что даже порезал себе руку. И вдруг он положил на ладонь сморщенную резинку и уставился на неё. Он смотрел на неё так долго, будто это была загадочная археологическая раскопка…


– Данька! А ну иди сюда! Это ещё что за фокусы?! – Дед держал в руке странный воздушный шарик с вытянутой пипкой наверху. – Я тебя, пострел, спрашиваю, что это такое?
Дед прекрасно знал, что это такое, но хотел выяснить, знает ли внук. Данька стоял, опустив голову и уставившись в пол:
– А что… другим можно, а мне… Что я, хуже других…
– Я тебе дам – других! На кого, чертёнок, равняешься! – Он ногтем проткнул Данькины «фокусы», крепко сжал их в кулаке и, пригрозив этим самым кулаком кому-то неопределённому, добавил: – Другие – хуже, а ты!.. Ты должен…
– Ничего он никому не должен, – послышался за спиной деда нежный, мягкий и такой родной голос бабушки. – Данила Степаныч, Вы бы лучше с внуком на рыбалку сходили. – Она подмигнула Даньке и, взглянув на мужа, скрывая добрую улыбку, делано нахмурила брови.

У Катерины Ивановны, Даниной бабушки, был редкий дар примирять людей, не прилагая к этому особых усилий. Просто она знала слабые и сильные стороны каждого и дипломатично использовала свои знания на практике. Она обладала простой житейской мудростью, которой остальным было очень сложно обладать. Конечно, бабушка отлично понимала, что надувать презервативы вместо воздушных шариков, по меньшей мере, глупо. Но также она понимала и то, что запрещать внуку делать это тоже нельзя. Нужно создать такие условия, чтобы ему не хотелось, даже мысли в голове не возникало, заниматься всякими глупостями. Но, к её великому сожалению, создание условий для Данюшки большей частью приходилось на его родителей…

Андрею Данилычу совершенно некогда было заниматься воспитанием сына. В промежутках между археологическими экспедициями он писал книгу. Писал на протяжении двенадцати лет. Быть может, только благодаря этому он знал, сколько лет его сыну. Андрей Данилыч приступил к написанию книги в тот год, когда они с женой зачали ребёнка. Работа над книгой являлась намеренным волевым актом, зачатие ребёнка – абсолютной случайностью. Но, поскольку оба супруга были ярыми противниками абортов… В общем, отец воспитанием сына не занимался. Елена Евгеньевна – мама Данилы – подавно. Целыми днями она пропадала в художественной мастерской. Данил приносил ей обеды и ужины. Выполнял все её дела по дому. «Я так хотела девочку!» – словно в укор сыну повторяла она. И Данил, пытаясь хоть как-то загладить свою вину, выполнял женские обязанности. Впрочем, мужской работой занимался тоже он. Такой хрупкий и тонкий как внутри, так и снаружи, он не только стирал пыль с двенадцатитомника Достоевского, но и выполнял грубую физическую работу.

У Данилы Степаныча в жизни было две страсти: рыбалка и внук. Рыбалку он любил, внука – обожал. Самым лучшим временем для него было время летних каникул. Тогда почти на всё лето к ним в деревню приезжал погостить Данька – пострел, бесёнок и чертёнок. Его родители никогда бы не поверили, если бы им сказали, что эти слова лучше других характеризуют их сына. Только здесь Данька проявлял в полной мере скрытые грани своей натуры. Только здесь он расслаблялся по-настоящему! Для родителей он – Данила, паинька-сынок, для учителей – Данил, прекрасный ученик, для одноклассников – «ботан», Данила-зубрила, для друзей… не было у него друзей. И только для бабушки он – Данюшка, любимый внучек. И только для деда он – Данька, пострел, бесёнок и чертёнок. Деда Данька обожал. Бабушку он тоже очень любил, но не так, как деда, – по-другому. Деда он звал дедом, а не дедушкой, бабушку – бабушкой, а не бабой. Он получал от них то, что недополучил от родителей. Бабушка щедро одаривала его материнской любовью, нежностью и заботой. Дед проявлял отцовские качества, тщательно, но тщетно скрывая свою сентиментальность. Но главное – они уделяли внуку внимание. С ними он не чувствовал себя одиноким. Он был не один. Данила даже завёл себе друга в деревне. Вот с этим самым другом-то они и нашли на деревенском пляже совсем ещё новенькое средство контрацепции. Распечатали его и… использовали по назначению. То есть – надули. Ведь эта штука так похожа на воздушный шарик!

Родители назвали сына в честь деда. Быть может, это и явилось главной причиной их взаимного обожания. Это, но не только. Данька был для деда всем. Прежде всего, он заменял ему сына, которого Данила Степаныч упустил, когда тот ещё был подростком. В этом же возрасте, в каком сейчас находился Данька, Андрейка взял вдруг и начал самостоятельную взрослую жизнь. Нет, он не завёл себе женщину, старше его в два, а то и три раза, он просто собрал рюкзак и отправился путешествовать. Вскоре он, конечно, вернулся, но совсем другим – неизлечимо зараженным вирусом свободы. Теперь ему было скучно с отцом, ведь кругом столько всего интересного и неизведанного! Андрейка записался в археологический кружок, и Данила Степаныч потерял сына окончательно. Так он и остался в его памяти подростком с рюкзаком на плечах. Нерастраченная любовь отца к сыну и нереализованные методы воспитания достались по наследству Даньке. К тому же, деду на радость, внук, в отличие от своего отца, никуда не рвался из деревни. Он, конечно, возвращался в конце августа в город, но исключительно по необходимости: нужно было идти в школу. Но каждое лето Данька снова безоговорочно приезжал в деревню. Он любил подолгу сидеть на берегу озера, созерцая его невозмутимую гладь. Дед учил его рыбачить, но Даньке больше нравилось смотреть на противоположный берег. Вечерами он читал. Читал много, взахлёб. Дед пробовал ворчать, но, подумав, решил, что это всё-таки лучше, чем скитание с рюкзаком на плечах, и успокоился. Однако, даже несмотря на склонность к уединению, в деревне Данька умудрялся проявлять себя и со стороны «пострела». Его фантазии в сочетании со знанием гуманитарных и точных наук не имели границ. Он собирал подзорную трубу, выдумывал каких-то микро-роботов, писал смешные эпиграммы на отдельных жителей деревни и рисовал карикатуры на них. И деду, и бабушке казалось, что их внук может всё. Сам он думал иначе, но не хотел расстраивать милых и родных стариков. Данька никогда не разочаровывал деда и бабушку. Он разочаровывал только родителей: маму – тем, что родился мальчиком, папу – тем, что редко его видел. Другое дело – старики! Даже Данькины «фокусы» не казались деду и бабушке чем-то ужасным, из рук вон выходящим. Они были уверены, что внук понятия не имел, ЧТО он надувает. А если даже и имел, то только благодаря своему новому другу сомнительного происхождения. Данюшка был чист и светел, как небо в ясную погоду. «И никакой ты не пострел, – вздыхала порой бабушка, глядя на внука, сидящего на берегу озера. – Цветочек ты мой горный. Выше всех растёшь, никому не достать… Один-одинёшенек среди травы сорной»…


В дверь постучали. Данила Андреевич, несколько помедлив, встал и подошёл к окну. Из окна были прекрасно видны студенческие надписи на асфальте. В дверь продолжали стучать. Стук был негромким, но настойчивым. Данила Андреевич задёрнул шторы и лёг на диван. Стук продолжался с небольшими, выжидательными интервалами. Видимо, стучавший был уверен в том, что дома кто-то есть. Данила Андреевич встал, подошёл к двери и посмотрел в глазок. Это был сосед молодого преподавателя – пожилой еврей. Данила Андреевич открыл дверь.
– Доб’ый день! Вы, наве’ное, отдыхали? – Учтиво прокартавил сосед. – Я Вас не ‘азбудил?
– Нет, я не спал, Лев Абрамович, – попытавшись улыбнуться, ответил хозяин квартиры. – Проходите.
– Я только хотел сказать Вам, – плавно втекая в квартиру, извинялся сосед, – что у Вас… что-то с две’ью.
– Что-то?
– Она так ужасно, так ст’ашно исписана!
– Правда? – Данила Андреевич снова подошёл к окну, раскрыл шторы и посмотрел вниз. – Странно, а я и не заметил…
Лев Абрамович был явно обрадован тем, что первым сообщил эту интереснейшую новость. Воодушевившись, он не замедлил продолжить:
– Но это ещё не всё!
– Не всё? – Стоя спиной к соседу, продолжая глядеть в окно, удивился Данил Андреевич. – Неужели что-то ещё?
– Вы ничего не заметили около подъезда? – Вкрадчиво поинтересовался Лев Абрамович и, не ожидая ответа, – вдруг тот скажет «заметил» – сделал сенсационное объявление. – Там такое! Ужас! П’осто ужас! Весь асфальт пе’ед нашим домом исписан ТАКИМИ гадостями!
– Какими? – полюбопытствовал Данила Андреевич.
– Ну-у-у… знаете ли, – набивал себе цену профессиональный рассказчик, – я даже не ‘ешусь повто’ить, озвучить, так сказать… Это нечто невооб’азимое! ТАКАЯ – всякий раз, произнося это слово, он хватался за голову – похабщина! С’ам один! Стыд и с’ам п’осто!
Данила Андреевич, казалось, совсем не слушал гонца плохих вестей. Он смотрел в окно, но уже не вниз, а куда-то вдаль, и ни о чём не думал. А сосед всё говорил и говорил, расписывая в красках мельчайшие подробности преувеличенного и додуманного старым одиноким евреем.
В этот день молодой преподаватель внезапно почувствовал себя старым. И не только морально, но и физически. Кружилась голова, ломило тело. Каждый сустав, каждая мышца напоминали о себе ноющей, тянущей болью. Данила Андреевич сел в кресло, откинулся с головой и крепко зажмурил глаза. Ломота перешла в слабость и плавно растеклась по всему телу. Ему стало невероятно тепло и легко, и он уснул.

На краю горного обрыва сидели двое: Девушка в белом полупрозрачном платье с венком на голове и Юноша в сером холщовом балахоне. Они сидели, свесив ноги и глядя вниз. Было такое ощущение, что их диалог длится уже очень давно. Казалось, они спорили о чём-то важном и неразрешимом.
– Ты так и не научился управлять своими снами…
– Так интереснее. У человека в жизни должно оставаться что-то непостижимое.
– Но во сне ты бы мог делать всё, что захотел. Брать любую вершину.
– А если ничего не хочется. Если не хочется БРАТЬ…
– Тогда ты можешь ОТДАВАТЬ. Отдавать всё, что хочешь. Всё, что можешь.
– А ели нечего отдавать. Если ничего НЕ МОЖЕШЬ.
– Но у тебя же такой богатый багаж знаний!
– Тяжёлый.
– Что?
– Правильнее сказать о багаже «тяжёлый».
– А что, он действительно так тяжёл?
– Очень. Очень тяжело, и с каждым днём всё тяжелее, нести его в себе.
– А ты не пробовал взвалить его на чьи-нибудь плечи?
– Пробовал. Они слишком хрупкие. А багаж приходится толкать в гору.
– Но зачем?
– Чтобы, достигнув вершины, столкнуть его вниз. И предаться наконец созерцанию Эдельвейса.
– Но это же сизифов труд.
– Что? Созерцание?
– Нет. Манипуляции с багажом.
– Да. Тем более что мне никогда не достичь вершины и не увидеть цветок. Этот сизифов гранит науки первым столкнёт меня в пропасть.

Раздался телефонный звонок. Данила Андреевич открыл глаза так же резко, как перед этим зажмурил их. Был поздний вечер. Телефон настойчиво звонил. Данила Андреевич, протянув к нему руку, снял трубку:
– Да. Я вас слушаю.
– Ало, ало! Вы меня слышите? – телефонная трубка громко кричала. – Данилу Андреевича я могу услышать?
– Можете, – Данила Андреевич попытался говорить громче. – Я вас слушаю.
– Данила Андреевич, это Вы? Вас беспокоит Антонина Сергеевна. Простите за столь поздний звонок. Но это очень важно. Мы просмотрели… мы внимательно прочитали экзаменационные работы… то есть черновики Ваших студентов. Это очень добротные черновики. Чувствуется логика, систематизация, но главное – знание предмета. Ребята были хорошо подготовлены. Может быть, не все, но… Вы же не станете утверждать, что Олечка Топоркова, Наташенька Батурова, Леночка Смольная, Ванечка Загреба… ну, в общем, Вы меня понимаете… Не могли же они прийти на экзамен не подготовленными!
– Они списывали. Все.
– Но этого просто не может быть!
– Может. Это было.
– Но девочки… и ребята утверждают обратное!
– Правда? Странно.
– И вообще… это не педагогично! Вы же понимаете… – Антонина Сергеевна сделала многозначительную паузу, – нельзя ВСЕМ ставить двойки! Ну, одного, двух ещё можно…
– …завалить, – подсказал Данила Андреевич.
– Я не это хотела сказать… В общем, Данила Андреевич, потрудитесь завтра прийти на пересдачу. – Она прокашлялась и гневно добавила: – Это просто смешно! Все – на пересдачу!
– Так, может, тогда и не надо? – предложил провинившийся.
– Ваши шутки сейчас не уместны! Вы испортили зачётки нашим отличникам! Гордости факультета! Я бы с удовольствием подписала Ваше заявление…
– … но мой дед был известным писателем-деревенщиком, – снова помог продолжить и закончить недоговоренное догадливый преподаватель, – настоящая гордость факультета, и поэтому вы отказываете себе в этом удовольствии… – На другом конце провода кричало недоумевающее молчание, – Не беспокойтесь, Антонина Сергеевна, – прервав его, подытожил подчинённый, – я всё-таки доставлю вам это удовольствие. По собственному и Вашему желанию.
– Ну-у, Данила Андреевич… – Собравшись с силами, выговорила ошарашенная декан факультета, – от Вас я этого никак не ожидала… – Зарядившись наполнившим её праведным гневом, она выпалила: – Теперь я понимаю, почему они списывали. Вы сами виноваты! У меня бы – ни один не посмел! До свидания. Жду Вас завтра у себя, – в трубке раздались короткие гудки.
Данила Андреевич ещё какое-то время сидел в кресле, положив телефонную трубку себе на колени. Голова его была абсолютно пустой. Не было в ней ни одной мысли. Мозг отказывался приказать телу даже пошевельнуться, не говоря уж о том, чтобы встать и пойти… Куда? Зачем? Идти было некуда и незачем.


– А что было потом? – заслушавшись увлекательным бабушкиным рассказом, спросил Данюшка.
– А потом мы венчались в Церкви… – Катерина Ивановна тяжело вздохнула. –Давно это было. Очень давно…
– А ты любила деда… дедушку? – зачем-то поправился Данюшка.
– Конечно, любила. Разве твоего деда можно было не любить! Он был таким романтиком…
– Дед? – удивился Данька.
– Он писал мне такие стихи…
– Стихи? – Не переставал удивляться Данюшка. – А я думал, что дед писал только рассказы. Про деревню.
– Это он уже потом, позже… А когда мы были молодыми и наивными…– Катерина Ивановна вдруг замолчала, взгляд её стал каким-то рассеянным. – Жизнь, Данюшка, так быстро проходит… не успеешь оглянуться, – она одарила внука любящим взглядом и нежно потрепала его за волосы. – Вот и ты… уже совсем взрослый. И так похож на своего деда!
– Баб… можно я иногда ТАК тебя буду называть? – Бабушка улыбнулась. – Баб, я решил насовсем остаться в деревне, – Данюшка стал ходить по комнате, то держа руки за спиной, то эмоционально жестикулируя. – Я не хочу жить в городе. Мне там нехорошо. Я тоскую… по деду, по тебе, по нашему лесу и озеру. Я тоскую. Просто, без причины.

Он замолчал, подошёл к бабушке и обнял её. Она тихо заплакала. Некоторое время они просидели молча, обнявшись и глядя перед собой. Затем бабушка неуверенно, будто убеждая себя в чём-то, произнесла:
– Ты такой умный, талантливый… Ты ещё такой молодой! Тебе нужно жить.
– Вот я и хочу ЖИТЬ. Жить в деревне, – гораздо более уверенно и твёрдо ответил ей внук. – Я не хочу жить в городе… Я не хочу жить, когда я в городе.
– Но ты же не бросишь университет?
– Не знаю… Ты хочешь, чтобы я достиг высот?
– Не знаю… Я хочу, чтобы тебе было хорошо.
– Мне плохо в городе.
– А как же твои родители, Данюшка? Как же мама? – совсем тихо спросила бабушка.
– Мама ждёт ребёнка. Надеюсь, это будет девочка. Я не оправдал её надежды… – Он подошёл к окну и отодвинул занавеску. – Баб… бабушка, в деревне так светло! В городе – я не вижу просвета… – внук обернулся и умоляюще взглянул на бабушку. – Баб, ну, пожалуйста! Я уже совсем взрослый. Я сам могу принимать решения. МНЕ – жить.
– Тебе жить, – словно подтвердила Катерина Ивановна, – Конечно, надо жить.

Данюшка похоронил бабушку рядом с дедом. Его родители продали дом в деревне, чтобы купить более просторную квартиру в городе. Данил не бросил обучение в университете. Он остался в городе и доучился до конца.


– Посмотри на мир другими глазами… – Она лежала на траве, устремив взгляд в небо.
– У меня – одни глаза, – Он продолжал сидеть на краю обрыва, свесив ноги вниз.
– Ты слеп.
– Я вижу.
– Ты видишь всё в искажённом свете.
– Я не виноват в том, что Свет искажён.
– Попробуй расслабиться. Лечь на спину и поплыть по течению.
– Я пробовал. Каждый раз я входил в новую реку. Новое течение не принимало меня. Я вновь оставался между двух берегов.
Некоторое время (Минуту? Вечность?) они молчали. Ветер поднимал листья с земли. Они кружились над пропастью и не падали вниз.
– Ты любил своих родителей?
– Я очень их любил. Но светлее мне не становилось.
– А стариков?
– Я их обожал. Они ушли, когда солнце было в зените. Они ушли, и свет погас.
– А меня… ты любил меня?
– Я любил тебя. Уходя на работу и приходя с неё, засыпая и просыпаясь, всё время, всю свою жизнь… я любил тебя.
– Потому что меня нет? Со мною легко.
– Светло.
– Но это не тот свет.
– Это – Тот Свет.

Данила Андреевич вышел из квартиры и побрёл прочь, куда глаза глядят. А глаза его глядели в никуда. Он шёл и шёл, ни о чём не думая и никого не замечая. Шёл налегке и с лёгкостью на душе. Шёл по краю горного обрыва. По встречной полосе. Шёл к той, которая ждала его уже очень давно. Ждала его там, где растёт Эдельвейс. Он хотел сказать ей что-то очень важное. Он надеялся, что она его поймёт. Она его поймёт.