Улыбайтесь - вы не в кадре!

Идти по улице и улыбаться? О, нет, в мегаполисе это невозможно! Сразу же, как мухи, облепят тебя со всех сторон всевозможные надуватели. Будь то сектанты (благодать, которая от вас исходит, ведет вас ко Всевышнему), или гадалки (я вижу, у тебя доброе лицо, все тебе расскажу!), или сетевики (вы позитивно настроенный человек, наш бизнес – это то, что вам нужно!) или вообще какой-нибудь хачатурян начнет приставать… Нет, улыбаться, как и реветь, можно только наедине с собой, в подушку. Это слишком интимное, слишком личное. Улыбаться чужим – это слишком!

А она улыбается. Улыбается, когда идет на работу по бывшей советской улице настоящего Маяковского. Прошлого, настоящего и будущего – вечного. Она улыбается, потому что живет в провинциальном городке, в котором на улице имени великого человека среди бела дня нет ни души. А у нее на душе всегда светло, даже когда в ее жизни сплошной беспросвет.

Она очень богатый человек, очень неравнозначно богатый. У нее двое взрослых сыновей, с разными судьбами и внутренними мирами. За обоих она готова отдать жизнь – и отдает. Каждый день каждого месяца каждого года – вот уже больше тридцати лет. Сыновья подарили ей внуков: девочку и мальчика, – что еще нужно, чтобы почувствовать себя одаренной судьбой! «Бедные, злые, любимые» живут в мире Улицкой, она же – не такая: богатая, добрая и… А еще у нее есть муж. То есть не еще, а прежде всего. Потому что без него не было бы двух бедных, злых и любимых ею сыновей и ужасно любимых внучки со внуком. Муж ее любит странною любовью, которую не победит ничей рассудок. Он любит ее так, что она улыбается только на улице Маяковского. Когда идет на работу.

Как жаль, что она совсем не пьет. То есть не выпивает. Даже иногда. Даже по редким поводам, по большим праздникам. Она не берет в рот спиртного по двум причинам. Во-первых, нельзя пить ее мужу, а значит и она не в праве это делать. Во-вторых, ей самой этого не надо. Она с мужем ходит в клуб оптималистов. Они на пару, т.е. каждый по отдельности, но, по сути, на пару, ведут дневник. Ведут его уже давно – каждый свой, каждый по-своему. Ведут систематично, с перерывами. А счастливее не становятся. Жаль, что она не пьет даже вино. Она совершенно не умеет расслабляться. Кто-то, может, и умеет без спиртного, а она нет. Она зажата и внутри, и снаружи. А вино все равно не будет пить. Никогда и ни за что. Таковы ее принципы. Кто знает, каковы они были бы, не будь она замужем. За алкоголиком.

Кто знает, о чем она думает, когда возвращается с работы домой. Возможно, о том, что нужно приготовить десятитысячный ужин на сто рублей. Ужин, по счету не меньше чем десятитысячный, на сумму не больше чем сто рублей. Потому что за более чем тридцатилетний стаж приготовления ужинов она научилась экономить. Экономить так, чтобы все были сыты и довольны. Экономить потому, что на все и всех ее скромной зарплаты не хватает. И об этом ей тоже приходится думать, возвращаясь с работы домой.

Она вынуждена думать о том, что ее зарплата незаслуженна скромна. Независимо от того, сколько сил она в нее вкладывает. Несмотря на то, что она не работает, а вкалывает. Вкалывает за себя, за мужа и за того парня. Ведущий специалист в провинции – ниже плинтуса в столице. Сколько ты ни надрывайся – достойная затраченного труда зарплата тебе не светит никогда. А она все равно надрывается, подрывая свое крепчайшее здоровье – некогда безупречное, но подорванное к сорока пяти годам. И не важно, кем оно подорвано, и зачем или за что – тоже не важно.

Вот уже более полувека она является безотказной дочерью авторитарной матери. Вот уже четвертый десяток лет она сама является матерью, женой и кормилицей – безнадежно безотказной и невозможно ответственной. А это значит, что большую часть своей жизни она работает на износ – работает на всех. И думает она обо всех и обо всем: на работе – о работе, а возвращаясь домой, – о домашних, близких, и о домашнем, насущном. О близких – это о больной от старости матери, о больном от злобности муже и – дай Бог им здоровья на долгие годы! – о детях и внуках. О насущном – это о том, как еще можно сварить макароны, чтобы ужин был не только сытным, но и разнообразным. И чтобы муж не ворчал и не рычал и дотерпел до выходных, когда можно будет запастись суповыми костями. Чтобы потом он дотерпел до ее премии, когда можно будет купить копченого сала или что-нибудь в этом духе. Чтобы он молча жевал, избавив ее от своих «метких» замечаний, комментариев и выводов. Чтобы он хоть на полчаса забыл о том, что все люди – сволочи, а весь мир – дерьмо. И чтобы у нее остались силы на мысли о прекрасном.

Думать о прекрасном ей совершенно некогда, но она думает. Она думает, что все хорошо и все, что ни делается, – к лучшему. Она думает, что бывает гораздо хуже и намного чаще. Она думает, что ей еще повезло, что она счастливый человек. Она счастлива, потому что у нее есть два замечательных сына и любимые внучата. Она счастлива, потому что с обеими снохами у нее сложились теплые, дружеские отношения. Она считает, что этого достаточно для полного счастья. Но, когда она думает об этом, ей почему-то хочется плакать.

Когда ей хочется плакать, она ложится на левый бок, повернувшись лицом к стене. Она закрывает глаза и вспоминает о том, что все худшее – к лучшему. А ее муж в это время несколько минут не думает о себе. Он думает, что ей опять плохо, и ему становится нехорошо. Он думает, что у нее вот-вот случится очередной приступ, потому что именно перед приступом она ложится на левый бок. Если все обходится, он с облегчением вздыхает и принимается за свое любимое занятие – переключение телеканалов с помощью пульта. Если все обходится – она обходится без него. Потому что последние семь лет муж необходим ей только во время ее приступов.

Она не хочет думать о том, что ее муж отчасти виновен в ее болезни. Возможно, он виновен большей частью, но она не думает об этом. Потому что это – порочный круг. Потому что, когда она начинает об этом думать, мысли отзываются болью – в груди или в голове. Если в груди – она пьет валокордин, если в голове – ложится на левый бок. На всякий случай.

А еще она пьет очень дорогие таблетки, от которых поправляется, но не идет на поправку. Чем больше она пьет таблетки, тем больше она поправляется. И тем дальше она от поправки. При росте метр шестьдесят два сантиметра уже перевалило за восемьдесят килограммов. А это значит, что нагрузка на сердце стала больше. При том, что и других нагрузок с годами не становится меньше. При том, что ей – еще целых три года до пенсии, т.е. до возможности устроиться на менее трудоемкую должность. Еще долгих три года ей предстоит жить на одну зарплату, а значит – мало спать и много работать. Еще долгих три года она будет вставать ранним утром и отправляться на фабрику модных дверей и низких зарплат. Но уже не по тихой улочке с бессмертным именем великого поэта, а по шумной, автомобильной – имени безымянных советских космонавтов. На которой ей совсем не улыбается.