Мой дом Петрбург 6, Ленинград

-Тихомирова, почему вы отказались спускать умерших раненых вниз. Прошу обьяснить свое поведение.
Она почувствовала, что все внутри нее сжалось в комок от этих слов начальника отделения.
- Отвечайте, если вас спрашивают.
Она опустила голову.
- Ну.
Он встал из-за стола и подошел к заклеенному белым крестом окну, несколько секунд молчал, смотря на больничный двор. Потом повернулся к Тихомировой и начал медленно вышагивать по небольшому кабинету, заложа руки за спину; теперь она могла видеть его высокие черные сапоги и это почему-то усилило ее неловкость и страх.
- Ну, - повторил он.
- Я… - она замялась, невольно убрав руки в карманы белого халата и сразу же достала их оттуда обратно, не зная куда их теперь деть, прижала к груди, опустила вниз.
- Слушаю, слушаю, - начальник остановился, глядя на нее в упор, – слушаю, - повторил он более отчетливо и тише.
- Дело в том, что я... - она снова запнулась, стараясь справиться с нарастающим волнением, - я не могу, не могу спускать умерших раненых вниз. Я не могу этого…
Он обошел вокруг нее и снова остановился напротив, положив одну руку в карман галифе.
- Анатолий Сергеевич, я не могу… Когда я тащу их по лестнице за ноги, они бъются головой о ступеньки и голова мотается и стучит… я не могу… этого видеть и слышать…
- Умершему все равно, как вы его тащите, а нам нужны койки и свободные коридоры. Вы знаете, что раненые постоянно прибывают, у нас нет места и людей тоже нет, чтобы помогать вам. Вы понимаете, Тихомирова? И в седьмую палату вам тоже придется отправиться, у нас нет людей, а раненым нужна помощь.
Она подняла голову и посмотрела на него с отчаянием и страхом, пытаясь не расплакаться и не закричать на этого жестокого человека, который заставляет ее делать то, что выше ее сил.
- Но там умирают такие молодые люди! Им всего по восемнадцать и двадцать лет! Целая палата парализованных… там страшные стоны… зов о помощи… Это выше моих сил, и я не могу туда идти! – с мольбой в голосе проговорила она.
- Вы что, Тихомирова, вы же будущий врач, - он снова стал ходить по кабинету, туда-сюда, глядя застывшим взглядом куда-то не только мимо Тихомировой, но мимо всего, сквозь стены и пол. Он был сутул от множества бессонных ночей, худ, он уже неделю не был дома, и даже не знал, цел ли его дом. На нем были смятые, уже не белого, а сероватого цвета не застегнутый халат и военная форма.
- Нет, нет я не смогу. Я не хочу больше учиться на врача, нет… это слишком больно видеть…
- Вы должны, понимаете, должны им помогать, до последней их минуты давать им есть, пить, выносить судна, утешать. Вы обязаны это делать, обязаны, Тихомирова, – при последних словах он остановился и посмотрел ей в глаза, а потом на вздрагивающие губы и отвернулся.
- Я не пойду… я не могу ни в седьмую палату, ни спускать умерших раненых! Я не могу!
Он вонзился в нее своим взглядом и, усиливая строгость и громкость в голосе с каждым словом так, что в конце перешел на крик, бросил ей в лицо:
- Вы есть совершеннейшая и подлая дрянь! Малодушная и безвольная тварь и ничтожество! И если вы не отправитесь тотчас исполнять свой долг, я отдам вас под трибунал или расстреляю самолично!!! Понятно наконец!
Она в ужасе закрыла лицо руками, по горлу прошла нервная судорога, закружилась голова.
- Как это так... – тихо произнесла она. – Как же так… - повторила она еще тише. - И ей очень захотелось сейчас убежать из этого кабинета, из госпиталя, из Ленинграда, а главное из этой проклятой войны, проклятой ненавистной войны к чему-нибудь хорошему и светлому, доброму и чистому, к чему-нибудь небесному и радостному, только бы отсюда подальше.
«Понятно вам?!» – донесся до нее резкий окрик начальника. Она не отвечала, а только тихо повторяла, закрыв лицо руками: «Как же так… я же не могу...»
- Понятно вам?! – повторил он громче, словно выстрелил.- Отвечайте же.
- Да, понятно, - не опуская ладоней ответила Тихомирова.
И он сказал ей слегка смягчившись, но по-прежнему еще с жестокими нотками в голосе: «Ступайте же выполнять то, что вам приказано».
Она тихо повернулась и вышла из кабинета, закрыв за собой дверь.
А потом шла по коридору, наполненному больничными запахами, стонами, звяканием и еще чем-то, придерживаясь ладонью за холодную крашеную стену, и не помня как, через приемное отделение мимо прибывших стонущих и окрававленых людей, не слыша окриков и не чувствуя, что ее несколько раз толкнули, покачиваясь, прошла через больничный двор.
Она очнулась от холодных брызг в лицо. Оказалось, что она стоит на берегу. Она почувствовала прохладную свежесть и ощутила знакомый с детства запах воды - воды, живущей в граните. Она весело плескалась совсем недалеко, словно играя, волна набегала на ступеньку и снова убегала, потом снова слегка разгонялась и опять убегала. Она подумала, что так будет вечно – вода в граните, волна на ступеньке, она сама и все, кто здесь есть – тоже будут вечно. И весь мир тоже бессмертен, как дом, живет веками, ее дом или кого-то другого, переживая много поколений. И Ленинград, и синие купола Измайловского собора, и госпиталь и несчастные раненые тоже вечны. И совсем незаметно к ней пришел покой и, даже, радость. Постоянно угнетавшие мысли о несправедливости войны на какое-то время растворились, и на разбомбленный напротив дом она посмотрела не как прежде смотрела с тоской и горем, а как-то по-деловому, думая теперь, что новый, на месте рухнувшего будет лучше и прочнее. И он будет нежно-голубого цвета, такого, какого сейчас небо, отражавшееся в воде, и там, в этом доме, будут жить очень хорошие, добрые люди, очень добрые люди, которые станут выращивать на подоконниках пышную герань, заиграет патефон, а женщины будут радостно улыбаться. И никогда больше не будет войны, никогда.
--------------------------------------------------------
 2000 год