Этыркен

 Этыркен
На трассе БАМа есть такая станция — Этыркен, что с местного наречия переводится как Гиблое место.
Я приехал сюда ночью. Поселок спал. С поезда со мной сошли какие-то люди, в темноте особо не разглядишь, да и никто, по правде говоря, не разглядывал. Я — потому, что меня интересовал только один вопрос: "А куда теперь?" Они — потому, что им хотелось только домой. Домой. Спать!" На мой вопрос — где я могу переночевать? — объяснили очень просто. Вот барак один, второй, третий... Выбирай любой.
Узнав, откуда я родом, сказали точнее. "Барак номер два, комната восемь. Там земляк твой живет — Алексеевич."
К Алексеевичу я постучал, он открыл сразу, не спал.
— Вот привычка чертова, ночью раза три встаю покурить, — объяснил он мне причину своей бессонницы.
Вызнав, кто я такой и почему здесь, конечно, разрешил мне переночевать у него.
— Спать можешь на Витькиной постели, он в рейсе. А завтра определят уже тебя куда-нибудь. Можно, конечно, койку поставить и у нас, места хватит. Другие потеснее живут, а мы с Витькой только вдвоем.
Алексеевичу было лет пятьдесят, худощав. Лицо и руки обветрены, загорелые. От этого он выглядел моложе.
— Плотник я, — объяснил он. — Целый день то под ветром, то под солнцем, вот и загорел. Ты, значит, директором клуба послан? Это хорошо. Но клуба еще нет, — и он посмотрел на мою реакцию. Видя, что я не расстраиваюсь, начал веселее.
— Вот-вот должны начать его строительство. Кому дадут его строить, нам или бригаде Долганова, еще неизвестно. Мы сейчас пятый барак ставим, а долгановцы — баню. В старой-то бане не вмещаются все. Народа много стало. Так вот, кто закончит свою работу, на садик перейдет, а потом — клуб. Бараки пока, баня... ну и хрен с ней с баней, давай чай пить.
Я достал из чемодана бутылку коньяка.
— Это по случаю приезда, — говорю.
— По случаю приезда — можно, согласился Алексеевич. У нас здесь сухо. Если день рождения, тогда по справке выделят или там праздник какой. Ближайшая точка от нас в двухстах километрах. Трудно. Но ты можешь бражку ставить. Хотя директору и бражку ставить, я так понимаю, не к лицу. Ты теперь наш досуг и наша идеология, я так понимаю. Правильно?
— Совершенно, — подтвердил я.
Потом Алексеевич все мне доказывал, что их бригада лучше долгановцев. И что клуб строить доверят именно им.
Наговорившись, легли спать. Но в эту ночь я так и не высплюсь с дороги. Разбудили сначала какие-то выстрелы. Я встал, прислушался. Алексеевич тоже прислушался.
— Это что, по тайге охотники бродят? — спрашиваю я.
— Какие охотники?! Охота запрещена. И тут же включил свет и стал одеваться.
— Давай за мной, — коротко скомандовал он мне, не спросив, хочу ли я этого или нет.
Когда вышли на улицу и пошли по направлению к тайге, Алексеевич спросил:
— Ты крики слышал, кричал кто-то?
— Я? Вроде нет, — неуверенно ответил я, не зная, плохо это или хорошо.
Тайга начиналась за поселком сразу. Вошли в нее. Вдруг откуда-то окрик:
— Стоять! — остановил неприятный голос. По крайней мере, он таким пытался казаться. Луч прожектора ударил мне в лицо и начал жадно впитываться, изучая. Потом он перескочил на лицо Алексеевича. В это время мои глаза приобвыкли к темноте, и я увидел стоявшего перед нами мужчину лет, наверное, тридцати пяти. Он был одет в теплую, на меху, куртку. В шапке и сапогах. В руках у него было ружье и шахтерский фонарь.
— А-а, — протянул облегченно мужчина, узнав Алексеевича, — это ты?!
Слава Богу... Раз так, то поможешь тогда. Смотри, кого завалил.
И он посветил на землю, где возле мусорной свалки, на банках из-под консервов лежал здоровенный медведь. Потом бросил луч света на то место, куда стрелял в него. Это было сердце.
Оттуда еще струилась кровь.
— Абашкин, падло, ты зачем убил его?! — закричал Алексеевич и ударил Абашкина по лицу кулаком. Тот развернулся и хотел было ударить Алексеевича прикладом ружья. Я помешал ему, толкнув его на дерево, об которое он ударился головой и упал. Но ружье так и не выпустил. Сейчас, сидя под деревом, Абашкин направил его на нас.
— Мужики, — ухмыляясь, пробасил он, — хорош! Мяса здесь на всех хватит. Или ты, Алексеевич, заложишь меня?
Алексеевич в ответ заматерился, повернулся и пошел в сторону поселка.
— И ты тоже давай! — посоветовал мне Абашкин.— А свое потом получишь.
Когда я догнал Алексеевича, он шел, шагая широко, не видя дороги.
— Ты понимаешь, этого медведя весь поселок знает. Летом вон на той сопке малинник. Он там часто бывает. А после зимы, голодный, приходил на свалку. Облизывал пустые банки из-под сгущенки. Так по привычке и сейчас приходит сюда. Теперь, правда, ничего этого нет, ни в магазине, ни в столовой. Банки эти старые, ржавые, а он все ходит, все нюхает. Да и свалка в другом уже месте. А этот Абашкин на этом и подловил его. Дал открытую банку сгущенки и пока медведь, задрав лапы, сосал молоко, он выбирал место куда лучше целиться...
Я шел и молчал. Молчал от увиденного, молчал от услышанного.
Долгое время в поселок не завозили мясо. Огромную тушу медведя по пайкам раздали всему поселку. Никто не остался в обиде.
Прибывший милиционер оштрафовал Абашкина. Но шкуру конфисковать не смог.
— Продал, и все тут, — объяснил Абашкин и подписал протокол.