Бa-чи бo-чи там-бo э-кaдо чики-чики-чики-чики та...

1. ВАШ ВОПРОС РЕШАЕТСЯ

 «Cafe Rio». На обложке диска три карикатурные девицы в окне и в фестивальном неглиже на фоне зерен кофе.
14 great Samba songs from Brazil - 14 великолепных песен Самба из Бразилии.

Я купил его сегодня в магазине Borders. Тем, кто знает, и объяснять не надо, а для тех, кто не знает – это огромный и замечательный магазин книг и музыки на любой вкус. Можно шляться между полками, разглядывая корешки, забираясь то в один том, то в другой, можно взять чашечку кофе, выбрать книжку, сесть за столик и читать. Студенты часто так сидят, правда, больше без кофе и на полу, и занимаются здесь, наверное, чтобы не покупать дорогие книги. Но сегодня я был там в поисках диска с музыкой Самба. Бразильские ритмы, под которые пальцам так удобно стучать по клавиатуре, когда колени не мешают. Но колени мешают. Они дергаются и лаптоп прыгает вместе с ними.

Попробуйте спеть в ритме латинского бита с ударениями там, где буквы большие, с короткими паузами там, где тире, и длинными в пробелах между словами:

БА-чи БО-чи там-БО э-кАдо чики-чики-чики-чики тА...

Сам-ба, сам-ба....

Я в самолете. Уставился в экран со стандартным полетным телевизионным набором. Фильм. На этот раз «Джулия» – недавняя экранизация романа Моэма «Театр» (мне старый латышский фильм нравился больше, а вам?), затем новости... нет-нет, вру, сначала новости, потом «Джулия».... Какое это имеет значение, когда перед глазами бессмертный Миронов в фуражке Остапа, и в ушах крутится, не останавливаясь, «О Рио, Рио, о мама мия, о-ооо Рио де Жанейро...» Ага, я лечу в Рио, черт меня побери! Фестиваль уже позади, но бразильские женщины, наверняка, на месте. Меня там ждет работа, – установить оборудование займет пару дней, не больше, особенно, если захватить полдня после прилета, может быть, еще легкий денек на калибровку, - и я свободен. А улетать только через неделю. Со мной фотоаппарат, куча пленки. В Бразилии в феврале лето и море. И сердце весело отстукивает еще неуслышанное:

БА-чи БО-чи там-БО э-кАдо чики-чики-чики-чики тА...

Приземлились в Сан-Паоло, как будто для того, чтобы вздохнуть перед последним прыжком: взлет - посадка – Рио!

Это были легкие 12 часов. Меня должны встречать сразу за паспортным контролем. С огромной сумкой через одно плечо (в ней особая чувствительная аппаратура, которую решили не отправлять багажом), с лаптопом через другое, стою в короткой, но медленной очереди. Мобильные телефоны не работают. Зато за стойками паспортного контроля приятные улыбающиеся люди – симпатичные доны Педро. Один из них, с курчавой шевелюрой, подзывает меня. По-английски он не говорит. Улыбается все также приветливо. Или не так же? Задает вопрос. Интересно, что он спрашивает. А-а, где моя виза? Нет, с израильским паспортом не нужна. Что? Да-да, из Техаса. Что-что? А-а, что буду делать? Помогать устанавливать оборудование на заводе «Петробраза» – Бразильской нефтяной компании. Что-что? Повторите? Что-что? А-а... значит, буду работать? Миронов куда-то пропал, и песенка о Рио-Рио тоже умолкла. У меня хорошая интуиция, но, кажется, поздно. «Нет, не работать, только объяснять...» Поздно.

- Пройдемте, сеньоре.

Почему это «Пройдемте, сеньоре», звучит как «Пройдемте, гражданин?» Я прохожу...

Маленькая комнатка. Передо мной КГБ-шного вида бразильская женщина в форме. Мой паспорт задушенно изворачивается у нее в руках. Мне сообщают, что у меня нет визы. Работать в Бразилии без визы нельзя. Только отдыхать.

- ПОНЯЛ???

Я понял. Прошу телефон и звоню Эдуардо. Тому самому, который должен меня встречать. Передаю трубку. Длинный разговор на португальском. Вы умеете говорить по-португальски? Нет? Я тоже. А иногда очень может пригодиться...

Меня проводят через коридор, мой багаж пропускают через рентгеновский аппарат. Я в зале отправления. Отсюда улетают разморенные морем и карнавалом туристы. Назад. Отсюда должен улететь и я. Если мой вопрос не решится. Но Эдуардо его решает. Через час зал отправления стал наполняться. Скоро рейс. Рядом со мной девушка. Очень ничего смотрится, свежий загар, приятная улыбка. Спрашиваю, говорит ли она по-английски и, услышав акцент, немедленно перехожу на иврит. Заигрываю, старый дурак, сидящий на границе без паспорта и с неясным будущим. Рассчитываю понравиться девушке. Но тут выясняется, что она на обратном пути из своего медовомесячного путешествия. Её новобрачный счастливец убежал куда-то за кофе. М-да-а, второе невезение за день – не многовато ли? С отвращеньем спрашиваю, понравилась ли им Бразилия. Слышу: «Да, очень» и прочую ерунду. Не верю. «Если эти идиоты не хотят иметь последнего слова техники, которое вот тут, в моей сумке, я поворачиваюсь и уезжаю». (Я же предупреждал, что старый дурак, а вы с первого раза не поверили.) Проходит еще час. Новобрачный с кофе не возвращается. Мой паспорт тоже. Мы с девушкой синхронно, но без удовольствия дергаемся.

БА-чи БО-чи там-БО э-кАдо чики-чики-чики-чики тА...

Я пристаю к людям в форме, не разговаривающим по-английски. Ко мне приближается человек. Он говорит: «Ваш вопрос решается». Исчезает. Через час вдруг зазвонил мой мобильный телефон. Оказывается, входные звонки проходят. Это Эдуардо. Он говорит, что мой вопрос решается. Новобрачного нет. Объявляется посадка. Я ненавижу Бразилию. Моя соседка ненавидит кофе.

Как предвестник счастья возникает молодой муж лет тридцати пяти, лысый и с отвислым брюхом над приспущенными шортами. Он забыл свой посадочный талон в сумке моей собеседницы, и его не пропускали обратно. «Шалом». Они улетают. Еще через час звонит Эдуардо. Из своего банка. Я слышу прощальный шелест банкнот в его голосе. Вопрос решен. Он только просит передать трубку одному из чиновников, чтобы меня проводили через таможню с моим грузом. Чтобы не пришлось решать вопрос еще раз. Приветливо улыбающийся человек в форме, с неожиданно удобоваримым английским, проводит меня сквозь кордоны к моему уже ждущему на коляске, аккуратно уложенному багажу. Видимо, он очень доволен решением вопроса. Чиновники провожают меня как родного. Я в Рио. И Миронов подмигивает мне, устало вытирая пот под фуражкой.

2. КОКОСОВАЯ ВОДА

Меня встречают двое. Озарио и АдурИ. (Озарен и одурен, думаю я, отгоняя от себя мысли о клетчатом и Бегемоте). В общем-то, внешне эти парочки не очень похожи. Озарио – светло-коричневый молодой мулат, крепко сбитый высокий парень с великолепной улыбкой, негритянскими курчавинками на голове и полуафриканским приплюснутым, полупольским утиным и вздернутым носом. Вы когда-нибудь такое видели? Нос начинается как негроидный, а кончается курносиной? Нет-нет, совсем не как клетчатый. А вот Адури похож на кота. Невысокий, с кошачьей насупленной мордой и седоватыми усами. Старомодные круглые очки сливаются с лицом, добавляя кошачести. Адури совсем не говорит по-английски. Этим он явно отличается от полиглота Бегемота. Зато Озарио очень пытается. Мы ждем Эдуардо, который должен вот-вот появиться. Меня угощают кофе. Да-а, это - бразильский кофе. Не черная пахнущая табаком вода в Хьюстонском аэропорту. «Ах Рио, Рио…» - снова крутится пластинка.

Наконец, появляется Эдуардо - интеллигентного вида высокий седоватый, но молодящийся дружелюбный человек. Сразу чувствуется приятная беззаботность, обычно обеспеченная солидным банковским счетом. Я в хорошей компании. Эдуардо и Озарио прилетели из Сан-Паоло. Кот… то есть Адури, настоящий рио-да-жанейровец.

О работе не может быть и речи. Слишком поздно ехать на завод. Мне издалека показывают трубы, и видавшая виды машина Адури несет нас в город.

Я плохо соображаю. Длинная дорога с серыми строениями на холмах. Слышу странное слово «фавеллы», но не способен еще понять смысл. Суматоха автомобилей, едем вдоль бухты по виадуку, слева море, корабли, острова, огромная глыба «Сахарной Головы», вон там на горе, - пальцы указывают мне на маленький крест на дикой высоте, там Иисус… мы вылетаем на набережную и я впервые слышу: «Капакабана».

Капакабана – это один из знаменитых пляжей-набережных Рио. Вдоль всего берега улыбается длинным полукругом прогулочная дорожка. По ней в обоих направлениях бодро идут полуголые люди. Сотни людей совершают свой ритуальный моцион. Рядом – велосипедная линия, по которой снуют не более одетые велосипедисты. В окне непрерывный ряд притертых друг к другу зданий. Нет, не ждите здесь разнообразия архитектуры новой набережной Тель-Авива, или фантастической старой нормандского Тревиля. Здания самые обыкновенные, узкие, некрасивые, они торчат как неровные зубы не очень ухоженного рта. Но рот этот расплывается в такую обаятельную улыбку моря и жизни, что хочется улыбаться в ответ. Я смотрю на Озарио – ба! Так это же его улыбка, просто увеличенная в тысячу раз! Капакабана!

Мы едем в самый конец бухты. Эдуардо хочет восстановить мои силы и исправить впечатление. Чудак, оно уже в порядке. Мы останавливаемся у киоска, там, где пляж прерывается, берег поднимается вверх и превращается в небольшую смотровую . Пластиковые столы и стулья на грязноватом асфальте. Солнце еще высоко, но не очень жарко. У деревянных перил набережной страстно зажимается парочка. Кроме меня, этой обыденности никто не замечает. Мы садимся, и нам приносят райский напиток. Нет, не так. Сначала берут довольно большую зеленую продолговатую с черными подпалинами дыню, несколькими кровожадными движениями отсекают от неё кожуру на закруглении овала, вставляют внутрь трубочку, и я понимаю, что это кокос. Я же умираю от жажды! Кокос охлажден и покрывается росой передо мной на столе. Я недоверчиво втягиваю из трубочки и оказываюсь в раю. Холодная сладковатая энергичная жизнь вливается в меня. Сок сегодня срубленного бразильского фрукта! Карнавальный эликсир! Карнавальный эликсир... Сок.... Капака…. Я отключаюсь, свалившись на кровать в номере отеля.

3. ФАВЕЛЛЫ

Я отключился вчера на слове «отель». «Cafe Rio» играл свою пятнадцатую самбу, которую составители диска, видимо, увлекшись, добавили к «четырнадцати великим...» Лаптоп съехал с колен, и я завалился на бок на диване, как олень, подстреленный техасскими любителями охоты. За шторами парилась и потрескивала крыльями тараканов душная хьюстонская ночь. Йо-йооо, йа-йааа. Сам-ба. Писк комара над ухом
Я проснулся с приятным предвкушением завтрака. Вы любите, когда вас кормят завтраками? Я – очень. Особенно, уже оплаченными. Особенно, вкусными. Плохой завтрак в отеле меня ужасно расстраивает. Но здесь это было исключено. По тому, с какой услужливостью были распахнуты вчера двери адурийского драндулета, с какой резвостью доставлены чемоданы в мой номер на седьмом этаже, с какой непринужденностью принят заслуженный «тип», я знал - плохого завтрака здесь быть не может.

Скажите, что может сравниться с ароматом свежей папайи, наполняющей рот нежностью умелого поцелуя? Что может обрадовать более, чем изысканная сочность сегодня сорванного манго? Добавьте к этому одухотворенность крепчайшего бразильского кофе, солнечный луч, проникающий через стеклянную веранду, шум города и прибоя и вы представите, вы поймете, нет, почувствуете всем своим ублаженным телом, что...

БА-чи БО-чи там-БО э-кАдо чики-чики-чики-чики тА... Жизнь прекрасна!

Элегантно жующий за соседним столиком Эдуардо это чувствует. Причем по вжившейся в его лицо улыбке я знаю – он чувствует это каждый день.

Что вы говорите? Как можно жевать элегантно? Тут слова кончаются. Просто надо увидеть Эдуардо.

Уже отзавтракавший Озарио послан на вылавливание Адури. Но вылавливать Кота не пришлось. Он ждет внизу в своей карете. Мальчики из отеля захлопывают за нами двери, и машина рвется к набережной, поворачивает налево и вливается в поток.

Капакабана несется в противоположном вчерашнему вечеру направлении. Движение автомобилей на набережной меняется в зависимости от времени суток. Это отчасти спасает ситуацию. Двусторонним оно остается только на пешеходной дорожке вдоль пляжа. Думал, с чем её сравнить и понял, что больше всего она напоминает мне муравьиную тропинку. Вам приходилось в детстве наблюдать такие тропинки? Муравьи снуют по ней без устали, изредка останавливаясь и ощупывая друг друга усами. Муравьиная струя всегда завораживала меня, как завораживает текущий ручей. Вот и сейчас подставляю лицо летящему в окно бразильскому утру и смотрю на загорелый полуголый мелькающий поток из ног, рук, животов, грудей, и всегда черных под солнечными очками глаз. Где же вы, фестивальные красавицы? Нет, наверное, слишком быстро едем. Но даже в быстрой езде не могу не заметить припаркованные у муравьиной тропы странные автомобили, некую беспородную помесь велосипеда с бронетранспортером, и отдыхающих вместе со своими пулеметами полицейских.

Адури говорит без умолку. Я подозреваю, что сразу на две темы. Первая: презрительно-непрерывная характеристика всех встречных и, не дай бог, поперечных машин и непригодных к жизни личностей их водителей. Вторая: вдохновенно-непрерывное осмысливание вслух всех проходящих, проезжающих, виденных вчера, никогда не виденных и просто воображаемых женщин. Да, еще февраль. Но, похоже, март в Рио наступает сразу после карнавала даже для седых котов. Не припомню, вы говорите по-португальски. А? Я тоже нет. Вы знаете, иногда это помогает.

Машина вылетает за пределы пляжей и набережных. Впереди вдалеке, в направлении заводов, висит отчетливый коричнево-серый слой воздуха почти от самой земли и до вершин холмов. Голубое небо и белые облака смотрятся, как на посеревшей от времени цветной фотографии. Смог. По сторонам зеленые холмы покрыты каким-то странным серым наростом. И снова это слово – фавеллы. Дорога проносит нас ближе, и я понимаю, что это значит. Трущобы. Можно будет заехать туда пофотографировать? Кот и Озарио ухмыляются, а Эдуардо теряет улыбку. Нет, в фавеллы мы не поедем. На вершине холма каждой из фавелл живет ее король. На вершине жить хорошо, потому что добираться туда трудно, даже если карабинерам это вдруг сдуру приспичит, и еще потому, что на холме нет канализации. Будь я король, мне хватило бы второй причины. Но время царствования и сбора податей - недолгое. Короли фавелл обычно умирают во цвете лет, и возносятся их души над набережными, подлетают к распростертому объятию Иисуса, тщетно ждут, что сожмет он свои разбросанные руки, прижмет их к нагретой солнцем каменной груди, и, не дождавшись, уносятся туда, где мелочи мирской жизни, такие, как отсутствие канализации, уже не имеют значения. «Нет, мы не пойдем в фавеллы, - сказал мне Эдуардо. - Чужие туда не ходят». В фавеллах живет половина населения Рио.

От моря к моему отелю надо пройти узкой улочкой, слегка поднимаясь на холм, метров пятьдесят. Несмотря на близость туристской набережной, улица нечиста. Она напоминает коридорчик между кухней и залом посетителей внешне шикарного, но не очень хорошего ресторана. Если случается пройтись по такому коридочику – немедленно портится аппетит. Сама гостиница - это просто отремонтированное узкое и высокое здание – клык, зажатый между соседними зубами, так тесно, что и нитки не протиснешь. Но ниткой никто давно и не пользовался. Днем на улице не протолкнешься. Машины спускаются из городских кварталов и выворачивают на набережную. Пешеходам не хватает тротуаров. На углу напротив отеля лавочка, в которой покупают, у которой сидят и пьют кофе, из которой перекрикиваются со знакомыми в окнах соседнего дома. Яркая летняя жизнь. Ночь меняет декорации, наверное, так же, как меняет она их в амазонских джунглях. Конец улицы упирается в подсвеченный пляж, за которым черным обрывом зияет море. Движение замедляется, становится плавным и растянутым. Фары автомобилей мелькают в просвете домов, пролетают по набережной как светлячки между деревьями. И во влажную темноту из-под коряг выползают ночные гады. Приглядитесь, вот они вылезают из темных, откуда ни возьмись взявшихся щелей между домами, и устраиваются на ночь, ночные насекомые, невозлюбленные солнцем бабочки и эльфы фавелл. Раскрыв алюминиевый шезлонг в двух шагах от входа в гостиницу, на тротуаре - их принцесса лет тринадцати. С распущенными волосами, в короткой маечке и шортах, она откинулась, небрежно забросив ногу на ногу, и снисходительно принимает сладкий поцелуй от вельможного фаворита, сидящего на асфальте у ее ног. Чуть поодаль тени и глаза компании придворных. Они развлекаются негромким разговором и коктейлем из недопитых банок. Еще дальше, на самом углу набережной, сидят старики. Они молча наблюдают полет светлячков.

Рано утром из отеля выйдет беспокойный парень в форме, разбудит ночных тварей, сердобольно подбросит им корма, и они исчезнут.

4. СЕРЖИО

Мы подъезжаем к заводу. Въехав в серый туман, мы потеряли его из виду. Деревья - зеленые, небо – голубое, изнутри не видно искажений цвета. Глаз человека имеет удивительную способность самоподстройки. Вокруг нас ходят непохожие на туристов люди. Мы в проходной. Ждем Сержио. Сержио – это инженер моего проекта. «Он – сумасшедший», - снисходительно улыбаясь, говорил о нем по дороге Эдуардо. Я не придал этому значения. А ведь зря – людей надо слушать.

В проходной обычная толкучка. «Будет инструктаж по безопасности?», – спрашиваю я, привыкший к тягомотине американских проходных, в которых у тебя сначала требуют специальный документ о прохождении курсов по технике безопасности, а потом заставляют смотреть часовое видео. То же было во Франции. Зато в Италии, когда я сдуру поинтересовался, будет ли инструктаж, меня долго и с любопытством расспрашивали о том, что я имел в виду, а затем пропустили на терминал, забыв выяснить, кто я такой и зачем пришел.

Но здесь все по-другому. «Какой инструктаж?» - удивляется Эдуардо. Озарио силится понять непонятные слова. Адури пытается дозвониться до Сержио. Эдуардо шепчет мне: «Скажи, что ты здесь уже был». Я улыбаюсь девушке за стойкой с наушниками и компьютером и вру, как советовали. Врать девушкам – ох, нам ли привыкать, не правда ли? Но кто ж нам поверит? После 40-минутных переговоров, журчащих шипящими как закипающий чайник, мне сказали, что в компьютере меня нет. А откуда ж мне там взяться? Надо смотреть фильм. Девушка спрашивает что-то. Эдуардо переводит: «Ты знаешь испанский?». Я честно говорю: «Нет». Эдуардо кивает. И я смотрю фильм о технике безопасности по-испански. «Где Сержио?» - спрашиваю я Эдуардо. «Где Сержио?» – спрашивает Эдуардо у Адури. Адури отвечает Эдуардо. Эдуардо не отвечает мне. Я сажусь и думаю об уходящем дне, уносящем с собой часы моего свободного времени. Вчера полдня, теперь сегодня... «Хочешь кофе?» - заботится Эдуардо. «Давай», - говорю я и получаю дымящуюся чашечку с шоколадной пеной.

Через два часа меня будит вопль. Ошарашенно открываю глаза и вижу: колобок в кипе. Так, объясняю: кипа черная, настоящая, какие носят в Иерусалимском квартале Меа Шеарим под меховыми шапками или черными шляпами. Колобок тоже настоящий. Он лежит на невысоком упитанном теле. По сторонам он слегка раздут в пухлые щечки. Спереди углем на нем нарисованы глаза и брови, приделан маленький, но характерный нос и красно-коричневой краской добавлены яркие пухлые губы. Колобок улыбается и пронзительно орет что-то, хлопая Адури по
плечам. Это - Сержио. Рядом с ним продолговатый, как короткое полено, смуглый, с явственно выраженными африканскими предками - Адьюлсон. Сучковатое имя – под стать полену. Адьюлсон – друг и заместитель Сержио. Вдвоем они составляют для меня одно важное целое, называемое «заказчик». Тыкая в меня пальцем, хитрый Эдуардо говорит что-то Сержио. Я слышу слово: «Израиль». Уши тут же закладывает – Колобок в восторге. Затем его голос понижается в испуганном от возможного разочарования вопросе на кошмарном английском: «Ты еврей?». «Еврей, кто ж я еще», - успокаиваю я. Уши опять закладывает. Я совершенно умиротворяюсь – на этой площадке мне успех обеспечен. Опять настороженный вопрос: «Ты соблюдаешь Шабат?». «Ну, какой вопрос? - искренно вру я. – Чтобы я – да работал в Шабат?»
«Нет!!!», - восторженно кричит Колобок. Подождите, я вам должен это показать. Попробуйте повторить слово «НО» раз шесть-семь подряд, причем с каждым разом громче и на более высокой ноте. Нет-нет, не стесняйтесь, попробуйте: «но-но!-Но!-НО!-НО!!-НО!!!» Попробовали? Куда вам до Сержио...

5. БУДЕТ ЖИТЬ!

Еще немного формальностей, и мы, наконец, проходим сквозь турникет – слава Богу, здесь нет трамваев – садимся в две машины и едем по гигантскому заводу километров пять. По дороге Сержио удостоверяется в моем знании слова Песах, произносит все мучительно заученные слова на иврите, убеждается, что я знаю его лучше, и черные глаза Колобка светятся благоговением. Затем он спрашивает, как зовут моего раввина, но на этом месте я перестаю понимать его английский и он сокрушенно замолкает. Я чувствую облегчение как после удара кулаком по будильнику.

Мы подъезжаем к огромному ангару. «Ага, склад» - понимаю я. Сосредотачиваюсь: «Сейчас проверим упаковку, вскроем ящики, надо подобрать рабочих, чтобы помогли поднимать детали, но прежде всего, конечно, инструктаж, не дай бог, чтобы ничего без моей команды...». Мы входим через металлические двери. Нет, это не склад – скорее, огромная слесарная мастерская, с обитыми железом столами, тисками, развороченными трубопроводными кранами... Подождите, подождите...Что это? Что это??

«ЧТО ЭТО???!!!» – ору я, и замолкают все. Замолкают работяги в цеху, замирает Эдуардо. Застывает с открытым ртом Озарио. Обвисает усами кот Адури. Деревенеет Адьюлсон, и грушей расплывается вниз немедленно потекший Колобок.

На одном из столов лежит изувеченный кусок железа. Вы можете изувечить железо? Нет? Как нет? А ваша машина? Да-да, после того случая...Теперь поняли?

Вместо блестящей нержавеющей поверхности – рубцы от тисков и ключей. Вместо аккуратно свернутого кабеля – всклокоченные провода, как волосы на голове у несчастного мужа. Коннекторов нет и в помине. Чувствительные датчики, всегда спрятанные в металле, торчат наружу, как соски туристок на нудистском пляже. Все остальное (я имею в виду оборудование, а не туристок) валяется тут же на полу у стола. «Надо разгрузить ящики» издевательским рефреном проносится в голове собственный голос. «ПОЧЕМУ???» кричу я в мертвой тишине короткое , как выстрел, английское слово «Why???» Затем (честное слово, не вру) хватаю отвертку, разворачиваюсь к остолбеневшей толпе и ору не своим голосом: «Приведите мне того, кто это сделал – я его убью!!!» Толпа смотрит на меня. Нет, может быть, они не понимают английского. Но я вижу, я чувствую – эти люди в меня почти влюблены.

Бразильцы? Какие бразильцы – прусcаки, а я Наполеон под Аустерлицем. Пруcсаки? Какие пруcсаки – шведы, а я Петр под Полтавой... Нет-нет, не пруcсаки и не шведы – они обученные смуглые солдаты белого Ганнибала. Белый Ганнибал отдаёт команды и солдаты послушно их выполняют – вот она, чистая комната со стеклянными окнами, вот установлены компьютеры, вот внесено на носилках бездыханное тело моей системы, вот появились провода и маленькие блестящие инструменты. Ганнибал...Нет-нет, не Ганнибал – я знаменитый хирург, я лекарь, я Филипп Филиппович, вживляющий рассыпающейся даме новые яичники для омоложения. Сквозь окна меня пожирают глаза её нетерпеливых возлюбленных, распластанные о стекло лица Колобка, Адьюлсона, Эдуардо, Озарио, Адури... По экранам поползли цифры, я поворачиваюсь и гордо объявляю: «Будет жить...»

Но за стеклом никого. Пруссаки и шведы, солдаты и возлюбленные старой дамы давно уже заняты своим делом. Лишь Эдуардо облегченно и поощрительно вздыхает, смотрит на часы и объявляет торжественно: ЛАНЧ! И вся компания вырастает у дверей комнаты быстро и весело, как поганки после дождя. К Сержио и Адьюлсону присоединяется еще человек пять приглашенных. Все шумно представляются. Я не пытаюсь запомнить имена. Мы долго усаживаемся в три машины и вылетаем на волю за пределы завода. Сержио говорит со мной о кашруте, но он почему-то теперь без кипы. Ветер ритмично бьёт в открытое окно.

БА-чи БО-чи там-БО э-кАдо чики-чики-чики-чики тА!

Fish! Убедительно провозглашает Сержио несколько раз, и мы приезжаем в традиционный бразильский мясной ресторан. Компания усаживается за длинный стол, и гордые официанты начинают обносить нас шомполами с нанизанными на них некошерными сокровищами. Куриные грудки, говяжьи вырезки, бараньи ножки еще возмущенно шипят, только что отнятые от гриля, когда острые ножи полосуют их, опуская тонкими ломтями в голодные тарелки. Мне и Сержио приносят жареную лососину. Fish! С сознанием выполненного долга подтверждает Сержио. И мы едим. Но грешен, грешен... границы моей кошерности отсекают пока только свинину, и когда острый шомпол упирается мне в тарелку, когда смотрят на меня вопросительно-ласково глаза официанта и в ужасе глаза Сержио, я выбираю официанта. Свежий сочный срез телятины опускается передо мной, как тело Евы после изгнания из рая. В глазах Сержио печаль. Он думает о том, что я скажу своему раввину. Приносят салат. «В нем нет молочного??» – грозно спрашиваю я у Сержио. «но-но!-Но!-НО!-НО!!-НО!!!» – в восторге отрицает он. Мы снова друзья.

Через два часа Эдуардо расплачивается и мы возвращаемся на завод. Компания исчезает. Я снова в операционной. Больной дышит, но до выздоровления еще далеко. С тревогой думаю о том, что до субботы – дня моего отъезда - остается всего лишь трое суток, а работы минимум на неделю.

6. ЗАПЛЫВ

Вечер. Машина плывет вдоль берега. Все устало молчат. Я смотрю на бесконечную муравьиную тропу. Среди мелькающих голых тел в белых парусиновых брюках, фуражке и полосатом пиджаке медленно идет гражданин. Он не торопится, но, проносясь вдоль толпы, мы не можем его обогнать. Я заглядываю в его иронично-печальные глаза. Он не замечает. Тогда я начинаю подпевать ему вслух «О Рио, Рио, О мама мия, О-ооо Рио де Жанейро...» Он не слышит. Зато слышат мои спутники...

Любящие меня люди говорят, что хуже моего пения только мой храп.

Я имел возможность в этом убедиться. Это было несколько лет назад. Я летел из Хьюстона в Нью-Йорк и дальше в Европу. Аэропорт ломился. Янки устроли себе нелетную погоду, чтобы отдохнуть от южан с их тянущимся, как жвачка, акцентом, острыми сапогами, несносной вежливостью и еще более невыносимыми деньгами. Мне повезло, я нашел место в ряду жестких сцепленных боками стульев. Мне было все равно, куда свалиться - на этот стул или в кресло самолета. Я не спал две ночи, готовясь к командировке, и любая возможность стряхнуть с себя тяжелую сумку, вытянуть ноги и закрыть глаза, была для меня чем-то вроде спасительного глотка после алкогольного запоя. Я влип в этот стул, как мягкий пластилин, неудобно размазавшись по нему спиной, голова откинулась назад. Окна с понурыми самолетами за ними, чемоданы, суетливое движение людей, вдруг свернулись немыслимой спиралью, поплыли куда-то...я очнулся как от толчка. Объявляли посадку на мой рейс. Сквозь смутность сознания замечаю странную картину. Вокруг - магический круг пустых сидений. По периметру круга - плотная толпа. Люди смотрят на меня в оторопевшем ужасе. Но я еще не вполне проснулся, чтобы анализировать - просто встал и протиснулся в самолет. Мне повезло. Рядом у окошка оказалась милая девушка, и я взбодрился. Мы поболтали. Она летела в Нью-Йорк делать докторат, кажется, в Public Relation. Я рассказывал ей, что лечу в Цюрих. Она его тоже любит, нам весело, мы явно нравимся друг другу, как раз настолько, чтобы наслаждаться приятностью беседы. Но черная подлая старуха-усталость снова хватает за голову и притягивает затылок к креслу. Я извиняюсь и шутливо прошу толкнуть меня в бок, если захраплю. Выражение лица девушки меняется. Не помогает даже Master Degree in Public Relation. «Так это были ВЫ?»- произносит она леденящим душу шепотом... Жалость к ней сильнее даже моего стыда. Я поднимаю спинку сиденья вертикально и сплю почти стоя. Открываю глаза в Нью-Йорке. «Я не....» «Нет, нет, совершенно нет!», – она смотрит с восхищением. Я чувствую, что у меня есть шанс. Мы расстаёмся.

«Что это?» – мрачно спрашивает Озарио.
«Песня про Рио».
Он саркастически качает головой. Это-не то!
«Какая здесь музыка?» - спрашиваю я: «Сальса?»
Он еще резче качает головой и отрезает как ударом барабана: «САМБА!»

БА-чи БО-чи там-БО э-кАдо чики-чики-чики-чики тА!

«Что ты хочешь делать вечером?» – интересуется вежливый Эдуардо. «Плавать», – говорю я. После возвращения моей аппаратуры к жизни, мне позволены любые странности.

Вы когда-нибудь пробовали провести день в тяжелых ботинках со стальными защитными носками, в жаркой спецодежде, в нефтяном воздухе, в нервотрепке и напряжении, а затем надеть шорты, майку, легкие сандалии и идти по прохладным, тенистым даже ночью, улицам, к пляжу, к морю? Пробовали? Ну тогда вы знаете, какое у меня настроение!

Мы пересекаем узкий мыс там, где соединяются Капакабана и Ипанема. Ипанема – более богатый район, с гордостью говорит Эдуардо, и мы выходим на набережную, заставленную столиками, увитую движением все той же веселой муравьиной тропы. Троица усаживается у самого края Ипанемы, там, где живописно врезается в море скалистый берег. Я с завистью смотрю на гроздья кокосов у горящего желтыми лампами киоска, на резвых парней, уже отсекаюших острыми мачете пятнистую кожуру, бросаю одежду и бегу к черному прибою. Ночью без очков мне нужен ориентир. Я буду плыть вдоль этой гряды. На ней сидят с удочками десятки людей, горят фонари. Я ныряю в темную солёную свежесть, плыву до края гряды, думаю об акулах, трушу и поворачиваю от неё в сторону – вдоль берега. Время от времени с пальцев рук срываются искорки. Они мелькают и под водой, редкими проблесками, огоньками памяти.

Я вспоминаю – это было на Черном море. Папа опускает руки в ночную воду и бросает вверх светящиеся капли. «Смотри, смотри», - улыбается он и глаза его светятся ярче мерцающих в темноте искр: «Это микроорганизмы, фосфорецирующие маленькие живые существа». Он ведет по воде рукой, и яркие точки вспыхивают и гаснут ей во след. Папа был тогда моложе меня.

Я не заметил, как меня увело в сторону от берега. Расстояния обманчивы, когда плохо видишь. Я возвращаюсь к гряде и успокаиваюсь - она совсем недалеко. Делаю еще один круг и плыву к берегу. На пластиковом столике меня уже ждет услаждающий душу приз. Покрытый капельками росы, холодный кокос с вставленной в отсеченную грань соломинкой. О скорее, скорее разойдись по жилам возбуждающая живая вода!

На обратном пути мне улыбается хорошенькая шоколадная девушка. Я улыбаюсь в ответ. Заметив это, усердный Озарио, немедленно машет ей рукой. «Мулатос! - шепчет он мне восторженно, - Professional Girl!» И тут же вступает в переговоры. Прерывая португальский, он на всякий случай осведомляется: «Ты её хочешь?» Я самоотреченно мотаю головой. Озарио разочарован больше, чем девушка. Кот округляет глаза. Благовоспитанный Эдуардо доволен. День закончен.

7. КОМПАРИНЬЯ

Мы на вершине.

Нет-нет, не на вершине гигантского воткнутого в море булыжника «Сахарной Головы», не рядом с распростертым в небе Иисусом – мы на вершине вонючей железной башни.

Под нами заросли.

Нет-нет, не заросли джунглей, не деревья, повисшие на склонах – под нами заросли крутых лестниц и труб, дымящихся, извивающихся червяками в теле земли, когда-то живом и свежем. Резко, неприязненно, и не в ритм:

Бачи...Бочи... это шелкает фотоаппарат.

Нет-нет, не мой фотоаппарат с кучей пленки, оставленный ошарашенно пялиться объективом в потолок отеля, а фотоаппарат Эдуардо.

Что он фотографирует? Тоже вопрос! Нет, не виды, какие тут виды... Что, спрашиваете? А ничего! Вот именно, ничего! Здесь должна была быть площадка для установки моей треклятой системы. Здесь должны быть подведены трубы и кабели... Как - что фотографирует Эдуардо? Да НИЧЕГО! Ничего эти идиоты не сделали. Эдуардо начал снимать еще вчера. Искореженный металл и датчики. Теперь несуществующую площадку для инсталляции. Он готовится к отступлению. К тяжбе.

Я смотрю в глаза Озарио. На моей голове вместо каски вновь вырастает треугольная шляпа, на плечах развевается серый походный сюртук. «Мюрат, -говорю я с сильным корсиканским акцентом, – Эта схватка за вами». И оскалившийся гасконец Озарио молча кивает. Я спокоен. Я снова лекарь. Возращаюсь в стеклянную комнату. Период выхаживания после операции – самый важный.

Этот день никогда не кончится. Запасные части, обработка данных, пересборка оборудования, непрерывные звонки, двухчасовой ланч (сегодня, к удовольствию Сержио, я ел только рыбу) и снова запасные части, обработка данных, пересборка оборудования, непрерывные звонки... Все кончается. Мы едем назад в раздраженной усталостью тишине. Давно стемнело.

Эдуардо пытается разрядить напряжение и рассказывает о своих итальянских предках.

«Мои предки вышли из рабства», - вдруг говорит Озарио с вызовом, почему-то обращаясь ко мне. «Мои тоже, – парирую, не задумываясь, – из Египта, а потом сорок лет слонялись по пустыне...»

Озарио уважительно замолкает, умный Эдуардо улыбается и говорит, что фамилия его жены в переводе означает название реки – первый признак еврейского прошлого. Таких фамилий в Португалии когда-то стало много, очень много...

Адури внятно требует еды. Вы понимаете португальский? Нет? А я, кажется, начинаю. Они договариваются, куда завернуть на набережной, не включая меня в беседу, знают, что потребую сначала отель, душ и, еще чего доброго, ночной заплыв. Мне все равно. Я думаю об испанских дневниках Дины Рубиной. Наверное, это я с неё обезьянничаю.

Наконец, Адури паркуется, и мы в углу за столиком. Угол образован двумя рядами кустов, отсекающих один ресторанчик от другого. «Ты хочешь компаринью?» – спрашивает Эдуардо. Скажите, вы бы ответили отказом на предложение компариньи свежим вечером на набережной Капакабаны в конце бесконечного дня? Что? Что такое «Компаринья»? Да какая разница? А-а, не отказались бы. Вот и я не отказался.

Треть тертого льда. Еще одна треть: лимон и сахар по вкусу. Все вместе растереть специальным деревянным пестиком. Хорошенько растереть и добавить зелья треть, в рифму, последнюю, веселящую треть «Пинго» или «Кашасы». В чем разница между «Пинго» и «Кашасой»? Не знаю. И то, и другое бразильская водка из сахарного тростника. Мы с вами, мои дорогие друзья, правильно не отказались.

О Боже, какая женщина вон там за столиком! Соломенные выгоревшие волосы, темно-голубые глаза и загар еще темнее волос. Она оттонирована, как хорошая фотография. И что это за лысоватый хлыщ с серьгой в ухе с ней рядом? Ах, какая женщина!

Как незаметно исчезает и как чудесно появляется компаринья. Она почти так же живительна, как кокосовая вода. Но разливает по жилам совсем другую энергию.

О Боже, какая женщина!

Озарио говорит о Professional Girls. Говорит с любовью, с уважением, со знанием дела. «Ничто, ничто не сравнится с ними». Его негритянские глаза в поволоке воспоминаний. Белый оскал... «Ну и что, что женат? Жена – это жена, - веско доказывает он. – Но ведь это не меняет правды жизни!». Скажите, какой мужчина с этим не согласится? Я вдыхаю компаринью. Эдуардо, улыбаясь, не соглашается. Озарио, личный друг всех Professional Girls Сан-Паоло и значительной их части в Рио, обеспечивает развлечения клиентам их компании. Эдуардо благодушно не соглашается, растягиваясь своей довольной, счастливой улыбкой размером в чековую книжку.

Она повернула голову. Соломенный ручей волос струится по голым плечам. Какой профиль!

Кот-Адури не вдаётся в смысл разговора. Он смотрит на жизнь восходящего вечера, он видит проснувшихся и вылетевших на свет фонарей мотыльков, следит за порханием коротеньких крылышек их черных юбок, он вдыхает морской воздух, впитывает компаринью, и в круглых стеклах его очков играет, бежит по замкнутому кругу навсегда пойманная радость жизни. Навсегда. Надолго. Почти наверное, до конца сегодняшнего дня.

О Боже, какая у неё улыбка! Подождите, она заметила мой взгляд...Кажется заметила...

«А жене можно?»

Озарио сверкает зверским взглядом и отрезает с отвращением: «Пожалуйста. Если она хочет».

Он говорит на рубленном незнанием резком английском.

«Да, у нас один сын. Хватит! Почему хватит? Мне это не надо! Я не хочу, чтобы у него была такая сестра, как у меня. Не обязательно такая? У моей жены то же самое. Лучше бы у неё тоже никого не было. Кто ухаживает за больной матерью? А? Где они, сестры и братья?»

«У меня пятеро в семье, - мягко вступает Эдуардо, – Самые лучшие минуты моей жизни, когда мы собираемся вместе».

Оба откидываются на стульях, бывший итальянец и бывший раб, работодатель и его работник, два бразильца из Сан-Паоло, жители разных планет, друзья. Рядом с ними кот и я. Мы пьём компаринью. Едим.

Вечер вместился в её длинные синие глаза. В ее поворот головы. Он притаился у нее на плече, на месте небрежно слетевшей тесемки. Он щекотно нежится у её длинной шеи, как любимый котенок, которому все позволено.

Мы остановились у выхода из ресторана. Я замечаю, что машу ей рукой. Она улыбается и машет в ответ. Хлыст с серьгой сидит неподвижно, не поворачивая головы. Нет-нет, это не просто улыбка, она рада мне... Озарио, Кот и даже Эдуардо восхищенно и поощрительно качают головами... и мы уходим.

«Ну, как я мог подойти к ней? – разоряюсь я вслух, – В грязных джинсах, без душа, провонявший нефтью...» Разоряюсь громко, чтобы не услышать тихий ответ изнутри.

Адури смотрит на меня внимательно и ставит односложный диагноз: «Компаринья!»

Я замолкаю. Он торопится и достает диск. Видимо, не хочет, чтобы я опять запел. На диске написано «Cafe Rio». Диск въезжает в панель у руля старого драндулета, коробочка с девицами на фоне зерен кофе летит под сиденье, и машину наполняет горькое:

БА-чи БО-чи там-БО э-кАдо чики-чики-чики-чики тА...!

8. ПЛЯЖНОЕ ПОЛОТЕНЦЕ

Утро. Солнце проникает сквозь веранду гостиничного ресторана и упирается лучами мне в тарелку. Я неохотно жую папайю. Оставляю. Заканчиваю кофе. Рядом Эдуардо. «Смотри» - он указывает пальцем под стеклянный карниз на серо-зеленый холм, совсем близко нависший на городом. «Фавеллы», - повторяет он.

Оказывается, они тут, рядом...

Мы обыденно несемся по Капакабане. Ничего не замечаю.

Проходная. Ангар. Компьютеры. Тесты. Взлет на башню к Озарио. Обследую подмости, трубы, провода и жалую Мюрату Неаполитанское королевство. Наконец, получили запасные части. Посылка из Техаса, как супчик из Парижа. Чертов Колобок взял своё Полено и умотал в Сан-Паоло на неведомые курсы. Зато сегодня нам помогает расторопный и смекалистый парень Марио. Ланч занимает всего полчаса, здесь же, на заводе. К середине дня всё готово. Можно грузить оборудование, везти на площадку, вьючить рабочих, поднимать на вершину и начинать инсталляцию. Может быть, у меня будет свободная пятница.

Марио живо достает рабочих, комбинезон для Эдуардо, огромный грузовик для меня с оборудованием и крошечный автобусик для всех остальных. «Почему его не было с нами с самого начала?»,- спрашиваю Озарио. Озарио теряет способность к английскому языку и отвечает длинной, как его улыбка, португальской тирадой. Я машу рукой. Шофер, наслышанный о чокнутом израильтянине из Техаса, готовом убить живого человека ради какой-то груды железа, везет меня с моей системой нежно, как ребенка из роддома.

Подъезда непосредственно к горе труб и лестниц нет. Я требую беспрекословного подчинения. Выстраиваю работяг строем, как прапорщик молодых солдат на плацу. Каждый берет на плечи указанную ему часть. Вереницей они движутся за мной, карабкаются, задыхаясь, вверх по крутым лестницам, обходят железные бугры, лианы кабелей, коряги рукояток кранов, в строгом порядке выкладывают части системы для сборки. Мы надеваем пояса безопасности, забираемся на верхотуру...

Уоки-Токи – переговорное устройство Марио скрежещет, как старый телевизор, из которого вытащили антенну, и затем рявкает что-то неприятное. Марио подходит к Озарио, Озарио подходит к Эдуардо, Эдуардо подходит ко мне. «Мы не можем продолжать, - говорит он сочувственно, - у них грозовое предупреждение. Они закрывают завод.» Я смотрю на чистое небо с дальними облаками и говорю. Долго, смачно и внятно. По-русски. Они меня понимают и начинают укутывать полиэтиленом уложенные узлы системы.

После паузы в машине я спрашиваю Эдуардо: «Почему Марио не было с нами с первого дня?»

«Видишь ли, - покашливает он, - Марио...по требованию Сержио, пытался собрать систему к твоему приезду, а потом разобрать, когда заклинило... но ты немножко разнервничался, и мы решили, что ему не стоит быть здесь в первые дни...»

Сил на эмоции нет. Я хочу одного – залезть в вечернюю воду и плыть между редкими искрами. Скучно смотрю на Эдуардо и объявляю: «Обед сегодня после восьми». Он поспешно соглашается: «Мы тебя подождем в гостинице».

Перед поездкой друг уговаривал меня по телефону: «Ты смотри - там небезопасно. Никуда не ходи один. Только с местными. Даже в ресторан! Даже за соседний угол.» Мой более равнодушный и практичный коллега советовал: «На пляже – не клади кошелек в туфель. Им знаком этот трюк!»

По-моему, они оба преувеличивают. Особенно мой друг. Но я всё же стучу в соседнюю по этажу дверь комнаты Эдуардо, и сообщаю ему, что иду на пляж - плавать. Эдуардо – почти голый, в узких плавках – открывает и внимательно меня оглядывает. «Я пойду побегаю по набережной», - сообщает он в ответ и некстати интересуется: «У тебя есть запасные очки?»
«Нет..»
«Тогда оставь эти в номере…» - приветливо улыбается и закрывает дверь.
Вечером без очков я буду и на воздухе видеть ровно столько же, сколько в черной воде. Я захожу в свою комнату, снимаю очки, снимаю шорты вместе с кошельком в кармане, бросаю всё на кровать и спускаюсь на лифте в сандалиях, плавках и тенниске. Ключ оставляю у портье на входе, зачем-то и ему объявляя, что иду на пляж плавать. Оказывается, есть зачем – вежливый юноша немедленно выдает мне пляжное полотенце. Как может приподнять настроение такая мелочь, как нежданное пляжное полотенце! Кладу его на плечо и ныряю в ночь за дверями гостиницы. Я не гулял по улицам без очков уже лет тридцать. Чувствую себя сюжетом плохо сфокусированной фотографии. Вокруг движутся нерезкие силуэты, рядом размазывают желтый свет фар, волочат красные огни задних фонарей автомобили. Пробираюсь между людьми и деревьями вниз по улице до светофора. Перехожу набережную вместе с толпой – я на пляже. Песок ярко освещен, отчего море кажется просто черным провалом. На берегу неясные фигурки играющих детей, нечеткая женская фигура…

Небезопасно? Чушь!

Оставляю вещи (сандалии, полотенце и тенниску) на светло-желтом квадрате недалеко от воды у шестого фонаря от края берега Капакабаны и с наслаждением бросаюсь в мокрую прохладную тьму, туда, где не стыдно ничего не видеть. Плыву вдаль, почти не боясь акул. Напряжение дня уходит, смывается соленой непрозрачной водой. Начинает бурчать в животе, я вспоминаю про обед и поворачиваю к берегу. Вечером после воды на пляже даже прохладно. Я мысленно благодарю услужливого портье и бегу к ярко освещенному желтому квадрату у шестого фонаря от края пляжа Капакабаны. Обалдело смотрю на песок. Потом бегу к пятому фонарю. Потом к седьмому… На берегу неясные фигурки играющих детей, нечеткая женская фигура… Скажите, чего НЕТ на берегу? Правильно. Там нет моих сандалий, моей тенниски и гостиничного пляжного полотенца.

Вам приходилось ходить мокрыми и босиком по ночным улицам? Нет? Так вот в Рио на вас никто не обратит внимания. Особенно, когда вы не имеете возможности это заметить. Потому что – спасибо Эдуардо! – ваши очки в целости и невредимости ждут на седьмом этаже, на кровати гостиничной комнаты, вместе с шортами с кошельком в кармане. Только босым ногам странно ступать по липкой улице, лавируя между сидящими на ней уже выползшими из нор ночными привидениями с их роскошной повелительницей на шезлонге у самого входа в отель.

Стряхивая солёные капли и оставляя черные неандертальские следы на мраморном полу вестибюля, подхожу к стойке. Портье с приятной улыбкой даёт мне ключ. Очевидно, он рад видеть меня вернувшимся и совсем не рассчитывал на возвращение пляжного полотенца.

9. ДЕВУШКА В МАСКЕ

Я верю, что предки Эдуардо – итальянцы! Иначе невозможно объяснить непринужденность, с которой накручивается на изящную вилку великолепно приготовленная, с точной твердинкой паста, невозможно понять её блаженную родственную готовность к исчезновению в его вечно улыбающемся рту. Мы в хорошем дорогом итальянском ресторане. Я заказал рыбу, и она приплыла ко мне на стол в огромной белой горячей тарелке, в нежном лимонном соусе, с изящной свитой креветок. Спасибо вам, предки Эдуардо. В какую бы часть света не заносила меня командировочная судьба, вы всегда способны обрадовать усталое сердце, разжечь угасающую веру в людей, в судьбу, в высшее предназначение нашей бренной жизни. О, суп итальянской бедноты миннестроне, о макаронни, вермишелли, пасти и антипасти, о, умело запеченная рыба, о, красная кровь итальянской лозы, о, душистый хлеб с оливковым маслом и специями, о, тирамису, капучино и эспрессо…Спасибо вам, предки Эдуардо!

Я блаженствую, мой потеплевший взгляд выписывает замысловатые траектории вокруг соседних столиков, огибая спины мужчин, разыскивая женские лица и фигуры. Найдя их, он останавливается оценивающе, затем, оценив, задерживается еще ненадолго – игриво, с интересом, мечтательностью или разочарованием – но никогда – равнодушно, и продолжает свой веселый путь. Изредка он встречает ответный взгляд. Взгляды обнюхиваются, как породистые собаки на прогулке, натягивают поводки у своих хозяев, заигрывают или, вдруг, мгновенно облаяв друг друга, устремляются своей дорогой. Но мой взгляд сегодня в ласковом настроении. Он лижется, а не лает.

Обглазев столики, он добегает до дальнего угла ресторана, где за стойкой с сотней салатов стоит девушка. Милая девушка, с живыми глазами и короткой стрижкой упрятанных под косынку черных волос. Её ужасно портит хирургическая маска, закрывающая рот и подбородок. Не могу понять, зачем она нужна, и спрашиваю по очереди Эдуардо, Озарио и даже Адури. Они пожимают плечами и тут же забывают, переключаясь с главных блюд на восхитительный десерт и кофе. Я тоже стараюсь отвлечься, но почему-то мысль об этой странной маске занимает меня, и я натягиваю поводок своего взгляда, с трудом отводя его от стройной фигуры за салатными прилавками.

Отяжелевшие, мы бредем вниз вечерними улицами и ненадолго выходим на набережную недалеко от шестого фонаря от края пляжа Капакабаны. Но пляжное полотенце больше не занимает меня. Здесь на песке у натянутой волейбольной сетки – игра. Двое с каждой стороны играют в волейбол ногами и головой. Они виртуозно жонглируют мячом, принимая его на грудь, колени, отбивая его головой, плечами, пятками в легких акробатических кульбитах. Эти ребята – не накачанные на тренировочных машинах мускулистые клише с обложек журналов, они даже не очень молоды. Их тела обыкновенны – но какая естественная пластика в их движениях, какой азарт и красота в этой игре без зрителей. Бразильские футбольные трюки у волейбольной сетки на пляже Капакабаны.

Только зачем была эта маска на лице за стеклянными салатными прилавками?

Я немного задерживаюсь на набережной и прихожу в отель последним. У стойки портье маленькая очередь. Она состоит из двух человек. Гостиничную анкету заполняет абсолютно голая девушка. Да-да, абсолютно голая. Черная, обтягивающая обнаженный бюст кофточка с гигантским декольте, черная юбочка чуть выше самой верхней складки бедра, и каблучки, похожие на две перевернутые эйфелевы башни – разве это не абсолютная нагота? Рядом – клиент, молодой жирный американец, цветом и выражением лица напоминающий новорожденного поросенка. Смотрю ему в глаза – полное отсутствие взгляда. На мгновенье встречаюсь с взглядом девушки и неприятно укалываюсь об острую неприступность, кольчугу стоимостью в гостиницу на ночь плюс пятьдесят долларов. Оба молча заходят в лифт и исчезают.

Я всплываю следом в соседнем лифте на седьмой этаж.

Мне снится желтый песок под белым солнцем. Я часовой, охраняющий вавилонскую башню из уходящих в небо нефтяных труб. Над ней вдруг закручиваются ураганные тучи и в абсолютной тишине бьет молния. Я поднимаю голову и вижу прекрасную молодую женщину с живыми глазами, черными волосами, упрятанными под косынку и странной хирургической маской, закрывающей рот и подбородок. «Гюльчатай, - шепчу я имя из детства, - Гюльчатай, открой личико...»
Она сдергивает маску, но вместо милого лица передо мной зверская ухмылка Абдаллы. Он хватает мое ружье, раскрывает пасть и пронзительно орет:

«БА-чи БО-чи там-БО э-кАдо чики-чики-чики-чики тА!»

Я открываю глаза и хватаю истерично визжащий телефон.

«This is your wake up call. Six o’clock. - Ваш заказанный утренний звонок. Шесть часов. » - приятный женский голос.

Пятница!

10. ВЫ ТАКАЯ КРАСИВАЯ!

Мы висим под облаками. Уоки-токи Марио выключен. Я сказал, что грозы сегодня не будет. Он посмотрел мне в глаза и поверил. Команда работает, как швейцарские часы. Как немецкий мотор. Как еврейская голова. Узел. Инструмент. Крепить. Провода. Коннекторы. Узел... «Ланча не будет, пока не закончим!». Инструмент. Крепить. Провода. Коннекторы... Последний узел...Даже не узел, а узелок. Даже не узелок, а маленькая деталь...Где она?? Озарио суетится. Забыли там, в стеклянной комнате. «Принести!» - командую я, положив руку на эфес шпаги. Озарио посылает рабочих. Мы застываем в безделье на своих поясах безопасности. Через полчаса вслед за рабочими исчезает Марио. Эдуардо вспоминает про срочный звонок. Еще через полчаса спускается на их поиски Озарио. Я понимаю – время ланча. Облака уходят, и солнце нагоняет жар. Ложусь на подмости на неимоверной высоте, закрываю глаза под черными очками. Просыпаюсь через час и без зеркала понимаю, что моё лицо может подрабатывать знаком «стоп» на оживленных перекрестках Рио. В этом случае, возможно, кто-то и остановится.

Команда карабкается ко мне в поднебесье, сверкая на солнце оранжевыми касками. Последний узел. Теперь все могут идти. Остаёмся только мы с Озарио. Монтаж электроники, подключения, питание, связь. Вечереет. Вот и первая звезда. Вспоминаю Сержио – «Ты не работаешь в субботу?» Твоими молитвами, Сержио...

Марио делает контрольные замеры. Спускаюсь вниз. Подаю напряжение. Жду результатов. Система работает. Как швейцарские часы. Как немецкий мотор. Как еврейская голова. Меня хлопают по плечам, все счастливы, я счастлив. Я счастлив?

Мы едем в город. После недолгого разговора на португальском меня везут на предобеденную ночную экскурсию. Рио обнимается с морем со всех сторон. Но кому же в Бразилии хватит объятий с одним возлюбленным, даже таким неуёмным, как океан? Совсем недалеко от песчаных набережных, внутри города, охваченное кольцом его кварталов нежится озеро. Можно покататься на лодке по озеру, пришвартоваться у берега, пересечь узкую полосу домов и улиц и нырнуть в морскую воду. Я, правда, не пробовал, но должно быть здорово. Может, попробуем когда-нибудь вместе? Все, что нужно для наслаждения – лодка, Рио и немного свободного времени.

Вдоль набережных, как водится, самые нарядные и дорогие кварталы. Чем дальше от них, тем беднее и непригляднее становится город. Мы объезжаем озеро кругом – помню, что было симпатично, но архитектурные подробности стерлись из памяти. Может быть, потому, что особенных подробностей и не заметил я сквозь темное от вечера ветровое стекло. Адури, кажется, запутался и дорога выводит нас наверх в холмы. Односторонняя улица дряхлеет с каждым кварталом, её бедная серость проступает даже через черноту ночи, и синхронно с ней сереют лица Эдуардо и Озарио. Мы явно едем туда, где нас не ждут. Мне становится весело, я не чувствую никакой опасности.

Мы заплыли далеко в море в неведомой до этого дня роскоши – надувной лодке приятеля моего папы. Сколько же мне? Кажется, лет семь-восемь?

Я откинулся на надувные бока и смотрю на распаренный летом пляж. Отсюда, из середины моря, песчаный берег с отдыхающими похож на поджареннное на солнце, усыпанное веснушками лицо. Большие веснушки – это толстые животы или яркие дамские зонтики, маленькие – это отчаянно завидующие мне дети. Но подробностей не разглядеть – далеко, хотя я так здорово вижу! Всегда играю с папой, кто первый прочитает мелкую вывеску через улицу и почти всегда выигрываю. Папа - напротив, спиной к берегу, он о чем то шутит с приятелем. Хлопок как выстрел в спину. Лодка корежится. Папа с ужасным выражением лица пытается заткнуть резиновую дырку руками. Я не умею плавать. Куда там, дырка расплывается как пасть шутовского рта. Я начинаю смеяться. Папа смотрит на меня с еще большим ужасом. Он думает – у меня истерика. А мне действительно просто смешно видеть, как они суетятся, как забавно корежится шутовская лодка. «Ложись на спину», - страшно командует папа. Несколько дней назад, после недельных мучений он заставил-таки моё неспособное к плаванью тело держаться на воде на спине. Я немедленно слушаюсь и вытягиваюсь, как он учил – прогибаюсь вверх животом, откидываю голову назад. Мне абсолютно не страшно, я знаю: я с папой, он прекрасный пловец; не понимаю, зачем он нервничает? Папа толкает меня перед собой за пятки, мне щекотно и опять хочется смеяться. Это был лучший заплыв в моей жизни. Надо мной голубое небо. Я рассекаю воду как маленькая баржа, которую толкает сильный буксир. Как хорошо!

Я откидываюсь на сиденье машины и почти открыто смеюсь. Смотрю, как улица пустеет по мере того, как Адури оторопело вкручивает свой драндулет вверх, на холм, смотрю, как заваливаются на бока дома. Мне забавно, всё же мы едем в фавеллы под звуки «Cafе Rio»… Нет, не едем. Адури находит спасительный поворот и скатывается вниз к скучной набережной. «Обед», - выдыхает Эдуардо и, бросив машину у гостиницы, смыв под душем остатки дня, мы идем по ночным улицам к итальянскому ресторану.

О, красная кровь итальянской лозы. Весели, весели мне сердце, раствори, смой защитную пленку повседневности, открой матовую нежную поверхность спрятанной под ней души.

«Ну, почему эта девушка в маске? Какие микробы? Посмотри на официантов, они дышат в свои подносы, они дышат в наши тарелки, думаешь, у них в усах меньше микробов?»

Эдуардо пожимает плечами: «Давай лучше выпьем за наш успех?»

«Ну, давай.»

О, красная кровь итальянской лозы. Спрячь от меня мои страхи, затумань мысли, обнажи ранимые смелые чувства.

Девушка вдруг отстегнула левый ремешочек маски, и она повисла у нее на правом ухе неловкой белой тенью, сброшенной кожицей царевны-лягушки. Милое детское лицо, легкая улыбка. Я подхожу к ней и говорю, чтобы она выбросила эту маску, что нельзя закрывать такое красивое лицо. Девушка ошарашенно отвечает мне что-то по-португальски. Она не понимает меня.

«Вам не нужна маска. Вы такая красивая!»

Она смотрит на меня со страхом. Ко мне подбегают суровые бразильские итальянцы – держатели ресторана. «Черт возьми, - говорю я им, - что вы понимаете в бизнесе! Откройте ей лицо, ведь люди будут приходить, только чтобы посмотреть на неё!» Они ничего не понимают. Ни в бизнесе, ни в английском. Они становятся грудью на защиту своего оскорбленного идиотизма. Но у Эдуардо с ними общие предки. Он договаривается и мы уходим из ресторана.

«О Рио, Рио, О мама мия, О-ооо Рио де Жанейро...» - я пою вслух, спускаясь к набережной.

«БА-чи БО-чи там-БО э-кАдо чики-чики-чики-чики тА!» - подтягивает Озарио.

Улыбающийся Эдуардо кладет мне руку на плечо.

«Герой!»,- говорит он.
«Ну что ты, - отвечаю я искренне, - она сама сняла маску». Эдуардо смотрит мне в глаза и тихо поясняет: «Я про спасенную систему..»
«А-а, про систему...»

Последний вечер в Рио плещется прибоем о Капакабану. Мы идем сквозь базарчик со всякой туристской всячиной. Озарио находит деревянный пестик для толчения лимона со льдом. Дарит мне. «Будешь делать «Компаринью», - говорит он на своем жутком английском.

Последний кокос. Его мучает новичок у киоска, заставляя моих бразильских спутников краснеть от неловкости. Парень, видно, работает здесь недавно, пыжится, стараясь показать свою умелость, и совершенно изувечивает кокос огромным мачете.

Озарио выбрал столик по соседству с тремя девушками, молоденькими американскими туристками. Они нарочито громко, нарочито независимо, нарочито по-взрослому разговаривают с нарочитыми сигаретами между длинными наманикюренными нарочитыми пальцами. Для Озарио они что-то вроде елочных игрушек, а мне этот Кристмас давно надоел. Девочки уходят, и на их место садится пьяный битюг огромных размеров и плюет на землю. Мне кажется, что он американец, стыдно перед моей дружной бразильской троицей, хочется встать и дать ему в морду. Кровь итальянской лозы еще не совсем остыла в моих еврейских жилах. Битюг говорит что-то гадкое ребятам из киоска, и я слышу, что он англичанин. Потом он подзывает такси и уезжает.

Кокос неудачный, немного недозрелый и вода кисловата... Какая разница?

Сегодня последняя ночь в Рио. Я улетаю завтра вечером.

«Завтра ты – турист», - объявляет Эдуардо.

11. МЫ НА ВЕРШИНЕ

Нет-нет, не на вершине вонючей нефтяной башни, мы на вершине «Сахарной Головы» - гигантского булыжника, воткнутого в море.

Под нами заросли.

Нет-нет, не заросли кабелей, лестниц и труб, а деревья, повисшие на склонах, схватившиеся ветками друг за друга. Под нами озеро с лодками, под нами ряды таких нарядных издали домов, под нами набережные с муравьиными тропами, холмы, пляжи, под нами Рио!

Бачи...Бочи... это шелкает фотоаппарат.

Да-да, это мой фотоопарат и ему вторит фотоаппарат Эдуардо

Что мы фотографируем? Что за вопрос?

Смотрите! Вон слева под нами самолет. Мы, а за нами толпа туристов, несемся к барьеру, хрустя фотоаппаратами. Самолет разворачивается, почти задевая нас крылом, и ныряет вниз к городу.

Скорее! Слева трещит крыльями стрекоза вертолетика. Ах, если бы чуть больше времени. Можно было бы отстоять пару часов очереди, купить двадцать минут счастья и полетать над городом... Мы несемся к взлетной плошадке счастливцев, чтобы поймать пролетающую стрекозу...

Подождите, куда это меня занесло? Давайте по порядку.

Все началось с завтрака. С нежно тающей на языке папайи. С благоухающего манго. С отражения солнечного луча в чашке черного бразильского кофе.

О да, этим утром мне необходим кофе после вчерашнего полуночного беспутства. Боже, как я хочу спать... Спать? С ума сошел. Я турист! Сегодня я турист в Рио! Мой самолет только в семь вечера. Правда, Эдуардо с Озарио должны улетать в четыре, так что надо торопиться, торопиться! Мы поднимемся по канатной дороге на «Сахарную Голову». Мы перенесемся на другой конец города и прокатимся фуникулером к подножию возносящегося Иисуса. Затем мы вернемся в гостиницу, мои спутники уедут, и у меня останется еще часок, чтобы впервые пробежаться по жаркому солнечному дневному пляжу Капакабаны, окунуться в голубую воду.

У меня нет сил торопиться. Мне не хочется расставаться с кофе... Не хочется? С ума сошел! Ведь совершенно нет времени, здесь, рядом, за стеклянной стеной веранды уже проснулся, беззаботно потягивается, распахивает окна, болтает с соседями и шумно выплескивается на набережные субботний Рио.

«Вперед», - говорю я Эдуардо, и мы несемся вдоль берега, вместе с повеселевшим от последнего дня Котом и расслабленным сонным Озарио, вперед по направлению к «Сахарной Голове».

Скажу вам по секрету, сегодня я не единственный турист в Рио. Очередь высовывается из дверей нижней станции канатной дороги, как язык распаренного жарой пса. Внутри станции сквозь стекла видны гигантские вращающиеся колеса, канаты, с деловым напряжением тянущие вверх подвесную кабинку. В ней те, кто проснулся раньше меня.

Колеса вращаются, и очередь втягивается внутрь вслед за канатами. Кабинка набивается, как автобус моей молодости в час пик.. Туристы прижимаются друг к другу боками и фотоаппаратами, поднимаются на носочках, вытягивают шеи и пытаются увидеть панораму океана и города из-за спин везунчиков, устроившихся у окон. Двое ребят с крашенными волосами в свободных майках без рукавов с веревочными ожерельями и брелками на шее весело ругаются на иврите. Я один из везунчиков – еще бы, сноровка лавирования в набитых автобусах как катание на велосипеде – раз научившись, не забудешь никогда.

Наша первая остановка на промежуточном холме, вершина которого превращена в приятный скверик перед следующим прыжком на «Сахарную Голову». Здесь уже дует ветер, здесь слабонервным, привыкшим притираться друг к другу только боками автомобилей, можно расслабиться и отдохнуть.

Снова очередь. В туристских очередях я обожаю слушать разговоры и смотреть на ноги и спины. Вы не замечали, как ноги и спины выдают нетерпение, ожидание, взаимный интерес, намечающийся роман или давно наскучившую привычку? Замечали? Ну да, вот и я о том же – выражение лица можно подкрасить, выражение ног – куда сложнее!

Высокая, без возраста дама, фигурой напоминающая поставленную вертикально бельевую доску, с жаром разговаривает с двумя случайными соседями по толпе мужского пола лет двадцати пяти. На даме длинное, ниже колен, абсолютно прямое платье с небольшим вырезом на тоскующей шее. С литературным пафосом она говорит о празднике тел. «Я думала, это будет отталкивать меня, я думала, что приму это за распущенность, но я убедилась, как естественна и прекрасна может быть нагота, как праздник тела сливается с праздником природы». Она продолжает в том же духе, на хорошем литературном английском языке, а я с грустью и без всякого желания думаю о ее лишенном праздника теле. Вам тоже грустно, когда вы думаете о женщине без желания? Что? У вас такого не бывает? Это в ваши-то годы? Враньё!

Несколько месяцев назад я бегал на рассвете на пляж в роскошном пригороде Афин. Деловая жизнь в Греции начинается поздно и поздно заканчивается, даря мне часок на утреннее бирюзовое средиземноморское блаженство. Я плавал в том самом заливе, где совсем незадолго до этого проходил олимпийский триатлон. Старуха лет семидесяти пяти в открытом купальнике появлялась там в одно время со мной. Обе части купальника так легко прятались в обильных складках ее дряхлеющего загорелого тела, что она казалась абсолютно голой Мы перебрасывались с ней несколькими словами приветствия. Узнав, что я израильтянин, она принимала меня почти за родственника. Мужчины всех возрастов спускались к пляжу в почти несуществующих плавках. Я помню, с каким презрением смуглая троица поджарых греков смотрела на белую тушу однажды оказавшегося со мной на пляже техасца в длинных до колен шортах... А женщины... ну, это уже совсем другая история. Праздник тела? Вы знаете, может быть, эта дамочка права... Ее бы только приодеть в короткие брючки и маечку до пупка, дать ей напиться до чертиков, и выпустить праздник на волю!

Последние метры в раскачивающемся вагончике – и мы на «Сахарной Голове». Вот оно - озеро, изнеженное городом, заласканное парусными лодками. Вот он - океан, обнимающий город! Вот он - улыбающийся Рио. Несколько поспешных снимков, и мы спускаемся вниз. Нам нужно успеть к Иисусу.

12. УСПЕТЬ К ИИСУСУ

Спускаемся вниз? Не тут-то было. Очередь для спуска вниз вьется вокруг маленького открытого кафе. В Бразилии есть провинция Curitiba, где бывшие черные рабы решили не смешиваться с бывшими белыми хозяевами и живут своей, отдельной жизнью. Прошлое рабство имеет особый туристский аромат.

За стеклянным прилавком на вершине «Сахарной Головы» две великолепные бывшие рабыни готовят острую африканскую еду. Они скатывают шарики из неведомой непшеничной муки с добавлением неведомых специй и бросают в котел с неведомым маслом. Что значит неведомым? А только то, что я забыл названия, терпеливо повторенные несколько раз Эдуардо. Все это заворачивается в бразильскую лепешку - вот он, жгущий губы фалафель на «Сахарной Голове»!

«Что такое фалафель?» - хмурясь, спрашивает Озарио.
«Потом объясню!» Я занят, я прошу попозировать черных кухарок в ярких белых платьях. Они соглашаются. Одна - смешливая и веселая, другая - надменная и насмешливая. Одна смущена вниманием и сознанием своей красоты, другая величественно и ежесекундно помнит, кто была её прабабушка.
«Да не имею я отношения к хозяину твоей прабабушки! Я - вон - к Иисусу твоему имею отношение», - тихо бурчу я, наводя объектив. Щелк! Это Эдуардо, черт бы его подрал, пользуется моим моментом, ухватывая из-за спины лучший кадр.

Очередь струится продуманным направлением от ресторанчика к туристскому магазину. В нем много всякой всячины, но самое лучшее... Что? Откуда вы знаете? А-а, вы уже меня знаете... Ну да, самое лучшее в нем – продавщица. Ну да, улыбка... А что? Да вы сами поймете, когда увидите! Что значит, я старый? Ну и что? Нет, не поэтому, меня всегда тянуло на женщин... Ладно, пропущу, раз неинтересно, но улыбка была удивительная, обаятельная, я не мог уйти из этого магазина...

Все, пропускаю. Ф-ф-уу, дайте отдышаться... Мы, наконец... нет-нет, не так: мы снова внизу.

«Эцель Иешуа харбе йотер тов!...» – «У Иешуа куда лучше! Он как будто тебя обнимает», - рассказывает мне один из пареньков на иврите внизу у станции. Я, конечно, не мог удержаться, чтобы не заговорить на иврите – синдром жизни вдали от Израиля.

Нас поджидает строго и с достоинством отказавшийся от канатной дороги Кот- Адури. Эдуардо тревожно смотрит на часы, и машина летит через город к подножию той горы, с которой возносится Иисус. Нет, верхом на стрекозе было бы куда быстрее.

Очередь в фуникулер еще длиннее, чем на канатную дорогу. Рядом продают кокосовую воду. Но не из кокосов, а из усыпанного льдом пластикового бидона, рядом с которым вещественными доказательствами лежат вскрытые и несчастные, пустые кокосовые тела. Их праздник давно позади. Брезгливый Эдуардо морщит нос, отрицательно вертит пальцем. «Мы будем пить наверху», - убедительно говорит он. «Наверху растут кокосы?» - шучу я. «Наверху, у Иисуса, есть всё!» заявляет Эдуардо. Я сомневаюсь, но не спорю.

В вагончике фуникулера хорошо. Там можно сидеть и у каждого свое окно. Рельсы, поскреживая, увиваются в гору. По сторонам джунгли с аккуратно приделанными табличками с названиями деревьев для удобства туристов. «Здесь есть звери?», - спрашиваю Эдуардо. Почему-то с детства, оказавшись в лесу в любой части света, я задаю один и тот же вопрос. Очень хочется, чтобы они были. Эдуардо отвечает мне что-то про обезьян. Ну еще бы, я помню, Бразилия – страна диких, симпатичных обезьян... Люлька вагона покачивается. О Боже, как я хочу спать. Мое сожженное лицо повисает в изнеможении, морщины бровей накатываются на глаза, я засыпаю... «Иисус!» - будит меня Эдуардо. Перед нами ступени.

Поднимите голову. Он возносится, раскинув руки. Он отрывается от земли сейчас, в эту минуту. Преклоните колени, счастливцы, просите чуда, может быть, он исполнит ваше сокровенное желание. Но кто же знает свое сокровенное желание? Кто отважится признаться в нем даже самому себе? И толпа ничего не просит; она дружно щелкает фотоаппаратами. Иисус огражден уродливым забором, ужасно похожим на огромный терновый венец. Если бы не этот терновый венец, не улететь бы ему никуда. Толпа подобралась бы к ногам и приковала бы их к земле надписями «Ося и Киса были здесь» на всех языках.

А может быть, прав паренек с веревочным ожерельем на шее. Может быть, он никуда не взлетает – просто разбросил руки, стараясь обнять маленькую толпу суетливых туристов, фавеллы на холмах, городские кварталы, сбегающие к воде, гуляющие набережные и шумные пляжи...

Где ты, девушка в маске? Где ты, неумелый торговец кокосами на Капакабане? Где ты, маленькая принцесса в шезлонге? Где ты, голая проститутка из отеля? Где ты, пьяный английский битюг из вчерашней ночи? Где вы, тысячи струящихся муравьиными тропами, загорающих на пляжах, потягивающихся в постелях субботним утром или уже спешащих за покупками на базары и в магазины? Где вы, грешники, веселые и грустные, любящие и неверующие? Где вы, бегущие по кругу, как по сорванной нитке заезженной пластинки? Пластинка играет... и играет....и играет...и играет...и играет... одну и ту же фразу, протираясь и старея. Поднимите головы, дайте обнять себя каменному идолу вечно возносящегося Иисуса.

Только не ждите, что у Иисуса есть все. Я проверил: около него не растут кокосы и нет кокосовой воды. Смущенный Эдуардо приносит нам ворох банок с каким-то местным напитком. «Это–лучше, чем кола», - неунывающе объясняет он. Я пробую и соглашаюсь.

Вниз от Иисуса сбегает к каменному парапету лестница. Люди спускаются по ней и фотографируют друзей и родственников с нижних ступенек на фоне распростертого объятия бога.

Если протиснуться к каменному барьеру и повернуться спиной к памятнику, то от открываюшейся панорамы, незаслоненной спинами туристов, захватывает дух. Это гораздо выше «Сахарной Головы», и необъятное пространство города, гор и океана совершенно завораживает. Так вот отчего не взлетает и не отрывается от земли застывший перед вознесением Иисус! Он вечно пытается объять необъятное.

Я смотрю на загорелую шею и плечи типичной бразильской красавицы прямо передо мной и говорю, не задумываясь, на иврите: «Ноф яфэ. – Красивый вид». Она немедленно поворачивается. «Иврит?!» Конечно же, она - израильтянка. Путешествует уже несколько месяцев одна по Южной Америке.

«Нет, Аргентина мне понравилась больше... А как ты узнал, что я израильтянка? Все думают, что я отсюда...»

«Кто же еще может быть самой красивой девушкой в городе?» - отвечаю и вижу вспыхнувшую улыбку.

Её зовут Орнит. Она из Галилеи. Я фотографирую её, и она оставляет мне свой е-мeйл на клочке бумаги. Я прячу его рядом с фотоаппаратом. Думаю о том, как напишу ей, как пошлю фотографии и, кто знает, может быть, встречусь когда-нибудь в Галилее.

Какой день! Орнит и Иисус совершенно прогнали сон!

Но поздно... Пора... я поднимаюсь наверх к подножию памятника. Эдуардо, Адури и Озарио меня уважают. Оказывается, Эдуардо все это время фотографировал меня с Орнит. Озарио смотрит на меня оценивающе, пытаясь разобраться, как смог я разговориться с такой бразильской девушкой. Возмущенно не верит, что она израильтянка.

В последний раз оглядываю панораму и замечаю большой овал на краю города. «Маракана»,- говорит Озарио. Озарио - в желтой футболке цвета национальной футбольной команды. При слове «Маракана» он забывает даже о женщинах.

 «Маракана» – это знаменитый стадион, построенный к чемпионату мира 1950 года. Вы знаете, что тогда случилось? Как не знаете? Да нет, я понимаю, что помнить не можете, даже я не могу – читали хотя бы? Что? Вам футбол до лампочки? Ну, тогда вам не понять Бразилии... Да нет, послушайте, это занятная история!

Бразилия пришла к финальному матчу, с блеском разгромив всех по пути. С другой стороны турнирной пирамиды, иногда по счастью, иногда по везению вскарабкалась сборная Уругвая. Ну кто в Бразилии всерьез принимает Уругвай? Празднование победы на чемпионате мира началось задолго до старта финального матча. Утром в день игры газеты вышли, уже называя Бразилию чемпионом мира, с фотографиями всех игроков команды.

Легенда гласит, что тренер уругвайской сборной расклеил эти газеты над писсуарами в комнатах, где жили его футболисты. Заходя в туалет, они вынуждены были видеть фотографии и заголовки, и уходящая из них вода уносила страх, оставляя сухую злую решительную упрямость.

Уругвайцы больше никогда так не играли. Финальный свисток прозвучал при счете два-один в их пользу. После страшной паузы, в которой с последнего ряда стотысячного стадиона можно было расслышать, как вдыхает воздух закончивший свистеть судья, тишину прорезал истошный женский вопль: «Нет, нет, этого не может быть!!!» И затем несколько выстрелов самоубийц.

Злой на Озарио за то, что он не поверил про Орнит, я решаю подергать тигра за хвост. «Маракана, - говорю я. – Да-да, вспоминаю, чемпионат 1950-го, игра с Уругваем...»

Вы с вашей сединой в волосах не знаете, но Озарио, родившийся в семидесятых, Озарио помнит!

Его глаза вспыхивают желтым огнем цвета майки национальной сборной, белые клыки оголяются. Когда дергаешь тигра за хвост, нельзя отвлекаться ни на что другое. Я забываю об всем. Все мое внимание на сжавшемся перед прыжком тигре. Но Озарио мгновенно берет себя в руки, и оскал превращается в ухмылку. «Э-э,- добродушно прорыкивает он, - зачем помнить о плохом? Бразилия выигрывала потом пять раз – больше всех, а Уругвай, где он, твой Уругвай?» - он разводит руками и оглядывается, как будто хочет найти Уругвай на смотровой площадке у подножия Иисуса.

Эдуардо стучит меня по плечу: «Она с тобой прощалась, а ты не заметил!». Орнит уже далеко внизу на пути к фуникулеру. Изо всех сил ору: «Шалом!» и машу обеими руками.

 «Какой «Шалом»? – рычит тигр, – бразильским девушкам говорят чао!»

Орнит услышала. Она поворачивается, машет издалека и отвечает: «Шалом».

Тигр замолкает.

Последний взгляд в небо. Я прошаюсь с каменным Иисусом. По дороге вниз в вагончик фуникулера вваливается колоритный квартет с бубнами и дудками и заводит самбу. Люди подпрыгивают на сиденьях и в проходах и бросают в перевернутый бубен разноцветные деньги.


13. Cafe Rio

У моих бразильских друзей всего полчаса, чтобы успеть в аэропорт. Спускаюсь с ними на лифте, усердные мальчики из отеля укладывают вещи в Адурийский драндулет. Я говорю ему, что за мной возвращаться не надо – возьму такси. Тепло прощаемся. Озарио по-детски улыбается и признается в том, как он счастлив, что теперь не надо больше будет ломать язык трудными английскими словами. Адури рад, что ему не придется их больше слышать. Эдуардо надеется на будущие встречи. Они уже уселись, но вдруг Адури выскакивает и дает мне пластиковую квадратную коробочку с зернами кофе и тремя карикатурными карнавальными девицами на обложке. «Диск песен Самба, Cafe Rio, будешь слушать и вспоминать», - переводит Эдуардо.

Растроганно обнимаю улыбающегося Кота. Машина выворачивает на набережную и исчезает. У меня есть еще час на пляж, на голубое море и солнечную Капакабану. Я поднимаюсь в свой номер, чтобы переодеться, падаю без сил на кровать и засыпаю.

Через час меня подбрасывает без будильника: отработанные командировочные биологические часы. Второпях собираю вещи и роняю подаренный диск. Открываю упаковку, чтобы убедиться все ли в порядке, но самого диска там нет. Адури забыл его в панели своего драндулета. Верчу упаковку в руках и оставляю ее на столе.

Вестибюль. Расплачиваюсь. Такси. В последний раз лечу мимо муравьиной тропы. Выискиваю глазами старого знакомого в парусиновых брюках, полосатом пиджаке, с печальными глазами и ироничной улыбкой. Но не могу найти его среди голой пляжной субботней толпы.

Хьюстон. Огромный новый светлый терминал. Длинная, но резвая очередь к таможне. Строгий офицер смотрит на мой паспорт. Несколько вопросов. Штамп. Я вернулся.

Беспогодный хьюстонский февраль стучит дождем в ветровое стекло. Старые дворники шепелявят: Ба-чи, БО-чи... нет, нет – это совсем другой ритм. Другая музыка

Будни... Будни...Будни, как стертая нитка заигранной пластинки.

Весна промелькнула в марте, и лето, отталкивая апрель, валится духотой на город.
Я паркуюсь у магазина Borders, прохожу сквозь его двойные двери с выставленными в промежутке между ними уценененными книгами и поднимаюсь на второй этаж к стойкам с музыкальными дисками. Здесь хороший выбор, обычно я переминаюсь с ноги на ногу у рядов с классическими записями, но сегодня я иду в секцию с надписью Latin Music. Пальцы, как притянутые магнитом, схватывают диск. У кассы меня ловит телефонный звонок. Тяжелый разговор. Отсиживаюсь в машине, глядя на глянцевую под невскрытой пленкой обложку с зернами кофе. Завожу мотор и еду по одноэтажным тенистым улицам. Здесь нет прохожих. Нет прохожих?

Нет прохожих??

Да посмотрите же – вот справа вьется муравьиная веселая дорога. По ней бегут туристы с голыми животами, совершая свой ритуальный моцион. Вы только посмотрите, попробуйте, вы сможете увидеть, вон,- сразу за муравьиной тропой, желтый песок и море. Видите гражданина в полосатом пиджаке? Ну как же не видите, всмотритесь, прошу вас, умоляю вас, всмотритесь, он заметил нас, он машет нам рукой.

Скорее!

Я вбегаю в дом, вскрываю обложку, и блестящий диск въезжает в тело моего рабочего лаптопа.

БА-чи БО-чи там-БО э-кАдо чики-чики-чики-чики тА...

Жгучий ритм самбы, под который пальцам так удобно стучать по клавиатуре, когда колени не мешают. Но колени мешают. Они дергаются в такт, и лаптоп прыгает вместе с ними.